Заговорщик

Специалиста и его штаб приютил Фонд Плеве.

Репутация у Фонда Плеве была такая, какой они и добивались, выбирая название, и нужно снять шляпу, если и место они выбрали сами: флигель во дворе на Фонтанке, пять минут ходьбы в одну сторону – училище правоведения, пять минут в другую – Третье отделение. Среди учредителей хватало людей, способных на такие шутки.

Занимались они не бог весть чем: издание книг, организация круглых столов и конференций, гранты, – и были это в основном учёные, спокойные и респектабельные консерваторы, с тоски сделавшие из себя жупел. Вряд ли задаваясь вопросом, на чьи деньги идёт их тихая война с глобализмом.

Жизнь в Фонде не кипела. Я не увидел никого из персон, пока поспешал тёмным коридором за референтом специалиста, вообразившим себя не меньше как генеральским адъютантом. Дойдя, он крепко постучал и крикнул: «Станислав Игоревич! К вам следователь!»

Дверь распахнулась. Специалист стоял на пороге.

Я здорово был предубеждён, но этот округлый вальяжный дядечка не зря получал откаты. Он не раздражал. Стоит не дёргаясь, смотрит прямо. Ухмыляется понимающе и дружески.

– Добрались-таки, – сказал он.

– Спешил как мог.

В кабинет он меня не пригласил, повёл снова вниз чёрными лестницами. Мы вышли через другую дверь и в другой двор. Здесь было голо, серо. Одна стена глухая, окошки в других – почернелые, кривые. Угрюмые коммуналки вставали за этими окнами.

– Вас не продует?

Он вышел в чём был, без пальто или куртки, с сигареткой. То ли боится прослушки, то ли кому-то меня показывает. Сейчас скажет, что решил подышать воздухом.

– Воздухом решил подышать, – сказал он. – С утра не разгибаясь, надо брюхо растрясти. – Он обличающе похлопал себя по брюху. – Плеве, Плеве, а приткнулись в каком-то скворечнике. Причём закономерно.

– Почему?

– Независимых и дерзких никто не любит, а их шуток не понимают.

– Вы-то поняли.

– Ну да. А их это разве порадовало? Чистоплюи.

Не такие уж чистоплюи, подумал я, если с тобой связались.

– Не такие уж чистоплюи, коли меня приняли? А попробовали бы не принять. Я теперь главный в стране ретроград. Пискнут поперёк, отберу у них ихнего фон Плеве и своим сделаю. Представляете, какую чучелку набить можно? Идолище-страшилище поганое.

– Не удивительно, что у вас столько недоброжелателей.

– Ну да, недоброжелателей как блох.

– И кто из них разбирается в живописи?

– Вот это меня самого напугало. – Он посмотрел мне в глаза, серьёзно и испытующе. Прямой взгляд никак не вязался с его образом двурушника и злодея. – И никого, подчёркиваю, кроме меня.

– …

– Да, служивый. Вам же главное – не убиение моё предотвратить, а убийц поймать… уже после. Так оно рекламнее. Ну я без обид, без обид. И вы не обижайтесь, что я предпочитаю в живых остаться.

– Так на убийство не намекают.

– Мне лучше знать, на что мне намекнули.

– Выходит, вы знаете, кто это?

– Нет, доподлинно не знаю.

– Предположения, догадки?

Ещё неделю назад я был уверен, что мы не берём заказов. Это противоестественно, всё равно что Савинкову предложить подхалтурить. (Откуда нам знать? зловеще говорит Худой. В кассу ПСР приходило столько денег, разве кто-нибудь взял на себя труд их проследить? Один царский сатрап – это просто царский сатрап, а другой – конкретный губернатор или жандармский полковник, неприятно мешающий конкретному банкиру или лесопромышленнику; кто поручится, что вместе с парой десятков тысяч пожертвования не пришло и пожелание, фамилия на клочке бумаги? Савинкову не обязательно говорить.)

Откуда не откуда, а что бы Штык ни пообещал этому человеку, сделать он всё равно ничего не мог – один, без нас.

– Замечтались, дорогой товарищ? Со мною тоже бывает.

– …С Демократическим Контролем у вас какие отношения?

– Рабочие.

– С чего бы им за вас заступаться?

– Видимо, с того, что они даже идеологическим врагам не отказывают в праве на демократические процедуры, – сказал он, издеваясь.

– А что насчёт Имперского разъезда? Тоже работаете?

– Я? Нет, не работаю. С ними должны работать вы. – Он посмотрел в небо, светлым серым клочком сквозившее над тёмно-серым колодцем двора. – Сопоставьте масштаб. ДК – серьёзная организация, с которой сочли возможным заключить соглашение спецслужбы. Импр – пародийная шайка-лейка, курьёз, конфуз. Спутаться с такими? Для этого существует телевидение.

– Что, если они вас ненавидят и решили припугнуть?

– Почему именно меня?

– Из-за репутации. Ваше прошлое…

– Моё прошлое! – Он улыбнулся, и это была хорошая улыбка: смелая, грустная. – Знаете, я чувствую себя Львом Тихомировым. Твердолобые в правом лагере его так и не приняли. Презирали за ренегатство. Им было всё равно, что он перешёл на их сторону. Верность раз принятым убеждениям, понимаете ли. Что же они апостола Павла не презирают? Или Хлодвига?

– ?..

– Ну этот, «поклонись тому, что сжигал, сожги, чему поклонялся». Король франков, которого взял в оборот святой Ремигий.

– Наверное, про Хлодвига они не знают. Или про Тихомирова. Да и про Меншикова тоже. Я вот всё не могу понять: почему Меншиков?

– Меншикова, – сказал он неохотно, – погубила не жадность. Не размах воровства. Кого это в России губил размах воровства как таковой? Захотел быть владычицею морскою – на том и погорел.

– А вы, надо понимать, не хотите?

– А я, надо понимать, эту сказку читал внимательно. Чтобы захотеть быть владычицей морскою, сперва нужно стать царицей. Я скромный человек и вполне удовлетворился бы новым корытом. Так оно надёжнее. Смеётесь? Наши-то царицы девяностых чем кончили?

– …Не мог ли тогда эту картинку прислать сам Меншиков? Условный Меншиков, хочу я сказать. Напомнить о себе…

– И о том, что я его предал? И кто же это? Борис Абрамович с того света?

– А вы его?..

– О да, и не только я.

Мы расстались дружески, он – прикидывая, как меня объегорить, я – на чём его подловить. Что за слепота напала на Штыка, как он мог так подставить себя и всех нас. Никакой союз со Станиславом Игоревичем был невозможен, простое знакомство – опасно.

Я не удивился, когда на выходе меня остановил пожилой дядя в бороде и костюме. Он держался с деревянной неуклюжей корректностью и явно страдал: то ли я казался ему недостойным, то ли предмет разговора.

– Простите, что задерживаю, – сказал он, – но это ведь вы из Комитета по борьбе с экстремизмом? По поводу?..

– Прискорбного происшествия с участием Меншикова, – легкомысленно сказал я.

– Прискорбное происшествие, – повторил он мрачно. – Прискорбно внимание, которое уделяют этому происшествию, я бы сказал. Если из-за каждой неумной выходки… Простите, я не представился. Пётр Николаевич Савельев, историк. Профессор нашего университета.

Савельев – не самая редкая фамилия, но я должен был насторожиться. А вместо этого – нет мне прощения – тормознул.

– Это бросает тень на Фонд, – продолжал он.

– Ну Фонд-то здесь при чём?

– Комическую тень. Тень фарса.

Заподозри я только, уж нашёл бы, что сказать дедушке комического идиота Павлика про гиньоли и фарсы. А так сказал:

– Смотрите на это философски. Для действующих лиц фарс всегда предпочтительнее трагедии.

Он стал ещё деревяннее: перешёл в разряд древесины самых твёрдых пород.

– Это зрителям ничего не стоит смотреть философски, а действующие лица, если только они дорожат собственной честью, не могут себе такого позволить.

– Ну а по существу?

– А по существу я думаю, что Станислав Игоревич посылает себе эти угрозы сам!

– Зачем?

– Это всегда делается с одной целью. Привлечение внимания.

Я и сам, между прочим, так думал. На собственной фотке написать «иуда», пририсовать рожки, отойти в сторонку и поглядеть, что из этого получится – такое было в стиле специалиста.

– Я не двуличен, и всё это готов в глаза повторить Станиславу Игоревичу… да он и без того прекрасно знает, какого я о нём мнения. Наверняка сейчас ликует: как же, поставил Фонд в неловкое положение. Злой человек, помимо всего прочего. Очень ядовитый и злой.

– Какого рода внимание он хочет к себе привлечь?

– Уже привлёк. Непонятый герой, страдалец. С тёмным и грязным прошлым и мученическим венцом в перспективе.

– …Судьба ренегата.

– Но он не ренегат, – удивлённо сказал профессор. – Ренегат только по видимости, лазутчик под маской ренегата. Не верьте, будто он прозрел, или в чём-то раскаялся, или изменил своим прежним идеалам. Меня не проведёшь!

– Значит, какие-то идеалы у него были?

– О да, были и есть. Станислав Игоревич не просто наёмная трещотка.

– И в пользу кого он таким образом шпионит?

– Всё тех же прежних своих друзей и хозяев, кого ещё. Понял, что либерализм под своей истинной вывеской ни у кого в стране ещё долго не вызовет сочувствия, и переметнулся. Да ещё как! Вы должны помнить – со слезами, с истерикой. Остальные поступили умнее, одним прекрасным утром с прежним пылом начав говорить всё то, чему вчера непримиримо сопротивлялись. Без каких-либо объяснений! Глазом не моргнув! Тут главная хитрость – сделать вид, что и вчера было то же самое, что сегодня. Люди от такой наглости сперва опешивают, а потом смиряются. А потом проходит двадцать лет, и уже по-настоящему никто ничего не помнит. Справедливый расчёт, но какой подлый!

– Ели удаётся эти двадцать лет благополучно прожить.

– А что, кому-то не удалось? Среди экспертов?

Усталость какая-то накатывала на меня.

– Светозаров к вам сюда заглядывает?

– Светозаров, депутат?

По лицу профессора было видно, что он очень хочет обнародовать своё мнение о Светозарове. Таким людям, исполненным самоуважения, плохо даётся вынужденная лояльность, а то, что спрашивал посторонний, да ещё при исполнении, вонзало в его щепетильность дополнительную колючку. Профессор отчаянно старался ничего дурного про Светозарова не сказать, но не сказать так, чтобы я всё правильно понял. Вот до чего доводят нервного человека политические игры.

Усталость какая-то накатывала на меня в последнее время. Я не понимал, почему непыльная работа в комитете отнимает столько душевных сил. «Не противно заниматься такой ерундой?» Да уж получше, чем выезжать на трупы бомжей в подвалах. Никто из прежних коллег, кстати, такого вопроса мне не задал.

Светозаров, специалист, этот профессор, Фонд Плеве были бесконечно далеки от моей вчерашней жизни, и я, стало быть, получал их в нагрузку к чистому кабинету и нормированному рабочему дню. Я рассчитывал пообвыкнуть.

– Светозаров-то настоящий ренегат, не притворяется?

В молодые годы Светозаров был такой же пламенный демократ, как сейчас – государственник, и когда ему об этом напоминали, хмуро говорил: «Вот поэтому, поэтому. Рассмотрел их вблизи и ужаснулся».

– Нет, Светозаров не притворяется.

Он сказал это с отвращением и глядя поверх меня, как будто где-то в пространстве парил портрет В. К. Плеве и профессор Савельев советовался с ним взглядом, их усталые взгляды встречались. Шуты, позёры, ренегаты, троянские кони – не таких мотыльков ждали организаторы Фонда к своему огоньку. И не было стены, на которую опереться.

– Не на кого опереться, – сказал профессор. – Вы приходите к нам, на следующей неделе будет лекция о возникновении Охранного отделения и дискуссия. – Он прочёл на моём лице нечто такое, что ему не понравилось, и рассердился. – Я учёный и делаю то, к чему приспособлен! Чего вы от меня ждёте, создания Святой дружины?

– Нет, – сказал я. – Не надо, пожалуйста.

Голова у меня гудела, когда я вышел на мокрую, продуваемую серым холодом набережную Фонтанки. «Ничто не предвещало», как любят говорить футбольные комментаторы. И они же говорят: «К этому всё шло».