Доктор

Когда я попытался свести воедино всё сказанное Станиславом Игоревичем, то пришёл к заключению, что имею дело с очень немногословным человеком. (Слов было много, но это были одни и те же слова.) Он умудрялся не говорить ничего – не закрывая рта. Он рассказал мне свою жизнь: девяностые как у всех и нулевые, чтобы прийти в себя после девяностых. Что из рассказа я смог запомнить? Смазанные пятна: чувства и чувства по поводу чувств. Я прослушал диктофонные записи, тайком сделанные для кураторов, и пока слушал, вроде бы что-то понимал, но недолго. Всё было связно и логично в момент звучания. Всё исчезало, едва голос умолкал.

Что-то там было насчёт кетчупа… Человек, который стольких перевидал и всюду впутался, истерически переживал из-за пятна на неизвестно чьём пиджаке. Вот да, пиджак я запомнил во всех ненужных подробностях. Что и предполагалось.

Мои бравые кураторы – и полковник, и Нестор – верили, что такой ловкий психопат не может не иметь сверхзадачи. Нестор его откровенно боялся, а парень из органов ненавидел. Я уверен, что мне не показалось, там было что-то прежнее и личное, одержимость, которую ни один психиатр не перепутает со служебным рвением. (Почему, почему я не выбрал психиатрию.)

Нестор после моего позорного обморока приметно переменился. Больше пренебрежения и одновременно больше чего-то человеческого. (Он говорит, что хлопотал, приводил в чувство, – и от чьих-то хлопот я, да, действительно был весь мокрый, лицо и рубашка, – но что могло ему помешать пошарить в столе и ящиках? Пошарил, пошарил, скотина! Сейф, конечно, был заперт, но и без сейфа в этом кабинете есть что найти.)

Так или не так, я смотрел на него новыми глазами. «Кем-нибудь» из Демократического Контроля, беспечной и небезвинной жертвой на алтарь интриг специалиста, мог оказаться и он.

Легко представить себе или даже сочинить задним числом не написанный в 1910 году большой русский роман, в котором член БО ПСР сближается, имея в целях его убийство, с губернатором или жандармским полковником, но постепенно, под воздействием личного обаяния сатрапа и ряда в другом свете увиденных событий, разочаровывается в левом движении и его методах. Далее идут пятьсот страниц психологии, может быть даже с неявными гомоэротическими мотивами.

Но это был не обаятельный жандармский полковник! Это был Нестор! Я знал его как облупленного! Иди речь о том, чтобы подписать расстрельную бумажку, я бы подписал между портвейном и сигарой – и спал потом замечательно! Но я не желал… Точнее говоря, был не в состоянии… А, да провались оно всё!

Я вышел на крылечко, покурил. (Не сигару.) Полюбовался на полинялую надпись «прогулки по крышам» на асфальте.

Из асфальта часто делают рекламный носитель: «отдых», «в гости», «любовь» и «кредит за час», жёлтым и белым. Иногда пишут «отдых для мужчин». (Написали бы уж сразу: «Отдых для мужчин, работа для девушек».) Я спрашивал Мусю, Соню и остальных, замечают ли они эти мене-текел-фарес под ногами – и, ясен пень, они только глазами хлопали. Бронебойное душевное здоровье. (Славик тотчас бы сообщил, что «бронебойный» означает «пробивающий броню», снаряд, например; а мне следовало сказать «непробиваемое». Сказал, что сказал! В каком-то смысле они именно что бронебойные, с их тупой зацикленностью на себе и умением доводить меня до чёртиков.)

Смерть Светозарова усложнила всё тысячекратно, и я его проклинал. Проклял уродца!

Муся застала меня в разгар дурного настроения, и я с удовольствием на ней выместил. Довёл практически до слёз.

Потом она успокоилась и говорит:

– Доктор, на вас ещё никто в суд не подал?

– Это ещё за что?

– Вы вредите вместо помощи.

– Ну? Какой вред я вам нанёс? Говорите прямо, что думаете.

– …Думаю, что вы скотина.

Додумалась, дура. Полгода ушло.

– И как? Повышает это вашу самооценку?

– Не повышает! Почему я должна чувствовать себя лучше только из-за того, что кто-то хуже меня?

Дура, дура. А ты как хотела?

А вслух говорю:

– Но это было бы логично. Человеку нужна отправная точка.

– Может, и нужна, но не такая. Точка прибытия в любом случае гораздо важнее.

Ну и куда ты прибудешь, подумал я, если тебе не от чего будет оттолкнуться? Полетишь вверх тормашками. Но заводить философский диспут с Мусей было ниже моего достоинства. Поэтому я побыстрее сменил тему и спросил, как поживает новая подружка.

– Кто, Аля? С Алей всё в порядке. Мы ходим в разные места.

– Какие места?

– Ну, такие.

Бордели она, что ли, имеет в виду, подумал я.

– И что вы там делаете?

– Мы не делаем. Слушаем и смотрим.

– Да?

– …Это всё Аля. Она думает, что чему-то научится.

– Да?

– А я не хочу иметь с этими людьми ничего общего, не говоря уже о том, чтобы у них учиться. Это… это, в конце концов, противоречит моим убеждениям.

Оргии, подумал я. Как они умудряются в них не участвовать? Может, как-то ограниченно участвуют, эксперименты со включённым наблюдателем. Весёлая девочка Аля. Любопытно было бы взглянуть.

– Вы ведь понимаете, Муся, что на таких… мероприятиях всё время оставаться в стороне невозможно.

– Да, понимаю. Но что мне делать? У меня духу не хватает ей сказать. Ей всё нравится! У неё глаза сияют!

– …

– А недавно там вообще человек умер.

BDSM, подумал я. Все эти игры со связыванием так и заканчиваются.

– Кого-нибудь обвинили?

– В чём? Он умер сам, от сердечного приступа. Но он мог в любой другой момент умереть!

И почему-то это должно было случиться именно в моём присутствии! …Я понимаю, что выгляжу бесчувственной эгоисткой. Но я не могу. Вам-то зачем врать?

Ты не выглядишь, подумал я, ты являешься.

А вслух сказал:

– Мы говорили об этом тысячу раз. Наиболее разумное и полезное для вас самой поведение и должно выглядеть как бесчувственный эгоизм.

Особенно в глазах людей, которые для вас важны.

– …Я не хочу манипулировать людьми. Особенно теми, кто для меня важен.

«У тебя и не получится».

– Нет, это не манипуляция. Это самооборона.

Мы беззащитнее всего перед теми, кого любим, и не должны им этого показывать. Почитайте Шопенгауэра.

– …Доктор?

Соня и её негопник наконец помирились и переживали акмэ своей страсти. Ей пришлось потрудиться, чтобы найти повод для недовольства.

– Один раз позволишь мужчине остаться на ночь, – сварливо сказала она, – и вот он уже притащил бритву и пиджаки.

– Вы просто боитесь серьёзных отношений. Не удивительно после четырёх разводов.

– Что вы заговорили, как дурацкая книжка. У нас очень серьёзные отношения. Чего я не хочу, так это совместного проживания. Мне и так хорошо.

– …Возможно, ему тоже хорошо и ни о чём таком ваш партнёр не думает. Бритва, в конце концов, не чемоданы.

– Где одно, там со временем и другое.

Соня довольно потянулась и едва не замурлыкала. Я встревожился, что могу потерять клиентку. Она была слишком счастлива для психотерапии. Оставалось надеяться, что долго это не продлится.

– Пока не сделаешь, не поймёшь, что делать этого было не надо. …Может быть, мне попробовать практиковать воздержание?

– Что так резко?

– Из-за ярких эротических снов.

– …

– Сплошной упадок и гниение, – сказала она чуть позже. – Мужчины разучились флиртовать, а женщины никогда не умели.

– Ну, Соня! Обижаете женщин.

– Они флиртуют, но смотрят на это как на серьёзное предприятие. Глупости. Флирт – средство добывания поклонников, а не мужей.

– Кстати говоря, он вам помог? С драгоценностями?

– Дима? Купил новые, вот и вся помощь. Я хочу то, что у меня было. А следователь говорит, что нужно ждать, пока они всплывут. Всплывут, как же. Где-нибудь в Ташкенте.

– Это новый следователь?

– Нет, всё тот же.

– И как всё движется?

– Никак. Я уже забыла, как он выглядит, – а он, наверное, забыл, как выглядит моё дело. Иногда кажется, что у нас расследуют только убийства. Во всяком случае, пытаются.

– А ваш отец расследованиями занимался?

– А я гадаю, когда же вы опять спросите о папе.

– Но мы должны говорить о ваших родителях! Это важная часть терапии.

– Враньё. Вы интересуетесь не папой, а КГБ. Почему?

«Потому что мне интересно. Хочу знать, что тогда произошло».

– Нет, вы ошибаетесь.

– А вы ошибаетесь, если хотите что-то понять о них через тридцать лет.

– Как же историки понимают?

– И они не понимают. А если понимают, лишь то, что было триста лет назад, по оставшимся бумажкам. Пока живы свидетели, это их только сбивает с толку. Вы думаете, если прошло тридцать лет, свидетели начнут говорить правду?

– А сколько должно пройти?

Соня задумалась.

– Я однажды пришла из школы, а папа сидит на кухне и смотрит в стену. И что меня сильнее всего испугало – он не был пьян. Ни бутылки, ни стакана… и от самого не пахнет. Обычно дети пугаются пьяных родителей, да?

– …

– И вот он сидит, а потом поворачивается… Я думала, он скажет мне что-нибудь значительное, такое, чтобы на всю жизнь запомнилось. А он сказал…

– Да, что он сказал?

– Он сказал: «Попытка засчитывается».

– …Когда это было?

– В середине восьмидесятых. Восемьдесят пятый или восемьдесят шестой.

Мой безумный старик, пациент номер такой-то, сегодня трясся от возбуждения. Нет, его колотило. (Точное, кстати говоря, выражение. Трясёшься вроде как ты сам и ещё можешь перестать, взяв себя в руки; здесь же некто великанский берёт и колотит тобой, как куклой об песочницу: перестанет он или не перестанет, зависит от куклы не больше, чем от песка. Это от Славика ко мне привязалось. Внимание к нюансам.) Могло бы помочь, начни он размахивать руками. Всегда помогает: человек впадает в ярость, перевозбуждается, выгорает и успокаивается. Бесполезно. Этот, наверное, не машет руками даже при ходьбе.

– Что-то случилось?

– Не со мной.

– Да?

– …Почему вы выбрали такую неблагодарную работу?

«Потому что у меня не хватило мозгов выбрать психиатрию».

– Чем же она неблагодарная? Я помогаю людям.

– Конечно же, нет. В лучшем случае вы сбиваете их с толку, в худшем – калечите.

– Помощь бывает разной.

– Мне казалось, я уже заплатил за все свои ошибки, – сказал он отстранённо. – Но пока платишь за старые, делаешь новые, и нет никакой возможности… Её просто нет.

«Ты-то что мог натворить? В трамвае проехал зайцем?»

– Могу выписать рецепт.

– На лекарство, от которого я перестану ошибаться?

– На лекарство, от которого ошибки будут казаться достижениями.

– Вы сами принимаете такое? …Знаете, за вами следят.

И я выслушал ещё одну занудную проповедь.