Заговорщик

– Крыса, нужно поговорить.

Я уже начинал ненавидеть этот оборот. Один за другим, и не по одному разу, – все, кроме Штыка, подарили меня своим эксклюзивным доверием.

– Куратор из ФСБ навязал мне специалиста. На приём, понимаешь?

– Давно?

– Ну, ещё до того, как Светозаров…

– И почему ты молчал?

– Вот, говорю. Тебе.

– Максим, – сказал я. – Тьфу, Худой.

– Достали меня эти клички. И Штык зачем-то вокруг разнюхивает.

– Что-нибудь разнюхал?

– Откуда я знаю?

Я не спросил, было ли что разнюхивать. Это подразумевалось.

– Того ли мы хотели, – сказал я. На мой взгляд – философски. Но Худой решил, что с насмешкой, и взбеленился.

– Того! – закричал он. – Того! Но, как выясняется, не с теми!

– Ты сам-то тот?

У него достало сил засмеяться. Деланый вымученный смех. Лучше других вариантов.

– Чего он, по-твоему, добивается?

– Штык? Хочет иметь нас на поводке.

– Нет, специалист.

– Ещё проще. Нашу сибирскую язву помнишь?

– Я не понимаю, как мы могли быть такими идиотами.

– Идиоты не идиоты – сработало ведь. Он делает то же самое.

– Зачем?

– Не знаю. Может быть, в итоге всех спасёт и вознесётся.

– Куда?

– …В губернаторы? Ну или в советники при таком губернаторе, который будет у него в руках.

– А мы что?

– Мы будем настороже.

– …С меня – оргусилия.

Я написал докладную на специалиста и получил выволочку. Ты с каких пор аналитик? спросило начальство. Ты, может, думаешь, что аналитиков в стране нехватка? И вперивает этот оловянный взгляд, который вырабатывается у начальства и школьных учителей.

Подневольному человеку нужно уметь отключаться. Загоняют иголки под ногти, а ты представляешь, что неосторожно гладишь ёжика, как-то так. Начальство рассказывало мне про меня, а я думал о девушке с синяками. Поняв, помощи в чём она ждёт, я внутренне заржал. Павлик и здесь не удержался налгать, и она была убеждена, что могучее и безжалостное ФСБ наложило на него свои горячие лапы. Я понял, что ей его жаль. Что она беспокоится. Я вообще ничего про неё не понял, кроме того, что у девушки проблемы потяжелее, чем дружба с семьёй Савельевых.

Пытаясь представить извращенца, с которым она связалась, я увидел скота из тех «умных», перед которыми она благоговела, слизня с тремя дипломами, без яиц, без совести и с огромным самомнением на том месте, где должен быть нормально работающий член. Такого легко было вообразить среди клиентуры Худого. Я никогда не понимал, как он их выносит.

– Ты понимаешь, куда нас мечтают впутать?!

– А?..

– Не на того напал, гадёныш! Он думает, я его телодвижений не вижу! Там шепнуть, здесь шепнуть, шаг в сторонку! Стравливает нас, как тараканов! Как этих, из банки! А ты что стоишь пялишься? Пошёл вон! Работать!

Ну да. Нет предела тому, что человек может вынести.

Я пошёл к себе и погрузился в составление бумаг, от которых уж точно никому не будет ни жарко ни холодно. Но через час вновь был вызван и промаршировал обратно.

– Ну вот что, Кира. – Начальство называет меня так очень редко, в хорошем настроении. Я до сих пор не смог понять, запоминает ли полковник оскорбления, которыми осыпает подчинённых, и что вообще по этому поводу думает. – Вот что. Фуркина обвинили в смерти Светозарова.

– Кто?

– Нет, это пока неофициально. Пошли, ты знаешь, разговоры. Или сам он в Фейсбуке что-то ляпнул? С такого станется. Поедешь сейчас, поговоришь.

– С Фуркиным?

– Нет, с Фейсбуком его! Не тупи.

– Но почему я?

– А кто у нас в сферах вращается?

Я не спросил, почему это я поеду к Фуркину поговорить, а не он к нам для дачи объяснений. Почему это я должен нарезать круги и умасливать. А вон московский Следственный комитет приходит к сферам на рассвете с ОМОНом, и ничего.

– …Ты с ним поосторожнее. Он масон.

– Чего?!

И этот туда же, подумал я. Все наши верили в масонский заговор как в таблицу умножения.

– Лет двадцать пять уже. Первый масон Советского Союза, если не считать тех, которые перемёрли. Я тогда уже… – полковник сделал многозначительную паузу, предоставляя мне по своему разумению наполнить её образами суровой и обречённой борьбы. – Впрочем, не суть. Мы нашли выход из этой проблемы. – Борьба, намекал утомлённый голос, не была столь уж безнадежна. – Ты какие-нибудь знаки знаешь?

– Знаки?

– Опознавательные. Нужно как-то этак пальцами сделать, что ли. Будет проще, если он примет тебя за своего.

– Может, мне ему этак подмигнуть, пусть примет за пидора?

– …Нет, он не такой. Мигать не надо. – Начальство ещё разок обдумало и взвесило. – Ну, езжай. Я позвонил, договорился.

Мариинский дворец всегда казался мне каким-то саркофагом, мёртвым и днём, словно ночью. Здесь пусто. Туристы жмутся к Исаакиевскому собору, а прохожие ускоряют шаг, давая понять полиции и камерам видеонаблюдения, что они всего лишь мимолётные, скользящие тени. Сегодня не было и прохожих: только скудный сухой снежок, белая пыль позёмки, Николай Первый, на которого никто никогда не смотрит, и холод, холод.

У этих самых дверей в такую же погоду стреляли в министра внутренних дел Сипягина перед заседанием Госсовета или после, все были в сборе, и Витте, Дурново, Куропаткин, фон Плеве, в шитых золотом мундирах и звёздах, держали умирающего, а врач пытался остановить кровь, делая бесконечные тампоны из ваты, и жена швейцара стояла с тазиком карболки наготове. После похорон остались огромные запасы чёрного сукна, у Плеве спрашивали, не продать ли, он ответил: «Не надо, ещё для меня пригодится»…

Я уже не помнил, в Фонде Плеве это услышал или от Максима на наших посиделках, и только теперь впервые, глядя на Мариинский дворец, задохнувшись сухими мелкими колючками – ветер и снег одновременно, – осознал, что мы были среди стрелявших и стреляли в тех, кто умирал на посту. И не знаю, как негодяй, взяточник и позор родины, умерший на своём посту, переставал быть негодяем и позором.

Потом я вспомнил, что именно такие мысли поклялся гнать.

Теперь в Мариинском дворце заседал Фуркин. (И Светозаров заседал, пока не умер.) Меня встретили и проводили, плотно окружив, помощники депутата: боялись, что я сбегу, что-нибудь украду или начну фотографировать.

У Фуркина уже сидел Нестор из Демократического Контроля. Мне стало легче. Я сказал себе, что мы боремся не с государством.

– Группа поддержки?

– Всё согласовано, – надменно сказал Нестор. – С вашим же, между прочим, руководством.

Я вспомнил о приказе руководства сделать что-нибудь пальцами. Фуркин избавил меня от хлопот, не подав руки.

– Ну что, что такое? – быстро и раздражённо проговорил он. – Я уже сказал, это был взлом, взлом аккаунта. Вы что же, думаете, я смог бы? Смог писать о нём такие гадости?

Но раньше ты их писал, подумал я.

И он понял.

– Раньше – это совсем другое дело. Это совсем другое дело, пока человек жив. Мы были оппоненты! Политические враги! И при этом – вот здесь, бок о бок – коллеги, оба депутаты, избранные народом… в моём, по крайней мере, случае… я не шёл по партийным спискам. Да и он тоже. Не по моей же вине он умер!

И не по нашей, подумал я. Аминь.

– Вы заявление писали?

– Писал! Представьте себе, написал!

Фуркин был похож на обросшего бородой хорька – с кривыми, но острыми зубками. Депутатом он сделался так давно, что жизнь внутри стен этого дворца стала для него единственной неоспоримой реальностью, и Светозаров, часть этой жизни, был реальнее и ближе любого избирателя. Его голос искренне задрожал, когда он говорил о смерти человека, годами отравлявшего ему существование. Да и что там Светозаров мог отравить! Депутаты живут в собственном мире и ссорятся как члены одной семьи, а ссорясь на публику, остаются в пределах раз и навсегда избранных тем. (Например, все они, даже коммунисты, очень аккуратно избегают говорить о классовых различиях или, не дай бог, о классовой борьбе.)

– Ещё вопросы? – спросил Демконтроль.

Нестор явно желал что-то продемонстрировать, и не столько мне, сколько парламентарию. Который немедленно отреагировал:

– Мне нечего скрывать, абсолютно нечего. Пусть спрашивает.

О чём же мне тебя спросить? подумал я.

– Как по-вашему, кто распускает эти слухи? Ну вы знаете… И вот теперь история с вашим аккаунтом нехорошая… Вы ведь со Станиславом Игоревичем знакомы? У него похожие затруднения.

– Ничего общего! Никакого подобия!

Достойно примечания: выкрикнул это не Фуркин, а Нестор.

Так-так, мои хорошие, подумал я.

В сущности, всё это было очень глупо и мелко, но именно глупые и мелкие вещи составляли главный интерес в жизни этих людей. Они питались и дышали пустяками. Никто бы не заподозрил Фуркина и Нестора Ивановича в том, что они широко грабят казну, мошенничают с госкорпорациями или министерствами, отправляют к своим врагам наёмных убийц. Зато на них первых показывали пальцем, когда речь шла о мелких пакостях, – и почти каждый раз несправедливо.

– Как раз-таки очень много общего, – сказал Фуркин замогильно. – При этом дьявольски всё синхронизировано. В такие совпадения невозможно поверить, даже если верить в совпадения в принципе. – Он сам себе покивал. Он, разумеется, ни в какие совпадения не верил. – Это заговор. Вы что, не видите, что это заговор?

– Против кого?

«Против меня», – чуть было не ляпнул он, но вовремя спохватился. Всегда и везде Фуркин подчёркивал скромность своих сил, дарований и положения. Он был всего лишь солдат, исправный солдат великой армии.

– Против демократии, разумеется. Прогресса, общечеловеческих ценностей – всего, над чем вы так усердно смеётесь.

– И тщетно, – сказал Нестор.

– Да, конечно. И тщетно.

Я видел это прямо сейчас собственными глазами: Нестора распирало. Какое-то тайное знание, секрет заставляли его вертеться и сдерживать улыбку.

– А вы что скажете, Нестор Иванович?

И впервые на моей памяти Нестор Иванович отказался что-либо сказать.

Специалист позвонил сразу же, как только я вышел на площадь, – как будто за кустом дожидался.

– Мы вызвали, само собой, полицию, – добродушно сказал он, – но вам, моя радость, тоже нужно приехать. Полюбоваться.

– Что случилось?

Не случилось, как я обнаружил, приехав в Фонд Плеве, ничего такого: хулиганы побили стёкла и нарисовали на стене свастику.

– Это подпись или обвинение? – спросил Станислав Игоревич, наблюдая, как я рассматриваю рисунок. – Они фашисты сами или называют фашистами нас? Не то чтобы это было настолько принципиально…

Это как раз было принципиально, и он это знал. События в соседнем государстве, раскол в наших собственных националистах, новая жизнь нацистской символики имели некоторые неожиданные последствия. Например, официальная пропаганда забрала себе имперскую идею, открыто противопоставив её русской, а словом «фашист» стали клеймить людей за пределами РФ и действительно нам враждебных.

– Это могли сделать ваши бывшие друзья, – сказал я наконец. – Демконтроль, например.

– Или депутат Фуркин лично явился с ведёрком краски и булыжниками, – подхватил он. – Самому-то не смешно? С каких пор ДК действует подобными методами? «Довольно шакалить у посольств, получайте статьи за хулиганство!» Давайте уж сразу меня самого обвините, чего уж там. Спятил Станислав Игоревич на почве нечистой совести! И в свободное от писания самому себе подмётных писем время упражняется в стрит-арте!

– Если признают, что это стрит-арт, статья будет за экстремизм, а не хулиганство.

– Ваша правда… Ударят во все колокола по обе стороны… Как, кстати, всё прошло?

– Вы о чём?

– Да ладно, как будто я не знаю. Всё уже в Фейсбуке.

– А, ну если в Фейсбуке… Хорошо прошло. На уровне.

Что сказал мне Фуркин? Ничего. Что сказал мне Нестор? Тоже ничего. Они сказали это по-разному, достаточно, чтобы я задумался. Фуркин был раздражён и напуган, и боялся он не меня. Нестор был радостно взвинчен и на меня смотрел почти как на сообщника. Что-то я цеплял, но оно не цеплялось.

– Иногда, – сказал специалист, – лежу и думаю, что было бы, если бы да кабы… Они гнилые, слабые, неумные… бесконечно тщеславные прежде всего. Нетрудно предсказать, что произойдёт, приди они к власти: ладно, если девяностые, а то ведь может случиться и февраль 1917-го. Хорошо. Я, как говорит Пётр Николаевич, переметнулся. К тоже гнилым, неумным, бесконечно прожорливым – но хотя бы сильным. Вы понимаете, дружок, депутат Светозаров, земля ему пухом, и партия депутата Светозарова сильны не сами по себе. Логикой вещей они сильны, народным мнением. Не то чтобы народ хотел их, народ всей душой не хочет тех, оппонирующих. Личная негодность этих и тех одинаковая, сами знаете. И прихожу я, червь и ренегат, к тому выводу, что это заданная негодность человеческого материала, кровь, так сказать, и почва. Страна великая, а люди – дерьмо во всём диапазоне. Вот такая диалектика.

Да ты и впрямь болен, подумал я.

– А ты как хотел? – сказал он вслух, сквозь зубы. И с неожиданным жутким и шутовским смирением: – Я болен. Я не всегда понимаю, кто я такой. Я… лечусь.

Это был новый Станислав Игоревич, и я меньше всего хотел с ним знакомиться. Таким вот, значит, приходит он к Максиму, садится или ложится, начинает говорить. На этом моё воображение останавливалось. Я знал специалиста, как его знали все: его самообладание, его насмешки, всегда негромкий и ровный голос – и поверх всего, как главная отличительная черта, самодовольство, тот род самодовольства, которое умеряется и смягчается чувством юмора.

– Прекратите паясничать.

– Не могу, сладкий. Альтернатива слишком ужасна.

Прибежал запыхавшийся профессор Савельев и смотрел на испакощенную стену так, словно мир рушился и бил по нему крупногабаритными обломками. Сухой невесомый снежок свивался в иероглифы на сером асфальте, дома нависали серыми стенами, город нависал над двором дворцами и памятью дворцов и министерств.

– Никто не пострадал? – отсутствующе спросил профессор.

– Только мои нервы, – сообщил специалист.