Жених

Я всегда радовалась общим выходным и старалась их приукрасить, а Максимчик, радуясь или нет, принимал участие. Получалось не очень разнообразно – театры-музеи под запретом, в гости пойти не к кому, – но всё же какие-то развлечения у нас были: кино, бильярд, просто прогуляться и, если удаётся растолкать и погода хорошая, залив и пригородные парки. Но в последнее время у Максимчика дважды подряд находилось неотложное дело, а на третий раз он не стал ничего объяснять: буркнул «я пошёл» и испарился, пока я мыла после завтрака посуду и пол на кухне.

Конечно, я сама виновата и нужно было сказать накануне, что у нас есть планы. Я избегаю начинать зудеть о наших планах заранее, потому что это вырабатывает стойкое отвращение к запланированному мероприятию и его инициатору тоже. Но предупреждаю всегда, и если вчера не успела, так это из-за того, что Максимчик ещё спал, когда я уходила на работу, а я уже спала, когда он вернулся.

Стала припоминать, и обнаружилось, что единственным общим у нас остаётся новая кровать, а семейная жизнь рассыпается, толком не начавшись. Да, думаю, Анжелочка, приплыли. Эта лошадка скорее утонет, чем попьёт.

Взялась, раз уж так вышло, стирать-гладить; шуршу по хозяйству и прикидываю, как быть. Увезти его в Париж на новогодние праздники? Это деньги, визы, и я ещё не знаю своего рабочего расписания, у нас такие бои всегда идут за эту неделю. И самое главное – я вовсе не была уверена, что Максимчик согласится куда-либо ехать, Париж не Париж.

Даже в безоблачные наши первые месяцы нам обоим, мне и ему, стоило огромного труда выбраться в Египет, и тогда Максимчик, хотя внутри упираясь, прикладывал усилия, сам себя, можно сказать, тащил за шкирку, а теперь нас двоих поволоку я – по пересечённой, надо думать, местности. В тот раз в Египте мы очень хорошо провели время, пусть и пришлось пойти на уступки, отказавшись от достопримечательностей. Пляж, море – чего тебе ещё? сказал Максимчик. Сфинксы у нас самих есть, и никто почему-то к ним паломничества не устраивает. А как же, говорю, пирамиды? Да и сфинксы наши маленькие, а эти вон такие. Тогда бедняжка подумал, что я намекаю, будто размер имеет значение, и надулся, но ведь глупо говорить, что он его не имеет, если всё доказывает обратное.

К Академии художеств, посмотреть на сфинксов, я пошла, как только мы вернулись. Из-за размера или из-за того, что вокруг были дождик и Петербург, а не солнце и Египет, они показались мне усталыми, как зверьки в зоопарке. Такие, бедняжечки, замученные, прямо сфинксы Достоевского, каждый со своей печалью и особой грустной думой. Ничего общего с теми, в природной среде обитания. Хотя, может быть, кто знает, сфинкс в принципе грустное животное.

Можно поехать и не за границу. Можно подобрать санаторий, пансионат не очень далеко за городом, поехать покататься на саночках в такие места, где достаточно снега, – конечно, не в настоящие горы. Я была бы рада попробовать, но Максим-чик в настоящих горах носа на улицу не покажет, будет сидеть в номере или баре гостиницы и злиться на весь свет, с меня начиная, и я его буду раздражать вне зависимости от того, где окажусь: рядом с ним или с нормальными людьми на лыжах. Не получится у нас сейчас отдых.

Только закончила и присела с журнальчиком, звонит Машечка. Голос – будто на собственные похороны хочет пригласить, но стесняется. Ладно. Пойдём, говорю, поедим мороженого.

Этот день был богат на несостоявшиеся события. Я осталась без общего выходного, Машечка – без перспективного клиента, а город в целом – без фестиваля интерактивных подмигиваний.

– А что это?

– Ну это когда интерактивно подмигиваешь.

– Кому?

– Ин-тер-ак-тив-но.

– Но подмигивают всегда кому-то. Если это не тик.

– Ну Аля! Нельзя же так буквально.

Она всё чаще мне говорит «нельзя так буквально» и при этом не объясняет, как надо, а я не хочу спрашивать, потому что вижу, что её это раздражает. Словно моя непонятливость наносит интерактивным подмигиваниям и всему прочему урон. Словно это какая-то форма неодобрения. Как я могу не одобрять интерактивных подмигиваний, если Машечка даже не хочет объяснить, что это такое? В её мире каждый понимает и делает такие вещи без подсказок, подмигивает в нужный момент и презирает людей, которые этого не делают или делают невпопад.

– А почему его отменили? Фестиваль?

– Ой, да мало ли причин. Оскорбляет чувства верующих. Пропагандирует педофилию. Сделан на деньги западных агентов. Что им, причину не найти? У Кирилла спроси, что они на этот раз подыскали.

Не удержалась, бедняжка, шпильку воткнуть. С самим Кирюшей она вся – холодная вежливость, снежнокоролевность.

– Вряд ли он занимается такими… фестивалями.

(Чуть было не сказала – пустяками.)

– Именно такими и ничем другим. Ты просто не желаешь видеть.

Машечка для меня уже не была просто Машечкой. То есть Машечкой, конечно, в первую очередь, но также и частью мира, где беспокоятся о судьбе интерактивных подмигиваний. Также внучкой загадочного и яркого человека, предположительно, первого советского масона, с грузом на совести – и даже, наверное, не одним, учитывая, что собственная семья не желает с ним знаться. Машечка сказала «не спрашивай ни о чём», и я не спрашивала, но от этого мрачные тайны не становились светлее.

– Зачем Кирюше говорить неправду?

– Это у него входит в служебные обязанности.

– И к нам в Фонд он по службе ходит?

– К «нам» в Фонд! Аля, ну почему ты никак не образумишься! Что такого в этом проклятом Фонде! Они же ретрограды! Пещерные! Ископаемые! Повзрослевший Имперский разъезд! Полная преемственность!

– …А с Павликом ты видишься?

– При чём здесь Павлик!

Она явно пыталась меня о чём-то спросить, и я рада была бы ответить, но как? Кто-то умеет отвечать на незаданные вопросы, правильно их угадывая или, может быть, наобум, но всё равно попадая в точку. Не знаю, как они это делают. Я могла только смотреть, ободряюще улыбаться и ждать, пока Машечка хоть что-то скажет прямо.

И потом, у меня были свои угрызения. В конце концов, сама я не могла рассказать почти ни о чём. Мне нужно было быть настороже, чтобы не запутаться в чужих секретах и всегда помнить, кому и что нельзя говорить. Самое сложное в хранении тайны – не проболтаться случайно. Скажем, сейчас мне хотелось заступиться за Кирюшу, похвалить, открыть Машечке глаза на те его достоинства, о которых она ничего не знала. И вот, например, расскажу я, как он согласился помочь Павлику, и тогда Машечка спросит в чём, – а бедняжка Павлик просил меня именно Машечке не говорить о его проблемах, и сам Кирюша, хотя и не просил помалкивать, вряд ли обрадуется пересудам. Как же всё сложно! Друзья должны доверять друг другу и разговаривать, и не так, что разговор больше всего похож на минное поле, на котором лично я никогда себя не чувствую опытным сапёром.

– Машечка, если бы только ты попробовала чуть-чуть по-другому!

– Я уже настолько выставила себя на посмешище, что пришло время давать мне дружеские советы?

Я растерялась. Какое посмешище, о чём она? Машечка вела себя с Кирюшей не очень дружелюбно, но в Фонде она ведёт себя так со всеми. Я всего лишь попыталась намекнуть, что она могла бы, постаравшись, быть спокойнее, добрее.

– Никуда ты себя не выставляла. Просто люди… они ведь всё видят. Особенно если и не скрывать.

– Это настолько бросается в глаза? – спросила она очень мрачно.

Ну ещё бы оно не бросалось! Если ты смотришь на людей как на тараканов, они это, как правило, замечают. Я, зная её получше, понимала, что половина Машечкиной бравады – от смущения, а всё остальное – неприязнь к идеям, перенесённая на их пропагандистов. Но кто ещё, кроме меня и Павлика, это понимал или имел желание вникнуть и разобраться.

– Можно было бы и помягче.

– Помягче? – переспрашивает Машечка, и глаза у неё делаются круглыми. – Ты считаешь, он этого ждёт? Ты думаешь, он думает, что я хочу доминировать?

Ну знаешь, думаю, дорогая, это тебе кажется доминированием, а всем остальным – понтами на гладком месте. Мы ведь сейчас не про пунктики говорим. А в социальном смысле доминировать могут только тяжёлые брутальные тётки за сорок, у которых есть для этого все основания: дети, мужья, карьера и характер.

Говорю:

– Не совсем так.

– Тогда почему он странно на меня смотрит? И отодвигается?

Потому, думаю, что ты делаешь всё, чтобы его оттолкнуть. Как и всех прочих. Но этого, конечно, вслух не скажешь.

Вот, говорю, например, пили позавчера чай, и ты сказала, что в России никогда не было уважения ни к закону, ни к личности – ещё и гордились этим, – и что-то про людоедское государство. Ты не заметила, что Пётр Николаевич расстроился? А ты видела, как Кирюша после этого на тебя посмотрел?

– И что? Я сказала, между прочим, правду! Нужно было врать, изворачиваться и что-нибудь вежливо мямлить? Почему я постоянно должна озираться на Петра Николаевича? Он-то не мямлит, говорит, что думает!

– Потому что это его Фонд. Он там, можно сказать, у себя дома.

– Нет! Это потому, что он мужчина! Ему не приходит в голову промолчать, потому что он, дескать, может кого-то обидеть! Особенно букашку вроде меня!

– Но тебе-то в голову приходит. Ты не можешь вести себя так, словно оно не пришло. Даже если будешь делать вид, что вовсе и не приходило.

– …Аля, ну что ты такое говоришь? Мы что, по определению должны подлаживаться и терпеть? Просто из-за того, что женщины?

– Я думаю, это от пола не зависит.

Что тут скажешь, так и есть. Полно женщин, которые не щадят ничьих чувств и делают это гораздо противнее, чем парни. И у нас на работе имеется такая девочка Юля: специально говорит что-нибудь неприятное и по больному месту, чаще всего – о возрасте, и все на это ведутся и начинают оттявкиваться и спорить. Я в таких случаях молчу, улыбаюсь, и от меня она отцепилась, только сказала Нине Петровне, что я умственно отсталая. Нина Петровна мне потом говорит: ты поосторожнее с этой козой марусей, Анжелка, она по ёлке голая полезет, лишь бы сверху насрать.

– Ну и от чего же это тогда зависит?

– Как от чего? От воспитания.

Воспитание и Образование – вот самый прочный фундамент для Счастливой Жизни, Счастливой Семейной Жизни включительно. Я хочу дать моим будущим детям главное: правильного отца, музеи и парки, книги, хорошую школу – и чтобы они росли в окружении хороших, культурных людей с широким кругозором. Машечка не понимает, сколько усилий нужно, чтобы самостоятельно выкарабкаться из помойки – хотя бы догадаться, что это помойка и почему. Вот и сейчас посмотрела на меня чуть ли не с жалостью, а потом говорит:

– Аля, воспитание в самом лучшем случае приучает человека сдерживаться. Оно не меняет его внутри.

Неужели, думаю, этого мало? Если бы все научились себя хоть немножко придерживать, это бы версаль сделался в каждой подворотне. Говорю:

– Что у человека внутри – его личная собственность. Для общества важно то, что попадает наружу.

– Оно в любом случае попадёт наружу, с воспитанием или без!

– Но в другой форме.

– То есть обгадят тебя, вежливо улыбаясь. Ты не понимаешь, это хуже любой гопоты!

Много ты видела гопоты, почти сказала я, но сдержалась. Всегда нужно начинать с себя.