Доктор

– «Установив капкан для своего вальдшнепа». Силки! На птиц и мелких животных ставят силки! Даже на кроликов ставят силки, а не капканы. Ну что останется от попавшего в капкан кролика?

– А что, «Грозового перевала» сегодня не будет? Нет? И ничего про трусы?

– …Есть «элегантные кальсоны».

– С кальсонами-то что не так?

– Только то, что описывается обед в испанском королевском дворце. Камзолы, сутаны, пенные кружева, пышные парики. Элегантные кальсоны.

– Интересно, что там на языке оригинала.

– Да какая разница, что там на языке оригинала, если в русском языке значение у слова кальсоны только одно: подштанники!!!

– И что же делать переводчику?

– Не знаю. Заглянуть в любую историю костюма и выбрать что-нибудь подходящее. Начать хоть немного уважать себя и свой труд. Если ты вообще считаешь это трудом! Ненавижу! Ненавижу!

– Кричите громче, Вячеслав Германович, это полезно.

– …

– Ну?

– «С овечьей усмешкой».

– С какой-какой?

– Sheepish. Робкий или трусливый. Sheepish smile – практически идиома. Но это не значит, что улыбается овца.

– Ну это смотря какая. …А вот «с волчьей ухмылкой» сказать можно.

– Да.

– Везде у волков преференции.

– …Если переводчику так уж полюбилось слово «овечий», он мог бы сказать «дрожа как овечий хвост».

– Это не слишком ли большая вольность?

– Лучше вольность, чем безграмотность.

– …Очень хорошо.

– «История французской революции Мишеле-та». Конечно, переводчики восемнадцатого века писали Рошефукольд и Шакеспеар, и мы теперь этим даже любуемся, но они, чёрт побери, прекрасно знали, о ком идёт речь. Как можно в двадцать первом веке не знать, кто такой Мишле?

– Э…

– Максим Александрович?

– Что за книжку вы читали?

– Да так, сказать стыдно. Это всё разные книжки. Но мне всё чаще кажется, что переведены они одним и тем же человеком. «Переписка мадам де Севинье».

– Да?

– Письма. Переписка – это письма не только отправленные, но и полученные.

– Она наверняка получала ответы на свои письма.

– Но их никто не публиковал!

– Вы так уверены?

– Разумеется. Иначе в оригинале книга бы называлась «Корреспонденция мадам де Севинье» или «Мадам де Севинье и её корреспонденты».

– А вы проверили, что она так не называется?

Я увидел его лицо и непрофессионально захохотал. Он не проверил, бедняжка!

– Славик, в каких случаях в литературе говорят «ах»?

– …Алкмена: «Ах!»…

– Да?

– Рильке называл это одним из «трогательнейших и чистейших» финалов.

– Да?

– Конечно, она говорит «ах!» ещё и в другом месте, совершенно в другом настроении, и вообще Клейст считал это комедией.

– Если вас не затруднит…

– Хороша комедия! Бедная женщина.

– Мне бы всё же хотелось…

– Я не вижу в этом финале ничего трогательного. У неё разбито сердце. Даже собственному сердцу она больше не сможет доверять.

– …

– Это «ах» человека, который выходит из обморока и видит, что его ждёт новая пытка.

– Ах вот оно как.

– …А вы знаете, что Рильке называл психоанализ «опустошительным исцелением»?

– Я психотерапевт. Со мною вам исцеление не грозит.

– Я знаю, – неожиданно сказал он. – И я вам очень благодарен.

В отчётах я регулярно писал откровенную ложь, но что стало бы и с Вячеславом Германовичем и, если на то пошло, со мной тоже, сообщи я, что некоторым людям неучтённые ресурсы помогают выстоять против терапии. «Медленно, но поддаётся»? Счас! Он не изменился ни на каплю: вежливый, чистенький, неукротимый педант.

При всей своей бесхитростности Славик очень ловко уворачивался от вопросов о личном. О родителях я кое-что выцарапал, какие-то крохи; о позднесоветском детстве. Отец-алкаш, мать, один на один оставшаяся с первой половиной девяностых; всё легко складывалось в понятную картину, и для меня стало ударом узнать, что алкаш был известный реставратор, а самоотверженная труженица-вдова билась с нуждой недолго, снабдив Вячеслава Германовича отчимом, чьё имя до сих пор навевает ужас.

Сведения эти принёс не полковник, как можно было подумать, а Нестор.

Для Нестора Славик оказался занозой, мешающей жить, – хотя он не отдавал себе в этом отчёта. Разве был Вячеслав Германович явный реакционер, изувер, слуга режима? То-то и оно! Энциклопедически образованные, добросовестные и лично привлекательные люди становились порой на грязную дорожку (тут Нестор неизбежно вспоминал Хайдеггера), но она же и приводила их впоследствии к историческому поражению, осуждению и покаянию – зрелище, поучительное для всякого. Так ведь Славик затаился в мире без дорог: тропы, которыми он бродил, были одинаково непригодны для тирана и гражданского общества. С врагом можно воевать, нетвёрдого союзника – пристыдить и сотней способов образумить; что сделаешь с человеком, для которого тебя вовсе нет? Вячеслав Германович даже не пытался понять, за что его наказывают. Он молча, покорно терпел, как мог бы терпеть голод и холод. От его терпения Нестор лез на стену.

«Знаете, доктор, – сказал мне Нестор в порыве откровенности и прозрения, – почему-то вот именно такого, тихого, хочется схватить и трясти, пока не завопит». – «Святых никто не любит», – сказал я. «Он не святой, а юродивый, – сердито сказал Нестор. – А вы знаете, кто его отец?» Тогда он мне и поведал.

Ну, папаша Нестора как источник информации не вызывает доверия. С другой стороны, он действительно везде крутился и многих знал. Его рассказы могу себе представить. Как у всех подобных людей, это одни фразы и намёки неизвестно на что. Я понял так, что отец Вячеслава Германовича имел идею фикс о масонском заговоре, под который он сгребал все прогрессивные поползновения своего времени. Из-за этого и общепризнанных связей с КГБ все честные от него отвернулись, а нечестных он пугал компрометирующими пьяными выходками. Ненадёжный и живописный человек. Я и самого Славика стал лучше понимать, с таким-то бэкграундом. А что до отчима, так тем более не удивительно, что мальчик убежал в словари и эдвардианскую литературу.

Воспользовавшись тем, что Нестор разболтался, я спросил его о положении специалиста.

– А вы не слышали? Скандал же был на всю страну.

То, что они называют «скандалом на всю страну», остаётся обычно вознёй в очень маленькой стеклянной банке: звук сквозь стекло почти не проходит, а видно только тому, на чьём рабочем столе эта банка стоит.

– Напомните мне.

– Его видели в ресторане. С Фуркиным и председателем Комитета по экстремизму.

– И что такого?

– И он теперь говорит «что такого». А то, что этот председатель курирует Имперский разъезд.

– …Но они не могут не встречаться. По рабочим вопросам.

– Да! Но так, чтобы сегодня с одним, завтра – с другим. Не с обоими сразу! Это компрометирует вообще всех!

– Кроме него самого.

– На нём самом давно клейма негде поставить.

– Если на то пошло, сильнее всех подставился Фуркин.

– К Фуркину не липнет. Он же депутат, общественник. Обязан взаимодействовать.

– Вы меня окончательно запутали. Какая в итоге… партийная позиция?

– Доктор, я вам сто раз объяснял: у широкой демократической коалиции не может быть ничего партийного. Это объединение честных людей, а не партий! Мы избавляемся от мелких… внутривидовых дрязг.

– Но какая-то же позиция есть?

– Не «какая-то», а консолидированная! Разумеется, есть. Просто не нужно называть её партийной. Это неверно и политически близоруко.

– Больше не буду.

– Есть у меня план, – сказал Нестор, – и, прямо скажу, неплохой. В высшей степени изящная интрига. Я хочу, чтобы вы кое-что сделали.

Бегу, задыхаюсь, подумал я. И почему все изящные интриги так и выглядят, что кто-то что-то делает для вас, стратегов. Специалист вот тоже хочет, чтобы мы оторвали тебе голову.

– Да?

– Нужно, вы понимаете, вынудить его отказаться от этого двусмысленного положения. Дать чёткий ответ: с кем вы, Станислав Игоревич?

– Разве он не даёт ответ своим поведением? Разместился в Фонде Плеве. Работает на государство.

– Ну мало ли кто работает на государство. В реальной политике это ничего не значит. Это всё… для телезрителей. Короче, намекните ему, что на него готовят покушение. Угрозы ведь уже были? Были.

– Он не поверит.

– Почему?

– Потому что серьёзным структурам он не интересен. А у дурачков из Имперского разъезда руки не в том месте.

– И палка стреляет. Заодно Имперский разъезд с доски уберём.

– Но почему я? Какое я имею отношение к Имперскому разъезду? Откуда мне знать?

– А куратор ваш? Все знают, кто к вам ходит. Вот и скажите, что он сболтнул. Расслабился или прямо информацию доводит.

– И вы тоже ходите. И об этом все знают.

– Откажетесь нам помогать…

Он не смог с ходу придумать угрозы, но я знал, что омрачить мою жизнь несложно. Перевести Вячеслава Германовича к другому врачу и на лекарственную терапию, разгласить кое-какие тайны: клиенты поверят, что это сделал я. Чтобы оправдаться, я должен буду сообщить, что об их трусах и кошмарах прилежно осведомляю сразу две спецслужбы. И кому тогда будет интересно, что я защищал их, как лев.

Но сдаться просто так я не желал.

– Нестор, а вам не кажется, что вы своей интригой перебьёте интригу более, так сказать, зрелую? Вы знаете, кто и зачем его прислал?

– Знаю. Никто. А даже если и кто-то, нам Москва не указ.

Нестор при всех недостатках был питерский патриот – особенно с тех пор, как пожил в Москве и ему там не понравилось.

– В Демократическом Контроле, знаете, нет такого понятия, как вертикаль власти.

И опять он был прав. Умели бы его товарищи делать вертикаль власти – хотя бы и с Госдепом наверху, – давно бы перебрались с площадей хотя бы в Думу.

– Я подумаю, что можно сделать.

– Думать-то зачем? Сделайте, и всё.

Этот разговор имел последствия.

Подходило время очередного взноса, а грабить больше было некого. Славик нищ как церковная крыса, а остальные уже внесли свою лепту, и если ретивый следователь додумается сличить дела… Нет, вздор. Полдюжины краж в разных районах, разные следователи, потерпевшие не знакомы друг с другом – и вряд ли кто из них в показаниях признался, что ходит к психотерапевту. Кто там будет копать; это всего лишь кража, а не убийство.

И вот тогда я подумал: специалист появился у нас не просто так, а если с целью, то не с пустыми руками. Привёз, привёз что-нибудь вроде демократического общака! Почему бы этот общак у него не изъять? Всем хорошо: нам – бюджет, Нестору – ясность. Чику, правда, придётся уговаривать, он не любит политические варианты. Но сколько я помню, уговорить удавалось всегда. Мы, в конце концов, выросли в одном дворе и восемь лет просидели за одной партой.