Жених

Максимчика в последнее время что-то гнетёт сильнее обычного. Он плохо спит, просыпается в поту – и глазки стали такие затравленные. Жаль его до слёз, а как поможешь? Такая натура у человека, что от участия и расспросов делается только хуже.

Я свела участие до хорошего обеда и эталонно чистой квартиры, а сама решила поменьше отсвечивать. С моим графиком это нетрудно: я либо с утра до ночи на работе, либо, всё намыв и приготовив, успеваю убраться из дому, пока он ещё не вернулся. И куда тогда идти: считать ворон?

Вот так и вышло, что я стала много времени проводить с Машечкой, и где мы с ней только не побывали! В музеях и странных модных пространствах, на кинопоказах и лекциях и в запрятанных в глубокие подвалы книжных магазинах на встречах с авторами.

Обнаружились, правда, некоторые разногласия. Машечка избегала настоящих больших музеев, а когда удавалось её переубедить, приходила в Эрмитаж, как всегда она ходит: в джинсах и кедиках. Меня это поразило. Я в десятом классе подобрала практически на помойке старую, ещё советского издания книжку «Как себя вести», очень её полюбила и до сих пор в неё заглядываю, если нужен совет про сервировку, благодарственные открытки и как с кем здороваться на улице. В разделе «Посещение музея» написано, что девушка в брючках прекрасно смотрится на пикнике и спортивных мероприятиях, но в музейных залах травмирует эстетические чувства окружающих. Ну, с брючками с тех пор окружающие примирились, но кедики в Эрмитаже, я считаю, это по-прежнему перебор. Даже сейчас перебор, а во времена моей книжки, по-видимому, были катастрофой в одном ряду с публичным женским курением и нецензурной бранью. Подобные вещи моей книжкой не рассматривались, как выходящие за рамки не только хорошего поведения, но и поведения вообще.

Я решила поаккуратнее. Говорю: Машечка, в кедиках уже, наверное, холодно. Она удивилась и говорит: нет, они очень тёплые, я в них даже зимой хожу, если не мороз. Ладно, думаю, зайдём по-другому. А юбочку ты когда-нибудь носишь? И вот тогда она на меня очень, очень странно посмотрела, а в наш следующий поход надела платье и каблуки. Я ей сказала, конечно, чтобы не огорчить, какое милое платьице – да оно таким и было, – но, по правде говоря, весь наряд подразумевал вечер при свечах, а не посещение средь бела дня художественной галереи. Она даже подкрасилась, чего никогда не делала прежде.

День, как назло, был очень холодный, с сырым ветром, с вечной мерзлотой под асфальтом. Бывают такие дни в городе, когда на градуснике плюс два, а ты мечтаешь оказаться где-нибудь в снегах Сибири, потому что снег и Сибирь каким-то образом кажутся предпочтительнее и теплее.

Галерея сама по себе оказалась чистенькая, светлая, с хорошей вентиляцией, но что касается экспонатов, в первую минуту я подумала, что это просто очень много очень ржавой проволоки. Авторы очевидно хотели этой проволокой что-то сказать, изо всех сил старались, но что тут можно было сказать кроме того, что ржавая проволока на редкость неприятно выглядит, – а это ведь и без галерей видно.

Я считаю, когда люди так стараются, их нужно поощрить, хотя бы заверить, что ценишь их усилия, даже если не можешь понять, для чего они были нужны. И в любом случае лучше заморачиваться с металлоломом, чем бить лампочки по подъездам.

И вот подыскиваю я, глядя на этот хлам, что бы о нём сказать доброго, как вдруг в галерее начинается светопреставление: вваливается целая орда каких-то в камуфляже и ряженых типа казаков. «Имперский разъезд! – кричат. – Спокойно, товарищи!» Но я на это не купилась и потащила Машечку в сторонку, так что, когда они пошли напролом, мы уже надёжно укрылись за шипастой загогулиной. (Вот, значит, для чего пригодилась. Может, так оно и было задумано: противотанковая рогатка, что ли.)

– Имперский разъезд! – говорит Машечка. – Культурные фашисты! Сейчас будут бить и портить.

Но бить они никого не стали, а портить противотанковые рогатки голыми руками не так-то легко, и если Имперский разъезд собирался это делать, им следовало прихватить какой-нибудь инструмент. В итоге побегали туда-сюда, потолкались и на взводе стали делать словесные интервенции, один так прямо в наш адрес:

– Как вам не стыдно! Вы же арийские девушки!

Сказать правду, среди всех посетителей галереи, девушек и не девушек, Машечка и я единственные были не в кедах – наверное, это показалось ему арийским или то, что мы обе блондинки.

Машечка рассердилась. Говорит:

– Где-нибудь ещё можно укрыться от этого жлобства?

– Нечего ходить по таким гадюшникам!

– Это не гадюшник, а креативное пространство!

– Так любую подворотню можно назвать!

Пока происходит обмен мнениями, я рассматриваю парнишку. Симпатичный парнишка, в корректной куртке, в отличие от остальных, высокие ботинки начищены. Но совсем молодой, младше нас. Почему в конце концов это нам удалось его пристыдить, а не наоборот.

Заправила налётчиков нагло толкнул плечом сделавшую ему замечание женщину. Машечка даже не смогла скрыть, до чего обрадовалась: слишком сильный аргумент ей это давало. Спрашивает таким учительским голосом:

– Может быть, вы соблаговолите нам разъяснить, молодой человек, как это согласуется с высокими принципами защитников империи, беспомощных женщин рукоприкладствовать?

И для закрепления – пару слов про фашизм.

Его это подкосило, «рукоприкладствовать» в особенности.

– Меня Павел зовут. Савельев.

– И что с того?

Ну, думаю, молчи, Анжелочка. И, конечно, говорю:

– Машечка, он же в этом не виноват. Посмотри на него, какой из него фашист? Ну, будет он бить беспомощных женщин? Да, Павлик?

– Мы костоправы. Мы вправляем исторические вывихи.

– Костоломы вы, а не костоправы!

– Разве у вас, Маша, что-то сломано?

– Такие, как вы, ломают мне жизнь!

Ну это было крепко сказано. С чем-то глубоко личным в подкладке. Бедный мальчик совсем застеснялся – и про Русский Реванш забыл сказать, и про то, что вот эта конкретная беспомощная женщина вопит сейчас, как рыбная торговка. В довершение всех событий повалил густой дым, и все стали кричать и кашлять. Говорю Павлику потихоньку: что ты стоишь как пень, выводи нас отсюда. Вот тогда он встрепенулся, помог мне отодвинуть креативную рогулю, которая теперь была скорее преградой, чем защитой, и поволок нас практически в противоположную сторону от выхода, к которому все ломились с плачем, руганью и кашлем.

– Я знаю, где здесь чёрный ход! Мы делали рекогносцировку!

Добежали мы до чёрного хода, выбрались, оказались на улице – а там ещё холоднее, чем было. Машечку, в этом коктейльном платье под пальто и тонких колготках, чуть ли не чулках, колотит на ветру, парнишку трясёт от смущения, меня от мысли, что начнут взрываться настоящие бомбы, и вот так мы трое двигаемся по инерции куда глаза глядят, а потом Павлик показывает на вывеску кофейни и говорит:

– Пойдёмте согреемся. И я вызову вам такси.

В общем, совершенно правильно всё сказал, именно это я называю хорошим мужским поведением. Мужчина должен брать на себя или хотя бы понимать, что этого от него ждут. Машечка, правда, когда я согласилась, посмотрела на меня с немым укором. Наверное, ей хотелось без всяких кофеен оказаться в такси и подальше отсюда.

Очень приятное оказалось место, с большим количеством как бы грубо сколоченного и выбеленного дерева, южный такой деревенский французский стиль, Прованс: светло, легко, воздух. (А за окошком ноябрь в Санкт-Петербурге. Но мы к нему сели спиной.) Над пирожными со взбитыми сливками эти двое вспомнили, на чём остановились, и Машечка сказала, что не может поверить, что сидит с фашистом за одним столом, а Павлик сказал, что она не разбирается в вопросе – и это потому, что принимает на веру всё, что пишет «Медуза», никогда ничего не видела своими глазами.

– А сегодня я что такое видела своими глазами? – холодно спрашивает Машечка. – Ну? Что это такое было?

Всем троим очень хотелось обсудить, что же это такое было, но говорить в голос мы боялись, а шептаться, как заговорщики, боялись ещё сильнее.

– Думаю, – говорит Павлик, – это была дымовая шашка, только я не понимаю откуда, ничего подобного мы не планировали.

– Да, вы просто запланировали вести себя как скоты.

Машечку явно зациклило, это видела я, и он видел тоже. И опять поступил правильно, не став спорить.

Через какое-то время пришла мне мысль, что лучше, наверное, оставить их вдвоём, раз Павлик глаз с неё не сводит и правильно держится. Но сперва нужно было убедиться, что Машечка тоже не против, а Машечка с таким испугом косилась, что я уже не знала, что думать. Как-то взглядом просигнализировать о намерениях то ли у меня умения не хватило, то ли у неё – смекалки. Решила отправить ей эсэмэску.

Но когда ты сидишь в компании, перед тем как отправлять SMS, нужно извиниться. Я всегда говорю «прошу прощения», если приходится что-то отправить или ответить на звонок, и не понимаю, почему Максимчик каждый раз над этим смеётся. Машечка и Павлик не засмеялись, но Машечка, когда у неё телефончик булькнул, сказала что-то вроде «сейчас, минутку», и неизвестно, телефончику или мне.

Я ей пишу: «Ухожу тихо?» Она мне: «Нет!!!» – «Не понравился?» – «Прокл кб». Смешно, если подумать: сидим за одним столом и переписываемся, причём по поводу третьего лица, которое сидит тут же. Минус SMS в том, что их стиль даже не телеграфный, иногда понимаешь только половину, остальное домысливаешь. А я уже говорила, как у меня с этим обстоит. В Машечкином сообщении, например, «кб» явно означало «как будто», а «прокл», скорее всего, были прокладками, и вся фраза выглядела крайне загадочно. Уж не месячные ли у неё начались? Я на всякий случай кивнула и стала искать в сумке тампоны.

Но тут и Павлику принялись соратники слать вопросы: куда это он, дескать, исчез с поля боя, – потому что он помрачнел и заёрзал.

– Это твои? – спрашиваю. – Где они? В полиции?

– В полицию попал только Костя. Потому что помогал… выбираться оттуда.

– Ну так и ты помогал. Нам.

– И теперь те, кому он помог, дадут на него показания.

– Не надо было вакханалию устраивать!

Не нужно было Машечке так говорить, и, думаю, она сама это понимала, но иногда люди просто не могут остановиться и чем лучше они всё понимают, тем сильнее их заносит. И когда человек в таком состоянии, его лучше не трогать.

– Павлик, они тебя, наверное, ждут? Твои друзья? Возьми мой номер, расскажешь потом, что случилось.

Павлик меня понял.

– Да, – говорит, – нужно идти.

Такси он нам, кстати, не забыл вызвать. Проводил, усадил.

Машечка не сразу успокоилась. Покрутила головой, чтобы убедиться, что Павлик действительно остался на улице, а не залез как-нибудь в багажник, высморкалась хорошенько и говорит мне, не столько сердито, сколько жалобно:

– Аля, ты с ума сошла? Зачем ты его поощряла? Телефон дала! Что у нас может быть общего с этим комсомольцем?

– Он тебе что, совсем не понравился? А мне показалось…

– Как он мог мне понравиться? Фашист, гопник и малолетка!

Я, в отличие от Машечки, прекрасно вижу, кто гопник, а кто нет, потому что для неё это всего лишь слово, а для меня – жизненная данность. Взять хотя бы соседей по прежней моей съёмной жилплощади, или Светкиного, или предыдущего у мамули – если представить, каким этот предыдущий был двадцать лет назад, пока не прошёл путь от мелкой гопоты до взрослого жлоба. Машечка не понимала, в каком прекрасном и труднодоступном мире живёт, и могла называть гопником бедняжку Павлика, который и сам называл гадюшником невинное креативное пространство, потому что настоящих гадюшников никогда не видел. В этом они были очень похожи и одинаково не ценили культурную атмосферу, в которой выросли и жили они сами, и их родители, и дедушки-бабушки, наверное, тоже.

Кстати: «прокл» и «кб» оказались не прокладками, а проклятыми каблуками. О том-то и речь.

Павлик позвонил через два дня, сообщил, что на них завели дело о хулиганстве, и позвал нас на лекцию в Фонд Плеве.

– Как ты думаешь, Аля, Маша согласится?

Он стал называть меня Алей вслед за Машечкой, и ни его, ни её я не поправляю, хорошо понимая, как должно их смущать имя Анжела. Ах, мамуля! С такой любовью выбрала самое красивое, самое блестящее, а люди, которые мне нравятся, смотрят на эту красоту примерно так же, как они смотрят на люрекс на кофточке.

Я ответила в том смысле, что у Машечки нет острых причин не соглашаться, но когда дошло до дела, она заупрямилась не хуже Максимчика. (Максимчику я хотела предложить пойти с нами, но открыла рот и тут же закрыла: видно же, что человеку не до публичных лекций, даже если вдруг он ненавидит их не так сильно, как театры и выставки. И откуда берётся столько всего ненавистного в такой благополучной жизни?)

Так вот, заупрямилась и говорит:

– Помимо всего прочего, это просто глупо. Старшие сёстры с братцем-второгодником. Отрядили, значит, родители в выходной прогуляться.

– Нет, это будет в среду. И какой же Павлик второгодник? Он учится в аспирантуре.

– И старшая сестра – не сестра.

– Я – да. А на тебя он смотрит как на девушку.

– И что же в этом хорошего?

Наберись я сил сказать правду, то ответила бы, что Машечке необходимо общаться с приличными молодыми людьми, даже если ни за кого из них она прямо сейчас не собирается замуж. Общение с приличными молодыми людьми удерживает девушку от совершения многих глупостей.

– Ты так выразительно молчишь! О чём хоть лекция?

– Что-то про спецслужбы в царское время.

– Приехали. Ну конечно, чего другого ожидать от Фонда Плеве.

– Он какой-то отставной генерал?

– Кто?

– Ну Плеве этот, из Фонда.

– …Аля, Плеве не из Фонда. Плеве умер сто лет назад, ещё до революции. Это Фонд его… почитателей.

– И кем он был, пока не умер?

– Министром внутренних дел. Его убили.

– Бедняжечка. А за что?

– Сопротивлялся прогрессу. И те, кто называет в его честь свои сходки, думают, что тоже сейчас сопротивляются.

– …Так, может, всё-таки сходим, пока они ещё живы?

Конечно же, мы пошли.

Лекция мне очень понравилась. У лектора была такая правильная культурная речь, а люди в зале, прилично одетые и спокойные, сидели тихо и слушали с вниманием. Потом задавали вопросы, и я свои хотела написать на бумажке, но постеснялась ляпнуть какую-нибудь дремучую глупость. Я читаю книжки, но почти наугад и без системы, так что всё это скорее озадачивает, чем просвещает. И за рекомендациями обратиться некуда: Максимчик отфыркивается, а рецензенты онлайн, по-моему, сами в положении людей, которым нужна помощь.

Когда всё закончилось, расходиться не торопились. Одни подошли к лектору, другие здоровались и разговаривали друг с другом. Я порадовалась, что рядом с нами Павлик, который со всеми знаком. Не люблю противное чувство, будто я непрошено вторгаюсь.

Зальчик был небольшой и очень приятный, стулья обиты бархатом, бархатные шторы – натурально филармония, и такой покой во всём, такая прочность. Я часто представляю людей, у которых бо́льшая часть времени проходит в подобных местах – не досуг, а рабочие часы, – и пытаюсь вообразить, что они чувствуют, как смотрят по сторонам, когда выходят на улицу и едут к себе домой куда-нибудь в спальные районы.

Но, может быть, им не приходится ехать, все они живут здесь же неподалёку, в центре, в оставшихся от прабабушек квартирах со старой мебелью. Теперь меня знакомили с ними, женщины улыбались, высокий чопорный старик оказался профессором и – я ведь так и знала! – дедушкой Павлика. Услышав Машечкину фамилию, он поднял брови и спросил, кем она приходится Антону Лаврентьевичу, и всё было в точности как в английских книжках, где люди одного круга, стоит им случайно столкнуться в далёких странах, мгновенно устанавливают общих знакомых и даже родственников.

Машечка, правда, пришла в ярость, хотя увидела это только я. И потом, пока я гадала, как будет лучше, оставить её в покое или осторожненько расспросить, сказала сама: «Я не поддерживаю с ним отношений. Пожалуйста, ни о чём не спрашивай». До чего ж ей нелегко живётся, бедняжечке. Некоторые люди верят, что не имеют права быть счастливыми, и те из них, у кого в жизни нет настоящего горя, придумывают его себе сами.