Доктор

Сонин давно мёртвый отец не перестаёт меня тревожить. Знакомство с его преемниками привело меня к мысли, что он не мог отличаться от них так сильно, как я себе напридумывал, но я хотел, чтобы он был другим, – и, что касается мёртвых, в этом они охотно идут нам навстречу. Даже тот, кого ты неплохо знал живым, после смерти меняется к лучшему; что уж говорить о неведомых мертвецах.

Майор Сафронов не выплыл из хлябей девяносто первого года – одно это говорит в его пользу. (Разверзлись хляби небесные; я поинтересовался у Вячеслава Германовича, что, собственно говоря, означает слово хлябь, и Славик сказал: «Пустота, глубь, бездна, пропасть, с понятием о подвижности жидкой среды, в коей она заключена». Ну что ж, очень подходяще; про жидкую среду в особенности.)

Да, не выплыл из хлябей; но что же с ним произошло? Я прекрасно знал, что таким вещам нельзя позволять превращаться в наваждение, и всё же носился с мыслью выудить что-нибудь из Сони или попросить нового куратора порыться в архивах. Могу себе представить! Могу себе представить! Крыса говорит, что любопытство – одна из самых опасных страстей, и добавляет: но ведь только за счёт наших страстей мы и живы, не правда ли? Так в его духе – подо всё подвести шуточку, как другие подводят философию. Это и есть философия, настоящая, неотличимая от клоунады, горячее философское гаерство, выходки горохового шута, такого, который заканчивает жизнь на лекарствах строгой отчётности.

Ненавижу себя, когда зацикливаюсь на какой-то опасной ерунде.

Давая Чике наводку, в глубине души (тогда я так глубоко не заглядывал, но теперь глянул и поморщился) я надеялся, что в сейфике Сони Кройц лежит кое-что сверх наличной валюты и бриллиантов. Ну хоть что-то – письма, дневник. Майор Сафронов мог захотеть написать мемуары, он даже, например, успел это сделать, и рукопись впоследствии не оказалась в костре или на помойке. Почему бы посреди рушащегося мира, зная чуть больше остальных, предвидя вернее остальных, чем-то явно замаравшись, не пожелал бы товарищ майор оставить пару слов в защиту своего проигранного дела, пару упрёков, пару грязных тайн? Я пытался спросить у Сони, не приходили ли к ним в девяносто первом с обыском – а хаос был такой, что могли и не прийти, – но Соня разъярилась и пропустила следующий сеанс, а когда я заметил, что подобная реакция – достаточное свидетельство серьёзности проблемы, пропустила это мимо ушей.

Как у них у всех непросто с отцами, значит же это что-нибудь. Мусин давно за границей с новой семьёй, и говорит она о нём с ненавистью. («Мой отец нас предал. Бросил в самое тяжёлое время. Я взяла мамину фамилию. Для меня его не существует, не существует, вам понятно?») Отец Вячеслава Германовича был запойный. («Я своего отца толком не знал. Он рано умер. Не говоря уже о том, что почти не жил с нами».) Даже Нестор имеет претензии к папаше, с которым, впрочем, трудится рука об руку. (Либерализм на семейном подряде.) Вижу я этого папу по телевизору.

Никаких записок, конечно, в сейфе не было. Я этого ждал и по тому, как расстроился, понял, насколько серьёзна моя собственная проблема. Никакие таблетки, никакие сочетания веществ не могли сделать из свинцовой мании лёгкий необременительный невроз.

Потом пришла Соня, и день поехал по привычным рельсам.

– Что вы думаете, он хочет помириться.

– Тот гопник?

– Доктор, он не гопник.

– Может быть, и попытки изнасилования не было?

– …Всё зависит от выбора момента. Он выбрал неудачный момент. Теперь мирится. Предлагает помочь с моим делом, у него приятель в Следственном комитете. То есть уже не в следственном, в каком-то другом, но с прежними связями. А я думаю только о том, что он видел на мне это… вот это… безобразие.

– Уверяю вас, Соня, он их не запомнил или успел забыть.

– Зато я помню.

– Тогда зачем мы это обсуждаем?

– Может быть, если Следственный комитет будет присматривать, хоть что-то найдут.

– И откуда у вашего негопника такие друзья?

– Он серьёзный человек. У него свой бизнес.

– …А я вам говорил, что драгоценности нужно страховать.

– Вы не знаете, сколько это стоит. И ещё год доказывать будешь, что не сама себя обчистила.

– …И что у него за бизнес?

– Коллекторское агентство. Не надо морщиться. Он не такой, как вы подумали.

– Они все такие.

– Ну это уже демагогия. Он не старушек на счётчик ставит.

– А кого?

– Мошенников. Фирмы, которые расплатиться могут, но не хотят.

– …Может, он воров и навёл? В отместку?

– Дима?! Нет, исключено. С таким же успехом можно сказать, что это вы их навели.

– …Я начинаю думать, что он вам нравится. Жертва часто привязывается к насильнику.

– Но он не успел! И кто здесь жертва… Ну, я его довольно сильно пнула.

– И теперь жалеете?

– Да нет. Мужчинам это только на пользу. Вы что думаете, он пришёл бы мириться, если бы это он меня поколотил? – Соня повернулась, пригляделась ко мне и даже засмеялась от удовольствия. – Вы не можете. Вы сейчас себя представляете на его месте, а не на моём.

Странным было бы обратное, подумал я. И сказал:

– Бывает наоборот. Палач привязывается к жертве.

– …Я не садистка.

– Почему так неуверенно?

– Потому что вы обладаете способностью вкладывать людям в головы подозрения, которые никогда не зародились бы там сами.

– Но я не хотел вас обидеть.

– Я понимаю. Для вас сказать человеку, что он садист, – вроде комплимента.

Я рассердился, но не подал вида.

Муся пришла с повестью о концептуальной выставке, которую посетила с новой знакомой.

– Я знала, что не нужно было идти, – сказала она сокрушённо. – В таких местах вечно встречаешь либо своих бывших, либо православных активистов.

– И кто вам попался на этот раз?

– Имперский разъезд.

– Их-то каким ветром?

– Выставка называется «Империя зла». Наверное, решили проверить, про какую империю речь.

– Понятно, что не про римскую. Ну и как они вам понравились?

Имперский разъезд не должен был понравиться Мусе никак, но она сделала неожиданную паузу, перед тем как ответить. И вместо бурного негодования сказала только:

– Они странные.

– Всего лишь? То есть они не били посетителей и не поливали картины краской?

– Картин там не было. Одни объекты. Обольют их, не обольют – никто не заплачет. – Муся подумала. – Лично мне всё равно. Но я не желаю, чтобы и со мной обращались как с какой-то паршивой инсталляцией. – Она подумала ещё немного. – Это правда, что после психоанализа человек становится выпотрошенным и начинённым чем-то другим?

– Нет, неправда. Человека можно только выпотрошить.

– …А он чувствует, что его потрошат?

Поздно ты, дура, спохватилась, подумал я. И дипломатично сказал:

– Это зависит от человека. Расскажите-ка мне лучше, что там Импр нахулиганил.

– …Один молодой человек сказал мне, что я подсела на галлюцинаторные ценности.

– Представляю, как вы на него поглядели.

– Нормально я поглядела! Ну и потом, я же была с Алей.

– И что Аля?

– Ну она… немножко по-другому реагирует.

– Неужели встала на сторону ретроградов?

– Нет, она… как бы это сказать… она очень здравомыслящая. Поговоришь с ней, и как-то так выходит, что и Имперский разъезд, и актуальное искусство – глупости в одну цену. Мне кажется, она просто не понимает, что из-за них можно ссориться, негодовать… вставать на чью-то сторону. Этот парнишка из разъезда ходил за нами как приклеенный.

Последним на сегодня был Славик, но едва мы приступили, заявился мой куратор. Уже во второй раз, явно намеренно, он приходил на сеансы с Вячеславом Германовичем, сидел в углу, листал Карла Шмитта и вмешивался в беседу. Я чувствовал себя хозяйкой салона и тихо млел, представляя, что сказал бы Нестор, узнай он, во что превратилось укрощение строптивого редактора.

– «Известное восприятие фамусовской Москвой Чацкого: Он франмасон, он пьёт одно стаканом красное вино».

– Э?..

– Во-первых, фармазон. А во-вторых, не Москва и не Чацкий. Это «Евгений Онегин», а не «Горе от ума». Вторая глава, строфа пять.

– Ну, бывает.

– Но это научная статья, Максим Александрович! В издании, претендующем… На что-то ведь они претендовали?

– …

– О Чацком в пьесе говорят «карбонари», «якобинец», «окаянный волтерьянец»… франт-приятель, отъявлен мотом, сорванцом…

– …

– И не красное вино, а шампанское. Шампанское стаканами тянул… Бутылками-с, и пребольшими…

– Нет! – сказал куратор, смеясь. – Бочками сороковыми.

– Вот, даже Олег Георгиевич знает.

– Я, между прочим, в школьном театре играл Фамусова.

– Но это реплика Загорецкого.

– Да? Всё равно запомнилось.

– Продолжайте, Вячеслав Германович.

– «Два писателя, дружившие между собой».

– Это о ком?

– О Тургеневе и Достоевском.

– Они разве дружили?

– Дружили, но быстро поссорились. Вы мне лучше скажите, как двое могут дружить не «между собой». И что это, собственно говоря, означает.

– …Может быть, имеется в виду, что больше они не дружили ни с кем. Только друг с другом. Промеж себя.

– А ещё, – сказал куратор, отрываясь от книги, – говорят «междусобойчик».

– Отвратительное слово.

– Это почему?

– Из-за суффикса. Уменьшительные суффиксы, необоснованно применённые, – средство вульгаризации.

– А есть слово междусобой?

– Лучше бы оно было. – Славик задумался. – Вразнобой… зверобой… Как вы понимаете, здесь абсолютно другая форма словообразования… Но главное, что слуху привычно.

– …

– «Мечтают повторить его заслуги».

– Да?

– Достижения.

– А почему заслуги повторить нельзя?

– Потому что заслуга всегда индивидуальна.

– А достижения что, коллективное творчество?

– …И ошибку можно повторить.

– И подвиг.

– Вы так вдвоём на меня насели, но всё равно я прав, а вы ошибаетесь!

– …

– …

– «Зеваки глазели и задавали любопытные вопросы».

– Да?

– Любопытный вопрос – это вопрос, вызывающий любопытство. А здесь имеются в виду вопросы, которые задают испытывающие любопытство люди.

– Но ведь можно сказать «любопытный человек»? И в смысле «вызывает любопытство», и в смысле «испытывает»?

– Да, про человека можно. Но вопросы, в отличие от людей, не могут испытывать любопытства. Они его только вызывают.

– Как всё сложно.

– Ничего подобного. Носитель языка интуитивно чувствует нюансы.

– Ты чувствуешь, а мы – нет. Скажи, доктор?

– Да, Вячеслав Германович. Иногда, что касается нюансов, я чувствую не совсем то же, что вы.

– Это из-за того, что вы не даёте себе труда. Небольшое усилие – хотя бы для того, чтобы обдумать, что говоришь…

– Нет, подожди. Если я начну обдумывать, что говорю, так какой мне прок от интуиции?

– Я не виноват, что интуиция у вас такая колченогая! – В пылу он позабыл, что куратор колченогий и сам. – Интуицию тоже нужно развивать! В качалку, небось, ходите, а говорите и пишете как инвалиды!

Когда Славик ушёл, а Олег Георгиевич остался, я понял, что худшее впереди.

Начал он не сразу: пхнул Карла Шмитта на место, послонялся, стуча палкой, и только потом сказал:

– Ну вот что, доктор, дорогой. Со следующей недели будет у тебя новый клиент, в удобное для него время. Все разговоры будешь записывать. На диктофон.

– …

– Будешь, будешь.

– А Нестору что говорить?

– Ничего. Зачем Нестору вообще об этом знать?

– Будете удивлены, но Нестор то же самое говорит про вас.

– Ты всерьёз нас сравниваешь?

– Опять-таки удивитесь, – очень осторожно сказал я, – но ещё вопрос, чья теперь власть. В определённых сферах.

– Да?

– …Я ни о чём не спрашиваю.

– Ни о чём не спрашивать и ничего не хотеть знать – не одно и то же.