«Спасти рядового Райана»

С Сычом проблем нет, с ним все срослось удачно. Французу будет приятный сюрприз. Хотел поиграть в злоумышленника, вот и получай – самому гастроли еще отменять придется. В выездном спектакле у Сыча дублера нет. А вот Танька – проблема, патриотка хренова. Но вопрос решаем. Хотя еще бы недавно такая подстава показалась крахом.

– Так-так, – говорит Вадим, сидя на переднем сиденье своего авто. – Где, ты говоришь, будет спектакль?

– В Козловске.

– Да это я понял… В каком месте?

– В ДК их местном.

– А… – Вадик задумывается, чешет свой модно выстриженный затылок. Такая прическа сейчас в ходу – особенно у подростков, сверху волосы, а сзади и по бокам наголо под машинку.

– Козловск, – вздыхает Леха, развалившийся на заднем сиденье.

Он спокойно жует свое зеленое яблоко и глядит в приоткрытое окно на моросящий дождь. Капли скользят по стеклу. Снова непогодится. Городской пляж пуст. Беседки, зеленые турники, вбитые в песок скамейки сиротливо стоят на ветру, облетают прошлогодней краской. Река волнуется мелкой рябью. Укрывшаяся под полосатым зонтом торгующая хот-догами продавщица грустно глядит в туманную даль маячащих заводскими трубами берегов.

– Так-так, – повторяется Вадим. – ДК, говоришь, как оно там у них называется? «Родник», кажется. Точно, «Родник». Хорошо, хорошо.

– Что хорошего? – закуриваю я, опуская стекло.

– Знаю-знаю. Хорошо-хорошо. – Он в своих мыслях, настукивает пальцами по рельефному рулю. – Проверки там давно не было и, кажется, крыша в аварийном состоянии.

– Хорошо-хорошо, – повторяю я за Вадимом. – Это интересно.

– Надо его как-то аварийным признать.

– Как?

– У меня есть кое-где знакомые, но… Но начнут копать – нас быстро вычислят. Нужно как-то иначе.

– А давайте его взорвем? – предлагает Библиотекарь.

Мы оборачиваемся. Леха спокойно жует яблоко и глядит в окно.

– Как ты себе это представляешь? – спрашиваем у него.

– У меня немного есть… А взрывчатые вещества я быстро сделаю. Да у меня кое-где и гранаты припрятаны.

– Алексей. – Улыбка на моем лице расползается сама собой. – Слава богу, что мы по одну сторону баррикады.

– Я тоже так думаю.

Вадим заводит машину.

– Не, взрывать ничего не надо. Нужно на них проверку натравить, притом непроплаченную. Там директор – уголовник, деньги отмывает на творческих кружках тоннами.

– Разве на кружках много отмоешь? – интересуюсь я.

– Еще как, только уметь надо.

Мы отъезжаем все дальше от моста. Мерно едем в глубину зеленого побережья. Навстречу, подскакивая на кочках, как всадник на родео, несется такси. Сигналит, мол, уступи. Вадим не реагирует.

В приоткрытое окно пахнет сыростью и тиной.

– Мудозвон, глаза открой, – проносится с криком водила.

– Не реагируй, – успокаивает Леха.

Дождь усиливается. Занавешивает живописные пейзажи «Ниженки» с ее косогорами и коттеджами. Только деревья шумят у реки, закрывая речные раздолья.

– Вот какой молодец, и не поленился, – иронизирует наш эсэсовец, – окно открыл, речь подготовил. А в салоне небось иконки понавешаны, крестики, цепочки, четки. На лобовухе, как у нас любят, флаг, а на заднем стекле, что-нибудь типа: «Никто кроме нас» или «Спасибо деду за победу».

– Скорее всего, – ухмыляюсь я.

– Такие мне не соотечественники, – резюмирует Леха.

– А кто? – несколько шальных капель опадают мне на колени.

– Враги.

– Понятно, – отзывается Вадим, погруженный в себя.

Останавливаемся у широченной лужи. Она от дождя пузырится, расходится гипнотическими кольцами, заглядишься, не заметишь, как в трансе окажешься.

– Слушайте. – Назревает план. – А давайте просто скажем, что здание заминировано в день показа.

Вадим расстроенно на меня глядит.

– Не выход. Актриса твоя уже будет там, и на твой спектакль точно не попадет.

– Точно.

– Палыч ни с кем не связывался? – Леха выкидывает в лужу огрызок. Тот, мгновенно погребенный водой, навсегда исчезает.

– Нет.

– Минутку. – Я на легком нервозе трясу указательным пальцем. – Надо обесточить этот Козловский ДК. Без воды все мероприятия отменяются.

– М-м-м. – Вадим цепляется за мою идею, жестикулирует ладонью, мол, продолжай, говори.

– Чинить будут, как минимум дня два, а то и три.

– Так долго?

– Да это же Козловск.

– Еще можно и свет обрубить, но…

– Свет не то. Там могут быть какие-нибудь генераторы… Хотя… – задумываюсь я.

– Да какие в Козловском дворце культуры генераторы? Там фасад починить уже лет десять не могут.

– Но со светом вопрос же можно за пару часов решить.

– Как ты его решишь? – чуть злится Вадим.

– А как ты его обесточишь? Провода обрежешь?

– Несолидно, – потягивается Библиотекарь. Вода… И только вода.

– Без нее могут обычные люди остаться.

– Вадик, – успокаиваю я товарища, – давай сейчас без гуманизма.

– Но не умрут же, – Леха невозмутим.

– Не умрут, – подхватываю я.

– Сколько туда ехать?

– Часа два. – Вадим закуривает очередную сигарету. Его малость подтрясывает. То ли от азарта, то ли от страха, а может, от всего сразу.

– Отлично.

– Да, этот «Родник» обесточим. А может, лучше свет? – чувствуется, что через вопрос, он аккуратно хочет настоять на своем.

Я и Леха делаем вид, что его не слышим, сразу переходим к обсуждению дела.

– Там какая-нибудь башня должна быть, ну, эта, водонапорная, ЖКХ, жэк, что там, блин? – перечисляю знакомые аббревиатуры. – Я не сантехник. Толком не понимаю. Ну на крайней случай трубу прорвать.

– Там станция водонапорная, скорее всего, – дополняет Вадим, понимая, что на «воде» мы остановились уже окончательно. – Районная… Можно с ней что-нибудь сделать.

– Взорвем. – Оборачиваемся на Библиотекаря.

– Что?

– Ну взорвем. – Повисла пауза. – Только одна проблема.

– Какая же? – иронизирую я.

– Районных башен нет по водопроводу. – Леха достает еще одно яблоко, смачно кусает, глядит на нас, как ни в чем не бывало. – Кисловатое, – морщится он. – Извините, забыл предложить, достает из рюкзака и протягивает нам пару запретных плодов. – Угощайтесь… Домашние…

– Точно, кисловатое, – обескураженно протягивает Вадим.

Прежде чем продолжить обсуждение, отмалчиваемся минуту-другую. Каждый в своих мыслях. Дальше завязывается спор, все больше понимаем – выбор у нас невелик. Тем более Леха со знанием дела заявляет:

– Обычная авария ну максимум сутки будет ликвидироваться… Надо серьезнее, чтобы наверняка, на неделю, как минимум.

Дождь заканчивается. Мглистая пелена рассеивается. В водянистых зарослях просыпаются лягушки. Вадим заводит машину, разворачивается, трогаемся в сторону города. От центрального пляжа сворачиваем направо – к спорткомплексу «Динамо». В нем я провел лучшую часть детства, занимаясь греко-римской борьбой. Здание не изменилось, на серых стенах вся та же лепнина – атлет с античным телом в семи ипостасях. Вот он устремлен вдаль, вот он плывет, закинув руку, рассекая ровную линию воды, вот он с футбольным мячом, вот он в боксерских перчатках. Борьба. Все тот же темпераментный без лица атлет в ожидании неминуемой схватки, чуть согнувшись и прижав к себе руки, стоит напротив соперника – точно такого же атлета, как и он сам; оба готовы помериться силой с самим собой.

За прутьями забора зеленое футбольное поле и пахнущие гарью беговые дорожки. После дождя в здешнем районе всегда красиво и тихо, только крякают в зоопарке утки и ржут ишаки.

У выезда на главную дорогу озадаченная толпа людей. Вадим сбавляет ход. Знакомое авто вмялось в боковину древнего, как ископаемое, грузовика, на таких в моем детстве из города привозили кроликов.

Вадим замысловатым виражом пытается обрулить скопившихся зевак.

Таксиста пытаются достать из изуродованного салона, лихой водила теперь, как кукла со сломанными шарнирами – едва сгибается. Дверь напрочь заело – до конца не открывается. Просто так бедолагу не достать. Да и ладно… Ему уже спешить некуда.

Лицо таксиста опечалено. Таким оно навеки и останется.

Мы как раз проезжаем мимо, менты толком еще не успели оцепить аварию.

Леха приоткрывает окно и кричит остывающему, сжатому железками телу.

– Привет, мудозвон!

«Мудозвон» отмалчивается.

– Ничего святого, – первое, что я слышу.

И впрямь – ничего.

Вадим поддает газу. Следом в ускользающих нас словно рой черных мух летит брань и презрение.

Библиотекарь, смакуя каждый момент жизни, доедает огрызок яблока. Семечки не выплевывает. Перемалывает их своими челюстями, словно жерновами.

– Тебе его совсем не жалко? – интересуюсь я у него, глядя на яркую вывеску кафе «Ромео». Из-за ненастья пара букв погасла, горит красным только «о» и еще раз «о».

– Ты куда? – спрашивает Ленка, когда я поднимаюсь из манящей и теплой постели. В ней нежится красивейшая женщина в мире. Ну и как полагается к этому – самая стервозная, упрямая и непокорная.

– Мне надо декорации принимать.

– А сколько времени?

– Три.

– Что, среди ночи? – жена ногами скидывает одеяло на пол. От нее веет жаром, душистым потом и страстью.

– Из Москвы заказ.

– А… – тянет она, зевая. – А ты никого попросить не мог?

– А кого? Нас мало.

– А… – Ленка внимательно разглядывает меня, натягивающего футболку.

– Что? – не выдерживаю я ее возмущения.

– Ничего.

– Лен, да что? – берусь за носки.

Немая сцена. Еще темно, комната пропитана предчувствием скорого рассвета. Лето, как-никак, время позднего сумерка и ранней зари – время свершений и первых поцелуев.

– Да не к Верке я.

– А я ничего и не говорила. – Сучка, сама вывела на ответ, а потом, мол, я как бы ни при чем. – Конечно, не к ней, ты же не настолько глуп, чтобы так палиться.

Снимаю сотовый с зарядки. Вспышка сенсора слепит привыкшие к темноте глаза. Захлопываю экран ноута. С ухмылкой разглядываю декоративное сердечко из кофейных зерен – свадебный подарок. А рядом две кошечки в обнимку. Семейное фото. Счастливые улыбки молодоженов, отражающие восторги хмельных гостей. Перевожу взгляд на томящуюся от тайных желаний Ленку. Понимаю, любовь наша еще не закончилась, смею предположить, что вопреки всякой логике не закончится никогда.

– А ты не забыл?

– Что не забыл?

– Сегодня у меня премьера, ты приглашен.

– Не забыл.

Я надеваю еще с вечера заготовленные штаны. Олимпийка та самая, в которой я когда-то воровал металл, ждет меня в прихожей. Мне все-таки удалось ее отыскать, постирать, привести в должный вид. В одном кармане спрятаны садовые перчатки, в другом шапка-балаклава – осталась с армии; вот и пригодилась. С антресоли сняты кроссовки с шипами, бегать и прыгать в них самое то. Необходимые инструменты уже «заряжены» в рюкзаке.

– А еще ничего не забыл? – Ленка вытягивается всем своим красивым телом.

Обозначаю поцелуй в губы – жене хватает и этого.

– А завтра, – добавляет она, когда я уже хочу выйти из комнаты. – Премьера у Александра Яковлевича, помнишь?

– Помню, – кричу я уже из коридора.

Хлопает стальная дверь подъезда. Пустая улица пышет росой и травами. В зарослях палисадников гудят неведомые насекомые. Свежие лужи от вчерашнего дождя отражают случайные огни домов. Настроение прекрасное и боевое. От соседнего подъезда нас с Лехой должен забрать Вадим.

Библиотекарь уже на месте, задумчиво глядит на панельную десятиэтажку, потягивая из термоса чай. Он, как обычно, одет по-боевому – спортивка, черная шапка, кроссы Adidas. Рядом с ним на лавочке стоит большой торт.

Здороваемся. Рукопожатия крепкие, до хруста.

– Ты прям из девяностых, – шучу я.

– Мимикрия. Я вчера в соцсетях фотки козловских обывателей поглядел. У них сейчас так модно. Да ты и сам, гляжу, в тонусе, все, как надо.

– А то. Я же из поселка родом.

Авто Вадима выезжает из-за угла. Быстро он, я даже не успел закурить.

– А это что, маленький презент Козловску? – Показываю на кондитерскую радость, где меж зеленых и розовых цветочков кремом увековечено «С юбилеем!».

– Ага, десерт.

Алексей с усилием поднимает торт, берясь за дно коробки. В руках его чувствуется напряжение.

– Попейте, взбодритесь! – уже в машине Библиотекарь нас потчует чаем с имбирем.

Каждый из нас делает по глотку. И правда, навар крепкий, после такого и на подвиг пойти не грех.

– Ну, в путь. – Вадим стартует, объезжая припарковавшуюся на весь двор «девятку». Бранится на горе-водилу, так небрежно оставившего на ночь свою колымагу.

Вадим куда цивильнее нас, вроде бы все чин по чину, толстовка с капюшоном, камуфляжные штаны с карманами, но чего-то не хватает. Сразу видно, что все новенькое, специально для дела куплено.

Мы вырываемся из родимого города в начинающийся рассвет. Сначала вдоль трассы на скуластых косогорах мелькают скупые посадки – березы и осины. Ветхие дома и типовые коттеджи из бревен. Кирпичные закусочные. Плакаты «Домосел» и вывески «Баня на дровах», «Все для дачи». А уже у самой окраины цивилизации нас провожает баннер «Голосуй за Лупина». Лупин хмурится, понятное дело, еще не один год одиночества и забытья его ожидает. За ним пригород заканчивается. Начинается средняя полоса. Расходится багровеющими степями – направо поле, налево поле, и все до горизонта – бежать, не добежать; лететь, не перелететь. Кажется, что выйдешь на такие просторы предрассветным утром, свистнешь, что есть мочи, весь мир тебя услышит, да удали твоей подивится.

Времени в дороге еще много. Поэтому не страшно. Чем будет ближе, тем тревожнее, тут уже ничего не поделаешь. Трасса пуста, авто несется навстречу подвигу.

– Спасти рядового Райана, блин, – иронизирует Вадим, зафиксировав руль и внимательно вглядываясь в даль.

– Точно, – накручиваю себе веселье.

– Чай пейте, – улыбается Леха. – Жаль, сегодня только километров десять пробежал.

– Когда ты успел? – гляжу я на «стального» человека.

– Как когда? – со всей своей искренностью недоумевает он. – Ночью.

– Мог бы пропустить. – Вадик борется со сном.

– А зачем? – Библиотекарь неумолим.

Вопросов больше не имеем. Точно. А зачем?

Серая лента асфальта тянется уже второй час, я погружен в приятную дремоту, стараюсь лишний раз не шевелиться. Мелькают скосы домов какого-то села. У одного из гаражей подсвеченная фонарем большая табличка «Продаю цемент». Маленький мост. Проезжаем речку со странным названием «Живая». На берегу несколько заброшенных хибар и один огромный коттедж, он словно замок высится на холме, за которым скрывается стремительная вода.

– Вот он, капитализм, – прильнув к окну, изрекает Леха.

Ему никто не отвечает. Да и что отвечать? Все и так понятно.

– Замок Франкенштейна какой-то.

– Главное, Палычу не говори, – сонно реагирую я, прижав голову к стеклу. – А то нам еще его взрывать придется или… Что он там придумает.

– Для него это мелко, он в корень зрит. Такими вещами нам надо бы заняться.

– Лех, не забывай, я театрал, блин, а не террорист.

– Ну одно другому не мешает.

– Вадик, – я чуть бодрею, – а как тебя угораздило с этим всем связаться?

И не заметил, как совсем рассвело, все сущее доступно глазу. Над заброшенными свинарниками кружит стая ворон. С далеких полей веет навозом.

– Надоело все, – сотоварищ бьет по рулю, да так неожиданно, что я вздрагиваю.

– Про что ты?

– Да про все.

Навстречу проносится черное авто. Вдалеке маячит вереница груженых фур, последняя из них виляет увесистым задом – не обогнать.

– Попали.

– Да ладно, успеем, – успокаивает Леха.

– Теперь за ними плестись.

Въезжаем в лесную полосу, где колдобин больше, чем самой дороги. Вадик сбрасывает ход, с фурами не сближается:

– Я же сам, да что тут скрывать, в департамент по блату попал, то и се, знакомый пристроил – бывший однокурсник, мы с ним вместе в педе учились, сейчас за границей живет. У него отец при деньгах и связях.

– Кто?

– Владимир Васильевич. Да ты с ним говорил, главный куратор театров и городских массовых мероприятий.

– Дирижабль, что ли?

– Он самый, – смеется Вадим. – Нормальный мужик, дом в Германии, все, как положено. Бойкий такой, хоть и пузатый. – Авто чуть заносит в сторону. – Всех нормальных преподшей у нас в институте перетрахал.

– С таким-то пузом?

– А что – пузо сексу помеха? Авторитетом брал. А авторитет его за километр виден.

– Все равно не понимаю.

– А что тут понимать? Даже главную. Эту, красавицу нашу – Веру Степановну.

– Веру Степановну?

Неприятные подозрения подтверждаются.

– Да. Она у него долго в любовницах была.

– А сейчас? – любопытствую я.

– Да я откуда знаю. – Вадим, не отпуская руля, разводит плечами.

– А что за Вера Степановна? – с непривычным энтузиазмом спрашивает Леха.

– Преподавательница современной литературы, у нее еще женские романы каждый год выходят, – чеканю я.

– Не читал.

Видим, о словосочетание «женские романы» в Библиотекаре сразу убивает всю любознательность. Некая Вера сразу же становится ему по барабану.

– В нее, наверное, каждый студент влюблен был, – продолжает Вадим.

– И ты? – подшучиваю я.

– А я чем хуже других? – улыбается он.

– А ты на филфаке учился?

– Да. А ты откуда Ляпину знаешь?

– Да так, по работе… – Неожиданная ревность вызывает раздражение. Верка… Вера Степановна, да какое мне до вас дело? Спи с кем пожелаешь. Да! Но не с мужиками авторитетными и пузатыми. Хотя тебе и самой лет уже немало. Да и Дирижабль – друг Палыча все-таки, с ним, как я понимаю, в одной упряжке.

Все равно огорчаюсь, мне почему-то стыдно за Верку, как за родную.

Эх, Владимир Васильевич – Дирижабль, помню-помню, как ты в директорском кабинете муниципального театра пьяный на кресле спал и слюну пускал. Как он после такого, с трудом представляю, мог целовать Верку своим замусоленным ртом, а то и куда веселее – пузом прижимать к кровати или стене и… брать ее, как ему заблагорассудится. Авторитет же.

Лично назло ему захотелось с Веркой переспать – надо было тогда все-таки с ней не теряться.

Чушь! У меня жена! У меня…

Шум мотора, кинолента березовых посадок. Слышно, как на заднем сиденье Леха, не открывая рта, напевает Джо Дассена «Если б не было тебя». Колонна дальнобоев по-прежнему маячит впереди, не объехать – то и дело кто-то проносится по встречке. А мы теряем время.

– И вот, окончил институт, дали красный диплом. – Вадик тянет слова. – Потом в департамент секретарем по связям с общественностью меня посадили в кресло, образование более-менее подходящее. Хотя в городе подходящее и не найдешь. Там проторчал год, всю жопу отсидел. Потом Владимир Васильевич перевел к себе на должность поинтереснее – театрами заниматься и всякими кружками. Ну, Платон, так ты меня видел же. С этой, с дурой сидел я.

– Татьяной?

– С ней самой. Просто она ушлая тетка, за ней глаз да глаз нужен, а еще она в курсе всех событий – все расскажет, к ней главное в доверие влезть. Вот меня к ней и отправили, вроде как в помощь, а на самом деле…

– Да я понял, – перебиваю я. История Вадима не сильно увлекательна. – Ты скажи, как ты с Палычем познакомился?

– Через Дирижабля, или как ты его называешь.

– Все понятно. Ну ты и актер, Вадим.

– Почему же?

Наше устремленное вдаль авто обгоняет надоевшую нам колонну фур, заодно и какой-то самосвал с досками. Кому они понадобились спозаранку? Библиотекарь, словно в трансе, продолжает насвистывать классика французского шансона.

– Да потому, что я, когда первый раз тебя увидел, убить хотел.

– Тогда бери в театр на следующий спектакль.

– Обязательно, только сначала бы этот спасти.

На развилке мерцающие перед нами машины уходит направо, а мы продолжаем мчать по прямой. Большие буквы встают у бугристой обочины, за которой начинается глубокий обрыв. «К-о-з…», – вижу я.

– Козловск! – читает Вадим.

И правда – Козловск! Большими, словно мраморными буквами увековечен въезд в город. С края, почти у зеленой пропасти, монументальный герб. Изображены хлебные колоски, меж ними жизнерадостный профиль похожего на черта козла. Красный фон с нарисованным в углу горящим котлом добавляет своего колорита. По морде парнокопытного вековой мудростью расползается легенькая ухмылка. Глаз же его печален, пристально вглядывается в каждого мимолетного путника, что въезжает в начинающийся за мостом город.

Туман поднимается над холодной рекой. Ров на рве, канава на канаве… Заросли чертополоха. Каменное кольцо колодца. Авто оставлено на парковке единственного в городе супермаркета. Так лучше, если что – удобнее на ногах сваливать – надежнее. А если что, да и в реку можно. И на тот берег. А там камышей – все равно что в джунгли попасть, днем с огнем не сыщут. Дорога из песка и щебня, петляя меж самодельных гаражей, поднимается ввысь. На ближайшем надпись – «Вова чмо». Судя по всему, ей лет двадцать, не меньше. Сейчас гаражная живопись не в моде. Вместо кирпичных стен подворотен – стены модных соцсетей. Пиши, что вздумается, злой Вовка, как раньше, не поймает, не накажет за клевету.

На холме через улицу ДК.

«Родник» – наша главная засада на пути к нашей премьере.

– Точно здесь? – сомневается Вадим.

– Уверен. – Библиотекарь тверд.

Его задание было рассчитать, в какой точке лучше всего будет создать аварию. Думаю, наш тактик справился. Он в Козловске, как и мы все, не первый раз, все сверил по карте, оценил, начертил схему. Тем более, как оказалось, Леха на слесаря в ПТУ учился, даже с красным дипломом выпустился. Как-никак соображать в канализационных делах он должен получше нашего театрального и культурного брата.

Цепляем монтировкой люк. Тяжеленный, в мелкой крошке песка и стекла. Справляемся. Отодвигаем крышку колодца в сторону. Выкидываем монтировку в груду поросших травой железяк. Она старая, такая же, как и все вокруг – мы это учли, подозрения не вызовет.

Темнота тревожит сыростью и вонью. Для этого есть фонарики. В дырке колодца темень. Леха спускается первым. Я следом. Спину царапают полиэтиленовые трубы. Вадим сверху освещает стальную лестницу. Его рука дрожит. Дрожит и разрезающий тьму электрический луч.

– Крысы тут есть? – морщусь я, пытаясь найти дно канализации.

– Возможно, – шепчет Леха.

Хорошо я забронировался нормально – штаны заправил в длинные гетры. Так чувствуешь себя увереннее, менее уязвимым. Наколенник крепит мышцу, без него никуда, старые травмы дают знать.

Ступаю по бетону. Подсвечиваю фонарем дорогу. Леха чуть впереди. Ощущение несусветное. А ведь не первое в моей жизни подземелье, бывало и похуже, убегать по сырым туннелям и трубам приходилось от спецназа, когда еще металл воровал.

Канализация тесная, таких в фильме не видел. Голову поднимешь, кажется, тут же обо что-нибудь саданешься. Высвечиваем фонарями трубы, стекловату, плесень, грязь, пытаемся сориентироваться. Повсюду капает и журчит. Мерещатся шорохи. Не обвалилось бы все это разом. А то сколько бывало таких случаев…

– Нормально, – придаю себе уверенности.

– Что там? – кричит сверху Вадим из света.

– Надо глубже продвинуться, – отвечает Леха.

Проваливаюсь. Грязь, воняющая говном. По скользкой бетонной дорожке семеню за Лехой. Не бухнуться только бы всем телом в это застойное зловоние, образовавшееся под трубами мертвым озером.

– Аккуратнее там! – напутствует Вадим.

Он на страже. Такой план мы рассчитали. Он задвигает люк. Стоит в стороне и курит. Ждет от нас сигнала. А если придется ретироваться, договорились, люк Вадик закрывает не до конца, чтобы мы могли, если что, вырваться наружу.

Фонари не справляются. Пахучая темнота. Козловск, блин, будь ты неладен! Вековой отстойник всасывает нас в свое нутро. Царство Аида – страна умерших душ. Грешный козловчанин после смерти попадает в этот лабиринт, скитается, бедолага, в лютых потемках, пока не выберется к реке, на берегу которой его поджидает Харон в противогазе.

Родные квадратные колонны. Сколько у них всего выкурено и обдумано. Захожу в муниципальный театр. Сильно жмет плечи узкий костюм, тот, в котором я был на свадьбе. Кремовая рубашка. Галстук. Ленкин подарок. Увидела у какой-то звезды по телику, решила, что на мне он будет смотреться еще лучше.

Приветственно машу женщине за стеклом кассы.

– Привет, Платон, – кричит она, приоткрыв окошко.

У стены с афишами три женщины – постоянные посетители премьер, опрятны, важны, педантичны.

– Да, на Шекспира замахиваться, это смело, – говорит в радужном платье самая высокая.

– Да-да, – вторит другая.

– Шекспир, – изрекает самая возрастная и красивая, – это высший пилотаж, не каждый театр исполнит.

– Поглядим-поглядим, – улыбается та, что в радужном платье.

На афише Ромео целует Джульетту, они опоясаны множеством красных сердец, напоминающих змей. Сашку в роли Ромео узнаю сразу, как обычно – главная мужская роль, ну, понятное дело, – фактура и обаяние. Джульетта. Какая-та новая актриса из Тюмени. Ленка про нее говорила, что красавица. Ложь. Никакая и не красавица. Нос значительный и неровный. Вспомнил, что у Ленки такой же, но он ее вроде бы и не портит.

«Ромео и Джульетта» – любовь, ненависть, смерть – все, что надо зрителю. Худрук театра это знает, поэтому смело гнет свою линию.

Прохожу старое фойе с зеркалами, советской лепниной, деревянной гардеробной, с кофейными аппаратами, они не поменялись еще с того времени, как я здесь работал. Меня убрали, а их нет, видимо они важнее. Над правым входом в зрительный зал на мрачной стене фотографии актеров, среди них много новых и молодых. Только Василий Петрович, заслуженный артист Дагестана – бессменный человек театра, незаменим, с высоты озаряет гостей лучезарной улыбкой. Фотка его самая удачная из всей труппы.

Людей еще мало, но это пока, еще пару минут и подойдут. Ленкины спектакли без зрителей не простаивают, а тут тем более премьера – Шекспир, будь он неладен.

Собрал король как-то раз англичанина…

– Здравствуй, Платон, – здоровается со мной коробкообразная Татьяна Л. – не изменилась, все такая же осторожная, оглядывающаяся по сторонам, наверное с уходом Татьяны П., она теперь главный администратор.

– Здравствуйте, – отвечаю я.

– Тебе Елена Иосифовна просила передать, – протягивает мне бумажку.

– Спасибо, – забираю я пригласительный.

– Ты на нее не обижайся, она перед премьерой всегда такая.

– Какая?

– Бесноватая какая-то. Сегодня, – наклоняется ко мне и шепчет, – зашла к нам в кабинет, накричала. За то, что мы пять билетов продать не смогли. Не, ну, она всегда злая, но сегодня прям… Как черти распирают… Престарелыми хабалками обозвала.

– А зачем вы мне это говорите?

Татьяна Л. стихает, фырча и плача, укатывает в свой угол.

У штор, ведущих в кулуары театра, замечаю Колдая. Хотя, как его не заметишь – громкого и веселого? Да еще в костюме и с букетом. С ним Ада. Вечернее платье, белые плечи, истинная питерская актриса на светском вечере. Вроде бы и ничего особенного, а, хоть убей, чувствуется – девушка не из наших краев. Все свои минимальные и скромные женские формы она преподносит как нечто великое и роковое.

Приехала, значит, как обещала.

– Привет, – порчу я их идиллию – ничего, время еще нашутиться и наобниматься у них будет.

Лицо Адки раскраснелось, кажется, что ее совсем недавно целовали. Гляжу на довольную рожу Колдая. Предположение сменяется уверенностью.

– О, Грек. – Васька крепко жмет мне руку.

– Привет, – дежурно и стеснительно отвечает мне питерская актриса, между делом отодвигаясь от своего кавалера.

– Жену не видели?

– Она с актерами говорит. Я сейчас.

– Ты куда? – интересуется Колдай.

– Елену позову.

– А…

Ада виновато скрывается в закулисной части.

– Грек, чем от тебя пахнет?

– В смысле?

– Ты словно из канализации вылез.

Закрываюсь от правды придурковатой улыбкой.

– Унитаз засорился, чистил.

Я же принял душ с тройным усилением – мыло, гель, шампунь. А еще духи и дезодоранты. Ни о какой вони не может быть и речи.

– Да шучу я… – раскалывается товарищ, по-дружески толкая в плечо. – Просто ты так надушился, что у меня сейчас ноздри вытекут. А у тебя что, дедовщина дома, жена заставляет очко мыть? Ты держись, главное, первый год семейной службы отбарабань, там полегче будет, молодой любовник появится, он унитазы вместо тебя драить будет.

– Служу жене и спецназу, – рапортую я.

Смеемся. Расходимся. Я в кафе – выпить чая, Колдай за Адой в зеркальный мир театра. Слышу, как его оттуда гонит заведующая труппой.

– Посторонним вход запрещен, – пискляво аргументирует Евгения Александровна.

– Мать, ну, что ты, – доносится все дальше и дальше. – Будь человеком.

Колдай, блин, Дон Жуан камуфляжный. Забыл его предупредить, что по-хорошему было бы ему не соваться в актерские коридоры. Там с кружкой кофе бродит Танька. А Адка ищет свою верную подругу – мою жену Елену Иосифовну. И туго придется Василию Васильевичу, если он одновременно повстречается с питерской звездой сцены и с местной примой уездных подмостков, не избежать ему тогда любовно-театральной оказии.

Трубы тянутся унылой жизнью. Хоть крыс нет. Да и что им тут делать? Ни еды, ни воды нормальной. И что же меня швыряет по этим подземельям? Уже тридцать лет вроде бы с металлом завязал, осуществил мечты, начал создавать театр, и все равно, как ни крути, оказался в этой темной жопе очередного приключения.

– Где горячая, где холодная? – врезаюсь я Лехе в спину.

– Нам нужна труба, что идет на канализационную насосную станцию номер один.

– А-а-а, – вдумчиво тяну я, не понимая ровным счетом ничего. Свечу фонариком на ржавые наросты катакомб.

– Она глубоко. До нее не добраться.

– И слава богу, а то засыплет на хрен.

Пробираемся мелкими шажками, трубы гудят и вибрируют. Выглядываю из-за Лехиного плеча, замечаю тупик.

– Стоп, – говорю, – стоп!

А то он все смотрит себе под ноги, словно связку ключей потерял.

– Вижу… Платон, посвети.

Озаряю сосредоточенного и мраморного Алексея. Он застывает, засунув руку в рюкзак. И не разобрать, ищет он там что-нибудь или просто задумался.

Чуется, что откуда-то дует. Зловоние усиливается, только ко всей беде прибавляются запашки перегноя и болотистой тины.

– Ароматы Франции, – острю я, но совершенно не в тему.

Леха занят делом. Достает сверток, аккуратно развязывает веревочки. Бандероль, блин, – концлагерный привет из сороковых.

– Лех, ты уверен, этого дня на три хватит?

– Этого, – крутит в руках самодельную взрывчатку, – нет. А этого, – до конца расстегнув молнию замка, вынимает блинообразную противотанковую мину, еще недавно замаскированную под торт. – А этого на неделю хватит. Все разом засыплет здесь, – сухая улыбка мелькает в свете фонаря.

– Ого.

– Подсвети еще поближе, – просит Алексей, ковыряясь в мине.

– С войны, что ли?

– Нет, – напряженно объясняет, орудуя пассатижами. – Такие только после выпускать начали.

– Главное, все обвалить. – Леха пристраивает взрывчатку к трубе, быстро передумывает, перемещает к окислившейся опоре. К перчаткам налипло амебной дряни, ему это все равно, брезгливостью к грязи материальной он не отличается.

– Э, ты гляди, чтобы нас не засыпало.

– Постараюсь, – с натугой отзывается Леха, примеряя «бандероль» к одной из щелей в бетоне.

Небольшая суета, шорох одежды от затейных движений. И сейчас самое время остановиться и сказать, мол, все, поехали по домам – поигрались и хватит. Это уже ни хрена не театр – терроризм чистейшей воды. Сообщения с телефона отправлять о том, что улица заминирована, – баловство по сравнению с настоящим взрывом. Но поздно. Мои соперники первые нарушили правила, теперь никакого «фэрплея». «Пойдем на болевой» и мы. Прислушиваюсь к себе – стыдно ли мне, страшно ли мне? Нет. Все кончится хорошо, а иначе? А иначе и быть не может… Нам надо спасти Таньку ради спектакля, и мы спасем!

Вадим наверху сторожит нас, в нем уверен.

Эх, славный Козловск, хотел поглядеть спектакль. Жаждал увидеть «чудо», то, как оно «сотворялось», извини, в другой раз. Шестьсот лет существовал без «чуда», ничего, думаю, еще несколько месяцев без него проживешь, ничего страшного не случится.

Свет плавно гаснет. Ленкино плечо дрожит. Губы перебирают молитву. Слов не разобрать, что-то там «спаси-помилуй». Накрутила свои кудри, самые мои нелюбимые, точь-в-точь, как на свадьбу. Зато во всем другом хороша и молода, сережки с бриллиантами, высокие каблуки, из-за которых уверенно и сексуально напрягаются икры, и уходящие под платье длинные ножки. При ходьбе они так прекрасно просвечивают под алым платьем.

Елена Иосифовна только что после затяжной речи про премьеру и любовь, привычного и напутственного обращения к Богу спустилась со сцены в зал. Мы в нулевом ряду, рядом Колдай с Адой. Мне не до нее, но я все равно каким-то образом чувствую ее недовольство.

Зал полный. Пять злополучных билетов продано, выносят стулья, чтобы смогли вместиться все желающие. Аншлаг.

Открывается занавес, играет зарубежная и лирическая музыка, сейчас такую часто крутят по радио. Это ожидаемо – Ленкин прием. Знает же, что на наших горожан это действует безотказно. К микрофону выходит стильно одетый парень. Из новеньких актеров. Типаж – дерзкий. Сразу видно, играть особо ему не надо, он такой сам по себе. Пританцовывает да пощелкивает пальцами! В стиле стэндапера начинает рассказ:

– Вы когда-нибудь были в Вероне? Ну, город романтиков и влюбленных? Нет? А есть, кто верит в любовь? Что, никто не верит в любовь? Вот, вы девушка? Что, не верите? Можно вас попросить на сцену?

Девушка поднимается. А! Это носатая тюменская актриса! Подставной зритель…

Гляжу на жену. В замершей темноте на фоне удивленных лиц Ленкина улыбка сверкает победоносным азартом. Мы встречаемся с женой взглядами. Она всем видом спрашивает, мол, ну как, не ожидал такого поворота?

Со временем озадачивается. Сашку следующим выводят на сцену. Он осторожно осматривается по сторонам. Случайного зрителя отыгрывает хорошо.

Из зала выводят всю труппу театра. Ведущий-стэндапер потешается над всем этим, достает вопросами, комментирует каждое передвижение по сцене.

Выкатывается сундук, актеры разбирают оттуда различное барахло, похожее на итальянскую одежду.

Якобы зрители переодеваются в героев спектакля, помимо одежды дополнительно накручивая на себя атрибуты шекспировского времени. Я даже не успеваю понять – хороший это режиссерский ход или нет? И кажется, не я такой один.

Ленка напряжена, зритель уже должен был бы смеяться.

– Платон, – шепчет Колдай.

– А? – пихаю его локтем.

– У тебя пульта нет?

– Зачем?

– Канал переключить.

Адка одергивает своего кавалера, осыпает тихими, но отчетливыми замечаниями.

Свет и музыка сменяются, образуется ринг из деревянных спортзальных скамеек, все уже переодеты – стоят по своим сторонам – разделены на Монтекки и Капулетти. Ведущий приобретает спортивный стиль, объявляет:

– В правом углу ринга…

Зал озадачен. Аплодировать данному действу люди пока стесняются, хотя желание вроде бы и появилось.

Ленка напряжена, как пружина:

– Провинция, мать ее, – губы выдают ее мысли.

Мне сообщение – забыл отключить вибрацию. Серега: «Тут у нас аврал, цыган выгнали из ДК, они уходить не хотят, засели, работать не дают… Поют, на баяне играют».

Стыдно на спектакле пялиться в сотовый. Тем более если это спектакль твоей жены, но выбора нет.

Спрашиваю, мол, кто выгнал? Ответ приходит незамедлительно: «Директор ДК, вон, до сих пор кричит, типа вы здесь больше не числитесь, сейчас милицию позову!»

– Ай, Платон Сергеевич, ай, нехорошо, – нависает над ухом Колдай.

Заглядываю в экран его сотового… Сайт «Спорт-Экспресс». Ада одергивает горе-театрала, тот, извиняясь, прячет мобильник в нагрудный карман.

Без Таньки хотел Серега сегодня прогнать спектакль, хотя бы технически – видимо, не судьба.

Я помогаю укрепить мину. Она вся в креме, но это ничего. Крем – не дерьмо. Подложим городу подарочек к масштабному юбилею. Может после нас разгребут у берега весь мусор, возведут новую канализацию, а не будут себя тешить этим, мать его, царством Аида. Все получше будет, чем приглашение на уличную сцену какой-нибудь певицы из девяностых с обвисшими, как у борова, боками в леопардовой шкуре.

– Надо, чтобы вся нагрузка на нее пришлась. – Алексей проверяет – шатко ли она стоит или нет; жестко, все по правилам саперного дела. – Взрывчатка не очень сильная. Она обвалит опору, ну, хотя бы часть потолка с булыжниками, та окажет давление на минный детонатор. И…

– Мудро, – перебиваю я, чувствуя, что «блин» зафиксирован, как надо. Случайно вспоминаются чугунные плюшки, что я воровал с вагона. – А сработает, тут же вес большой нужен?

– Должна. Четыреста килограмм я ей обеспечу. Да и я кое-что в настройках поменял. Двести хватит.

«Настройки поменял», так просто-просто, словно настройки Windows. Соседей, надеюсь, в это время дома не было. А то пьешь так чай на кухне и не знаешь, что твой одноэтажник сидит сейчас через стену и меняет у мины «настройки».

– Платон, отходи.

Мой подельник раздирает сверток, находит во внутреннем кармане запал. Разглядываю трубочку для коктейля, в которую вставлен длинный, пропахший порохом шнур. По ходу, трубочка набита серой, а шнур – пропитанная порохом бельевая веревочка. Леха, наверное, любил смотреть в детстве передачу «Очумелые ручки».

– Давай я.

– Платон, лучше я сам.

– Ты же из-за меня тут.

– Да ладно.

– Лех, не спорь, вдруг что, потом себе этого не прощу же.

– Платон, я сделаю лучше. Ручаюсь.

– Сколько у нас времени будет сбежать?

– Фитиль плюс запал, две минуты.

– Давай проверю люк, чтобы потом без накладок.

– Верно.

Возвращаюсь к выходу. Глаза из-за яркого луча моего многомощного фонаря никак не могут привыкнуть к темноте. Осколки кирпичей, трубы, слизь. В проеденных временем зазорах наверное живут мерзкие насекомые. Пальцы лучше в них не засовывать, не откусят, в лучшем случае подцепишь какую-то мерзость.

Торчащие стальные штыри – главный атрибут русского андеграунда. Задеваю носком кроссовки бутылку. Она звонко катится передо мной, как волшебный клубок из старой сказки. Указывает путь – куда наступить, чтобы не провалиться в помои. Стекловата, как паутина, свисает с потолка; не влететь бы в нее. Не зря Оно – клоун-паук из ужаса Стивена Кинга – обитал в канализации. Тут таким самое место – маньякам, партизанам, театралам, библиотекарям ну и просто всем прочим «хорошим» людям.

Первые аплодисменты, Ленкина напряженность спадает. Что-что, а танцы она ставит на высшем уровне, зрители после них всегда заводятся. Ну, конечно, она использует запрещенный театральный прием, когда герой, как бы по сюжету, хлопает, тем самым провоцируя публику рукоплескать.

Различаю из общей суеты Таньку. Текста у нее практически нет, хотя Кормилица может обойтись и без него. Ленке виднее. А вот без танца не обойтись. Хореография – главный принцип построения драматизма – золотое правило Елены Фейгус.

Танька легка и игрива. Надеюсь, в субботу пластический этюд в нашем спектакле исполнит не хуже.

А вот с юмором Ленка прогадала, ведущему так и не удалось никого развеселить. Чувствую ее злобу в нервно постукивающих по ручке кресла коготках.

Директриса театра, сидящая за спиной, смеется за весь зал. Меня в темноте не узнает. Какой-то чин, что рядом, тоже обхохатывается. Ближайшие к ним косятся на них, как на полоумных.

Ромео декламирует на всю сцену, взобравшись на скамейку:

 

– Когда моей рукою недостойной

Я мог твою святыню оскорбить,

Позволь губам моим, двум пилигримам,

Мой сладкий грех лобзаньем искупить.

 

– Мой сладкий грех лизаньем искупить, – дышит мне в ухо Колдай, косясь на задумчивую Аду.

Джульетта кокетничает:

 

–  Мое лицо покрыто маской ночи,

Иначе б ты увидел – как оно

Зарделось от стыда…

 

Ленка в беззвучном надрыве проговаривает губами какие-то тайные смыслы.

Директриса за спиной неожиданно, и даже опережая события, аплодирует.

Поднимается «супер»… Зритель сразу же обалдевает. Ему даже не до аплодисментов. Трехмерная панорама каменной площади с высокой и остроконечной башней. На заднем фоне мост римского строения. Косые крыши уютных домов, арки, памятники, цветущая и даже шевелящаяся от птиц и речного ветра зелень деревьев. Верона затягивает в себя очарованные взгляды уездных горожан.

Картинку обогащают два проектора, великолепный свет, едва уловимые изящно мерцающие огни гирлянд.

– Какая красота, – кто-то произносит в зале.

Ленка чувствует всеобщий восторг! Пальцы ее сливаются в ладонь, что мягко ложится на ручку кресла. Спектакль спасен.

Сообщение от Сыча: «Я все сделал, как твой врач сказал. Яковлевич лютует. Звонил, назвал меня говном».

Ромео и Джульетта вместе с другими героями отправляются в прекрасную Верону, чтобы во всем масштабе развернуть там свою трагедию. Хочется сорваться с места и рвануть за ними.

Клоака Козловска пышет смрадом. Задираю голову в надежде найти выход на поверхность. Где люк? Все капает и гудит. Заветный свет, вот он, не спутаешь ни с чем. Руки находят лестницу – пара секунд, и она выведет нас на поверхность. А там мы поспешим к реке, наслаждаясь заброшенными, медленно утекающими вдаль видами Козловской пристани, валяющимися вверх дном дырявыми лодками и катамаранами.

– Вадим? – аккуратно зову я товарища, поднимаюсь по лестнице выше. – Вадим!

– Я тут. – Вижу его возникшую в манящем свете башку. – Все нормально, – говорит «башка».

– Леха, – шепчу в сторону электрического луча. – Лех! – Громче. – Слышишь?

– Как у вас там? – мельтешит Вадим.

– Готово? – Я продолжаю звать подрывника.

– Да. – Долетает до меня ответ.

– Давай.

Пауза.

– На счет три запускаю.

– Вадим, – кричу наверх… – Готовность номер один.

– Принял, – аргументирует Вадик.

– Через три секунды поджигаю.

– Принял. – На этот раз сообщаю уже я.

Пауза. Руки прилипли к лестнице. Мне надо подниматься, но я чего-то медлю. Фонарь падает, бьется об трубу и булькает в мутной жиже. Свет его плавно угасает. В глубине туннеля вспыхивает зажигалка. Чувствую, как огонек от нее переходит к фитилю и начинает искриться. Минута правосудия вот-вот свершится. Топот Лехиных шагов.

– Сюда! – зачем-то кричу я. Жалко фонарь… Не подсветить.

Переливы света до дрожи в лопатках. Шум ручьев и фонтанов. Поцелуи и встречи. Верона живет любовью и танцами.

За время работы Ленка из актеров обычного муниципального театра сделала настоящих танцоров, хоть в балет отдавай.

Трагедия, обретшая красоту, тут же наполняется смыслом. Действо творится, герои говорят, зал аплодирует. И здесь уже Ленка на высоте, не надо было перетягивать с юмором, поскорее начинала бы свое трагическое однообразие, не прогадала бы, не заставила бы никого скучать. Ловлю себя на мысли – я рад за жену. Интересно, смогла бы и она порадоваться за меня?

– Когда антракт? – спрашиваю я – надо срочно звонить пацанам в ДК.

– Через полтора часа, – улыбается Ленка.

Обложила.

– А сколько всего идет?

– Три.

– Три часа?

– Да, милый, да… Тенденции столицы.

Колдай, видимо, услышав наш разговор, причитает:

– Три часа. – Хорошо, что его слышу только я. – Это реально трагедия.

Все семейство Монтекки выкатывает на троне отца Ромео. Отец изрекает:

 

–  У молодых людей любовь не в сердце,

А лишь в глазах! Jesu Maria!

 

– Я сейчас тогда, – отчитываюсь Ленке.

– Куда же? – с долей ехидства интересуется она. Думает, что я сдался. Не могу смиренно воспринять свое поражение.

– Срочно позвонить.

– Первый пошел, – провожает Колдай…

Он что-то сам себе напридумывал, наговорил, изо всех сил сдерживает себя, пытаясь не заржать; от чрезмерного усердия кажется, что он плачет. Ада с недоумением косится на своего провинциального воздыхателя. Весь вид ее говорит: я не с ним, я не с…

Пригнувшись, выхожу из зала.

Меня встречает темный коридор, тихо. Иду по ковру. В администраторскую приоткрыта дверь, из тоненькой щели струится свет.

За спиной взрывается женским вокалом любовная песня. Аплодисменты!

– Браво, – доносится до меня. В середине спектакля мало кто так кричит. Но это директриса, ей простительно.

Звоню Сереге, не услышав его, сразу начинаю с вопроса:

– Блин, тут цыгане эти! – Слышу в трубке крик и матерщину. – Эти цыгане. Они не уходят, твари. Тут целую концертную программу протеста развернули.

– А директор?

– А он милицию зовет, грозится. Алевтину вообще в толчке закрыли.

– Много их?

– Да человек двадцать. Откуда их столько набралось-то?

– Это же цыгане – брат за брата. С вами-то хорошо все?

– Наверное. – Долгая пауза. – Это ты во всем виноват. Зачем ты меня в это втянул? Ты, со своим театром! Из-за тебя меня с областного уволили! Ты… Ты не даешь нам нормальных условий репетировать.

Я бросаю трубку. Сообщение от Сыча: «Яковлевич сказал, что ты говно…».

– Вот это проблема, – ерничаю я сам с собой.

Зал в очередной раз заливается аплодисментами. Елена Иосифовна Фейгус сегодня триумфатор, похлопаю ей и я, но позже, уже дома.

Связываюсь с Вадимом, прошу, чтобы он забрал Леху и мчал в ДК. Вырываю Колдая из театрального кресла сообщением. Он, как джинн, появляется мгновенно, видимо, спектакль его уже порядком достал. Мы выскакиваем на дорогу, тормозим ближайшее такси и мчимся усмирять цыган. Прожженного вида водила требует с нас в два раза больше положенного. Торговаться нет времени.

– Ни минуты покоя, – подпевает Колдай летящей из радио песни. – Ни секунды покоя.

Подъезжая к ДК, говорит:

– Грек, что у тебя за дурная привычка с цыганами разборки устраивать?

– Главное, чтобы они декорации не сломали.

– Эти могут. Ты меня, между прочим, от моей любви отрываешь.

– Мы к финалу успеем.

– Смотри, а то дуру мою питерскую по-любому кто-нибудь перехватит. В моей несчастной любви будешь виноват ты.

У входа вижу авто Вадима. Они с Лехой только приехали. Здороваемся.

– Э, – кричит таксист. – А деньги?

Колдай молча сует ему пару купюр.

– А еще? – теряется мужичок.

– Командир, жди нас здесь, на обратной дороге отдадим.

Водила пытается возмутиться. Замечает наши озадаченные лица, успокаивается. Его категоричное недовольство застывает гипсовым бюстом. Таксист не производит ни единого звука. Библиотекарь протягивает ему зеленое яблоко:

– На, пожуй пока, будь молодцом.

Мы вламываемся в ДК. Приветствуем вахтершу и в зал.

– Я уже милицию позвала, – провожает она нас криком.

Рвемся на сцену. Моргают лампы, то ярко, то темно, цыганская, мать ее, дискотека. Канделябр под потолком пылает огнями дневного света.

Цыгане, маленькие и большие, развалились на наших декорациях. Перевернули несколько пандусов, соорудили из них баррикады. Наполовину отодрали черный половик.

Кто-то забрался на помост – второй ярус, раскачивается на подвешенных веревках, как на тарзанках. Смертники. Штанкет оборвется, головы ваши глупые порасшибает!

«Станок» завален на бок, старательно нами выстроенного второго яруса больше нет. Задник почти полностью содран. Подожди немного, его сорвут окончательно и безвозвратно, затопчут и сожгут. Да уж, это тебе не Верона. Здесь Монтекки и Капулетти враждовать бы не стали, для этого места нужны куда эпичнее. В таких декорациях можно враждовать только с местными цыганами.

Словно бесы – лохматые и хитроглазые – они смотрят из моргающей темноты. Топнешь ногой – разбегутся по углам, отвернешься, снова появятся, как ни в чем не бывало. Ромалы бунтуют, играют на баяне, балалайках, ложках – протестуют по полной.

– Документ недействителен, – ходит по сцене взрослый и волосатый мужичище, словно йети – видимо, руководитель ансамбля.

– Все действительно! – разрывается директор.

– Мы до администрации дойдем!

– Доходите!

– А ну-ка, ребятки!

Ансамбль громыхает протестом. Хаотичные звуки всевозможных инструментов подхватывает баян. Самый ретивый скалозуб во всю мощь «рвет мехи» – кожаная куртка с серебряными плямбами, волосы по плечи:

 

О-о-о-о,

Зеленоглазое такси

О-о-о-о,

Притормози, притормози…

 

Он сидит на третьем ряду и кайфует по полной.

– Это вы, Платон. – Азим Газизович чуть не плачет. – Они не уходят. А все документ-то подписали. Я им показываю, эти ни в какую. Алевтину Васильевну, представьте, микрофоны посрывали и ими исколотили Алевтину Васильевну. Потом в сортире заперли, не открыть, замок, черти, сломали.

– Вот, полюбуйся! – наезжает на меня Серега, непонятно откуда возникший. – И как я могу репетировать? Пиши всем СМИ – премьеры не будет.

Он и директор наседают на меня с двух сторон. Подключается и Сыч – он пьяный в кол.

– Платон Сергеевич. – Изображает официоз. – Решайте вопрос. Меня из-за вас теперь весь областной театр говном считает.

– Милиция сейчас приедет, – подбегает одна из женщин – стражей одного из кружков.

 

О-о-о-о,

Зеленоглазое такси…

 

С пущей силой вступает хор.

– Они сейчас все разломают, – паникует другая, а с ней рядом и третья.

– Товарищи цыгане! – На авансцену выходит Колдай, пытаясь перекричать нарастающее сумасшествие. Его не слышат.

Леха хватает стоящий у пожарного щита огнетушитель. Прорывается, отталкивая плечами черную мелюзгу, в зал к баянисту, не раздумывая, мощной струей пены сбивает его с кресла. Цыганенка сносит, как картонку. Баян мгновенно смолкает. Следом за ним полифония протеста рассыпается, теряется мотив, инструменты нескладно звучат поодиночке и окончательно стихают. Огнетушитель продолжает пениться! Библиотекарь гонит напором цыганье прочь.

– Эй! – Йети напирает на Колдая.

Тут же получает удар в челюсть, подготовленный, продуманный. Цыган рычит, на удивление не падает. Пока Вадим щемит цыганят с декораций, я влетаю на помощь другу.

Крики женщин и Азима Газизовича. Помосты падают – цыганята валят их изо всех сил. Суки, рушат весь наш труд. Прав был директор – гнать их надо в шею из всех театров мира на север, к мошкаре, подальше от заселенных берегов. Протестующие бросают инструменты, разбегаются по всем щелям, попутно бранясь на своих, только им понятных наречьях.

Взбесившийся ромал толкает меня и Колдая, силищи немерено, мы отлетаем на пол. Быстро вскакиваем. Явно не готовые к такому отпору теряемся. Культработник напирает на нас всей массой, зрачки, как у сумасшедшего, бегают по сторонам. Моргающий свет слепит глаза.

Я и Колдай ретируемся, отступая, наносим руководителю кружка несколько ударов по лицу и животу, ему хоть бы хны. Еще секунда, и пиши пропало, такая рожа – сердца из нас повырывает и сожрет.

Мохнатое чудовище в коричневом пиджаке валится на нас. Отскакиваем в сторону.

Из-за его спины восходит улыбка Библиотекаря – в руках огнетушитель.

Бунт пресечен!

Пустой огнетушитель бьется о сцену. Половина зала в пене. Местами сломаны кресла! Декорации «Марша одноногих» разбиты.

– Вы что натворили? – подбегает одна из толстых женщин.

Культработник недвижим. Из затылка сочится кровь.

Вадим, запыхавшись, пробирается к нам.

– Жив? – спрашивает он, оглядывая поверженное тело.

– Да что с ним будет, – философствует Леха.

Нас обступает возмущенная толпа.

– Отменяй премьеру! – кричит Серега.

– Репетиция сегодня будет? – Откуда ни возьмись возникает Кукловод.

– Они же его убили, – причитают женщины.

– Ребята, – распихивая всех локтями, подлетает Азим Газизович, – спасибо…

Последние затаившиеся остатки цыган покидают сцену и зал. Дискотечный свет продолжает моргать то синим, то красным, то синим, то…

– Документ недействителен, – бормочет цыган.

Живой, и слава богу. До премьеры еще один день, все успеем восстановить.

Пригнувшись, проникаем с Колдаем в зал муниципального театра, уже вовсю идет второй акт. Прячемся за спинками кресел от вспышек света. Сцена пылает страстью. Зритель ожил, разинул рты, предвкушает трагическую развязку. Танька в роли Кормилицы надрывается:

 

– Вот горе-то! О, злополучный день,

Плачевный день, несчастнейший из всех,

Какие мне случалось в жизни видеть!

Проклятый день!

 

На наших местах уже сидят какие-то молодые люди.

– Э, парень, как себя чувствуешь? – Колдай гневается на цивила-театрала в бабочке. Тоже, что ли, гости какие-то почетные?

– Тихо. – Нас Ленка и Ада гонят прочь. – Потом разбираться будете. Сядьте на свободные.

Одергиваю Колдая, валимся на опустевшие у входа места. Видимо, у кого-то не хватило терпения дождаться развязки.

– Я же говорил, – шепчет в ухо Колдай, – с твоими цыганами всех баб промахали.

– Не переживай, вернутся.

Мы погружены в свои мысли. Я вспоминаю сегодняшнее утро.

Истерика Ромео на нас не действует.

 

– Здесь в этой тьме могильной заключила,

Чтоб ты была любовницей ее?

Но я с тобой останусь здесь, – не выйду

Из этого чертога мрачной ночи.

 

Что есть мочи рвусь наружу. Нога соскальзывает, но Вадим, напрягая все жилы, тянет меня на волю. Я кубарем в траву. Надышавшись говном, хочется разом вдохнуть весь кислород Козловска.

Леха!

– Лестницу держи! – слышится из-под земли.

Я уже при деле, готов вытащить соратника на свободу. Леха выскакивает, словно черт из табакерки. Без лишних слов несемся прочь, ввысь по склону, сворачиваем, перепрыгиваем заборчик, забегаем за гараж. За ним поджидает тропинка с цепляющимися за штанины кустами. Кругом не души… Слава богу.

На высоте меж садовых ветвей бледнеют купола местной церкви. А дальше долгий туман, не предвещающий хорошей погоды на целый день.

А мы сбавляем ход, шурша пластиком, взбираемся по горе мусора, уже остыв и успокоившись, осознаем – мина дала осечку, ну или просто мы оказались криворукие дураки. Задуманный нами подвох не состоялся! Мазутные реки и загаженные берега вместо молочных и кисельных.

Ничего в городе не дрогнет, воды Живой, как и прежде, будут медленно уходить за поворот и уносить с собой в южные края сорвавшуюся с деревьев листву и зеленые яблоки. А козловчане в субботу соберутся в ДК «Родник», поглядят на представленное муниципальным театром «чудо», разойдутся по домам, погрустят и лягут спать.

Оборачиваемся, за нами никого. Пробираемся сквозь кусты, проходим по крыше одной из «ракушек», спрыгиваем на дорогу. Пахнет жженым рубероидом. Один из гаражей открыт, из него торчит зад мужика, в гараже играет радио.

 

Между нами тает лед…

 

Маскируется, блин, под агента Палыча. Чушь! В Козловске его подручным делать нечего.

Прекрасно видно реку и люк, который мы забыли прикрыть. Безопасная вышина расслабляет. Даже посторонний тип не дает нам возможности напрячься.

Серый от тумана простор завис в ожидании дождя. В пелене другого берега едва различается заброшенный гусеничный кран, больше напоминающий скелет динозавра.

Темнота, затяжная пауза. Легкое щебетанье птиц и дуновение ветра пробуждают надежду в заплаканных глазах человечества; начинается финальная музыка. И воскресает умерший Ромео, и восстает из мертвых Джульетта, они берутся за руки, развернувшись спиной к залу, устремляются вдаль. Каменная Верона сменяется колосящейся рожью, что тянется долгим полем до небывало солнечного горизонта. Герои пьесы плавно переходят в видеокартинку и удаляются от нас прочь – навстречу несбывшемуся счастью. И все громче затягивает поющая девушка свою песнь, и все громче надрываются птицы.

– О, прям, как в «Гладиаторе», – Колдай неумолим. Но, сука, прав, даже музыка оттуда.

И вслед им несутся нескончаемые аплодисменты, кажется, что они не кончатся никогда!

– Браво! – громко-громко кричит директриса. – Браво!

После затемнения герои возвращаются на поклон. Поклон, на удивление, без всякой хореографии. Странно, раньше Ленка такого не допускала. Но это было бы лишним. Со всех сторон актерам дарят цветы. Их обнимают, целуют.

Зажигается свет, озаряя рукоплещущий зал.

– Вот это да! – слышу за спиной.

Оборачиваюсь – за мной три женщины, что разговаривали у афиши. Они переполнены восторгом и слезами.

Ленка, чуть придерживая платье, поднимается по ступенькам на сцену. Под громкие овации снова выводит актеров на свет. И нет этому предела.

– Грек, не ссы, – успокаивает Колдай. – Наш «Марш» еще всем даст просраться.

Ленке выносят микрофон. Она, сияющая от счастья, находит меня на нулевом ряду с края у входа.

– Этот спектакль посвящаю самому любимому мужчине – своему мужу.

Слабая половина присутствующих взрывается от восторга.

Ленка повелительным жестом руки просит меня подняться. Все пялятся в мою сторону. Делать нечего, приходится встать и обозначить свое присутствие.

– Крепись, мужчина, – слышу от Колдая.

Встаю… Следом за мной и все остальные.

Вопреки всеобщему счастью находятся и те, кто со значительно озадаченным видом выбегают из зала прочь, таких немного, но достаточно, чтобы выдохнуть и сплюнуть – минуту назад закончившейся премьере шедевром не быть.

Собрал король как-то раз англичанина, немца и русского. Выдал всем по чугунному шарику, запер их в одной комнате и сказал, чтобы они придумали, как его рассмешить… Через месяц подходит к пленникам. Англичанин давай жонглировать шаром, при этом еще танцевать, петь. Король посмотрел на все это и приказал отрубить англичанину голову.

Не смешно.

– Надо будет вернуться, поглядеть, – предлагаю я.

– Я бы не советовал, – оспаривает Леха.

– Да уж – облажались мы, – с облегчением вздыхает Вадим.

Не успевает закончить, как глухо содрогается поверхность земли. У колодца обваливается асфальт, засасывая в свое нутро кучку старых покрышек и прогнивший за ними забор.

Мужик выбегает из своего логова. Его мирное утро нарушено. Нас не замечает, мы скрываемся в лабиринте гаражного кооператива.

Сосредоточенно и хмуро направляемся к улице. Тихая заводь Козловска оглушается взрывом! Мина… Противотанковая.

– Сработало, – по-детски улыбается Библиотекарь.

– Сработало, – повторяю я, уже не понимая – радоваться этому или нет!

Выбираемся на дорогу, несколько авто, кафе, двухэтажки. В рюкзаках ничего подозрительного, только плоскогубцы, молоток, несколько проводков. Спокойствие и уверенность, нам ничего не стоит раствориться в массе козловчан. Хорошо, что балаклавы оставили на трассе – жалко будет, заберем, а то вдруг поймают, будут шмонать, черные головные уборы сто процентов вызовут подозрение.

– Гляди, – дергает меня за плечо Вадим.

Ротозеи, едва разлепившие спросонья глаза, уже подбежали к парапету и смотрят на реку.

Я оборачиваюсь и вижу, как обрушилась тихая заводь, как стальные гаражи сползли вниз, как разбросало по берегу куски веками недвижимого камня.

Из земли прорывается мощнейший напор мутной, распространяющей вонь жижи. Уставшие от закостенелой обыденности затерянного на карте города козловчане любуются смердящим фонтаном как чудом. Им интересно…