Жених

Теперь, когда у ехидного молодого человека появились имя (Кирилл) и должность (старший следователь в Комитете по противодействию экстремизму), я разглядела, какой он взрослый, ответственный – персона, располагающая к доверию. Мужчина, от которого ждёшь помощи просто потому, что он тот, кто есть.

Хотя прямо скажу, он не горел желанием помогать, особенно узнав, о ком пойдёт речь. Так за что-то взъелся на бедного Павлика, будто всю жизнь его знал. Я представила, как бы повёл себя Максимчик, если б вообще согласился слушать: обругал нас всех, назвал идиотами, – но он не стал бы выделять кого-то одного как особенного, чрезмерного идиота.

– Анжела, – сказал ехидный молодой человек (Кирилл). Произнёс моё имя и даже не поморщился! Что значит выдержка. – Понимаешь, Анжела, именно в таких ситуациях парень может помочь себе только сам. Я, ладно, наведу справки, поговорю. Через месяц он опять во что-нибудь вляпается. Ты так и будешь теперь его вытаскивать?

Я не считала случай таким уж безнадежным – полно на свете людей, которым одного раза хватает за глаза, и всю оставшуюся жизнь они трясутся при мысли, чем всё могло бы закончиться, – но мне было ясно, что он имеет в виду.

А потом он спросил:

– Откуда у тебя эти синяки?

Разглядел же!

Я очень слежу, чтобы не было видно, и, как правило, никто не видит, точнее говоря, не замечает – и никто, никто ни о чём не спрашивает. (Звучит, словно я всех обвиняю в нечуткости, но это не обвинение, чуткость, захоти её кто-нибудь проявить, поставила бы меня в неловкое и тяжёлое положение, пришлось бы врать, изобретать падения с лестницы или кровати и шутки по этому поводу… о самих шутках думать заранее не хотелось. Теперь я не испытывала ничего, кроме громадного облегчения при мысли, что старшему следователю Комитета по противодействию экстремизму бесполезно лгать.)

– Это, – говорю, – моя бурная сексуальная жизнь. Не обращай внимания. Мне нравится.

Да, после такого откровения он на меня, что называется, посмотрел. И спрашивает так мрачно:

– Может, это вовсе не Савельеву нужно помогать?

– Это просто игры. У меня всё чудесно. Выхожу замуж.

– …И давно ты так играешь?

Вот куда всё зашло.

Недостаток откровенных разговоров в том, что они выходят из-под контроля. Начав говорить правду, трудно остановиться – и невозможно предсказать реакцию того, с кем говоришь. Знай я, что его это шокирует, наплела бы про кровать, и лестницы, и что угодно, но как я могла догадаться? Он был такой насмешливый, уверенный в себе – мне и в голову не пришло, что молодой человек его разбора станет осуждать сексуальные пунктики.

Тем не менее он осудил; достаточно было посмотреть на его лицо. (Кстати говоря, очень привлекательное: не смазливое и не деревянное. Мне нравятся подвижные лица. И у Максимчика оно подвижное, но у него это нервы.)

И вот смотрю я на Кирюшино лицо, на котором всё написано, и понимаю, как же была права, что всё это время держала язык за зубами. Может быть, и сейчас ещё не поздно было фыркнуть и сказать, что пошутила, но мне никогда не давались такие вещи. Тут главное что-нибудь мгновенно, без предварительных обдумываний ляпнуть, рассмеяться и заговорить о другом; я видела, как это делается, но не знаю, как это сделать изнутри.

– Не говори об этом Машечке, хорошо?

Он сказал, что не скажет, и про Павлика сказал, что всё сделает, и, похоже, хотел сказать, что и с моими синяками разберётся, точнее, с тем, кто мне их наставил. Я поняла, что теперь-то уж совершенно точно не приведу Максимчика в Фонд Плеве.

Который через несколько дней разгромили какие-то негодяи.

«Разгромили» написал Станислав Игоревич у себя в Фейсбуке, но это был, конечно, никакой не разгром, а так, хулиганская выходка. Разбитое стекло в окошке поменяли ещё до моего приезда, а грязные надписи можно стереть и закрасить. Хуже всего было, что бедняжка Пётр Николаевич принял случившееся ужасно близко к сердцу. Я отмываю стену, а он стоит рядом, как будто не в себе, смотрит, смотрит, молчит и потом говорит так потерянно:

– Знаете, Алечка, у меня порой руки опускаются. Ну что это такое – схватить, сломать и, главное, вопить при этом во всю глотку, одни – «ура», другие – «долой», как будто эти вопли сами собой что-то построят. Как мало уважения вызывает у людей простой здравый смысл! А что же ещё может создать сильную государственность? Вера, которой ни у кого сейчас по-настоящему нет? Бюрократия? Я думал, моя дорогая, что буду заниматься просвещением элит – а их нужно не просвещать, а обуздывать. Хотел дать возможность объединения здоровым силам – а объявляются какие-то башибузуки. Кому мы помешали?

Я не думала, что мы могли кому-то помешать, разве что в том смысле, в каком авторам граффити мешает чистая стена: её непременно нужно загадить. Ну и говорю:

– Никому, Пётр Николаевич. Это всего лишь шпана без больших планов, а мы так, под руку подвернулись. Осторожнее, о ведёрко не споткнитесь.

Но нет, Петра Николаевича случайная шпана не устраивала. Он бы предпочёл именно помешать кому-то серьёзному.

– Помните, что Александр Третий сказал про Каткова? «Слишком легко этим господам достаётся их балаганный патриотизм».

Он поговорил о Каткове и его замашках реального политика: использовать людей для своих целей, а потом отбрасывать, как отслужившее старьё. Так он поступил с графом Д. А. Толстым, но больно на этом обжёгся, потому что ненужный и отброшенный граф через несколько лет неожиданно воскрес в образе всесильного министра внутренних дел и Каткову всё, что смог, припомнил.

– В долгосрочной перспективе, Алечка, реальные политики всегда проигрывают.

Конечно, говорю, проигрывают, куда им деваться. Поглядите, как хорошо отскреблось. А в следующий раз принесу краску, и всё станет как было.

– Я всегда смеялся над конспирологическим сознанием. Одни заговоры удаются, другие – нет, а то, что удаётся, не обязательно результат заговора. Сколько всего было задумано и не удалось, о чём мы даже не подозреваем! Но теперь посмотрите, что происходит. Всё одно к одному! И случайная, как вы говорите, шпана, и приезд Станислава Игоревича, и эти странные угрозы…

Профессор был так расстроен, что не стал спрашивать о Павлике, и хорошо, что не спросил. Я не могла порадовать его известием, что неприятности с органами скоро будут улажены, потому что об этих неприятностях он даже не подозревал. А что до Павликовой личной жизни, она на всех парах шла не туда. Машечка стала к нему гораздо снисходительнее, но как раз это было плохо, такую снисходительность проявляют девушки, когда им нужен ухажёр, чтобы заинтересовать кого-то другого.

От конспирологического сознания Пётр Николаевич перешёл к Машечкиному дедушке, Антону Лаврентьевичу. Я не совсем поняла, как это случилось, потому что слушала не очень внимательно, задумавшись о Павлике и что о нём сказать, если Пётр Николаевич спросит, и только говорила «да-да» и «да что вы», чего, конечно, делать не следует. Мне кажется, он начал о масонах, а закончил дедушкой.

– Так он масон?

– Я не знаю, – честно сказал Пётр Николаевич. – Столько ходило разных слухов. – Он запнулся. – Не подумайте, что я передаю. Это и не секрет.

Тогда об этом знали многие, а уж сколько говорили… КГБ приплели, подумать только. Ну где Антон Лаврентьевич, а где КГБ? Да я скорее в тысячу масонов поверю, чем в это!

– Да?

– Я недавно пытался ему позвонить. Его дочь сообщила, что он с ними не живёт, и не стала разговаривать. Даже номера телефона не дала. Не может же она не знать, как с ним связаться?

– Вы его хотели привлечь? К просвещению элит?

Пётр Николаевич сказал «да», немножко помявшись и не очень уверенно. Машечка всегда так делает, когда не хочет говорить прямо, а соврать стыдится.

Машечка вела себя с Павликом нехорошо. Он, бедняжка, взбодрился и ожил, видимо, решил, что начинает плодоносить его спокойная преданность.

Я и не отрицаю, что Машечка её наконец разглядела, но это привело к желанию не вознаградить, а использовать. Делается так: парня поощряют в закоулках и третируют при всех – или наоборот, если нужно, чтобы кто-то другой завистливо на это посмотрел, – но всегда для чего-то, не глядя на самого человека. В школе я видела таких девочек; везде, где работала, я видела таких девочек; Машечка, конечно, не была такой девочкой в полном объёме, но тем более некрасиво выглядела.

Сказать ей это было невозможно. Она бы только рассердилась. Друзья не говорят друг другу подобные вещи, даже если их видят и не одобряют. Я решила вести себя как с Максимчиком: терпеливо, окольными дорожками и, главное, молча подталкиваешь в правильном направлении, без разговоров, скандалов, в которые такие разговоры превращаются, и надеясь на течение времени. С течением времени у изначально нормальных людей всё приходит в норму.

– Очень сложный человек при всех его достоинствах, – говорил между тем Пётр Николаевич. – Такой ум, такая эрудиция… тонкость вкуса… И невообразимая узость взглядов! Разумеется, нужно учесть, среди кого он провёл жизнь. – Сказано было очень выразительно; померещились сразу притоны, вертепы. – Видите, Алечка, это сейчас вы можете выбирать круг общения: достаточно подходящий сайт найти. Ну что Антон Лаврентьевич мог выбрать в своём издательстве и при его несчастной страсти ко всем, кого жучила советская власть? Ну а потом, в перестройку и девяностые, эти люди оказались в такой силе, что порвать с ними означало быть выброшенным из жизни, к которой он привык. Нет, он не смог бы. Не говоря уже о том, что при его высоких интеллектуальных стандартах это казалось бы разменом шила на мыло. Представляете?

Я представляла. Величественный старец с белой львиной гривой, безупречный костюм, надменные глазки: Машечкин дедушка должен быть именно таким. Редкостным, как его имя. Величественные старцы не бродят толпами по нашим улицам, и если кого запросто повстречаешь, это будет обычный заморенный старичок – взять хоть того, из державинского парка.

– А что самое загадочное – та история нисколько ему не повредила.

– Всё-таки что тогда произошло?

Пётр Николаевич смотрит сперва на меня, потом в сторонку. Ему хочется рассказать, и что-то его смущает. Может быть, он боится выглядеть сплетником. Разве это сплетни, после стольких лет? Это уже история. Если не рассказывать историй, в учебниках не будет ничего, кроме дат и воззваний.

– Был один аспирант у нас на кафедре… не у меня. Очень способный молодой человек, хотя, мягко говоря, неуравновешенный. Как он познакомился с Антоном Лаврентьевичем, я не знаю, но тот очень сильно на него повлиял. И как раз тогда затеял свою самопальную ложу. Мартинисты, иллюминаты… интерес КГБ, разумеется. Не представляю, что они сделали, если сделали, и что вообще смогли бы сделать, но молодой человек покончил с собой. Я ведь говорю, с ним не всё было в порядке; хватило бы пустяка. Хрупкая психика. Нельзя было его… Антон Лаврентьевич, что ни говори, никогда ни о ком не думал по-настоящему.

– И это всё?

– Разве этого мало? Когда у тебя на совести чья-то смерть?

Я представила, что будет, если Машечка доведёт Павлика до ручки и он тоже с собой что-нибудь сделает. Винить мне себя в этом или не винить? Не окажусь ли я в положении Машечкиного дедушки, который, пока не стало поздно, либо не знал, что у его друга хрупкая психика, либо не придавал этому значения? Вероятно, не смотрел бы он на того аспиранта равнодушными глазами, если бы не только смотрел, но и вовремя увидел.

– Пётр Николаевич, а хрупкую психику сразу видно? Я хочу сказать, если человек выглядит нормальным и ведёт себя нормально, ему можно в масоны?

Не могла я прямо спросить, как там обстоит с хрупкостью у Павлика, правда же? Мне он казался достаточно крепким и для своего Имперского разъезда, и для Машечки, но кто знает.

Пётр Николаевич всё понял буквально.

– В масоны, Алечка, нельзя никому. Это зловредная организация.

– Зловреднее всех остальных?

И этот намёк не достиг цели.

– Да. По старой памяти.

Нас прервали, и я не успела узнать, что он имеет в виду, какие давние преступления.