«И вновь продолжается бой»

До премьер в городе оставалось все меньше и меньше времени, Ленка с каждым днем делалась все суровее.

– Что не получается? – спрашивал я.

– Издеваешься? – неожиданно резко реагировала она.

– Лен, что такое?

– Тебе хорошо, вон, деньги под проект получил… Знаешь, никогда в тебе не сомневалась. – Ленка поднималась с постели и шла на кухню, кричала уже оттуда: – А у нас черт-те что, все, что угодно, только не театр. Этот сезон доработаю и точно в Москву валим. Самодеятельность какая-то.

Сыч же передал, что Француз в бешенстве – ничего не успевает в срок, мечется, и, что на него не похоже, орет. Пара ламп для подсветки декораций оказались бракованные, новые снова нужно будет заказывать из Москвы. Часть бюджета спектакля, запустились слухи, отъела директриса. Да и готические вроде бы триумфальные конструкции дали несколько трещин. Их срочно отправили на доработку. Да помреж – эта Олеська пропала, не появляется на работе. Как сказали – семейные обстоятельства. А замены ей нет – дублерша ушла в декрет.

Сыч, повествуя, хорошо передразнивая Француза, интонации выведенного из себя интеллигента изображал:

– Это не театр, это самодеятельность!

Театральная злоба меня взяла в кольцо. После полного краха мы попали в театральный рай, я сам того и не заметил, как воссоздалась инфраструктура, все лучшие люди ДК заработали на нас – бухгалтерия, касса, уборщики. Елена Платоновна заняла неформальную должность завпоста.

– Если надо, – заявила она, – могу и на сцену выйти.

Алевтина Васильевна и вся ее братия ушли на второй план. Руководители творческих групп любовью меня не жаловали. Пошел слух, что за ненадобностью их могут сократить.

Проект «Смерть мусору» закрыли.

Каратистов распустили. Распечатки А4 «Киокушинкай – воспитай силу, воспитай личность, воспитай дух…» посрывали. На их место повесили афиши спектакля «Марш одноногих».

«Ателье» в углу фойе прекратило свое существование. Одна из работниц, вынося свои тюки с тканью, злобно смерила меня взглядом. Я предложил ей свою помощь, она с язвительной вежливостью отказала:

– Вам, театралам, не пристало тяжести поднимать. Давай иди отсюда, а то сам не работаешь и другим не даешь.

Отсутствие у меня эмоции ей явно не понравилось, щемящая от досады душа работницы ателье явно жаждала конфликта. Его отсутствие обернулось для нее очередной обидой и кислой усмешкой, утяжеленной толстым слоем алой помады.

Неожиданно объявился руководитель «Коллективной трезвости», вид его был такой, словно он пришел не через дверь, а восстал из пыльного, вековой давности документа, гласящего о необходимости создания театра, после посещения которого люди будут бросать пить и крепче любить своих жен.

Сам же руководитель едва смог добраться до кабинета директора – вестибулярный аппарат его оставлял желать лучшего. Вахтерша поначалу даже не хотела пускать хранителя «трезвости». Но потом матерая уборщица, что в это время наводила порядок в фойе, узнала в странном госте Семена Семеновича.

– Гляди-ка… Живой еще? – крикнула ему вслед уборщица.

– Я вас еще переживу. – Мужчина в растянутом до колен свитере погрозил кулаком. Его борода навострилась, как иголки ежа. И он, грозно фырча, зарулил в приемную.

Вышел приказ о закрытии театров «Радуга» и «Росинка».

Азиму Газизовичу это уже не понравилось.

– Почему не цыган? Почему не цыган? – обращался он в белоснежную вышину своего кабинета.

А по факту, это оказалась заслуга Вадима. Они с Дирижаблем быстро вычислили «мертвые души» и конкретно за них взялись. Тучи над Алевтиной Васильевной сгущались. Да и ее стражи забились в свои углы, боясь выйти на свет, не говоря уже про показываться на сцене.

ДК был захвачен нами.

Только цыгане иногда шныряли по коридору и залу, но до них руки никак не доходили. Мы оставили их на расправу директору.

– Это самодеятельность, – повторяла Ленка.

– Что не так, что?

– Что? Тебе сказать?

– Скажи.

– Актеры деревянные, а монтировщики ваши…

– Уже твои.

– Мои! Криворукие. Просишь их одно сделать, а они другое. Хоть кол на голове теши.

– А завпост? – с легкой надменностью подлил масла в огонь.

– А завпост? – Ленка взяла сигарету у меня из пачки. – Вот скажи, скажи, что тяжело в этом гадюшнике достать пять балок металлических дополнительно, чтобы декорации закрепить? Так, я тебе скажу, он достал. Да это пиздец. Платон, понимаешь, пиздец! За такую цену они из золота быть должны! Директриса в теме, улыбается, как дура, и говорит мне о каких-то сложностях. Себе захапала и ангелочка невинного изображает. Что за город? Проклятый город! Город крохоборов, где каждому лишь бы что-то урвать, откусить, припрятать. А главное, что у чужих, что у своих выкрасть, неважно. Тут спектакль на кону, а они… – Ленка выдохнула, набрала в грудь кислорода. – В этом городе металла нет, скажи мне, Платон? В городе, цель которого производить металл, нет металла, как так? Кого они пытаются обмануть? А завтруппой эта?

– Женя?

– Она, сука… Да она людей вовремя на репетицию собрать не может. Вот скажи, нет, только честно, это что – профессионализм? А самое главное, что все себя звездами мнят.

– Ты же сама их такими сделала.

– Я? – Ленка покрутила в руках сигарету, отложила в сторону.

– Ты. И директриса. Все нахваливали их, мол, как это актеров и актрис своих мы ругать будем? Вот, получайте плоды воспитания.

Ленка подозрительно молчала, снова брала сигарету и нервно крутила ее в пальцах.

Француз в кулуарах своего огромного театра, думаю, делал то же самое.

Так, за работой и постоянными разговорами с женой, я не заметил, как пришла пятница, за ней суббота и воскресенье.

Да еще и позвонил Колдай, сказал, что не может попасть на репетицию в понедельник.

– Ты же в отпуске?

– Вызвали. Да тут праздник же!

– Какой?

– Вот ты темнота фащевская… День России.

– А…

– Там митинги какие-то намечаются.

Васька и так справлялся хорошо со своей ролью… Поэтому я расстроился не сильно. Да и понедельник, ладно уж, решил объявить отдых – все-таки заслуженный театральный выходной. А тут совпало, как раз праздник у всей страны – День России.

День выдался солнечный, синоптики в прогнозах не ошиблись, как писали в «Мail», плюс двадцать пять днем, так оно и вышло. Хотя в целом лето теплом не баловало, все больше холодом и дождем. Ветер разгонялся с реки, навевая на микрорайоны и парки запахи тины и зарослей осоковых берегов. Показалось, что июнь спасен – затяжной циклон, про который так все говорили, вот-вот двинет на запад.

На Соборной площади студенты, школьники и чиновники.

Флаги и транспаранты.

«Вместе мы непобедимы».

Квадрокоптеры, как вороны, кружат над головой в надежде запечатлеть историю во всем ее масштабе. Кто их замечает, машут рукой, кричат, подпрыгивают. Возле администрации выстроена сцена, чтобы молодежь не заскучала, вперемешку с напутственными речами чинов про светлое будущее на ней то и дело появляются рэперы. Исполняют, кажется, песни собственного сочинения:

 

…Будда и Шива

Воспевают Россию.

Даже истуканы с острова Пасхи

Знают Россия – это прекрасно…

А если б во Вьетнаме пришлось бы мне родиться,

Прежде чем обнюхаться и обкуриться,

Спекшимся я мозгом подумал о России,

Потому что Россия – это мы… А мы – это сила.

 

Располневший за годы правления мэр в кругу важных чинов и предпринимателей наслаждается, ловя ритм, чуть подергивает головой и притоптывает лакированными туфлями, сияющими так, что кажется, вот-вот они ступали по окраинам звездной вселенной и только минуту назад спустились на грешную землю.

В толпу молодежи с шариками красного и белого цвета врываются кураторы с криками: «Строимся!»

Студенты, понуро притихнув, идут на обозначенные мелом полоски.

– Филфак, – кричит девушка в манишке «Молодой патриот». – Ко мне!

– Электропривод, – командует парень деловитой наружности, видимо, с Политехнического института. – Ко мне!

– Физмат, ко мне! – Учащиеся Пединститута не отстают.

– Транспортники, ко мне.

– Лингвисты.

Раздаются команды руководителей.

– Где синий? – разгребая зевак, как волны, негодует девушка, собирающая Филфак.

– Он у юристов, – кто-то отвечает ей.

– Сейчас придумаем.

– Строимся.

Пробиваясь сквозь рэп, проносятся возгласы.

– А вот и синие… Сюда, живо.

Управляющие города аплодируют. Студенты так или иначе, не выпуская из рук шариков, располагаются на отведенном участке площади, образуют слово «Россия». Может, кто-то неправильно сделал разметку, может «молодые патриоты» что напутали. Но полосы сине-бело-красные выстроены по вертикали.

Флаг Франции.

Тревожная пауза. Музыка смолкает. Патриотически настроенный рэпер инстинктивно продолжает прыгать, не замечая, что музыка смолкла. Тишина, ее нарушает лишь далекая песня марширующих по площади героев коммунистов:

 

И вновь продолжается бой…

 

Каменный Ленин с постамента окидывает печальным недавно отреставрированным оком политический бомонд юных творцов.

Студенты и школьники глядят на рэпера. Рэпер застывает, как раскоряченное дерево, косится на бизнесменов. Бизнесмены на чиновников. Чиновники на мэра.

Подносят микрофон, глава города делает к нему несколько шагов, хмыкает – выражение лица не выражает ничего.

Мэр глядит на чиновников. Чиновники на бизнесменов, успевших спуститься со сцены к охране и преподавателям. Бизнесмен – главный банкир города, косится на рэпера, который застыл в неудобной позе на сцене, как истукан.

Может даже, как истукан с острова Пасхи.

– С праздником, молодежь! – изрекает правитель.

Радостные возгласы особо избранных отрываются от земли и летят в небеса. Большинство молчит, сосредоточенно или сонно глядит под ноги и в экраны мобильников. Чины и бизнесмены громко и аккуратно аплодируют.

– Я сегодня с утра хорошо… – Мэр начинает издалека, но тут его перебивает лихой выкрик:

– Выпил.

Легкий хохот оживляет молодые лица. Свежий ветер подхватывает обвисший на шпиле администрации флаг.

Один из чинов в черных очках и с бывалыми сединами прыскает смехом.

Мэр невозмутим, начинает речь заново:

– Я сегодня с утра хорошо проснулся – встал с той ноги. С той, с которой надо…

Палыч, Леха, Вадим и я, затесавшиеся в толпе, внимательно наблюдаем, за елками где-то в оцеплении несет службу Колдай со своими пацанами.

Мы обходим снимающих себя на сотовые девчонок, наряженных в белые блузки. Одна, что с косичками, засматривается на нас. Хотя в нас ничего необычного – люди, как люди. Идем себе и идем. А что не ходить? Праздник же.

Слышим за спиной поймавшего кураж мэра:

– Сегодня вам кажется день. А я вижу, вам кажется. И кажется вам, что день необычный… А нет! Сегодня не просто день – это большой день, больше чем Новый год или какое-нибудь Первое апреля. Сегодня День рождения нашей Родины!

– Грек, не ты текст писал? – спрашивает Палыч.

– Ты меня переоцениваешь.

Колонка рядом с нами чуть фонит.

– И я счастлив, что мы здесь все вместе.

– Подзаебались, – продолжает орудовать юмором все тот же неудержимый.

По каменному спуску из тысячи ступенек мы спускаемся к тополиным заводям парка – подальше от суеты. Мандраж по телу. Палыч вряд ли бы нас собрал в таком людном месте без какого-либо толку.

По бокам струятся и пенятся фонтаны с голубой водой. Мелкие капли, подхваченные ветром, приятно остужают запотевшее лицо. На каждом этаже спуска шумят мамы, папы и дети. Фоткаются на память. Те, кто поленивее, сидят на лавочках, уткнувшись в свои смартфоны.

Когда оказываемся на Петровском склоне среди гула проносящихся машин, молчать надоедает.

– Для чего мы тут? – спрашиваю я у Палыча.

– Ура! – доносится с площади, мэрская речь закончена.

В вышине раздаются ликованья, аплодисменты, включается гимн. Оборачиваюсь, но, кроме ступенек, уходящих высоко вверх, и пышущих фонтанов, ничего не вижу.

Палыч не отвечает, ведет нас в парк через подземный переход, стены которого еще с давних времен украшены рисунками из цветной мозаики, что изображают красную липу с парящими над ней квадратными пчелами, трактор, кирпичную трубу, чугунную пушку, раскрытую трудовую пятерню – все то, благодаря чему город эволюционировал из курортного поселка в промышленный центр.

– Палыч, отзовись… – напоминаю я о своем вопросе, нагло проигнорированном.

– Грек, ну ты ссышь, что ли, не пойму?

– Нет… Хотя – да… Ссу и имею на это право.

Выходим из туннеля прямо в парк – ту его часть, что закрыта от внешнего мира трехсотлетними тополями, пышные тени которых танцуют по асфальту словно пламя костра. От санатория веет спокойствием и ароматом елок.

Вижу, как на дальнюю скамейку подтягивается тройка шахматистов.

Возле фонтана с минеральной водой, словно сам по себе, образуется олдовый алкаш.

– Откуда вы их находите? – улыбаюсь я.

– Отдел кадров хорошо работает, да, Вадим? – Палыч чинно закуривает. – Со спины кто?

Слышим, как из другого конца перехода доносится звук баяна.

– Кто тыл прикрывает? – уточняю я.

– Дядь Миша.

– Ну, это надежно.

– А грибники где?

– Какие?

– Ну эти, что херню всякую слушают в машине?

– Ларион Павлович, там движение перекрыли, им никак не проехать.

– Как перекрыли? – Командующий подозрительно присматривается к Вадиму. – Все веселье вроде на Соборной и площади Героев?

– Там митинг против коррупции, этого…

– Да в курсе я, – неожиданно и страшно смеется Палыч. – Грек, не хочешь на митинг, а?

– Нет.

– А ты что, разве не против коррупции в стране? – Чувствую на себе насмешливый прищур рецидивиста.

Баянист в переходе набирает обороты – уже вовсю рвет мехи, играет что-то знакомое.

– Не пойму, я один не знаю, что происходит? – возмущаюсь я.

– Тише-тише, – успокаивает командир в клетчатой рубашке.

– Все, – отвечает Леха. Замечаю, что он волнуется – перебирает пальцами. До этого я таким его не видел.

Стыжусь своей суетливости. Палыч это замечает.

– Ладно, Грек, не переживай. Понимаю, ты же театрал – натура ранимая.

– Ну, спасибо, утешил.

– Итак, джентльмены, приступим-с…

Наш командир прерывается. Десяток молодых людей с шумом появляются из-за елок, проходят мимо нас, у нескольких из них лицо аккуратно вымазано зеленкой.

– Это не из наших? – шутки ради спрашивает Библиотекарь.

– Нет. – Вадим серьезничает.

– Что, молодежь, мутируем? – спрашивает у них Палыч.

Парни переглядываются. Отмалчиваются. Заворачивают по тротуару в сторону площади Маркса. Среди них одна девчонка, про женщин так нельзя, но она так некрасива, что, глядя на нее, стыдно становится за природу. Черный балахон прикрывает необъятные телеса, которые все равно при ходьбе переливаются, перекатываются, содрогаются. Обтянутые в синие джинсы ноги слоновьих размеров пытаются изобразить грацию, чтобы придать телу хоть какую-то женственность. От такой грации портится аппетит, хочется раз и навсегда отказаться от жирных бифштексов и стать вегетарианцем.

Девчонка оглядывается – глаза свирепы – она ненавидит нас, парк и весь мир. Была бы у нее ядерная кнопка, она бы не стушевалась – нажала бы, как плюнуть. И пропади все пропадом – планета, цивилизации, страны… и лишние килограммы.

– Э, Грек, хорош на девушек засматриваться, ты женатый человек.

Из едва различимого далека появляются силуэты двух ментов.

Шахматисты становятся громче.

– В спешке, – подсказывает третий, что вечно находится вне партии, – хуем сносим с доски пешки.

Алкаш через маленький мостик над узким намертво поросшим травой каналом начинает приставать к прохожим – по всей вероятности, просит мелочь.

Мы отступаем в елочный закуток, отсюда нас не видно. Палыч напряжен, кажется, что он глядит сразу во все четыре стороны.

– Бля, читал же сегодня в гороскопе, – ухмыляется он. – Мол, все дела перенесите на вечер… И вот, надо было. А то вон, что получается.

– Место людное выбрал, – попрекаю я.

– Платон Сергеевич, на это и рассчитано, а главное…

– Воздух свежий и камер нет, – произносит Вадим.

– Мо-ло-дец, на тебе за это. – Палыч протягивает ему новенький противоударный смартфон.

Неожиданный страх накрывает с головой – это не игра, все всерьез! Среди лета творится война, настоящая и подпольная. И я в ней, а что хуже всего – на стороне меньшинства, обреченного на поражение.

Палыч точно такой же телефон вручает и Лехе. Тот молча кладет его в карман.

– А тебе, Грек, самый лучший. – Достает мне какую-то наистарейшую мобилу. Приглядываюсь, точно такой же у меня был, когда я работал завлитом, тогда он мне казался дорогущим и наиценнейшим.

– Спасибо.

Уличный музыкант вовсю рвет баян, из нутра перехода рвется наружу его осипший голос:

 

Между нами тает лед,

Пусть теперь нас никто не найдет…

 

Под баян эта чушь звучит мощно, с трагикомическим размахом русской души.

– Итак, – торопится Палыч. – В каждом сотовом «Телеграм», там забит один адрес. На него высылаете сообщение.

– Какое? – волнуется Вадим.

– Любое… Хоть пустое, если сможешь.

Пауза.

– Ну и все.

– В чем суть? – Сую руки в карман, чтобы никто не видел их дрожи.

– Сигналы попадут в разные точки Европы.

– А это возможно? – любопытствую я, стыдясь, что тяну время.

– Грек, мать твою, двадцать первый век же.

– А дальше? – Леха морщится от солнца, внезапно пробившего лапу серо-зеленой елки.

– А дальше оттуда позвонит бот-диспетчер во все нужные точки города и скажет, что они заминированы.

– Это правда? – Вадима чуть пошатывает.

– Нет, конечно, – успокаивает Палыч. – Собрал вас здесь, чтобы лапшу на уши вам повесить.

– Зачем это?

Палыч бросает на него суровый взгляд.

– Главная задача – выбрать нужные точки. Включить телефон. Дать в нужный момент сигнал… Выключить телефон. Потом спокойно спуститься сюда. Лех, отвечаешь за площадь Героев.

– Понял, можно бежать?

– Да, выбери место, где обзор получше, как коммунисты окажутся рядом с Соборной, давай сигнал.

– Конечно. – Библиотекарь быстрой походкой скрывается в переходе. Его шаги растворяются в сумасшедшем напеве баяниста:

 

Мы промокнем под дождем

И сегодня мы только вдвоем.

 

– Вадим.

– Да?

– Ты около администрации.

Перед тем, как ответить, тайный работник департамента промедлил, но быстро сообразил – понятно же, что время пошло на счет.

– Принял.

– Как все студенчество пойдет к площади Маркса – давай сигнал.

– Сделаю.

– Удачи.

Пытаюсь расслабиться, но тут без шансов – дрожь ломает кости, гиблое дело, мне уже не соскочить.

– Ну, что, Грек, тебе самое сложное – занимаешься мутантами.

Так, как я уже догадался, Палыч называет оппозицию, борющихся с коррупцией по всей стране. Их лидера облили зеленкой в каком-то городе, он, не стесняясь провокаций, с зеленым лицом выступил перед толпой и доказал всем и вся, мол, я ничего не боюсь, меня не остановить.

– Хорошо.

– Они двинут тоже к администрации, видел, что мимо проходили, они уже собираются?

– Ага.

– Когда все будут в сборе, так давай сигнал и сюда…

– Хорошо, – повторяю я. – Палыч.

– А?

– Но мне-то по старой дружбе скажи – зачем все это?

– Как зачем?.. За правду.

Вопросов больше нет. А если и есть, то ответы на них будут такие же содержательные.

– Грек, не ссы. – Баянист делает паузу. – И удачи.

Я торопливо шагаю по знакомым с детства маршрутам. И страшно, и хорошо одновременно, навстречу милиция в белых рубашках, дети, мамы, папы, парни на самокатах. У фонтана в форме липы резвятся скейтбордисты. Я обхожу их сторонкой-сторонкой, чтобы не задели. А то не хватало травмироваться от какого-нибудь лихача… Они летят, не смотрят. Все перед девушками козыряют, кто выше подпрыгнет. А девушки – их ровесницы, сидят на скамейке, пьют кока-колу и жуют попкорн.

Неподалеку два служителя порядка ведут алкаша. Он, по классике жанра, возмущается. Возмущается громко. Приковывает к себе внимание горожан. Один из ментов матерой наружности, может, был бы и рад применить к нему силу, но нельзя. Нынче такое время. Каждый неверный ход может обернуться трагедией.

Центральная дорога уже перекрыта. У пешеходного перехода и киосков томятся дэпээсники. Тоже при параде, накрахмаленные воротнички, все, как полагается. На проезжей части уже столпились «мутанты».

Вроде стоят, еще не двигаются. Интересно, Леха уже на месте? Вадиму-то ладно, только обратно на Соборную по каскаду фонтанному подняться. Чем же займется Палыч? Да за него можно быть спокойным – «в окопе отсиживаться не будет».

Закуриваю, обычным зевакой прохожу по газону с края гламурного кафе «Ромео» – по выходным клубная музыка, случайные знакомства, коктейли, драки напротив сияющего фасада. Раз там пришлось побывать, бог миловал, не задержался. Лишние деньги приводят к подобному разврату, лучше их тратить на чай и книги. Сквозь свое отражение замечаю за стеклом красивую даму и пожилого мужчину, которые сидят, беседуют, потягивают коктейль – ждут, видимо, заказа.

Охранники в костюмах – двое из ларца, одинаковых с лица, – курят, глядят на заводящуюся молодежь. До начала клубной вечеринки им скучновато – некого разнять и навешать тумаков… Люди просто сидят, завтракают, закончится весь этот патриотизм, зайдут еще потом и пообедать.

Молодежь расправила транспаранты «Долой коррупцию!», бестолково слоняется от фонтана до памятника Петру Первому. Шагающий к реке царь в развевающемся плаще гордо замер над площадью. Волосы его треплет ветер былых свершений. Но, что бы вокруг ни творилось, каменный пыл его недвижим, к морю ему не выйти. Даже к местному водохранилищу.

Молодые парни, по-любому студенты, вздымают транспарант – на триколоре надпись: «Россия и воровство…». Все перечеркнуто красными линиями, как сигарета у входа в приличное место – курить запрещено.

Я, вроде как обычный зевака, дымлю, глазею, придраться не к чему.

– Новая Россия, – кричит один, выбившийся из толпы. Наверное, он и есть лидер.

Лидер, мать его, больше похож на гота кладбищенского.

«Мутанты» кучкуются.

Сообщение в «Телеграме»… Дергаюсь. Спокойно-спокойно…на мой сотовый.

Пишет Библиотекарь:

«Ты, как хочешь, а я репетицию начал…».

Все понятно. Коммунисты выдвинулись. «Красные» нашего города – это в основном пенсионеры ну или люди предпенсионного возраста, их марш менее мобилен, чем другие. Но есть плюс – когда они шествуют, то на кучки не разбиваются, для Instagram не фоткаются, сплоченно, организованно, сурово и с песней движутся по улицам и площадям, навевая ужас на водителей и пассажиров, боящихся из-за них попасть в пробку, а то, не дай бог, дорогу перекрыли, не объедешь, битый час даром в пробке пронервничаешь.

«Россия, свобода, власть для народа», – кричат скопившиеся со всего города оппозиционеры. Вот-вот их митинг начнет набирать ход.

– Кто это? – спрашивает у папы проходящая мимо девочка лет одиннадцати с розовой сахарной ватой.

– Это актеры, фильм снимают.

– А где тогда камеры?

– А камеры скоро будут…

«Россия, свобода, власть для народа!».

У кафе курит Француз. Курит и пусть курит. Приглядываюсь к окну… Девушка, изучает меню и мысленно возмущается, это чувствуется даже через коричневое стекло. Волосы собраны в косичку… Ленка!

Вот только этого не хватало.

– Не врать, не воровать! – ликуют мутанты и набирают ход.

Милиция активизируется.

Француз возвращается в кафе, снова садится к Ленке. Они о чем-то разговаривают.

«Россия, свобода, власть для народа», – кричит над ухом правый край возмутителей порядка.

С немногочисленной толпой, с пробуксовкой парад мутантов все-таки состоялся – колонна с зелеными шариками, транспарантами, со свежими, готовыми на все лицами движется к администрации.

Отхожу от возможных камер в кафе. Ленка?

Да и хрен с ней.

Достаю телефон. Включаю. Кажется, что цветная заставка тянется вечно.

«Россия, свобода, власть для народа!» – уже чуть порепетировав, получается стройнее. Река… Ну, а точнее, ручей протеста бежит вперед. По точно обозначенному маршруту, но, несмотря на весь надрыв клокочущей в них жажды справедливости, ясно, что из русла перекрытой дороги им не выплеснуться. Их свобода – это марш по строго оговоренным улицам, возмущения в комментариях «YouTube» и специально отведенной для этого прессе.

Телефон загружен. «Телеграм». В нем один контакт – шлю на него сообщение – «Марш одноногих». Я все сделал, моя совесть чиста. Могу забежать в «Ромео» и под живым адреналином обрушить на Ленку волну возмущений. Ведь с Французом не просто так они лясы точат. И даже догадываюсь, о чем, вернее, о ком.

Можно явиться для них неожиданностью, обескуражить, мол, так и так. Еще бы вчера так и сделал, а сегодня нет, нельзя, Палыч не поймет. Мне сейчас лучше не светиться. Вырубить телефон и возвращаться.

Заставка гаснет. Телефон отключен. Иду, как и было приказано, к переходу. Не понимаю, почему так? Можно было забраться на здание повыше и с высоты, глядя в бинокль, все разослать и проконтролировать.

Перемещаюсь прогулочным шагом. Отосланная эсэмэска тяжелой ношей легла на плечи, все, что было до этого, – это не страх, страх начался сейчас. Проходит мужчина, улыбается, внутри все сжимается. Милиционеры глядят в мою сторону, хочется дать деру, но нельзя, палевно, ничего не остается, как обливаться холодным потом и ступать к назначенной цели.

– Молодой человек, – кто-то говорит мне в спину, я шарахаюсь, слава богу, не вскрикиваю.

– Да, – оборачиваюсь, подросток глядит на меня ошарашенными глазами.

– У вас зажигалки не будет?

– Будет, – выдыхаю я сгустившийся в горле крик.

Протягиваю ему свое пятнадцатирублевое «огниво».

Боясь, что вернусь раньше других, решил сделать крюк – обогнуть через аттракционы и тир, так сказать, через веселье, которое плевать хотело на все протесты и патриотизмы.

Всюду доносятся детские возгласы, наказы мам и подкрепленные крутым виражом карусели радостные крики. Резиновые батуты гудят вечно подкачивающими их насосами. В назначенных для курения местах дымят озадаченные папы. Сахарная вата, хот-доги, мороженое…

Леха на месте.

– Где Вадим? – спрашиваю я.

– В туалет отошел.

– А он что, здесь не мог?

– Культура же, – разводит руками Библиотекарь.

Молчим, переглядываемся. Хотим спросить друг у друга, мол, ты все сделал? Лехина улыбка сама собой отвечает на подразумевающийся вопрос. Моя – тоже. Возвращается Вадим. На футболке его проступил пот. Даже кажется, что за двадцать минут беготни живот его впал и почти сравнялся с грудью. И этот парень не подвел, уверен. Остается ждать Палыча.

Коллективное волнение куда лучше одиночного.

И что за место? Томимся тут, как три тополя на Плющихе, глаз мозолим. Но Палычу виднее.

Ах да, Ленка, сука. Неожиданно завожусь от злобы.

Баянист молчит. Алкоголика забрали, шахматистов как ветром сдуло. Мы наги и беззащитны. Спасибо елкам. Надо было хоть пива взять. Подошли бы менты, ответили бы, мол, просто выпиваем. Выписали бы штраф и до свидания.

Неожиданно из кустов, раздвигая их словно театральный занавес, появляются два мужика. Показывают удостоверения. Менты в гражданке.

Ну, все.

– Молодые люди, – обращается один из них с лицом точь-в-точь как у Дукалиса из «Убойной силы».

– Да, – собравшись с духом, отвечаю.

– А вы знаете, что курение в общественных местах запрещено?

Я и не заметил, в руках моих дымит сигарета. Закурил и сам того не заметил.

– Знаем.

– А тогда что курите? – «Дукалис» сделал шаг мне навстречу.

– Ладно, мы сейчас потушим и больше не будем, – со всей своей деликатностью и приобретенной за время работы в культуре манерностью влез Вадим.

На Viber сообщение. Ленка. Только тебя не хватало.

«Милый, ты на обед придешь сегодня?»

– Молодой человек, я с вами разговариваю, – мент напирает, его напарник молчит – он еще молод, если бы не его старший коллега, прошел бы стороной, сделал вид, что нас не заметил. – Молодой человек, хватит в сотовом ковыряться, когда я с вами разговариваю. У вас паспорта есть?

Конец!

– Товарищ милиционер, – попытался вмешаться Вадим, но его тут же осекают и поправляют:

– Полицейский.

– Ну, товарищ полицейский.

– Паспорта с собой?

Шипит рация. Сразу вспоминается шипение жарящейся в терраске картошки.

Ничего не разобрать, кроме слова, «Срочно всем».

Менты не задерживаются.

– Ладно, чтобы больше вас здесь не видели, – бросает похожий на Дукалиса и в спешке исчезает за кустами. Молодой скрывается следом за ним. Мы стоим, как стояли, словно никто с нас и не требовал никакие паспорта. Иллюзия возникла – иллюзия рассеялась.

– Беспорядки начались, – изрекает Библиотекарь.

– Э, бандерлоги! – кричат сверху. – Живо сюда!

Палыч стоит на бульваре, облокотившись на парапет.

От минерального источника поднимаемся по узкой дорожке. Клумбы горят красными бутонами пионов. Тени от косматых тополей укрывают нас с головой. Урны в виде пушек, а рядом на каменной плите чугунные ядра. Обняв их словно шары от боулинга, позирует симпатичная девчонка – миниатюрная и в обтягивающих джинсах. Ее менее симпатичная подруга фоткает все на зеркалку. Мы успеваем полюбоваться юной уличной моделью, проходя бравым маршем к каменной лестнице, ведущей наверх.

– Как дела, бандерлоги? – Палыч хлопает меня по плечу.

– Стабильно.

На Петровском спуске столпотворение. Тысяча голосов и тысяча настроений! Студенты-традиционалисты и их вожатые столкнулись с «мутантами». Милиция с вспотевшими от суеты под фуражками лбами не знает, как развести весь этот паноптикум по домам. На Соборной, подперев патриотов, застряли коммунисты. Песня из колонок, как обычно, катящей впереди «буханки» летит впереди всей планеты.

И вновь продолжается бой…

– Товарищи митингующие! – надрывается кто-то в мегафон. Со стороны площади Революции вороненая волна ОМОНа накрывает крутые берега недовольных. Протестующих поторапливают навстречу к патриотам, что, сбившись с пути, митингуя, спускаются сверху прямиком им навстречу.

Лица, плакаты, возгласы сливаются воедино.

Транспаранты словно поймавшие лихие ветра паруса закручиваются в общей воронке. «Россия и воровство!»

«Вместе мы непобедимы!»

– Началось, – улыбается Палыч.

– Милиция треплет главного «мутанта», пацана, похожего на гота. – Требует, чтобы он уводил подальше отсюда свою ораву.

Тот ни в какую, упрямится – думает, что его гонят прочь по причинам сугубо политическим. Хотя угроза теракта, все плевать хотели на его сугубо политические взгляды.

Патриоты, уже запутавшись, кто свой, кто чужой, пытаются за него заступиться.

– Не трожьте его! – кричит одна из вожатых.

– Сушите весла, – на всю округу изрекает уже знакомый голос. – Приплыли!

Патриоты и протестующие выступают единой страной против разгоряченных ментов. Всем не нравится поведение ментов и ОМОНа… Ментам и ОМОНу не нравятся все остальные. Давно не было у них такой задачки. Но понимать, мол, приказ есть приказ, обыватель не хочет. Обыватель загнан. Благое намерение силовиков их спасти путает с превышением полномочий.

Кругом мужские и женские голоса:

– Руки убери!

– Ублюдок, куда толкаешь!

– Твари!

Новая колонна из патриотов и борцов с коррупцией сливается в единое целое. Все начинается с малого – обычной толкотни и матерщины. Чувство мщения – скрепа, веками спаянная, революциями и переворотами проверенная.

Пятиться союз митингующих не желает. Словами и угрозами их ни в какую не сдвинешь. Среди вроде бы пассивно дремлющих под рэп студентов и активно возмущающихся разукрашенных зеленкой «мутантов» находятся отчаянные и смелые. Кто кого первый ударил, уже не поймешь, то ли погорячившийся мент патриота, то ли раздухарившийся патриот мента. С обеих сторон самые сорвиголовы зачинают драку. Студенты оказываются бойцами что надо, готовы пожертвовать своим физическим спокойствием ради справедливости. Хотя больше минуты против точных и выверенных ударов спецназовцев им не продержаться.

Где сейчас Колдай? По-любому где-нибудь среди своих – командует, чтобы молодежь сильно не калечили, а старались вывести прочь. Хотя никого уже просто так не вывести, это очевидно. И Колдай, экипированный по полной, в строю своих черных «рыцарей-собратьев» отлично это понимает.

И не верится.

И даже не может представиться, что похожее на революцию свершение – дела наших рук – дело всего лишь нескольких сообщений и звонков бездушного бота из далекой Бельгии.

Ленин начинал со Швейцарии, а мы с Бельгии!

Отчаянная баба, судя по манишке «Единая Россия», проносится с древком мимо нас. Глаза ее горят серьезными намерениями. Для полного накала ей только и не хватает что крика, мол, наших бьют!

Шарики разлетаются по асфальту, их топчут ногами.

А также листы, ручки, маркеры.

Молодежь закрывает своими телами от ментов парня с расквашенным носом.

– Отстаньте от него! – орет похожая на преподавательницу женщина.

Более трусливое объединение из согласных и протестующих по велению ментовского приказа выдвигается наверх.

Остальные продолжают вести обреченный на поражение бой.

Мы тоже решаем убраться от потасовки подальше. Мы свое дело сделали.

Сталкиваемся с прохожими, торопимся их обогнать, миновать обезображенную брезгливостью колготу обывателей.

Спешим по дороге, ведущей в золотую вышину собора. Огромный купол отражает синие небеса и ничего кроме.

Парковые деревья остаются под ногами. Памятник на площади, прозванный в народе «Мужик с полотенцем», – за спиной.

Нас захлестывает очередная толпа патриотов. Милиция поторапливает их спуститься. Словно и не зная, что их коллеги снизу, наоборот, требуют, чтобы толпа поднялась наверх.

Хаос нарастает.

– Товарищи митингующие! – Кто-то снова пытается докричаться до всех в мегафон. – Просим вас разойтись!

Начинают коммунисты.

Лица их выражают одно – врагу окаянному ни сантиметра нашей земли не отдадим. За спиной Родина, отступать некуда. Отступать к пенсиям, что хватает только на квартплату, им нет смысла. Их мало, но среди них нет подставных! Все идейные – все фанаты! Эх, им бы былую молодость да отважных командиров, не задумавшись, на штурм администрации ринулись.

Их музыка заглушает выкрики в мегафон:

 

И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди…

 

Ветераны свирепствуют, они и понятия не имеют, за что их пытаются согнать с проложенного маршрута.

Красные знамена гордо реют над поседевшими и облысевшими головами.

– Руки убери! – кричит, как полоумная, рукастая бабка. Ей бы внуков нянчить, но нет.

 

И вновь продолжается бой…

 

Постовые пытаются ее вырвать из толпы. Другие служители правопорядка пригибаются от советских проклятий, с тайной любовью долгое время таившихся в душах лихих пенсионеров, жаждущих сиюминутного возмездия.

Хрустящий от ненависти дед бросает в мента клюкой.

– Ох, пидор окаянный! – кричит он.

Ветераны наносят контрудар. У половины руки уже толком не поднимаются, но они все равно грудью летят на ментов, чтобы оттеснить их к каменной стене и расчистить себе дорогу в будущее. А те, кто пободрее и при «оружии», словно копья навострили древки знамен и удерживают ментов на расстоянии:

– А ну, вошь обосранная, руки убери.

Один правоохранитель, совсем юный, получает по голове сапогом, непонятно откуда прилетевшим.

Сталин с транспаранта щурится, словно от солнца, что осветило улицы, как мрачную комнату, окна которой годами были завешаны пыльными шторами.

А граждане глазеют, мы сливаемся с ними. Нас тоже гонят прочь. Но на всех служителей порядка не хватает. Да и дети, надо аккуратнее. Мальчик в специальном для переноса детей рюкзаке, подвешенный на животе огромного отца, истерит. Отец сам близок к истерике. Видимо, он в курсе настоящей причины сего действа. Но быстро отсюда ему не свалить.

– Тихо-тихо… – успокаивает его какая-та женщина, но, кажется, совсем не жена.

– Уважаемые граждане города, просим вас покинуть улицы! – хрипит мегафон.

Палыч запрыгивает на широкую плиту парапета, закуривает. Мы идем за ним. Картина городской паники проплывает мимо нас кинолентой. Мы поднимаемся над городом, не замеченные горожанами, дебоширами и ментами. Хотя четырех дураков, шагающих по парапету, в любой другой день заметили бы первых. Но сегодня особенный день.

День страны!

Ведет нашу колонну Палыч, каждая мышца его напряжена, это чувствуется даже под клетчатой рубашкой. Глаз цепок и горд, ничего не теряет из виду. От него веет «Шипром» и табаком. Дым от его сигареты обдувает мне лицо. Я иду следом. В спину, как молодой бычок, в вечной своей спортивке ступает Библиотекарь. Замыкает колонну – Вадим! Работник, мать ее, культуры. Его не видно, но он не отстает, я уверен.

– Платон, – чуть запыхавшись, шепчет Леха.

– А?

– Может, таким способом всех театральных конкурентов устраним?

– Каким?

– В день их премьер сообщим, что они заминированы.

– Мысль.

Сообщение в Viber. Жена…

«Платон, я если что, задерживаюсь, сам сготовишь?».

Конечно, задерживаешься. Конечно, сготовлю.

На высоте, где распутье на Соборную и Дворянскую, нас поджидает заслон из ОМОНа. Над ними новым солнцем восходит купол собора. Выше его только синее и знойное поднебесье.

На бульваре толпятся люди. Не прорваться!

– Осторожно, тут дети! – слышу знакомый голос сквозь множество других.

Алевтина Васильевна…

Вокруг нее гусары и цыгане. Они крепко сжимают шарики с надписью «Я люблю свой город» и, несмотря на всю толкотню, им даже не страшно и совсем не обидно.

Палыч спрыгивает с парапета и устремляется к ним. Мы за рецидивистом шаг в шаг. Вопросов лишних не задаем. Четкое напряжение гарантирует правильность наших действий. Вот он, «Марш одноногих»! Незаметный, аполитичный, но самый полезный из всех маршей, который мог сегодня случиться.

Никаких шариков, лозунгов, транспарантов и плакатов, только суровый и предприимчивый взгляд. Мы одноноги и хромы, потому что в нас нет государства, в нас нет царя, в нас нет того, кто скажет, мол, вы неправы.

Мы правы!

Уверенность в собственной правоте – наша близорукость, что не дает нам все рассмотреть со всех сторон, как полагается, под каждым углом. А нам и не надо. И нет в нас ничего хорошего, кроме одного: мы не притворяемся добрыми.

В нас нет любви, только жажда справедливости. А это будет посильнее и крепче вашей любви – согласной, слюнявой, плакатной, белозубой, сытой, уродующей озлобленными конвульсиями похотливо-патриотические физиономии.

– Уважаемые граждане нашего города! – обращается толстый мужчина. – Там все перекрыто, прошу вас соблюдать спокойствие.

– Что такое?

– Дайте нам пройти!

– Тут дети!

Человеческое возмущение набирает плотность – ОМОН внизу времени даром не теряет. Сплошная неразбериха.

И не свернуть – по правую сторону, за каменными плитами и фонарями, обрыв. По левую – крутой зеленый склон. Кто поумнее, помоложе и без детей вскарабкиваются на него, рыхля подошвами декоративную траву.

– Уважаемые горожане… Просим вас не паниковать.

«Паниковать?» – случайно выброшенное слово озадачивает множество лиц. Народ начинает подозревать неладное. Сквозь мельтешащие спины не пробиться. Все, даже девушки, грубо толкают локтями, горячатся. Завязывается пара словесных потасовок. Кричат друг на друга мужики. Подключается женщина.

– Видите, я с ребенком стою, куда толкаете?

Уже интереснее.

– Мы тут все с детьми, – включается вторая.

Наглость нас выручает. Мы чуть ли не силой разгребаем озлобленный люд. Нас матерят, хотят засветить в морду, но все чувствуют – нас четверо, а это уже союз, одному против него не пойти. Да и Палыч, помрачнев лицом, всем своим видом говорит – лучше не связываться.

В отличие от тех, кто, откинув политику, объединился в едином порыве против «дубинок» и остался до последнего стоять внизу, поднявшиеся наверх – трусливые и жалкие, освирепели друг к другу.

– Минуту внимания! – Снова просыпаются мегафоны. – Уважаемые граждане нашего города, просим пройти через оцепление на улицу Толстого! Повторяем, пройти на улицу Толстого!

– Проходите… – милиционеры расступаются.

Первая прорывается Алевтина Васильевна, вместе с ней толпа восторженной детворы из ДК. Мы пристраиваемся к малолетнему табору.

Какие только силы смогли это черное племя вытащить на центральную площадь улицы? Не понять. Наверно, директор попросил Алевтину, а тут уже проще сразу помереть, чем ослушаться. Полурусская речь маленьких ромалов громка и непонятна. Мы среди них, словно вожатые. Поэтому подозрений не вызываем.

– Что случилось? – спрашивает у нас пожилой мужчина в серых тряпичных штанах и модной панаме. Ему, как и нам, повезло прорваться из оцепления вместе с ДКашной детворой.

– Понятия не имею, – разводит руками Леха.

Гусары в сшитых на скорую руку мундирах и киверах идут впереди.

Мы и с нами несколько человек, попавших в ДКашную волну, успеваем оторваться от правоохранителей. Нам повезло. После нас ОМОНовцы снова перекрывают дорогу рвущейся на свободу толпе.

– За мной! – Мент в гражданском ведет Алевтину Васильевну за собой, кажется, через Соборную на Толстого.

Крики за спиной усиливаются. Милиции видимо-невидимо. План сработал – не зря потрачены нервы.

Алевтина не оборачивается, да и слава богу. Дети, даже цыгане, семенят за ней смиренно как мыши из сказки, зачарованные звуком волшебной дудочки.

Мы, растолкав по сторонам детей, прячемся за углом Пенсионного фонда – старого каменного здания из двух этажей. С торца холодного дома деревья – мы к ним, наше счастье, все перекопано. По мосткам переходим пахнущую свежим песком канаву. Слышно, как на Соборной неистовствуют сирены.

Из потерявшегося в зарослях далека едва слышно:

 

И вновь продолжается бой…

 

Выйдя из-за деревьев на пустынный холм, город предстает красивым и бушующим, закипающим страстями и чувствами. Оказавшиеся в заслоне люди неистовствуют и жаждут справедливости. Их крики взлетают живыми проклятиями к небу.

«Менты – мудаки!» – у народа теперь новый лозунг.

Больше никаких возгласов про страну, свободу и равенство.

Жалко только ментов, они же не виноваты. Но так в стране заведено, что первым делом врагом оказывается тот, кто хочет сделать как лучше. Но ничего, им придется потерпеть, им за это доплачивают, да и привыкшие они ко всему. Вон, Колдай, хрен его чем прошибешь.

По задумке, правильно срежиссированная демонстрация идет совсем не по сценарию – стихийно вышла из-под контроля. С холма это прекрасно видно. Я даже не мог предположить о такой кульминации! Все важные чины резко капитулировали, хотя бы на один день им стало страшно, они узрели воочию, как народ может быть опасен. Он отрезвел и понял, что счастье в ближайшее время не случится.

– Красота, – изрекает Палыч и закуривает. – Только одно обидно, рано пока народу о великом думать, он самую светлую революцию в обычный мордобой превратит.

Зачем все это было надо, мы не спрашиваем, все и так видно же своими глазами.

Конечно, скоро весь этот марш рассосется и развеется, как дурное наваждение, СМИ неделю-другую про него поголосят и забудут. Все снова пойдет своим чередом. Чиновники и местные правители под громкими заголовками тривиальных статей будут сиять улыбками с фотографий – желать счастья и благополучия горожанам, клясться, мол, делаем все, что в наших силах…

Реконструируем город! Реконструируем страну! Реконструируем мир!

Светлое будущее неизбежно.

А горожане вовсю будут делать вид, что всему этому верят. Другие же снова уверуют в своих оппозиционных богов, мало чем отличающихся от официальных. Ну, если только более низким качеством бумаги независимых газет, приютивших их мятежные души. И более интересным дизайном интернет-порталов – с удобными переходами к роликам из «YouTube», запечатлевшим последние провокации и всякие беспределы властей.

Но это все завтра. Это все потом. А сегодня, пусть и ненадолго, нам всем выпал шанс побыть настоящими – искренними, горячими и бунтующими. И если бы не прекрасная игра ментов, всего этого бы не свершилось. Генеральная репетиция спектакля «Марш одноногих», можно сказать – состоялась.

К вечеру все закончилось, мы вернули сотовые Палычу и, не прощаясь, разошлись по городским закоулкам. Домой я не спешил. Нарушив договоренность, на спуске к улице Салтыкова-Щедрина снова пересекся с Лехой, и мы вместе пошли пешком.

На меня напал страх. Эйфория сменилась паникой. Распрощавшись с Библиотекарем, решил побыстрее добраться до дома, поэтому срезал через микрорайон. Мужики у круглосуточного киоска на меня покосились. Их взгляды были непривычно трезвы и цепки. Я дрогнул. Но тут же себя успокоил – смотрят и смотрят, что такого, такова их сущность. Может, ищут случайного путника, у кого можно было бы спросить полтинник, а чуть понаглев, и сотку, ну и заодно почесать языком, рассказывая о своих былых заслугах. Подобной алкашни я никогда не пугался, но тут каждый случайный встречный для меня стал агентом.

«Меня вычислили», – не унималась дурная мысль.

Я был уже возле дома.

– Парень, – окрикнули меня из сумрака.

Я мысленно уже успел обделаться и распрощаться со свободной жизнью.

– Да? – неуверенно ответил я.

У торца моего дома накачанный мужчина в шортах с большущими, как у слона, ногами выгуливал собаку.

– Сигареткой не богаты?

– Богат.

Мужчина надвинулся, собака с приплюснутой мордой сразу принялась обнюхивать мои потные штанины.

– Не бойся, не укусит. Она не кусается. Да, Джуди? – Хозяин потрепал по загривку пса. – Мы же не кусаемся?

В ответ Джуди лишь облизнулась и пустила слюну.

Я протянул ему сигарету.

– Благодарю. А зажигалки не будет?

– Будет.

У подъезда я сразу принялся себя успокаивать, мол, да это же был мужик из моего дома, спокойно-спокойно, его собака же постоянно на весь двор лает. Не знал, что она такая уродливая и приплюснутая.

В темноте «парадной» ожидал нападения, все чудилось, вот-вот заломают и уложат мордой в пол. Чушь. Такое только в фильмах. Сам служил же в ВВ, когда кого нужно задержать, особенно такого, как я, особо опасного, сразу вырубят. Смысл возиться?

Особо опасного! Я – и особо опасный.

На второй этаж поднимался, смеясь… Опасный, блин… Отправил сообщение, и все… Максимум сойду за хулигана.

За ужином Ленка непривычно суетилась.

– Я сготовить ничего не успела, из ресторана тут лапшу заказала и всякое-всякое.

– Хорошо. – Я усталый, но абсолютно довольный потягивал чай. Уставшие ноги приятно гудели. Страх преследования отступил.

– Платон, что сегодня делал? – Ленка, как обычно, села напротив.

– С друзьями гулял.

– С друзьями… А с… – Тут жена выдержала паузу, видимо, хотела подобрать какой-то эпитет, но решила обойтись без него. – Верой больше не общаешься?

– Да как-то некогда.

– Хорошо.

Ленка была в черном и самом коротком топике из всех возможных. Когда она наклонялась, свободная от всяких лифчиков грудь чуть ли не вываливалась наружу. Снизу она ограничилась только трусиками-шортами.

– Скоро премьеры, – как-то наигранно произнесла жена, раскладывая привезенную из ресторана еду по тарелкам. Японская лапша с креветками, какие-то похожие на сопли зеленые водоросли. Аккуратно налила соевый соус в маленькую пиалу. Поставила себе и мне фужер томатного сока.

– Скоро, – выдохнул я.

– У вас когда будет сдача?

– В среду. Если, конечно, ты Таньку прогонами своими не замучаешь.

– Не переживай, Платон, я рано ее отпущу. Сильно мучить не буду.

– Прекрасно. – Я попробовал сочно приправленную лапшу, поморщился. Чересчур солено. – Влюбилась, что ли?

– Что?

– Ну ужин пересолила.

До Ленки не сразу дошло – к чему это я? Потом спохватилась:

– А… Ну, да, как я могла в тебя не влюбиться? – улыбнулась она, привстала, погладила по плечам и рукам. – У тебя руки каменные, кажется, что ты сам весь из камня.

– Я значительно разжирел. – Я чуть отстранился, не реагируя на ласки.

– Платон, милый, тебе кажется.

– Нет, этот буржуйский образ жизни. И эта бесполезная еда.

– Тебе не нравится?

– Нет. Это тупая роскошь.

– Никакая и не роскошь. – Ленка вернулась на свое место. – Обычная лапша. А это обычная чука.

– Обычная чука? – Я отодвигаю тарелку. – Для нормального человека обычным может быть картошка, килька, макароны, ладно, бог с ними, даже гамбургеры из «Русского аппетита», как-никак двадцать первый век, синтез культур, но точно не твоя чука! Понимаешь?

– Платон. – Ленкина сексуальность обрела стройность. – Я же для тебя старалась. Хотела тебе приятное сделать. А ты бы мог сам написать, не развалился бы, что ты хочешь на ужин.

Громыхает сталью подъездная дверь. Новый приступ страха. Слух обостряется. Слышу поднимающийся по ступенькам топот. Чушь. Быть такого не может. Все это моя фантазия. «Спокойно, Платон, спокойно».

«Чука», – думаю про себя и улыбаюсь.

Мать твою, сижу и ем на ужин чуку. И это я, читавший в детстве книжку про Мальчиша-Кибальчиша. Да в ней даже гротескно нарисованные – суставчатые и длинные, как богомолы, буржуи чуки не ели. В помине не ведали о ее существовании. А я ведаю, сижу и ем.

– Спасибо, – говорю я беззлобно, спокойно.

Жена оценивает меня, хочет понять мой настрой, но чувствую по ней – ни хрена не понимает.

– Хочешь, я тебе чай сделаю? – сюсюкает она.

– Хочу. – Я встаю из-за стола покурить.

– Сегодня такое в центре творилось, ты слышал?

– Нет.

– Все перекрыли. Митингующие драться начали. Что и почему, так и не пояснили. Ты не знаешь?

– Узнаю, у меня же друзья журналисты.

На балкон выйти я так и не успеваю. Крепкое кольцо женских рук тут же охватывает меня. Горячая грудь с затвердевшими сосками прижимается к моей спине. Я чувствую Ленкино дыхание. Большое, неудержимое, непрерывное. Острые пальцы, чуть покалывая ноготками, заползают под мою еще не просохшую от пота футболку. Непреодолимая слабость охватывает тело. Вопиющая похоть завораживает мозг, кружит по его потаенным углам, хранящим самые страшные тайны сладострастия. Такие, в которые страшно заглянуть. А еще опаснее – признать, что они часть тебя. Это все равно что публично покаяться в нелюбви к собственной Родине.

Выталкиваю Ленку из кухни, нагло, по-хозяйски лапаю ее во всех местах.

– Платон, – едва произносит она.

Топик слетает тут же, красивая с алыми сосками грудь вываливается на обозрение. Путаница, стены, пол, крепкие объятия – никаких поцелуев. Просторный зал. Мебели в нем еще нет, не считая большого шкафа в углу с высокими зеркалами.

Холодный паркет. Мы катаемся по полу словно боремся, каждый норовит оказаться сверху.

– Платон. – До крови впивается в плечи Ленка, а после победительницей, ретивой самкой забирается на меня. Ласкает себе грудь, с первородной похотью одаривает меня взглядом. – Ты что-то от меня скрываешь?

Она изо всех сил старается завести меня до сумасшествия, чтобы единственной мыслью стала только ее набухшая грудь и торчащие словно кнопки дверного звонка соски. Пока я еще в силах, сбрасываю ее с себя. Одной рукой завожу ее ловкие руки за голову, прижимаю к полу. Ленка хочет вырваться уже по-настоящему, стучит ногами. Но поздно, стянуть с нее трусики-шортики не получается. Рву их и швыряю ей же в лицо.

– Сучка, – ругаюсь я… – Какой раз ты меня уже предаешь!

– Что? – извивается Ленка во всей своей пластичной и змеиной красоте. Проступающий из окна синий свет придает ее телу монументальный холод. Замечаю нас в темном зеркале, мы замерли словно античные скульптуры – какие-нибудь герои Олимпа, увековеченные в камне в разгар своих жестких и беспредельных сексуальных утех.

– Ты сучка… – сжимаю ее трусики в кулаке.

– Я?

– Ты! Говори, что вы с Французом затеяли?

– Ничего.

Ленка, сильная сучка, рвется, как тигрица, когтями царапает грудь. Вырывается из-под меня. Я чувствую, что голова моя уже между ее бедер.

– Ничего, – слышу с высоты. – Просто решали, как можно пресечь одну театральную выскочку в нашем городе. Которая спутала все наши карты.

Женская ладонь давит мне на затылок. Плотные, закаленные танцами и тренировками ножки, чуть раздвигаются. С силой меня вдавливают в пол.

Я вырываюсь и снова заваливаю Ленку на пол.

– Ну, что, что? Злишься? Да? Обидно за такую жену? – выправляет она дыхание.

– Да.

Вспоминаю, что трусики жены зажаты в кулаке.

– Открой рот. Не хочу тебя слышать.

– Нет.

– Да.

Ленка открывает свой ротик. И уже ей не произнести ни слова.

Я наваливаюсь на нее со всей мощью, ненавистью и любовью. И уже нет никаких барьеров и преград. Поцелуев и нежных слов, только два человека. Два начала – мужское и женское.

Стоны Ленки все громче и злее. Вырвавшейся из-под меня рукой она с ревом вытаскивает кусок намокшей ткани.

– Да! – Я вдавливаю спесивую бабу в пол.

– Нет.

– Да?

– Да… – переварив разрывающий изнутри вздох, отвечает Ленка. – Да, я сучка, да… Я такая… Да, я тебя предала, да, трахай меня! Что ты еще можешь?

– Что вы там придумали, с этим… с Французом гребаным?

– Забрать у тебя всех актеров.

– Как?

– Да!

– Отвечай!

– В день премьеры.

– Что?

– Да!

– Сучка.

– Устроим выездной спектакль с их участием. Да!

– Где устроите?

– В ближайших городах.

– Сука!

– Да… Я сука, а-а-а-а. Конченая сучка…

– Да.

– Да-да-да.

Тесная темнота вспыхивает тысячью яростных огней. И уличная темнота освещается все теми же огнями. И небесная темнота. И все, что за темнотой, приобретает смысл, на толкование которого человечество потратит еще не одну вечность.

– Уф, – произношу еле слышно, ловя дыхание.

– А-а-ах, конец… А-а-а, твоему маршу!

– Нет!

– Да!

– Нет!

– У вас ничего не получится! – кричу я.

– Все… Все… Все!

Ленкино тело застывает в виртуозном изгибе и обмякает. Ее губы, не нарушая счастливой улыбки, дошептывают: –  Все получится.