Письмо № 4

От кого: Самого Себя, город Солипсинск, улица Тупиковых Ветвей, дом 69, квартира 69, 696969

Кому: Себе Самому, город Тертый Калач, улица Мнимых Рубежей, дом 34, квартира 1, 341341

Эй, ты. Слышь. Да, я к тебе обращаюсь.

Тебе уже двадцать три. Мне двадцать два, и я считаю, что ничем тебе не уступаю. Ты вправе выговаривать мне за спесивость. Ты вправе сострить, будто у меня шизофрения, потому что я говорю с собой. Но давай не будем выяснять отношения, ага?

Я кропаю этот текст в компании томатной пасты с хлебом, консервированных персиков и виски «Гленфиддих». Приют убогого чухонца озарен предвкушением праздника. Мы ждем Путина, который с торжественной мрачностью возвестит о пришествии Красной Огненной Обезьяны. В динамиках разносится на всю кухню «Linkin Park». Песня школьных времен и старой закалки. I don't know what's worth fighting for or why I have to scream. I don't know why I instigate and say what I don’t mean. I don't know how I got this way, I know it’s not alright. Завязываю с этим сегодня же ночью. Кам он, йе.

Желаю тебе… Ничего не желаю. Все, чего ты достигнешь, получится и без пожеланий. Но достигнешь ты малого. Планка невидима, но высока, этикетные похлопывания по плечу бесполезны. Либо вытянешь на зубах, либо нет. Зубы не сломай, вот.

Не склонен тебя недооценивать. Поставлю на то, что ты уже приплыл на паровозе в стольный град Москов в целости и сохранности и вернул себе доброе имя. Сдюжил, так сказать. Ты по-прежнему скептически относишься к планам, однако продолжаешь планировать и укладывать заботы и переживания по полочкам, чтобы не свихнуться.

Год выдался взбалмошным. Пробуждение в шесть и погружение под одеяло в полночь. Сто рублей в кошельке. Битва взглядов и интонаций. Привычка анализировать и желание покончить со всем. Тонкий лед и битое стекло под ногами. Хороший мальчик с филфака угодил на сковородку, взявшись вести русский и литературу у детей, которым большей частью грамотная речь и Пушкин с Толстым ни разу не сдались. Но в итоге ты поладил с маленькими бандитами и капризными девочками. Тебе шепнули на ушко, будто ты навострился укрощать тигров и змей. (Типа реверансы.) Когда-нибудь ты обязательно напишешь нечто вроде пособия «Как располагать к себе других, оставаясь снобом».

Старина «Гленфиддих» подсказывает, что сердечные дела – это для слабаков. Тян не нужны. Артур Шопенгауэр, Ганс Христиан Андерсен, Генри Джеймс того же мнения. Урок мастера, есть такое назидательное художественное пособие. Ищи в «Гугле». И оставь уже воспоминания в покое. Ты либо страдаешь, либо дышишь полной грудью. Либо хранишь память о Кире у сердца под рубашкой, либо вытаскиваешь из головы все файлы, связанные с ней, записываешь их на диск и разбиваешь его о стену вдребезги. (Согласен, паршивая метафора.) И никаких обрамленных фотокарточек на полке. Советую второй вариант. Вспомни, что взаимных обид накопилось столько, что вы уже не могли быть вместе. Индейская мудрость про сдохшую лошадь в помощь.

Короче, Шопенгауэр.

Год сделал тебя жестче, ты научился стоять на своем. Не могу похвалить тебя за перемены: твердое легче надломить и сокрушить, чем мягкое, это еще Лао-цзы заметил. Впрочем, он не знал истории о Колобке. Не медведи, так лисы. Не грубые, так проныры.

Тебе двадцать три, а ты по-прежнему наивный. Надеешься, что дальше будет проще. Не будет, дружище. Кислорода хватит ровно настолько, чтобы не задохнуться. Тоска будет цепляться по любому поводу. Постарайся при пробуждении сразу хвататься за дела – в это время тоска особенно напориста и ее питает бездействие. Впрочем, если хочешь ее избежать, мой тебе совет: не просыпайся вовсе.

Есть и иной совет. Разумеется, тоска будет чередоваться с отчаянием и безразличием. И тем не менее каждый день тебе будут выпадать минуты, когда ты по-настоящему силен, безмятежен и все кажется тебе правильным. Не лучше ли жить ради них?

Решай сам. Ты типа старше. В общем, солнца тебе по самые гланды и счастья до тошноты. А меня сейчас поздравит с экрана царь, чрезвычайный посол Красной Огненной Обезьяны. Чую, будет напирать на сплоченность в свете предстоящих трудностей.

ЧАО. Четкий аутогенный обман. Черствый адский отпрыск. Чутье активного оппонента.

Незаурядный человек

На исходе зимних каникул Максим Максимыч пригласил Романа на ужин в кафе «У часов» и пообещал познакомить с незаурядным человеком.

Город, отдавший немало сил затяжным праздникам, оживал. Казанцы собирались на экскурсии, заполняли торговые центры, беспечальными стайками выпархивали из подземного перехода. В суете мнилось что-то осмысленное и стройное. Даже снежинки гонялись друг за другом в строгом порядке, какой не просматривался, но угадывался за хаосом, и немудрено было заглядеться на их мельтешение в фонарных огнях. Дворники с красивыми трудовыми лицами усердно сгребали снег широкими лопатами, издававшими ритмичный скрип.

Кафе располагалось в самом начале центральной улицы Баумана, напротив часов с черным циферблатом, где назначались свидания. У входа в кафе висела мемориальная доска, где сообщалось, что в 1885–1886 годах в этом доме работал крендельщиком и подручным пекаря Максим Горький.

Основной зал, куда шагнул Роман, от барной стойки отделяла перегородка. Приглушенный свет ложился на стены из необлицованного красного кирпича. На единственном свободном столе предупредительно размещалась табличка «Зарезервировано». Посетители, раскинувшиеся на обитых тканью диванах за столиками, обстоятельно пили пиво и поглощали еду. На двух плазменных экранах в беззвучном режиме показывали мультсериал про Машу и Медведя, хотя детей в кафе не было. Из невидимых динамиков негромко доносилась синтезированная музыка из категории «так себе».

Максим Максимыч с другом занимали место по соседству с шумной четверкой приблатненных типов в черных кожаных куртках. Сам Максим Максимыч, в брюках и в безукоризненно отутюженной белой сорочке с синим галстуком, смахивал то ли на охранника в магазине электроники, то ли на офисного администратора. Спутник англичанина предстал перед Романом в вельветовом костюме песочного цвета и в кремовой рубашке изо льна. Шею незаурядного человека в несколько слоев обматывал шарф в серо-коричневую клетку. Под носом скопились густые рыжие усы.

– Самарцев. Михаил Михайлович, – сказал усатый, протягивая длинную жилистую ладонь для пожатия.

– Роман. Тихонов.

– Весьма и весьма рад.

– Миша объективно лучший учитель истории в нашем районе, – сказал Максим Максимыч. – А субъективно – и во всем Татарстане.

Покачивая бедрами, ширину и упругость которых подчеркивала юбка-трапеция, официантка принесла меню.

– Бери «Цезарь» с креветками и нефильтрованное, – посоветовал Максим Максимыч.

– «Цезарь» с курицей и нефильтрованное пиво. Ноль пять, – сказал Роман, возвращая меню.

– И нам еще по пиву.

Когда официантка удалилась, все так же грациозно виляя задом, англичанин и историк возобновили разговор.

– Гад он, говорю тебе, Михалыч.

– С какой стороны посмотреть, – возразил Самарцев. – Если с общепринятой точки зрения, ты не далек от истины. Если же с учетом хищнических особенностей нашей грешной цивилизации, то Тулпарович – сносный хозяин.

– Хозяин! Вот именно что хозяин.

– Не горячись, Максимыч. Минобр его прессует? Да регулярно. Надзоры – санитарный, пожарный, еще шут знает какой – прессуют? Спуску не дают. Родители не отвязываются. Вот и выкручивается ваш директор.

– Выкручивается, – проворчал Максим Максимыч.

– Я вовсе не утверждаю, что он образцовый. И на Нобелевскую премию мира я бы его не выдвинул. Властный и жесткий, иногда самодур.

– Есть и покрепче слова.

– Есть и покрепче директора, скажу тебе. Мой, например. Долгих ему лет, в кавычках. При школьном ремонте привлек к делу всех учителей на автомобилях, чтобы ему стройматериалы возили. Само собой, на добровольно-безвозмездной основе. А в смете расходов указал, что нанял две грузовые машины. Думаешь, учителям хотя бы за бензин деньги вернули?

– Может, он в детский дом перечислил, – пошутил Роман.

Михаил Михайлович шутку не понял.

– Доброго вы мнения о руководящем составе, любезный Роман, – сказал Самарцев. – Рассмотрим иной случай. В школу переводятся два мальчика из Луганска. Девятый и одиннадцатый классы. Директор дает учителям установку не допускать беженцев до экзаменов, рисовать двойки.

– Жук, – сказал Максим Максимыч.

– Жук, – подтвердил Михаил Михайлович. – Еще история, из свежего. Перед Новым годом наш директор вручил молодому математику список адресов и набор конвертов. И математик на своем авто катался по всему городу. Конверты доставлял. То в РОНО заедет, то в Министерство образования, а то в другое какое учреждение. За это директор математику крупную премию выписал. Как думаете, что было в конвертах? Открытки?

– Вот так внаглую? – изумился Максим Максимыч.

– Ты как будто вчера родился, – сказал Самарцев. – Доказательств никаких. Конверты запечатанные. Их доверили исполнительному молодому педагогу, который боится подвести начальника. Даже если на миг вообразить, будто математик стукнулся головой и разорвал один конверт. Куда ему податься? В бега? В полицию?

– На почту. За конвертом, – подсказал Роман.

– Или звонить директору и дрожащим тоном сообщать, будто конверт порвался нечаянно. А вот и наше пиво.

Тост за встречу смазался из-за горластой шпаны за соседним столом. Один из братанов, яростно жестикулируя, пересказывал эпизод из своей увлекательной жизни, заменяя недостающие философские выводы восклицаниями в духе «Прикиньте!» и «Бывает же». Друзья повествователя время от времени разражались диким смехом, чтобы каждый вокруг видел, как им весело. Никто из посетителей не рисковал выказать недовольство.

– М-да, – протянул Максим Максимыч. – Всю систему менять надо.

– Всю – это как? Образование, правящую партию, государственный строй, капиталистический режим? – уточнил Михаил Михайлович.

Англичанин неопределенно махнул рукой.

– Хотя бы школу надо… – Максим Максимыч сделал паузу, подбирая нужное слово. – Реформировать. Зарплату повысить, отчетность сократить, должности лишние убрать.

– Например, какие?

– Завуч по национальному вопросу, например, – сказал Максим Максимыч. – Задачи заместителей директора по учебной части и по воспитательной мне ясны. А чем занимается завуч по национальному вопросу, мне непонятно.

Роман сразу вспомнил Рузану Гаязовну.

– У нас она расписание составляет, – сказал Самарцев.

– И у нас, – сказал Максим Максимыч. – Что в этом национального?

– Еще наш завуч по национальному вопросу возлагает на себя функции свахи, – сказал историк. – Работал у нас молодой физик. Законченный трудоголик. Никаких девушек и дискотек. Однажды даже ночевал в кабинете. Когда к нам устроилась учителем татарского юная девчушка-выпускница, завуч по национальному вопросу дала ей кабинет по соседству с физиком. Свадьбу справили через полтора года.

В манере Михаила Михайловича говорить Роман подметил необычную особенность. Историк хоть и обладал четкой артикуляцией, рта широко не раскрывал, отчего складывалось ложное впечатление, будто Самарцев жует собственные усы.

– В канун Рождества со мной такое приключилось, – сказал Михаил Михайлович после очередного глотка пива. – Мистика, гоголевские чары. Забрел я, значит, в края, где Короленко и Восстания пересекаются.

– Кафе «Солнышко»? – уточнил Максим Максимыч.

– Точно. Бреду я из «Сбербанка» и вижу, как на крыльце одного заведения невдалеке стоят душегубы. В черных дубленках, карабины к груди прижали. Как эти, только серьезнее. – Михаил Михайлович, понизив голос, кивнул в сторону стола, за которым расположилась шпана. – Глаза протер, перекрестился, трижды через плечо плюнул. Карабины растворились во тьме, стервятники в дубленках остались. Сомнений нет, что бандиты: осанка характерная, каменные лица, глаза волчьи. Как в девяностые. Заведение то, между прочим, банк «Богородский».

– Снова в стаи сбиваются, – сказал Максим Максимыч.

– Название банка символично, – сказал Роман. – Блатной мир с религией тесно связан. Недаром воры украшают тела Богородицей и Христом. Кольщик, наколи мне купола, и прочее.

– Вы, смотрю, разбираетесь в истории вопроса, – сказал Самарцев и смерил Романа взглядом. – Это парадоксальный феномен. Может, в Библии часто встречается слово «брат», но воровской кодекс имеет мало общего с христианской этикой.

– Есть мнение, что вера – это неиссякаемый источник сил и вдохновения, – вспомнил Роман суждение писателя Азата. – Из него пьют и грешные и праведные. То есть главное – это верить, что тебя защищает Абсолютная Сила, которую для удобства называют Богом. А следовать божественным догмам необязательно. Эффект плацебо без таблетки.

– Настаиваю, что христианство и блатные понятия противопоставлены друг другу, – сказал Михаил Михайлович. – Не из набожности настаиваю, а токмо истины ради. Возьмем, к примеру, Евангелие. Уркаган – это Варавва. А Иисус – политический преступник. Он не делит человечество на масти и выступает за всеобщее благоденствие.

– На смерть его обрекают как раз священнослужители, – заметил Роман. – Которые милуют Варавву.

– То ж иудейские священники, не христианские, – возразил Самарцев. – Кроме того, говоря о различиях, стоит упомянуть важнейший момент. Уголовное сообщество не знает прощения и требует мести. Христианство зиждется на прощении.

– Эта тема не для пива, – перебил спорщиков Максим Максимыч.

Все трое от души рассмеялись. Роман принес извинения историку за возможные нанесенные оскорбления. Михаил Михайлович невозмутимо заявил, что нимало не возмущен неоднозначными доводами оппонента и что интеллектуальная зашоренность собеседника беспокоила бы его сильнее, чем граничащая с дерзостью смелость в суждениях.

Четверка в кожаных куртках делалась все развязнее, а в смехе все чаще слышались агонические и вырожденческие нотки. Из главного философа в компании речь лилась безостановочно. Захмелевший, он наслаждался неослабным вниманием к своей персоне.

– Пустота внутри, гы-гы. Мы заполняем ее пивом и водкой, – сказал философ, отхлебывая из кружки.

Пока он пил, указательный палец его свободной руки был поднят вверх, чтобы все понимали: продолжение следует.

– А бабы заполняют пустоту хуями и детьми!

Тяжелый кулак мыслителя опустился на деревянную столешницу. Роман на мгновение зажмурился, почему-то беспокоясь за сохранность мебели в кафе. Стол сдюжил. Максим Максимыч сказал, багровея от гнева:

– Кто-то должен преподать им правила поведения.

– Максимыч, не надо, – сказал Самарцев.

С предупреждением он запоздал. Англичанин двинулся к шпане под прицелом десятка пар глаз.

– Можно чуть тише? – с трудом сдерживаясь, обратился к четверке Максим Максимыч. – Аккуратнее там, приличнее?

– Не понял, – ответил за всех философ, выпрямляясь.

В его облике выделялись шрам, пересекавший бровь, и отвисшая нижняя губа, белесая, почти бесцветная.

– Туго доходит? – Максим Максимыч подался вперед. – Повторяю. Ведите себя как мужики.

– Какие мы тебе мужики? – возмутился главарь, вставая с дивана.

Официантка, несшая на подносе салат «Цезарь» Роману, в нерешительности затормозила на середине пути. Михаил Михайлович коротким взмахом руки велел ей не приближаться.

– Поговорим наедине? – предложил Максим Максимыч.

Вместе с философом он исчез за дверью, не набросив даже куртку. От оставшейся тройки отделился увесистый тип с пухлыми щеками и узкими щелочками глаз. Толстяк подошел к Роману и Самарцеву и рявкнул:

– Кто такие?

Михаил Михайлович незаметно подмигнул соратнику по переделке и неспешно провел пальцем вдоль усов. На возвысившуюся над плечом громаду историк и не покосился.

– Кто такие?

Будь он один, Роман непременно затрясся бы уже от надсадной интонации здоровяка и стал бы оправдываться. Теперь же шестым чувством Роман догадался, что от него требуется лишь помалкивать и позволить Самарцеву разобраться.

– Глухие, да?

Михаил Михайлович с деланым недоумением воззрился на источник шума сверху.

– Вы, собственно, кто? – полюбопытствовал историк.

– Это я вас спрашиваю, кто такие.

– Вы не знаете? – удивился Михаил Михайлович. – Странно, вас должны были предупредить. Спросите Горького, он здесь на кухне время проводит. Он вам расскажет, кто мы такие. Не найдете Горького, обратитесь к Пеплу. Или к Челкашу. Они растолкуют.

Уверенная речь смутила толстяка. Он сжал кулаки и молчал.

– Чего ждете? – сказал Михаил Михайлович. – Спросите Горького.

Колеблясь, здоровяк прошествовал обратно к своим и зашептался с ними. Самарцев глазами нашел официантку, потер подушечками пальцев друг об друга и движением губ затребовал счет. Официантка кивнула.

Хлопнула дверь. В зал для посетителей с расправленными плечами ввалился главарь компании. За ним с понурым видом тащился Максим Максимыч. Левой рукой он держался за живот, правой яростно растирал покрасневшую щеку.

– Уроды, – просипел он, добравшись до своего стола. – Уроды.

– Максимыч, мне тут позвонили, бежать пора, – сказал Самарцев, протягивая англичанину пальто. – Тебя тоже позвали.

– Куда? – непонимающе уставился Максим Максимыч.

– Как куда? Неужели забыл уже, герой ты наш? – Михаил Михайлович ободряюще ткнул товарища в грудь. – Одевайся быстрей.

Официантка принесла счет. Не глядя на чек, Самарцев всунул в кармашек для денег тысячную и пятисотенную купюры и направился к выходу скорыми, но не паническими шагами. Англичанин ковылял за ним. Замыкал тройку Роман, на ходу накидывая куртку.

– Сделали меня, – с жалостью констатировал Максим Максимыч, вновь очутившись на улице.

– Ничего не сделали, – сказал историк. – Отважно ты поступил.

– Именно, – сказал Роман. – Никто не осмелился, кроме вас.

– Не твоя вина, Максимыч, что подлость порой сильнее, чем храбрость.

Учителя побрели прочь от злополучного кафе. Англичанин запнулся на ровном месте и улетел бы в снег, если бы Михаил Михайлович не ухватил друга за воротник.

– Главное, что им слово «мужик» не нравится, – с обидой сказал Максим Максимыч. – Везде, где бы я ни оказывался, это обращение считалось уважительным: в университете, в армии, на работе, на даче с шашлыками. А эти брезгуют, выше остальных себя ставят. Проучить бы их.

– Поздно их учить, – сказал Самарцев. – Они сами кого хочешь научат.

Когда красный сигнал светофора на перекрестке вынудил друзей притормозить, Максим Максимыч затрясся. На его лице смешались брезгливость и негодование. Свет от фонаря упал на растертую щеку, которая пылала.

– Думаю, что Печорин все равно гнойный тип, – начал англичанин. – Пусть и проницательный. Где бы он ни был, он уничтожает привычный уклад и калечит судьбы. Он бы тоже счел обращение «мужик» недостойным. Барин, бля, его благородие.

– Дрянной человечишка, – поддакнул Михаил Михайлович.

Он привел Максима Максимыча и Романа к остановке. На маленькой автомобильной стоянке рядом с кебабной отыскалось такси.

– Как повезло нам, Максимыч! – сказал Самарцев. – Извозчик.

Сквозь стеклянный фасад кебабной Роман наблюдал вертела с лоснившейся шаурмой, прилавок со снедью, поваров и едоков. За столиками вдоль стен расположились забулдыги и бабки. Тут же с чаем и самсой пристроились, сняв шапки и расстегнув куртки, двое полицейских.

– Извозчик! – Самарцев костяшками пальцев забарабанил в окно такси. – Эй, извозчик!

Стекло опустилось.

– Вы свободны? – обратился Михаил Михайлович к таксисту. – Нам с боевым товарищем надо на Даурскую.

Когда Максим Максимыч с кряхтением погрузился на заднее сиденье, Самарцев положил руку на плечо Роману.

– Рад знакомству, любезный Роман, – жуя усы, произнес историк. – Сам понимаешь, в том кафе тебе лучше впредь не появляться. К слову, я блефовал напропалую. Будь на месте этих тугодумов ребята серьезнее, доставили бы нам хлопот. Так что не рискуй блефовать, если не уверен. Ну, удачи.

По дороге на Красную Позицию Роман осознал, что очарование снежного города улетучилось.