Новое сердце

Финальные репетиции набирают обороты. Доделываем декорации, оттачиваем мизансцены и танцы, работаем с утра и до ночи, каждую свободную минутку. Обедаем в «кабинете» курицей-гриль с лавашом, запиваем лимонадом и возвращаемся в почти возведенный храм Мельпомены.

Как-то раз сияющий от счастья Азим Газизович окрестил нас будущим ДК, после чего с еще большим восторгом добавил:

– К августу департамент на ремонт деньги выделит. – Он поглядел по сторонам, замер с блаженной улыбкой; я узрел счастливого человека. – И цыган в фащевский клуб культуры переводят.

– Поздравляю, – ответил я единственное, что пришло на ум.

– А вы знаете, как раньше ДК расшифровывался?

– Нет, – вздохнул я, испугавшись, что сейчас понесется: и орден от Диснея, и ансамбль «Кудельки», да всякая прочая ерунда.

– О-о-о, не знаешь. А я скажу. Раньше никакого Дворца культуры и в помине не было… Дом красноармейца! Вот тебе ДК! Когда его первый раз реконструировали, я еще маленький был. Но, – директор выправил осанку, – помогал старшим цемент для штукатурки замешивать… Да, помогал… А какие тут спектакли ставили!.. Всем районом ставили, потом всем районом смотреть ходили.

Я кивнул в знак одобрения.

– Ладно. – Азим Газизович вернулся из ностальгических воспоминаний, оглядел тусклые стены коридора. – Не отвлекаю.

Вера Михайловна спускалась из своего кабинета, четко докладывала:

– Звонят, бронируют, покупают.

– Отлично, – отвечал я.

Мест в нашем ДК больше, чем у театра муниципального, но меньше, чем у областного. Но нам нашего зала хватит за глаза. Летом горожан и так искусством тяжело заманить; шашлык, дача и река для них предпочтительнее любого театра.

Елена Платоновна напоминала:

– Там еще крепежи для декораций сегодня привезли.

– Прекрасно, – отвечал я.

Актеры проговаривали тексты и снова бросались с разгона в бой. Кроме Сереги, каждый выучил свою роль. У главного актера было железное оправдание – у него больше всего слов и ему надо еще успевать режиссировать.

А главное, все, еще недавно пылившие, мол, что за бред, напрочь забыли про свои возмущения. Слава богу, у актеров память коротка, а у актрис тем более, если ты, конечно, не затронул их внешность и талант. Но спорить артист, артистка готовы всегда, каждый из них в душе философ и разбирается во всем и вся. Чем меньше в театре труппа, тем больше у служителей сцены самолюбия. Острое чувство собственной незаменимости – чума любого театрального творца нашего уезда. Но я с этим справился, обхитрил провинциальное тщеславие. Деликатность и терпение – всему сила. Было бы время, я собой смог бы немного погордиться. А так было некогда – впереди главная баталия.

Французско-еврейские полки объединились и шли на нас. С ними в союзе Шекспир и Шиллер. Я ввязался в театральную войну мирового размаха, финальная битва которой свершится в городе, только двадцать лет назад появившемся на карте России.

Классики восстали против современности.

Хотя все это ложь – просто идеологическая пропаганда, подобные режиссеры, мать их, эстеты, просто прикрываются знаменами с портретами классиков, как наше чиновничье воронье флагами страны. Они заставляют и других размахивать ими во все стороны, кричать о вечном, разумном и незыблемом.

Сколько мне попадалось режиссеров, отрицающих нынешнюю драматургию, ссылаясь на великие умы – Шекспира, Шиллера, Гоголя, Чехова… И все эти творцы – воинственные адепты великого консерватизма, когда брались за постановку пьесы какого-нибудь классика – носителя смысла смыслов, тут же насыщали спектакль эротикой, развратными танцами, хитами с «Европы плюс», в итоге – вместо неисчерпаемых глубин человеческих душ, зритель видел лишь напрочь ослепляющую глаза глянцевую картинку, после которой даже полумрак еще долго казался ему глухими потемками.

Но ничего, многоуважаемые бессмертные драматурги, наш марш освободит вас, будете покоиться с миром, а эти всякие режиссеры… Ничего-ничего, мы их выведем на чистую воду, дадим им на орехи.

Постановка «Марша одноногих» вопреки моей же пьесе, куда более лиричной и слюнявой, чем спектакль, вышла жесткой и комичной, некая карикатура современного общества, насыщенная злой иронией и канцлерской темой. Как я уже привык, текст свой переписывал на ходу, прямо во время репетиций. Что странно, герои, я сам того и не заметил каким образом, по подтексту получились некими подпольщиками. Ну, конечно, не теми подпольщиками, про которых я читал в книгах про концлагеря. Подпольщики духовные, они протестуют против пафоса, красоты и любви. Не признают прописных мудростей, заполнивших соцсети, а главное – приписанные тем людям, которые так сроду никогда и не говорили. Не ходят на парад Первого мая, не надевают к Девятому мая Георгиевские ленточки, не сажают в первый день лета в парке деревья. Полные маргиналы – идиоты, упорно стремящиеся к победе над лицемерием бронебойных улыбок и сладких речей… Калеки на одну ногу, конечно же, в фигуральном смысле, лишенные чувства опоры.

Спектакль удивит! Здесь можно ручаться. Боюсь, что не понравится. Хотя публика у нас непредсказуема, она сама не знает и даже догадываться не может о своих истинных предпочтениях.

СМИ, конечно же, правильно заряженные Лехой, задергали меня интервью.

– Вы бросаете вызов? – в неистовой радости пепелила меня взглядом кудрявая ведущая.

– Нет, – разочаровывал ее я.

– А почему тогда вы решили создать свой театр? – напирала она.

Я видел, как за стеклом звукорежиссер за музыкальным пультом то и дело махал мне рукой, мол, держись ближе к микрофону, не отодвигайся.

– Не помню уже, как это вышло, кажется, что это было очень давно.

– Насколько давно?

– В апреле.

– Да уж, – выдохнула ведущая.

Читал про нее недавно в местных новостях – литературный блогер, говорят, у нее уже больше ста тысяч подписчиков. Обозревает современную литературу, в основном зарубежную, по какой-то неуловимой черте ее вроде бы обычного лица чувствую, что нынешнюю русскую она презирает. Обычное дело. Сейчас среди интеллектуалов нашего города это модно. Вот Достоевский, ого-го, а все, что сейчас, это так, по блату…

Чуть поговорив и не сумев меня спровоцировать на что-то скандальное, молоденькая ведущая взяла небольшой перерыв, сняла с себя наушники и объявила о рекламной паузе.

Я услышал, как за стеклом заиграла музыка. Записанный голос мужчины заговорил об окнах, которые лучше покупать в «Стеклоторге», так как это ваше спокойствие и прекрасный обзор на лучшие панорамы города.

По голосу я не сразу узнал актера муниципального театра Кротова, одного из главных корифеев местных подмостков.

– И город вас больше не разбудит, – закончил он.

В кафе за чаем разговаривал с девушкой из «Аргументов и фактов». Косился на диктофон, волновался, все думалось – меня вычислили и теперь подослали нужного человека, чтобы ненавязчиво с меня все выпытать, а потом всех разом повязать.

– И сколько вас? – лукаво улыбнулась журналистка.

– Нас? – замешкался я.

– Да, вас, – полноватая девушка с жидкими волосами непрерывно громыхала ложечкой в фарфоровой чашечке. – Сколько актеров в вашем театре?

– Четыре, – аккуратно ответил я, заглядывая интервьюерке в сверкающие азартом глаза.

– Хорошо. – Ложечка в чашке застыла. – И кто они?

– Актеры.

– Отлично.

– Точнее, четыре актера, один любитель. – Я вспомнил Колдая. – И один завлит.

– О, – девушка расцвела. – У вас даже завлит есть?

– Есть.

Я отвечал, словно ступал по минному полю. Постепенно подозрения спали. «Да если бы нужен был я кому, давно повязали бы», – успокоил я себя. После чего журналистке удалось меня разговорить, даже перевести беседу в дружеское русло.

Спускаясь в зал, я с гордостью гляжу на творящееся на сцене, созданное таким коротким, но большим трудом. Только вот, что делать с Танькой и Сычом? Их терять нельзя, они незаменимы. Но куда денешься, на принцип они не пойдут, работу предавать не захотят. Ладно-ладно. Ведь из любого положения есть выход. Если что, в отместку применим план Лехи – позвоним, скажем, то да се, театры заминированы, вот вам, многоуважаемый Француз и горячо любимая Леночка, и будет триумф. Такой, что пиши пропало. Конечно, премьеру вы перенесете на другой день, но осадок у зрителей останется будь здоров. А там и такие накладки могут выйти, что отложите вы свой показ на следующий год. Не хотели по-хорошему, получайте – на войне все средства хороши. Пока вы упиваетесь своим всевластием, мы же враз вас можем уничтожить.

Серега подсаживается рядом. От него по привычки разит перегаром, но приличным, для актера не превышающим нормы.

– Вот выпустим спектакль, – мечтает он. – Поеду в «Щуку» поступать на режиссера.

– Поедешь-поедешь, – киваю я, погруженный в себя.

– А что? Буду по стране ездить потом – спектакли ставить. Режиссеры вон какие деньги получают.

– Получают-получают.

– Что-то случилось? – Серега заметил мою тоску.

– Все нормально.

– Да я вижу, что ненормально.

– Сегодня световик и звуковик будут, – перевожу я тему. – Надо будет разводкой заниматься.

– Я все сделаю, – срывается с места безработный молодой режиссер и тут же взлетает на сцену. – Сыч, может, тут начни с разгона: «А Гвинея… А как же великое гвинейское сопротивление? Про „Гвинею“ не забывай».

– Понял, – без замедления отзывается Сыч.

– Петр, а ты, когда рюмку поднимаешь, мизинец оттопыривать не спеши, реплику договори.

– Хорошо, – смиренно отвечает Петр.

– Тань, а ты подожди чуть… сейчас танцы прогонять начнем.

– Конечно-конечно, – как послушная девочка, появляется из-за края кулисы наша единственная актриса.

Колдаю же говорить ничего не надо, он дремлет на третьем ряду и ждет своего выхода.

– На три реплики выше возьмите. – Серега возвращается в зал. Изображает усталость и гнев. – Очень тяжело, когда все от тебя зависит.

– Тяжело. – Я продумываю все возможные варианты по спасению актеров.

– Тебе хорошо, ты уже свое дело сделал, можешь расслабиться. А мне теперь без выходных вплоть до премьеры о спектакле думать.

– Больничный!

– Что?

– Больничный, – повторяю я, озаренный идеей, устремляясь в боковой проход.

Больничный! Понятное дело, никто им не поверит, но официально же к ним будет не подкопаться.

Подсвечиваю телефон, чтобы не запнуться. Сбоку натянуты канаты пронумерованных штанкетов – первый, второй, третий… У четвертого затаилась Катька, ждет нужного момента, чтобы опустить на сцену столик. Не женское это, конечно, дело с силой выдергивать фиксирующую высоту деревяшку и тянуть веревку то вверх, то вниз. Но у нас нет другого выхода. Серега режиссер, творец, так сказать, земными делами голову его забивать не стоит. А я? А мне пора бежать и звонить знакомым врачам – есть ли быстрые и дешевые варианты организовать болезнь актерам.

Нужные доктора нашлись, подходящие недуги тоже. Пришло время технической репетиции по разводке света и звука. Пока мы все собирались, Танька, одетая во все черное словно в траур, сама с грустью начала разговор о том, что все – она не сможет двадцать четвертого – театр едет показывать «Сотворившую чудо» в один из городов нашей области. Я тут же актрисе рассказал свой план.

– Ну, нет, Платон, – испугалась Танька. – Я так делать не буду.

– Почему? – Я прикурил ее длинную сигарету.

– Ну это опасно… Ну как-то неправильно. Свой театр предавать я не буду.

Ох, Ленка, блин, директриса, молодцы – политбеседы провели как надо. Слышал не раз, мол, мы муниципальный театр – единая команда, большая дружная семья, мы должны быть все вместе, а иначе недоброжелатели, которых в городе полным-полно, вмиг разрушат коллектив, не пожалеют, камня на камне не оставят. И не слушайте никого, слушайте нас, так как мы единственные, кто желает вам добра, верим в ваше большое будущее, вы ведь у нас самые талантливые, во всей России таких, как вы, актеров и актрис днем с огнем не сыскать… У нас самый дружный и лучший театр в мире!

– Ты никого и не предаешь.

– Платон, тебе этого не понять. – Татьяна выдохнула дым и пододвинулась ко мне вплотную; я тут же был охвачен ароматами духов и тайными желаниями ее тела, ежеминутно готового к любви. – Ты наш театр бросил, для тебя ничего святого нет. Конечно, я тебя уважаю, ты сильный там, целенаправленный, но ты руководствуешься только своими интересами. А театр – это коллектив. А ты один. А один в поле не воин, ты знаешь.

Я воспользовался отвратительной привычкой – много лишних слов пропускать мимо ушей.

Над вершинами сосен алел сумрак. У служебного входа в ДК курили цыгане. Кричали друг на друга, веселились. Среди них была одна девушка, она сидела на каменных перилах и грызла орешки. В книгах и фильмах цыганок часто авторы представляли нам как неписаных и роковых красавиц. Даже в моем бывшем театре на роль Кармен утвердили Таньку – одну из самых сексуальных актрис. А я за свою жизнь так ни одной обворожительной цыганки и не встретил… Зато встретил еврейку длинноногую и упрямую, у которой все шансы стать для меня роковой.

– Вот твоя жена, – не унималась Танька. – Другое дело. Она о правде думает. Она о нас думает, да, пусть на нее многие говорят, да что там рассказывать – ты сам знаешь, но они ничего не понимают. Елена Иосифовна в первую очередь за судьбу театра переживает, а на себя ей глубоко плевать. Вот что ты улыбаешься?

– Все хорошо. – Я и не заметил, как легкая насмешка предательски растянула мои губы. – Извини.

– Вот ты, только не обижайся, никогда хорошим руководителем не будешь, так как ты о других думать не умеешь. Я ничего не говорю, мне нравится участвовать в твоем творчестве.

– Почему в его… – неожиданно появился Серега из-за стволов сосен – надо же, не опоздал. – Это же мой спектакль, я режиссер.

– Да ты, ты. – Танька меня чуть приобняла и повела по тропинке в глубину посадок. – Сереж, мы сейчас договорим, хорошо?

– Понятно. – Серега надулся и крикнул нам вслед: – Так дело не пойдет. Это мой же… Мой спектакль.

– Твой-твой, – отмахнулась от него заслуженная Кармен нашего города.

Режиссер хотел было уже броситься вслед за нами.

– Серег, обожди, пожалуйста, – остановил его я.

– Все понятно, – повторил Швейцер и застыл с обидой.

Мы с Танькой, не проронив ни слова, вошли в сосновое затишье городской окраины. Неподалеку с шумом и приблатненной матерцой распивали алкоголь местные уркаганы. Заметив нас – на первый взгляд просто прогуливающуюся парочку, – навострились. Примадонна муниципального театра прижалась плотнее ко мне. А я все думал – настоящие это синичьё или нет, а то, может, это снова агенты Палыча, назначенные за мной наблюдать?

– А чем это я, а? Платон, угости сигареткой.

Я протянул пачку «Тройки».

– Что, совсем так плохо? – По мне скользнула любопытствующая улыбка. Сразу же, не знаю почему, вспомнилась Вера. И, что удивительно, воспоминание о ней мне доставило удовольствие. Захотелось ей позвонить и уже совсем не по вопросам, связанным с текстом.

– Нет, а что? – Я вернулся в сосновую реальность.

– Просто «Тройка».

– Ну и что. Хорошие же сигареты.

– Да ладно, есть зажигалка?

Я снова прикурил Таньке, потом себе.

– Насчет денег не переживай. Аванс, если хочешь, я тебе верну, только не сразу. Хорошо?

– Да оставь себе.

– Спасибо, Платон, – продолжила Танька. – Я свой театр на твой спектакль не променяю. Да, ты хорошо заплатил бы, я столько за месяца четыре не заработала бы. Но ты деньгами все не решишь. У тебя идеи нет. Вот у Елены Иосифовны есть, а у тебя нет. И если так получилось, значит, так получилось. Мне самой обидно, что столько сил зря потрачено, но ведь «Марш» можно просто на осень перенести, ничего страшного.

– Можно, – согласился я, про себя решив: «Никакой осени, двадцать четвертого июня и точка…».

– Вот видишь, ты же все понимаешь. Ну… Вот с этим больничным… Я ничего не говорю, конечно, это твое дело, но поступок-то подлый, согласись. Тебе Александр Яковлевич и Елена Иосифовна актеров своих дали, возражать не стали, а ты их подставить решил. А если бы не они, у тебя бы ничего не вышло.

– Тань. – Включаю все свое обаяние и смирение. – Давай так поступим.

– Как?

– Ты продолжишь репетировать, и будем надеяться, что гастроли у вас отменятся. А я с Ленкой поговорю.

– Правильно, поговори, она же поймет все, объясни ей. А то странно выходит, она даже не в курсе, когда у тебя премьера.

– Заработались, забыли друг про друга. – Меня распирает от смеха.

– Да вот и я про то же… Поговори с Еленой Иосифовной. Она же ради тебя все сделает. Всему театру про тебя рассказывает, какой ты у нее замечательный, гордится. Говорит, – Танька опускает голову, – настоящий мужчина.

После беседы с Танькой объявился Сыч. Он был пьян, как никогда. Его не шатало и не штормило, но пробирало на какой-то нечеловеческий гогот. Вытянутый, худой в просторной футболке и пыльных джинсах он казался сплошным оголенным нервом.

– Вот и все, отмаршировались. – Лицо его мрачнело вместе с вечереющим лесом. Чувствовалось, как за темными стеклами очков ворочаются большие и печальные глаза. – Повязали меня.

– Кто? – влез Серега.

– Александр. – Сыч развел руками по сторонам и добавил: – Яковлевич.

– Давай с тобой поговорим. – Я дернул, так сказать, ведущего актера «Компромисса» за рукав. – Есть идея.

– Не-не, директор, я мудак, – его шатнуло в сторону. – Вот вся идея.

– Стоп-стоп, – подхватили его Танька и Петр.

– Со всеми поговорю. А с тобой нет. А все почему? А знаете почему? А вот и не знаете! А… Не знаете! А вот – потому… Стыдно с тобой говорить. – Сыч, согнувшись параболой, уткнулся головой мне в грудь, попытался сдвинуть меня с места, после чего замычал от бессилия. – С ними не стыдно. С ним, с ним, блин, с ней, с ними, в общем. А с тобой стыдно. Я тебя подвел, а их нет… Им я ничем не обязан. А тебе – да, а им – нет, они только за бабло и работают, с чего это мне стыдно должно быть перед ними? – Набирающий темперамент оратор отшагнул в сторону.

– Что? – затряслась Танька от гнева, чего-чего, а завести ее раз плюнуть – вспыхивает, как газетная бумага в знойную засуху.

– Постой. – Петр эмоционально напрягся – культурное выражение на такой наезд подыскать тяжело. – Ты… Ты неправ.

– О. – Новый приступ хохота раззадорил Сыча. – Тещин сынок заговорил.

– Что?

– Ты корову сегодня подоить не забыл?

– Ты пьяный дурак, – совершенно по-женски вырвалось у Петра.

– А ты мудак, – совершенно по-мужски вырвалось у Таньки.

Она было хотела пощечиной выбить из Сыча всю дурь и зубы, но мы с Лехой успели поймать ее на замахе.

– Пусти! – вырывалась она. – Пусти!

– Тань, спокойно.

Женский напор оказался выше всяких похвал – два крепких пацана еле сумели ее сдержать. Она размазала бы Сыча по дереву, к гадалке не ходи. Сил у нее полно, не зря родом из Сибири. Потому, видимо, и фактура богатая на всякие изгибы и изыски.

– Тань. – Поласковее приобнял строптивую девицу.

Не подействовало – меня тут же отпихнули.

– А что? – выпятил грудь Сыч. – Убивай. Умру за правду. Директор, ты не знаешь, а я расскажу. Расскажу, что в твоем театре про тебя говорят.

– Да ладно, – постарался перебить Серега, но попросту не был услышан.

– Все кидать тебя хотели, если бы не выиграл этот… Ну, свое… Денег бы не выиграл – то все разбежались бы, как крысы. Еще бы один день, и все. Пиши пропало, труппа, как крысы с корабля, кто куда. Да понятно куда – в театрики свои. Помните, все кричали, мол, что за самодеятельность, что за самодеятельность? Мы профессионалы, профессионалы, долбимся только в анналы.

Танька дышала яростно и тяжело, обжигая горячим дыханием мое плечо. Петр пристроился ближе к Библиотекарю и решил отмалчиваться, но его утратившая цвет физиономия голосила вовсю, мол, что слушать пьяного – ерунду же говорит.

– А ты сам? – дернулась Танька.

– А что я? Я говно. Этим не горжусь, но этого и не скрываю. Но я, директор, – Сыч потряс перед всеми пальцем, – я не за деньги! Я честное говно! Я самое честное говно в мире! Не, ну соточка на опохмел хорошо, мне директор по дружбе не откажет. Но это по дружбе… Да, директор?

На меня уставилась пара глаз. В линзах очков увидел свое сумрачное отражение.

– Хотите – валите. Валите! Кина не будет. Начальство обложило. И специально же. Выждали. Из театра я не уйду, иначе сдохну с голоду, так что, директор, не обессудь. Но я не из-за денег. Помни.

– Какой правильный. – Танька немного успокоилась, хотя отпускать ее еще было опасно – обиженная актриса страшнее обиженного мента.

– Да что вы его слушаете, – махнул Петр рукой.

– Не понял, что с начальством? – озадачился Серега.

Сыч сделал шаг назад:

– С начальством все хорошо. А у нас театр «Компромисс» закрывается. Все одноногие выздоровели, там, эволюционировали и стали маршировать, как все. Вот и все, финита ля комедия. Финал, поклон, аплодисменты. Обойдемся без цветов!

Он попытался изобразить какой-то приветствующий зрителя пируэт, но споткнулся об торчащий из земли корень и рухнул. Сел, прижался к шершавому стволу спиной и засмеялся на всю округу.

– Вставай, – крикнула ему пренебрежительно Танька.

– Посадил дед репку, – сквозь лошадиный смех я едва разобрал слова.

– Поднимайся. – Петр решил взять дебошира за подмышку.

– Выросла репка большая-большая. – Сыч его тут же оттолкнул – изо всех своих пьяных сил.

– Это мой спектакль и я не дам ему развалиться, – с нажимом к нам обратился Серега.

Мы с Лехой переглянулись.

– На сегодня репетиция отменяется, – напустил на себя важности «худрук».

– Ничего не отменяется, – возразил я. – Свет и звук надо разводить.

– Мы без Сыча не сможем.

– Сможете. Идите, репетируйте, мы с Лехой его в чувства приведем.

– Тебе светом не заниматься, – возмутился Серега. – Ты в этом не разбираешься.

– Давай я пойду и разведу.

Повисла пауза.

– Правильно все, – вовремя вступила Танька. – Пошли, Сереж, светом займемся.

– Да-да, все верно, – поспешил Петр.

– А Колдай через час подойдет, – подытожил я. – Я ему скажу, чтобы на сцену шел.

– Опять все на мне, – начал было канючить Серега, но, увидев, что актеры двинулись к входу, заторопился за ними.

На третьем этаже зажегся свет. Наверное, зашла уборщица, чтобы прибраться в танцевальном зале. На небе выступили звезды. Давно их не видел. Засуетился, что и голову вверх не поднять, не полюбоваться.

Звезды сияли ярко и неудержимо. Мигающей точкой между ними скользил самолет.

Ночное небо раскрывалось всеми хитросплетениями, изображенными в советском учебнике астрономии за одиннадцатый класс. Такой мне достался от старшего брата. И никакого словоблудства, никакой стихоплетной романтики, никаких мудрых изречений, факт на факте – Вселенная огромна, планета Земля мала – крутится вокруг оси, вокруг Солнца, и не дай бог ей преждевременно износиться. Поэтому мы должны ее беречь и любить – не мусорить, не воевать, не перечить светлым идеалам, а если прилетят инопланетяне, в грязь лицом не ударить перед ними, принять как полагается, накормить, напоить, продемонстрировать человеческую цивилизацию во всей красе, чтобы потом не стыдно было в космосе показываться.

Сыч снял очки, обнажив пустые глаза. Поглядел на щемящее сквозняками небо над крышей ДК и запел:

 

–  Вот и осталось,

Лишь снять усталость,

И этот вечер,

Мне душу лечит…

 

Голос его звучал твердо и трезво:

 

– О-о-о-о-о,

Зеленоглазое такси…

 

Затянул он пронзительно, чисто и громко, как только мог. Подниматься актер не спешил. Да и мы не спешили ему в этом помочь.

 

–  Там и не спросят,

Где меня носит…

 

Закончив петь, Сыч поглядел на нас:

– Ну, директор, что будешь делать?

– Ты заболеешь, – улыбнулся я.

– Не понял.

– За-бо-леешь официально, – повторил я медленно и с напором.

Все переглянулись.

– Ну, директор, – покачал головой Сыч, поняв, о чем я. – Ай да директор – ай да сукин сын.

И время шло, репетиции следовали одна за другой. Танька возмущалась, мол, зачем все это, раз спектакля все равно не будет. Я ей устал объяснять, что мы вроде бы договорились, работаем до последнего, вдруг, всякое же бывает, гастроли отменятся. Колдай молодец, нашел к ней более мягкий подход, актриса наконец-то от меня отстала. Организационные моменты для нее отошли на второй план. А когда командир отряда спецназовцев неожиданно подарил ей шоколадку – ходил себе купить пива в перерыве между сценами, заодно решил и побаловать Таньку плиткой «Бабаевского», то сердце примадонны растаяло окончательно. Завеяло легким романом.

– А откуда фингал? – Я только заметил, что под глазом у моего приятеля все фиолетово.

Мы стояли вдвоем у ДК, ждали, пока на репетицию соберутся все остальные.

– Как у нас в театре говорится – рабочие моменты, – он достал сотовый, погляделся в него, как в зеркало. – Прикинь, не поверишь, баба чуть глаз не выбила.

– Когда?

– Ну, слышал или новости глядел – столпотворение было?

– Ну…

– Вот и «ну», древком флага одна дура как в глаз засадила, а я же без амуниции был. Единоросска хуева…

– А ты что, тоже ее утешить хотел?

– Ну типа того.

– Бывает. Ты, Вась, давай, главное, про Таньку не забывай, продолжай в том же духе, а то, мне кажется, она ради тебя сейчас только на репетиции и ходит.

– Да без проблем, братан. Бабу охмурить – дело благое, тем более такую.

– Что, правда нравится?

– А чего ей мне не нравиться-то? Вон, – указал он на разговаривающую по телефону вдалеке Таньку, – глянь фасад какой? Да с барельефами будь здоров. – Он изобразил женскую грудь.

– Где ты слов таких нахватался?

– Да с этой Кадкой пообщаешься, не тому научит.

– Ах, подлец, ты еще и с ней общаешься?

– А что, чем я тебя хуже? – Колдай развел по сторонам свои широченные ладони. – Тоже богему хочу.

– Вон, тебе Таньки хватит, актриса как-никак.

– Да актриса, но слишком уж… Какая-то… Как это, подскажи… – Мой приятель напрягся.

– Провинциальная?

– Нет, просто показная и перекрашенная вся, хотя… – Васька снова поглядел на неразборчиво ругающуюся в телефон Таньку, задумался. – Фасад у нее будь здоров. Надо как-нибудь ее утешить.

– Дон Жуан хренов, – по-доброму выругался я.

– А что делать? Что делать? Наша служба и опасна, и трудна, – напевая и пощелкивая пальцами, Колдай выдвинулся в сторону актрисы, обернулся: – Видал? Брешет с кем-то, слышишь? Мне кажется, здесь требуется моя помощь. Сейчас я ее утешу. Лекарь выходит на дело… Наша служба и опасна, и трудна.

Дело близилось к финалу. Свет был разведен по сценам, Серега тут оказался молодцом, хорошо справился. Правда, потом измученного изображал еще дня два. Все музыкальные эффекты тоже заняли свое место. Выходящий из студии все время покурить высокий и медленный мужчина в очках оказался большим мастером. И можно было бы уже вершить прогоны – один за одним, выходить на генеральный, доводить спектакль до сдачи… Но Танька слишком сильно погрязла в муниципальном театре. Тут и обаяние Колдая оказалось бессильно. Ленка, патриотка, блин, хорошенько за нее взялась. Радовало, что Сыч завязал, мобилизовался, времени у актера стало хоть отбавляй, в спектакле Француза он не участвовал, а областной театр все остальное откинул в сторону, целиком погрузился в грядущую премьеру по Шиллеру. Сыч целыми днями был с нами, помогал во всем – доделывать декорации, доклеивать реквизит, смело брался за самую грязную и тяжелую работу. А вот Петр, мякиш, мать его, запаниковал.

– Давайте я актрису из кукольного приведу? – предлагал он на перекуре.

– Обойдемся, – отвечал я.

– Я не успею ее ввести, – качал головой Серега.

– Тещину корову, что ли? – подкалывал Сыч.

Кукловод не обижался, во всяком случае внешне было не разобрать. Просто замолкал и со своими идеями в разговор не влазил.

А между тем декорации вышли хорошие, театральный процесс сформировался.

Вера Михайловна отлично справлялась с работой кассирши:

– Билеты продаются, ох, как продаются, – радовалась она, отвечая за весь навар.

Даже директор ДК вызвал к себе и предложил чаю.

– А, Платон! Заходи-заходи, – начал он; секретарша принесла мне маленькую чашку ароматного снадобья. – Травяной, натуральный, угощайся. Тут такое дело, дышаться легче стало, понимаешь?

– Не очень.

– Чувствуешь?

– Почти.

– Чувствуешь? Куревом этим поганым не пахнет. – Азим Газизович поднял палец, навострил слух. – Слышишь?

– Нет.

– Вот и прекрасно. – Директор блаженно улыбнулся.

Как давно я не видел счастливого человека.

– И никто не пьет, никто по коридору не бегает, – в блаженной истоме продолжал убеленный сединами руководитель, но вдруг на мгновение замолчал – выдержал торжественную паузу: – Цыгане пропали, – чуть ли не пропел он.

– Куда?

– Да откуда я знаю?.. Если так дальше пойдет, кружок закроем к чертям собачьим. – Азим Газизович победоносно затряс руками.

Чай парил травяными парами, дурманил и забивал затхлые ароматы фотографий и ДКашных трофеев.

И мне было радостно за директора. Цыгане… Да и пусть пропали, невелика потеря, они выполнили свою функцию, помогли нам прорваться через кольцо ОМОНа. Может, для этого кружок цыганского фольклора и существовал.

Главное – спектакль, вопреки логике, собрался. И я даже сам не поверил, что это возможно, вроде бы еще недавно в подобное чудо и не верилось, просто, обреченно иронизируя над своей дурной затеей, делали одну мелочь за другой. Обсуждали проблемы, которых было куда больше, чем решений. Репетиция за репетицией, ссора за ссорой, примирение за примирением. Гвоздь за гвоздем, «саморез» за «саморезом», нескончаемое жужжание шуруповерта. Вот рылись в «кармане» ДК, все перепачкались, достали дряблые пандусы. Починили, укрепили, задрапировали, и вот уже на сцене прекрасный помост. Появились двери. Привезли какие-то брусы и балки. Что-то коллективно прибивали, стругали, обрезали, вот уже эти двери прочно стоят на сцене, подкрепленные уголками. Закрепили на штанкетах веревки, «зарядили» их стульями, столами, всякой всячиной. Картина усложнилась интригой. Откопали в могиле деньги, провели через департамент, закупили материал, построили «станок». Получился отличный второй ярус. И все равно пустота продолжала надоедать. Закупили реквизита, всего-всего разного, пустота исчезла.

Но без драматургии сцена с декорациями и реквизитом ничего не значит. Репетировали, трудились, экспериментировали. И актеры вдруг избавились от текста, что их держал, сроднились со своими героями.

И все равно без света и звука, правильно натянутых кулис весь труд казался, положа руку на сердце, блеклым. Самодеятельность, мать ее. Техническая сторона была завершена. И случилось чудо!

Никто даже и не понял, каждый, занятый кропотливым трудом и другими проблемами, не разобрал, как и когда это свершилось. Всем смертям и недоброжелателям назло на свет появился спектакль, а вместе с ним и театр! И в глубине его забилось сердечко, и это случилось тогда, когда нам отдали подвальную комнату со столяркой, мы там соорудили последнее, чего не доставало для реквизита: открыли бутылку водки, разлили по хрустальным рюмкам, выпили и запили чаем.