Деревня

1. Собака

Я вышла из конуры, чтобы пройтись и подумать о чем-то, не связанном с выживанием. Да, я была все еще голодна (дачники не спешили съезжаться, а две пожилые женщины, остающиеся здесь на зиму, давно уже не держали кур и питались корнеплодами со своих огородов и консервами, о банки которых было слишком легко поранить морду). Но мне не хотелось думать о таких обыденных вещах. Хотелось думать о небе. Ночью это было проще: запахи становились прохладны, ненавязчивы и не сбивали меня; звезды деликатно напоминали о бесконечности космоса, и в их присутствии мне казалось смешным беспокоиться о завтрашнем дне и тем более о сегодняшнем. А луна волновала – как загадочный собеседник, которого силишься понять, но всего лишь чувствуешь.

Я смотрю на луну. Ее форма, ее затемнения и линии напоминают мне округлое человеческое лицо с плавными чертами.

Я знаю, что это не лицо – это лицо-тело, это все сразу. Луна прекрасна своей цельностью.

Она магнетизирует меня. Она знает что-то такое, что мне пока недоступно. Мне хотелось бы поговорить с ней. Ах, если бы только она могла мне рассказать о том, куда уходит радость и как дышат камни. И почему у меня кружится голова, когда я смотрю на звезды – так, что мне приходится сразу ложиться мордой на лапы и прижиматься к земле. Что такое смерть для нее, для далекой луны? Существует ли она для нее, как для нас, глупых и голодных до мяса жизни? Милая Луна, что такое жизнь? Что такое ваша жизнь? Кто вы на самом деле? И на что похожи ваши мысли, если наши кажутся костью, веткой, пушинкой одуванчика?

– Уууважаемая лууна, – начинаю я робко, как всегда. – Вы ууудивительны.

– Ну что вы, – мне показалось, что светящиеся «веки» ее прикрылись на мгновенье, и линии, похожие на губы, шевельнулись.

– Вы так ууудалены от нас. Но я верю, что вы чууутки. Что вы мууудры.

Мягкий свет, исходивший от нее, обволок мою морду, и мне казалось, что это теплые ладони незнакомой хозяйки гладят меня по лбу. И они пахнут вербеной и лимонным мылом (откуда я знаю этот запах?).

– Вы смотрите мягко на нашу глуупую суууету. Друужба с вами… ууукрасила бы мое уууединение. Вы разрешите мне побыть с вами? Только до ууутра?

Не знаю, действительно ли она качнулась – или это головокруженье снова заставило меня лечь и обнять все, что было подо мной: проселочную дорогу и подорожник, дрок и клевер, росу и крошечных жуков, спящих за сомкнутыми лепестками, прибитую сыростью пыль и пыльцу…

И вдруг (это было наяву или в стеклянном сне) я услышала голос луны, и он был таким светящимся, прохладным и белым, таким естественным, что я даже не удивилась:

– я

слишком я

устаю от этого

хочу быть они оно он и ты

я

не могу остановиться

проглатывая деревья собак тебя

трансцендентное фонари удивленье цветы

воображения

но все отрыгивается

буферная зона

космическая дыра

я

пропадающая с утра

может быть всего-навсего фигура речи

моя/твоя/ничья

хватит

«я» рассеивается

как песок

попадает в ботинки к другим

в карманы бутоны между страниц

скользит и вытряхивается

проваливается куда-то вниз

как же прекрасны

мрак и свечение

сменяющиеся цвета

скопления элементов

промежуточная пустота

2. Дарт

Мы припарковались у березы, свешивающей ветви за забор. Каникулярное детство выступило из мрака – и я узнал дом, крыльцо, деревянные ступени. Мы оторвались от всех, мы прибыли в убежище. Стояла диковинная тишина. Ни собачьего лая, ни скрипа двери – и даже цикад было не слышно. Пахло сыростью, изъеденной жучками древесиной, одичалыми вишнями.

Я знал, что для нас это только передышка, временное чудо – и створки ада могут начать разворачиваться в любой момент, но сейчас они были закрыты, как ночные цветы. Это чудо было не единственным. Здесь было много необыкновенного: например, то, что я вдруг вспомнил, где я раньше видел нашего голубя, – ошибки быть не могло: это был тот самый трехпалый бедолага, который прилетал к Метафизику зимой, чтобы подкормиться (я, однажды наблюдавший это, видел вблизи его оранжевый глаз, его обтекаемое тело, его короткие перья). Странно и то, что я понял это не сразу.

Я перестал сомневаться, только когда мы сбили замок и пробрались в дом, дрожа от сырости, и я зажег спичку пальцами, не разгибающимися после гонки. Когда установил в хозяйском подсвечнике свечу. Когда мы сняли ботинки, переобулись в две пары шаркающих доисторических тапочек; когда Инга обнаружила, что газ к плите еще подключен, и поставила кипятиться воду, задумавшуюся в ведре с бог весть каких времен. Когда мы нашли ядреную краснодарскую заварку в хлопающем всеми дверцами хозяйском буфете. Голубь сел мне на руку, склонил голову, заглянул в лицо огненной прозрачностью глаз – и я увидел: он понимает, что я его вспомнил. А я думал о том, что в школе нам врала и биология, и физика, и литература, и русский язык. Метафизику нам не преподавали.

Птицы обладают сознанием – думал я.

По крайней мере, одна из них (а если это ясно так отчетливо, что же мешает предположить его у них у всех?). Этот голубь сам нашел нас. Я не совсем понимал, как он это смог. И какие у него планы насчет нас.

– Инга, – сказал я, – это голубь Метафизика.

– Я уже об этом подумала, – ответила она тихо.

– Или знала?

– Как можно что-то знать окончательно?

– А Виктор Петрович… бывал у тебя вместе с ним?

– Конечно, нет. Он же не ручной.

– Как ты думаешь, что все это означает?

– Думаю, он понимает, что мы друзья его друга.

– Или птенцы.

– Птенцы-друзья, – она улыбнулась; мне нравилось, когда она была такой: точной, но не резкой.

– И ему теперь нужна наша помощь, так?

– И это тоже. Но мне кажется, дело в другом.

– Что ты хочешь сказать?

– Думаю, он знает, где Упрямое дерево.

– Ты его так называешь?

– Ну да, Ветлугин – значит ветла, дерево. А что?

– Нет, ничего.

– Он знает, где он. И знает, где мы.

– Мы должны написать записку. Примотать к лапке.

– И выпустить его.

– Да. Может, Метафизик сумеет сообщить, где он. Как его найти.

– А если его уже расстреляли?

– Мы узнаем.

– Как?

– Если голубь вернется без груза.

– Мы будем ждать его здесь? А если его долго не будет?

– Будем ждать очень долго. Сколько нужно. До тех пор, пока он не вернется.

– А если не вернется?

– Он ловкий.

– А если они обнаружат нас? Раньше?

– Это очень сложный вопрос. Мы решим его завтра.

– Ладно.

– Чай заварился. Пей давай.

– Дарт. Я ужасно устала от всего.

– Мужайся. Это только начало.

– …

– Набирайся сил. Я тебе помогу.

Она сделала глоток и, повесив свой уже немного потертый, но по-прежнему умопомрачительный кожаный плащ на крючок, прошла в комнату, зябко перебирая плечами. Взяв подсвечник, я прошел следом. Высокая старушечья кровать была застелена чистым бельем, и уже сейчас это казалось роскошью. На подушках, лежащих горкой, были надеты тонкие белые наволочки с выцветшей вышивкой – веточки барбариса, что-то такое. Инга помедлила, точно не решаясь разрушить эту чужую, добротную и опрятную, мечту о покое. Я поставил свечу на тумбочку.

– Я заведу будильник. Скоро будет светать.

– Я ложусь.

Она сняла джинсы, но осталась в свитере.

– Спи. Я разбужу тебя, – я накрыл ее всеми одеялами и вышел на крыльцо. Пахло какой-то тончайшей свежестью – и дым не мог этого перебить. Сигареты стоило экономить.

Я стряхнул пепел, аккуратно упаковал бычок в специально припасенную для этого коробочку из-под «Нурофена», вернулся в дом и, завернувшись в плед, лег на жестко скрипнувшем диване в нашей бывшей детской, не раздеваясь.