Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Разливая по майским угодьям трогательную песню, навстречу выехал паровозик. С маленькой трубой и, казалось, карамельной крышей. Вел его машинист с бесцветным лицом, точь-в-точь как у агента из советских мультиков.
– Давай, – услышал я.
В последнем вагончике сидел Палыч.
– Запрыгивай. – Он отцепил преграждающую цепочку, я тут же залез и сел на скамейку напротив бывшего железнодорожника, да уже и хрен поймешь кого.
Все вокруг переливалось, шумело, играло…
– Куда, Грек, идешь?
– К памятнику террористам.
– Правильно, ты кушай, кушай.
Я и забыл… Только дошло, что все это время я в руках держал эскимо, которое подтаяло и было готово уже потечь. Я куснул верхушку, обморозил язык.
– Эх, – философски выдохнул Палыч, – Тройка-Русь, куда несешься ты?
Пустой паровозик медленно набирал ход, переливаясь и моргая разнокалиберными огоньками. Цвета менялись мгновенно – красный на синий, синий на красный… Подпрыгивая на неровностях и привлекая внимание окружающих, чудо-транспорт раскачивал нас по колдобинам дороги. Моторчик его гудел, едва оправдывая хоть одну лошадиную силу.
– Пожалуйста, – попробовал быть вежливым, – объясни, что происходит?
– Ты зачем к складу-то поехал, да еще и бабу свою взял? – словно не слыша меня, начал о своем Палыч.
– Интересно стало.
– Интересно стало… Ну она у тебя, конечно, и лихая, хоть и глуповатая.
Мы замолчали, всматриваясь друг в друга. Палыч, одетый в обычную одежду – серые штаны и бардовую толстовку с надписью на груди «Legenda», гляделся непривычно. Ни ватника, ни рабочих штанов, ни дождевика, ни клетчатой ковбойской рубашки…
– Что происходит? – повторил я, когда паровозик пошел на вираж.
– Ты еще сам не понял?
Капля мороженого упала на джинсы.
– Нет.
– Не дуркуй, Грек…
Крыша нашего вагончика зацепила ветки деревьев.
– Хватит издеваться? Что это за шоу тут?
– Какое?
– Да с этой запиской? С паровозиком?
– А что – не нравится?
– Нет. Я знать хочу, куда вы меня втянули?
– Ну, ты же хотел свой театр, вот, мы тебе и помогли.
– Кто это мы?
– Августина Александровна, например. – Палыч хмыкнул. – Ладно, пора тормозить. А то я чувствую, тебя всего укачало.
Мы вылезли у зеленого театра и по инерции пошли в неухоженную глубину парка. Кругом торговали шариками и хот-догами.
– Родные сувениры, – крикнула торгашка из-за импровизированного уличного прилавка.
Студент в красной футболке дал какую-то визитку: «Вкусно и быстро – впервые в России – ржаные гамбургеры». Я выкинул визитку в ближайшую урну.
Перейдя канал давно пересохший реки по маленькому мостику, свернули в затишье. Напирающие заросли густели, горожане со своей суетой оставались за спиной. По фронту тянулась заброшенная дорога, оканчивающаяся памятником террористам.
– Мы куда? – зачем-то спросил я.
– Жене пока позвони.
– Зачем?
– Скажи, что дома ночевать не будешь.
– С чего ты решил?
– Грек. – Палыч легкой укоризной оценил мое возмущение.
Звонить и писать Ленке я не стал.
У похожих на паруса пилонов памятника кто-то таился.
Я присмотрелся.
Библиотекарь!
– Привет, Платон, – поздоровался он со мной.
– Лех, а ты?..
– Знакомься, – перебив меня, указал на него Палыч. – Хотя вы и так знакомы, но все же – Алексей.
– Здорово, – хмыкнул я… Защитная реакция в виде улыбки сработала мгновенно. На минуту страх закружил голову – блин, да они же могут просто от меня избавиться. Что тут происходит?
– Платон, я не зря в тебя верил. – Библиотекарь почесал свою голову. – Когда Красноармеец мне тебя подкинул, я поначалу засомневался, сейчас сомнений нет.
– Кто?
– Могилев. – Леха робко указал в сторону Палыча. – Его позывной.
– А, – чуть не рассмеялся я.
Плохие подозрения пропали. Да и зачем им избавляться от меня в парке?
– Всех дебоширов по местам расставил? – Палыч военным тоном поинтересовался у Лехи.
– Да.
Я и не заметил, как тройка шахматистов уже сидела на ближайшей к нам лавочке.
– Слона выдвигай, – советовал все тот же комментатор. – Слон свой цвет не предаст.
Со стороны посадок у заброшенной дороги неподалеку прямо на пеньке от срубленного тополя сидел захудалого вида мужичок с бутылкой и жадно хлебал из горла, толком не понять – портвейн или какую-нибудь настойку. С ближайшей парковки доносилась музыка:
Закрой глаза, всё постепенно
и тебя тут никто не заменит.
Утро подарит нам это мгновение
и холода за окном не помеха…
И тут нутро похолодело. Мы отошли в сторону засохшей клумбы. Палыч закурил свою «Тройку», угостил меня.
– Кури-кури, время есть.
В листве зашевелились птицы, со стороны зоопарка пахнуло навозом. У-у-у-у, – кто-то затрубил оттуда на всю вселенную какой-то, блин, вол «исполненных очей…».
– Что происходит? – попытался я снова поинтересоваться у Палыча. – Вы коммунисты?
Палыч улыбнулся.
– Революционеры?
Леха похлопал меня по плечу и отрицательно покачал головой.
– Пятая колонна.
– Ага, – сурово сплюнул Палыч. – Еще скажи – общество по борьбе с коррупцией.
– Анархисты? – Я продолжил гадать.
– Народовольцы, либералы, славянофилы, блядь, кто вы? Не скажете, я вас всех сдам.
– Прр-р, Грек, прр-р. – Палыч остановил меня, как разогнавшуюся лошадь. – Сдашь, сдашь…
– Вы меня втянули в какое-то говно, а потом объяснить по-человечески не можете.
– Тс-с. – Палыч поднес указательный палец к своим губам. – Спокойно, спокойно.
– Что вы со мной, как с больным?
– Платон, ты дослушай, – вступился Библиотекарь, после чего продолжил: – Грек, ты человек уже подготовленный, ты знаешь, про что я, знаешь?
– Знаю, – проговорил я, нервно дымя сигаретой. – Спасибо за книги.
– У нас у всех одна цель.
– Сомневаюсь. У меня театр создать, вашу не знаю.
– У нас подобная.
– Я бы сказал, – перебил Палыч, – одинаковая. Слушай, – одернул он Леху, – ты сейчас все ему понарассказываешь, а он потом роман про нас напишет, да, Грек?
– Все может быть.
– «Завлита» уже написал и еще напишет. Ладно, подурачились, нам пора…
– Куда?
Палыч развел руки и пошевелил пальцами над моей головой, мы так в детстве друг друга пугали, изображая призраков или привидений. Понизив голос, произнес:
– На кладбище.
– Платон, и ты с нами, можешь уйти, но…
– Да куда он уйдет? – Палыч огляделся по сторонам. – Грек – свой, не понаслышке знает, что значит быть дураком фащевским. Только вот предупредил бы жену, что дома не ночуешь, ну или придешь поздно-поздно.
– А мы что там, трупы коммунистов выкапывать будем?
Я сам того и не заметил, как уже мы отдалялись от памятника, двигаясь к реке.
– Типа того, – хохотнул Палыч.
На заросшую дорогу, от которой кроме засохшей колеи ничего не осталось, подъехала машина, за рулем сидел парень в рубашке и галстуке, тот, что отчитывал меня в приемной департамента культуры. Из динамиков громко зазвучала так долго преследующая меня песня:
Закрой глаза, всё постепенно
и тебя тут никто не заменит…
Палыч сел вперед. Я и Леха разместились на задних сиденьях. Мы покатили вдоль реки в сторону моста. Проехали пустой и сумрачный пляж, лодочную пристань, кафе «Пират», зеленые берега и островки с уютно притаившимися в плавнях рыбаками.
Подвешенная у лобовухи елочка на фоне надвигающейся издалека городской перспективы покачивалась, как маятник – туда-сюда, туда… Ухабы водили авто по сторонам, зацветающим и квакающим лужам.
Я молчал. Вот тебе и сходил в департамент, вот тебе и решал по-быстрому дела. Вот тебе и поел мороженого… Что-нибудь спрашивать у попутчиков было бесполезно, отшутились бы, отмолчались бы. Тревога сменилась азартом, гордое чувство, что среди всего этого таинства – я свой, вселяло надежду на счастье.
Машина выехала на асфальт и уже неслась прямиком в горизонт, разгребая огромные ухабы туч и подпирающий мост туман. Палыч освещал дорогу по последней моде отполированной улыбкой.
Дождь идет наискосок, залетает в приоткрытую щель окна. Салон в дыму. Палыч курит свою терпкую «Тройку» без перерыва, парень из департамента Вадик – тоже. Лехе тяжело, но он терпит, пытается дышать в щелочку приоткрытого окна. Напряженная тишина. Кажется, что мы кого-то ждем.
– Я сразу понял, что это ты склад разрушил, – сказал я.
– Грек, я в тебе и не сомневался, – отозвался с переднего сиденья Палыч. – Да там и конструкция-то была, так… Кое-что подхимичить, и все – готово, журналистов в нужное русло направь, списывай все на строителей.
– Или на мэра, – усмехается Леха, почесывая свою лысую голову, усыпанную маленькими ранками – следы бритвы.
– Платон, когда репетиция следующая? – совершенно по-будничному спросил он.
– Завтра.
– Будь другом, – Вадим вгляделся в заливающее водой стекло, – пригласительный дашь?
– Да без проблем.
Над головой взорвался гром. Ливень усилился, затопил все сущее оку – поле, посадки, равнины, неровные горизонтали холмов и ровные вертикали зеленого горизонта… Подразумевающийся за ними поселок…
– Погода хорошая. – Палыч, шурша, достал свой дождевик. – Не обманули синоптики. Сменку взяли?
– Да.
– Я не взял, – возмутился я…
– Ничего, – бывший железнодорожник заворочался на переднем сиденье. – Мы тебе потом сухое дадим.
– Мы что, Палыч, – осмелел я, – на кладбище воровать металл приехали? А что? Кресты, памятники сдать за нормальный навар можно.
– Грек, идея хорошая, – просипел Палыч, натягивая на себя дождевик. Сверкнула молния, Палыч запевает песню: – «Сатана здесь правит бал… Люди гибнут за металл». – И тут же замер. – Но тут вещи поинтереснее, металл – дело прошлое.
Леха уже накинул капюшон на голову, надел резиновые перчатки для уборки сортиров – готов по-полной. Мы встретились взглядами с Вадимом.
– Я тоже так, – выдыхает он, глядя в окно на поджидающие нас неудобства. – Потом, как и ты, лучше переоденусь.
«Как и ты…» – сказал так, словно мы уже не первый десяток лет вместе работали.
– Итак, – Палыч, как обычно, командование принимает на себя: – Лех, дебоширов расставил?
– Ага.
– Отлично.
– Что за дебоширы?
– Так мы называем, – Библиотекарь, занятый сотовым, ответил, не отрывая палец от экрана, – дурных, они, если что, на себя внимание отвлекают… Понимаешь?
– Понимаю. – Я приоткрыл окно, и меня тут же обдало водой. – А здесь они зачем нужны?
– А вдруг что… Самый яркий, вон, если что, бить жену начнет в поселке, дом будет пытаться поджечь.
– А этот, – вмешался Вадим, смеясь, – печник, который?
– А, – Леха размял плечи. – Печник вообще бомба, он все СМИ сможет на себя взять, случись что, сейчас у железнодорожного вагончика выжидает.
– Это где я работал. – Палыч пытался разглядеть в окне в потоке воды хоть какие-то очертания.
– Если что, он себя сжигает.
– Да уж, – само собой вырывается у меня. – Это все тоже ваши?
– Нет, Платон, – ответил Леха серьезно. – Ты что, их лица не видел?
– Видел.
– Отчасти. Думаешь, мы все это? – Он указывает головой на Палыча. – Таким можем доверить?
– Ну, что, джентльмены? – перебил нас белозубый командир. – Пришло время немного поработать. Грек, ты там еще не обмяк в своей богеме, от воды не растаешь?
– Платон в порядке, – подбодрил меня Леха.
Мы открыли двери и вывалились в дождь. Размокшая земля сразу провалилась под подошвой. Первые секунды хотелось сдохнуть – холодно, мерзко и невыносимо.
Палыч крикнул мне в ухо:
– «Люди гибнут за металл… Сатана здесь правит бал!»
Мы отдалились от машины.
– «Ради проклятого злата, край на край идет войной…».
Палыч, чавкая грязью, вел нас от прокуренного уюта в непролазный мир, из которого, казалось бы, я вышел навсегда. Подол его дождевика вздымался, как рыцарский плащ – единственное, что можно было различить в разбушевавшейся под конец мая воде.
Руку вытянешь, потеряешь, только по старой памяти можно подразумевать окрестности, в которых не раз бывал. Перешагиваем через въевшуюся в землю шпалу, за ней другую. Спотыкаюсь об штырь. Проваливаюсь в лужу. Закипающий адреналин спасает от холода.
Подходим к ограде, снизу широкой планки, из которой выпирают штыри, свисают жирные капли.
– Весь личный состав на месте, – оборачивается Палыч.
– Пока, – трясется Библиотекарь, – потерь нет.
Забор невысок, но из прутьев. Не люблю такие – ногу нигде не зафиксируешь. Делать нечего – перелазим. Вадим чуть мешкается, спрыгнув, поскальзывается, падает в травянистый чернозем. Сквозь извивающийся на ветру дождь виднеются памятники и кресты. На этом погосте похоронен мой дед, моя бабка. И даже мой тренер по борьбе.
Васильевское…
Кладбище назвали в честь первого погребенного – Василия. Может, официально звалось как-то иначе, но мы звали именно так. Мужики даже говорили: «Вчера так пил, что с утра чуть в Васильевское не отъехал…».
– Палыч, – дрожа, спрашиваю я…
– А?
– Что делать хоть будем?
– Труп выкапывать, – доносится голос опережающего нас командира.
Вадим прихрамывает, отстает. Рядом идет Леха, мы следуем за Палычем меж прямоугольных памятников и деревянных крестов… В подножии одной из могил цветная обертка, конфетка внутри растеклась от дождя. На других размокший хлеб, треснутые и опрокинутые ливнем рюмки, сморщенные, как нос ведьмы, яблоки. Лица в круглых фотографиях не разобрать, только чувствуется, что они не отводят от нас глаз. Но это не страшно… Страшнее то, что холодно. В книгах про такое пишут: «Все кажется сном». Бред! Никаким сном это не кажется вовсе. Все действительно и разумно.
Сплошная вода…
Петляя меж заборчиков, лавочек, выходим к кресту. Обычному, каких множество. Только ни венков, ни всяких траурных изысков.
– Пришли, – говорит Палыч.
Останавливаемся.
Так мерзко, что не хочется шевелиться. Вжимаюсь в вымокшую насквозь одежду. Это не греет, только хуже. Вымокший ворот ветровки холодит шею, джинсы прилипли к ногам, грязь отяжелила кроссовки. Представляю, что еще возвращаться назад – так долго, блин, лучше сдохнуть на месте, прилечь здесь рядом и прощай, любимая жена… Прощай, любимый театр, будь ты проклят.
Мы кучкуемся. Палыч наклоняется к кресту. На нем фото молодого и белозубого мужчины с дурацкими усами.
– Грек, узнаешь?
Вглядываюсь…
Палыч!
Чертов бес!
Щурюсь… Это все дождь…
Ювелирно выгравированы полные инициалы – Могилев Ларион Павлович… Ниже едва заметны годы жизни.
Бедняга отошел в мир иной в том году. Как раз в день моей премьеры, увековеченной перевернутым железнодорожным составом на шестом пути.
– Помянуть кореша своего не хочешь? – смеется «покойный». Его новая улыбка сияет вопреки бушующему ненастью.
Сверкает молния, освещая фотографии усопших. А следом громыхает небо, словно на нем сцепляют вагоны. Волна дрожи проносится по тучам, все больше и страшнее сгущающимся над нашими головами.
Вадиму становится не по себе. Видимо, он, как и я, тут впервые. Леха спокоен, шутит:
– Я тебе завтра венок принесу.
– Спасибо, Алексей, уж будь любезен. – Палыч показывает на землю. – Что встали? Давайте, джентльмены, не стесняемся! А то дождь сейчас стихнет.
Разгребаем могильный холм.
– Я тебе, блядь, два принесу, – злюсь я.
– Грек, ну полно вам так выражаться, имейте к покойному уважение.
Руки все в земле и корешках травы, отвратительно. Все чумазые, как свиньи.
– Кстати, – отстраняется Палыч. – Лопаты что не берете?
– А они есть? – кривится Вадим, на офисной его одежде грязь отчетливее и комичнее.
– Конечно, руками вы до утра копать будете.
Дождь редеет, но от этого теплее не становится.
Разряд молнии освещает разбавленный водой траур.
Палыч достает из-под своего «плаща» три саперные складные лопаты, кидает нам. Куда они у него только поместились?
– А ты раньше сказать не мог? – возмущаюсь я, раскрывая инструмент.
– Вот, Грек, ты смешной человек, ты и не спрашивал, – Палыч, сука, невозмутим.
Вгрызаемся в размякший погребальный холм, с силой вонзая в него лезвие лопат. Орудуем. По полной. Земля тяжела. Вадим выдохся, физики ему не хватает явно. Но он старателен. Мы мерно с Библиотекарем погружаемся все глубже. Лица грязны, руки тоже, в головах сплошное недоумение. Напрягая жилы, стараемся бросать землю подальше. Внезапно проступивший пот согревает закоченелое тело. Палыч, не брезгуя, помогает нам руками. И хрен боится, что кто-то из нас может попасть ему по пальцам. Он тихо, словно из другой параллели, заводит свою песню:
– Люди разных вер и стран
бьемся в бешеном экстазе
умножая капитал.
Поет так, словно советский гимн о спорте – браво и бодро, с незыблемым в глазах оптимизмом.
Самим бы не загреметь в тартарары, а то провалишься так… Никто не достанет. Кладбищенская слизь поглощает. Из лесов на поселок надвигается какой-то гул и виражирующая зыбь, не дай бог, как Макондо, разом снесет вековое хозяйство, и любовь, только не во грехе рожденную, а на лавке под яблоней в час полуночный.
Дождь мельче, но холоднее, хотя уже без разницы – хуже не станет.
Кладбище проясняется. Мы одни среди тысячи законченных судеб. Но мы еще не закончены, в нас есть сила. И мы представить даже не можем, что быть может иначе.
– Что мы копаем? – Вадим почти ревет. Его трясет от надрыва и промозглости.
Доносятся отголоски грома.
– Передохни. – Палыч забирает у него лопату, веселится. – Крест не сбейте, аккуратнее. А то душа не упокоится.
Пара потных и грязных минут, и Леха натыкается на что-то прочное. В разрытую нами колдобину затекает вода.
– Что там? – вытираюсь тыльной стороной ладони.
– Для тебя стараемся. – Могилев погружает руки в жидкий чернозем.
Отголосок грома лихо проносится по небесам.
– Давай, еще чуть копните.
Палыч пытается вытянуть на себя запрятанное.
– Еще чуть.
Я и Леха лихо всаживаем несколько «штыков», откидывая в сторону водянистую жижу.
– А погоды получше нельзя было дождаться? – возмущаюсь я.
– Погоды ему получше. – Палыч выдергивает из ямы маленький чемодан. – Раньше ты, Грек, так не капризничал.
Еще пара минут и дождь совсем прекратится.
– В хорошую погоду здесь народу полно, – отвечает Леха, не успев отдышаться, начинает приводить оскверненную могилу в порядок.
– Вот, Леха дело говорит.
– А ночью? – дрожит Вадим.
– А ночью покойные восстают.
– Какие еще покойные?
– Такие, как я…
– Ларион Павлович…
– Да охраны тут, как грязи… Из-за «зоны» этой патрулируют туда-сюда, все боятся чего-то.
Навалившись всеми силами на лопаты – свежую ямку закапываем обратно. Крест чуть накренился. Поправляем.
– Давай-давай, – торопит Палыч.
С посадок воспоминанием детства навевает хвоей.
Лицо с фотографии якобы усопшего усмехается над нами. Сам же усопший, помогает нам восстановить собственную могилу.
До конца дождя мы успеваем привести захоронение в должный вид и свалить куда подальше. Правда, от нас остались следы, но их на кладбище и так полным-полно, не разобрать, чьи и куда ведут. «Следы – это был человек, и нету…».
Вадимовы руки не совсем послушны, но он держится – молодец. Вести, думаю, он в силах.
– Куда? – спрашивает он. Челюсть его трясется, как у механического крокодильчика, заводишь сбоку и пускаешь по полу.
– Как всегда. – Палыч снимает дождевик, влага от него долетает до нас.
– В баню?
– В баню.
Печка в машине пышет горячим воздухом, но для согрева этого мало.
Каждый погружается в себя. Включается мотор. Мы стартуем в сторону поселка.
На сегодня приключение закончено. Запрятав машину в один из дворов за высоченной поленницей у края леса, раздевшись и завернувшись в белые простыни, рассаживаемся в маленьком предбаннике. Из парилки идет ароматное тепло. На маленькой тумбе закипает электрочайник. Углы деревянных стен уютно опутаны паутиной. Спартанский быт освещен одной-единственной лампой, и та помаргивает, словно иконка на сквозняке. Палыч, чтобы заварить, ссыпает чай из коробки со слоном в железную кружку.
Я пользуюсь моментом, отписываю Ленке: «Лен, прости, дома ночевать не буду, все объясню…»
Библиотекарь из рюкзака достает яблоки, хлеб, консервы. Вадим, борясь с дрожью, пытается согреться – растирает себя Тройным одеколоном. Его тонкое тело с выделяющимся пузцом, бледное и нескладное, медленно обретает жизнь. А если и вздрагивает, то уже больше от совсем недавнего воспоминания. Ерунда. Главное глаза – полны огня и страсти, все остальное жар бани исправит.
После парилки становится легче, озноб, исходящий откуда-то из живота, пропадает. Мурашки приятно щекочут спину. Бока начинают почесываться и зудеть.
Крепкий чай придает бодрости.
– Ешьте, быстрее согреетесь. – Палыч пододвигает нам вскрытую кильку в томате. – Что, Грек, соскучился по харчам нормальным? Это тебе не с бабами всякие «Цезари» с кроличьей капустой по ресторанам жрать.
– Это точно, – соглашаюсь я, цепляя кильку алюминиевой вилкой.
Знатный аромат соуса и рыбы. Чувство выполненного долга украшает наше застолье улыбками.
Палыч в простыне литой грек – носатый, с легкой щетиной, несмотря на морщинистое лицо, тело его худощаво, жилисто и молодо, кажется, что он спаян из одних мышц.
– Как ты умер? – спрашиваю я.
– Погиб, – делает глоток чая – он себе слил со дна самый «стояк». – Попал под машину.
– Печально.
– Не поверишь, сам огорчаюсь.
– Больно было? – интересуется Алексей, кусая корку черного хлеба.
– Умирать не больно, а дорого, – подмигивает пышущий энергией «покойный».
Леха для большего сугрева вращает крепкими плечами. На его лысине выступает испарение, щеки краснеют – пар свое дело знает. На точеном бицепсе яркой и широкой полосой проступает шрам.
– Откуда? – спрашиваю я.
– Ножом пырнули.
– Когда?
– Давно еще… – глядит на Палыча.
После второго захода в парилку стало совсем жарко. Палыч поддавал, как черт, ковш за ковшом. Раскаленные, исходящие паром камни, пахли хлебом и эвкалиптом.
– Эх, веничек бы еще. Вадим, нет у тебя тут ничего такого?
– Надо поглядеть, – закрыв лицо руками, работник департамента сполз на нижнюю полку.
И вот Палыч выходит в заваленную велосипедными колесами, лыжами, соленьями прихожую. Свежая прохлада – ее уже не хватает, проскальзывает в предбанник, выводит покурить.
Еще раз основательно отогревшись, Палыч кладет свой чемоданчик на стол, отодвигая консервные банки, начисто вылизанные черным хлебом.
– Блин, он же в могиле лежал, а мы едим тут.
– Ничего, Грек, я его одеколоном протер.
– Каким еще, на хрен, одеколоном?
– «Тройным».
Не дай Бог, сейчас достанет какой-нибудь букварь, мол, на тебе, Грек, для тебя старался, познавай мир заново… А может, еще книгу о Древней Греции – геройствуй, как те геройствовали. Ну, или что-то в этом духе.
– Итак, внимание. Грек, ты знаешь…
– Знаю, – улыбаюсь я.
– Что ты знаешь?
– Ничего…
– Вот и прекрасно. Вот как раз твое «ничего» в этом чемоданчике и уместилось.
Леха и Вадим сосредоточено на меня глядят. Что внутри они, как я понял, понятия не имеют – самим интересно.
– Я так и знал, – выпиваю полстакана подостывшего чая.
Ловлю себя на мысли, а то и забыл, странно, Ленка ничего не ответила.
– И что ты знал? – Палыч отстегивает на чемодане металлические скобки.
– Что в лучшем случае он пустой.
– Эх, Грек, ты знаешь такую мудрость?
– Много мудростей знаю.
– А о том, что все материальное имеет конец, все то, что вне материального – бесконечно?
Сжигающая любопытством пауза.
Палыч спокойно достает из чемодана несколько пачек денег и кидает передо мной.
– Грек, держи. Думаю, поможет тебе дела театра поправить. Актеров усмирить.
Каменное от сосредоточенности лицо Библиотекаря раскалывается улыбкой. Вадим облегченно вздыхает.
– Это все мне? – Я смотрю на новые бумажки.
– Тебе-тебе, чеков можешь не показывать, знаю – все в дело пустишь.
– Зуб даю.
– Вот это по-нашему. Вадик, проведем через вас, чтобы не было подозрений, все нужные в курсе.
– По гранту или по проекту?
– По проекту, конечно. Проект – вещь абстрактная, грант – конкретная. А где есть конкретность, там всегда могут вычислить, лучше не рисковать. И ты, Грек, двигай свою идею до конца.
Я повернулся к Библиотекарю.
– Извини, – развел он руками.
– Да что уж тут…
Из приоткрытой парилки несет жаром и хвоей…
– Дверь. – Библиотекарь обращается к Вадиму: – Прикрой, пожалуйста, а то весь пыл выйдет.
Войти с помощью соц. сетей: