Кладбище

Сплетни об аварийном происшествии на Свободной экономической зоне пошли на спад, если у новости нет фамилии и имени, в городе ей надолго не задержаться. СМИ, питаемые разными покровителями, так закружили чрезвычайное событие, что окончательно всех сбили с толку – теракт или невнимательность, не разобрать. Одни утверждали, что склад обвалился неспроста – все дело рук злоумышленников областной администрации, какой-то оппозиции, которую, конечно, и в глаза-то никто не видел. Спонсированный из Москвы интернет-журнал, наоборот, прямым текстом обвинял администрацию, что она не согласилась на условия, которые предложили немцы, итальянцы и японцы по постройке предприятий, и решили сказать свое слово вопреки федеральному командованию. Третьи осуждали какие-то строительные материалы, из которых создавался склад на скорую руку. Четвертые ссылались на неудачную для возведения такой махины почву. Коммунистические газеты наговаривали на президента. Федеральные – на международный теракт. Особые умники разрядились идейностью, доказали, что это был украинский заговор. Даже, вооружившись флагами, собрали в парке пикет. «Украину не „в“, а „на!“», – ходил прыщавый студент, смущаясь повешенного ему на шею идиотизма, коряво расписного плаката. А за ним несли свои хмурые морщины преклонного возраста мужчины и женщины.

– Слава России! Позор Украине! – выкрикивали они без особого энтузиазма.

Православная городская епархия даже организовала крестный ход. А то слишком много участилось аварий на производстве, надо с этим бороться. Мэрия пошла им навстречу. На полдня перекрыли город, и верующие, увешанные золотыми крестами и иконами, как бравые паладины, выдвинулись по запланированному маршруту. Особо верующие шли за Чудотворной иконой со свечами, особо одаренные плелись позади колонны с портретом мэра. При едва заметном проблеске солнца из толщи дождевой хмари казалось, что икона вот-вот замироточит.

Наглее всех активизировался штаб Навального, быстро воспользовался случившимся и всех позвал на митинг бороться с коррупцией. В нашем городе силу он имел слабую, местные воротилы власти его не боялись, поэтому прогрессивная политическая молодежь могла протестовать и шествовать сколько угодно. Все оценивали это как очередную студенческую гулянку.

Но все же новость об аварии на складе плавно растворилась в океане криминальных событий и происшествий: «В районе Посевки объявился тридцатиоднолетний маньяк», «Доктор-педофил оказался взяточником», «Сорокапятилетний мужчина в городском парке был избит шахматной доской» и прочее… В общем, СМИ, поняв, что из обрушения склада больше высосать нечего, сделали упор, как обычно (как любит народ), на убийства, насилие и увечья, от которых, если читать ленту новостей беспрерывно, можно спятить и забаррикадироваться в своей комнате. Журналисты явно давали понять, что наш дивный град полон ужаса и разврата.

Но вопреки всему этому на городских возвышенностях зацветала сирень, с юга возвращались запоздалые птицы. Окна новостроек распахивались шире, вдыхая поднебесье и далекие ароматы окраин. В подворотнях одноэтажных дворов, прячась от надзора, школьники дымили сигаретами. Последний звонок только что прозвенел, но они, еще не успев снять пиджаки и белые рубашки, слушая в сотовых рэп, встречали юными улыбками приближающееся лето.

Новости шли своим чередом, театр «Компромисс» не переставал всех поражать статьями, что выходили одна за другой. Я даже приготовил шаблон ответов, а что? Все равно вопросы у всех ведущих и журналистов были одинаковые. «Что особенного будет в вашем театре?», «А три театра для города это не много?» Ну, и в таком духе.

С билетами я решил все быстро, нашел типографию знакомых, они сделали дизайн и распечатали пятьсот экземпляров за день. Работники ДК во главе с директором предлагали поручить это им, но я испугался – неделю-другую пришлось бы ждать наверняка.

– Если можешь сделать сам, сделай сам, – шепнула на ухо Елена Платоновна. – Так лучше будет, поверь.

Еще горячие прямиком из типографии бумажки я принес на второй этаж в бухгалтерию. Воздух там пах горчицей и ржаным хлебом.

– Хорошо, – сказали женщины. – Но один момент: пока мы билеты продавать не можем.

– Почему?

– Нет печати.

– А где ее взять?

– У секретаря.

Секретаря на месте не оказалось. Я попал в мертвую зону – зону обеда. Пока поднялся снова на второй этаж – на обед ушли и они. Опасная зона засосала. Но тут оказалось их легко найти – по запаху горчицы. Обедали бухгалтеры и работники кассы в другой комнате. На удивление, не послали – выслушали, жуя бутерброды с колбасой, сочувственно покивали. Предложили присоединиться.

– Ты давай, не затягивай, – сказала главная по кассе. – А то уже звонят, билеты спрашивают…

«Спрашивают»…

– Хорошо, – ответил я и откланялся.

Почесав голову, стал дожидаться окончания обеда. ДК вымер. Работница кассы, спустившаяся в холл, поинтересовалась:

– А знаешь, – дернула она меня, – еще договор нужно составлять.

– Директор будет, составим.

– Ты как индивидуальный предприниматель себя впишешь? – женщина говорила торопливо, для стен ДК она явно выделялась своей энергичностью, а главное – она несла информацию.

– Нет, как частное лицо.

– Вера Михайловна, – представилась мне работница кассы, протянув мне сухую руку.

– Платон.

Возраст Веры Михайловны был почтенный, но без старческой дряхлости – бодра и свежа, приятно пахла.

– Вот что, Платон, если ты хочешь, чтобы налоги выручку не сожрали, проводи деньги через ИП. Есть кто знакомый?

– Найду. А через ООО можно?

– Нет, только ИП… А иначе, больше половины потеряешь. И ни в коем случае как частное лицо. Еще должен останешься. Усек? – подмигнула Вера Михайловна.

– Усек.

Еще одной проблемой стало больше.

Пришла беда, откуда не ждали. Стоило мне чуть задремать, как задрожали стены, за ними на сцене заиграл «Мамонтенок». Я вздрогнул. Поднял голову, сразу же столкнулся с холодным взглядом Алевтины Васильевны.

– Тебе в департамент надо ехать.

– Зачем? – попытался нагрубить я.

– Узнаешь, – ухмыльнулась дэкашная эсэсовка.

 

Меня не пугают ни волны, ни ветер…

 

На сцене жалобным голоском пела девочка, возведя в квадрат боль потерявшегося человечества.

 

Плыву я сквозь волны и ветер…

 

Я поднялся. Побежал до Веры Михайловны. До кого еще?

Она за столом перебирала билеты на «Марш одноногих», сверяясь со схемой зала, прописывала им места. «Партер» – написала она на одном из купонов. Я с ходу спросил, зачем мне надо в департамент. Конечно, я испугался не департамента, а Алевтины Васильевны.

– Это значит, гляди. – Она отвлеклась от своего кропотливого занятия. – Видимо, они тебя решили по всем правилам оформить.

– Кто они?

Вера Михайловна показала пальцем вниз.

– А, – протянул я, как дурак…

– Это тогда не затягивай, мероприятие у тебя двадцать четвертого?

– Да.

– Тогда завтра же езжай. А лучше сегодня.

– А билеты?

– А билеты… – Вера Михайловна хитро улыбнулась. – Будут тебе билеты.

– И печать?

– И печать.

Когда спустился снова в холл, у кофейного аппарата крутились пара цыганят. Собирали в общак мелочь на кофе.

– Вам что надо? – пригрозила из своего угла вахтерша.

– Мы на занятия, – вылетело ей в ответ.

Смуглый мальчик в салатовой рубашке кинул пару монеток в щель аппарата.

– Карасину, карасину бери, – дернул его за рукав самый маленький.

Департамент располагался в низине города. По центральной улице неслись машины, у остановки толпились люди. Все выглядело обыденно. Неподалеку, весело переговариваясь, девушки ели мороженое. Одна, что повыше и покраше, стесненная дресс-кодовой одеждой работницы «Сбербанка», облизывала с длинных пальцев талое эскимо.

Я потоптался у входа, поскромничал. Первым делом, чтобы хоть как-то подготовиться к ожидаемому, хотел направиться к Юльке.

– Вы к кому? – спросил охранник на входе, поглаживая чинные седины. Я сразу различил в нем отставного офицера.

– Театр «Компромисс», – заявил я.

– Проходите, – вежливо и четко скомандовал мужчина.

Найдя Юлькин кабинет, сразу проскочил к ней.

– О, Платон, привет, чай будешь?

– Буду, – согласился я, совсем не желая чая.

Юлька быстро отодвинула с края стола документы, предложила присесть. Тут же передо мной появились шоколадные печенья и розовый зефир.

– Тебе черный или зеленый? – спросила Юлька, копошась в шкафчике.

– Черный.

За чаем у нас сразу завязался разговор.

– Ох, Платон, вот ты делов наделал.

– Каких? – Я подул в кружку. От чая исходил душистый аромат.

– Что-то мало кому понравился твой театр. – Юлька поближе ко мне пододвинула пакетик с зефиром.

– Да я еще его толком и не сделал.

– Уже сделал. А главное, – Юлька пододвинулась ближе, понизила голос: – Августину Александровну сняли.

– Как сняли? Я не читал.

– Пока не прочтешь. Пока эта информация не разглашается.

Я сделал мелкий глоток, обжегся.

– За что?

– Такое мы не знаем.

– А кто теперь главный?

– Никто. Как обычно, весь этот хаос сам собой командует.

– И что теперь?

– Тебя всеми силами будут убирать, Платон. – Грустная Юлькина улыбка скрасила плохую новость. – Держись, многие тебя таким молодцом считают.

– Кто?

– Я, например, и многие другие. Например, юрист наш, ей уже не терпится на твой спектакль попасть. Ты первым делом до нее. Она тебя будет строго допрашивать. Но ты не ведись, просто напарница по кабинету ничего заподозрить не должна. Хорошо, Платон?

– Да отлично, – засмеялся я. – Какое-то концлагерское подполье.

– Именно.

Допив чай, отблагодарив секретаря за совет и чай, я хотел было уже выйти, как Юлька меня остановила:

– А, чуть не забыла. На, возьми. – Она протянула мне папки.

Я раскрыл, прочел заголовок «Марш одноногих».

– Это зачем?

– Два экземпляра отдашь Ольге Борисовне. Так положено. Сценарий каждого городского мероприятия на цензуру же проверяют. Вдруг матерное слово, вдруг какие-нибудь политические несостыковки.

– Спасибо.

В юридический кабинет завалился без стука, дверь была приоткрыта, и я решил явиться без всяких официозных прелюдий. Образовался и застыл в дверях. По разным углам, заваленным папками, томились две женщины неопределенных лет, но, судя по нахмуренным бровям, с точными политическими позициями.

– Заходите, присаживайтесь, – сказала одна, убрав папки со стола. Ее кислая физиономия могла бы стать всемирной эмблемой мировой скуки.

Я расположился напротив нее, положил руки вместе с папками на стол. Случайно попалась под пальцы скрепка, начал нервно ее раскручивать.

Проклял себя – ведь кто именно Ольга Борисовна, я так и не уточнил. А тут ошибаться нельзя.

– О, Платон Сергеевич, наслышаны о твоих подвигах, наслышаны, – завелась светловолосая толстушка. Кудри ее ожили, зашевелились, губы раздулись от жирной улыбки.

– Давай текст мероприятия, – сухо произнесла рыжая.

– О, Платон Сергеевич, ты новую пьесу написал, можно поглядеть? – толстушка вышла из своих бумажных залежей.

– Было бы на что смотреть, – притормозила ее рыжая и протянула руку. Я, была не была, отдал ей распечатки пьес.

– А мне экземплярчик нельзя? – Толстушка продолжала улыбаться.

– Двух экземпляров хватит, – перебила рыжая, пряча под стол папки.

На ее сером платье красовались черные бусы, лишь красная точка бисера на скреплении выбивалась из общей канцелярской канвы.

– Если в плане вашего мероприятия не выявят никаких нарушений, то вам будет необходимо заполнить обходной лист – уведомить об этом МЧС, Управление внутренних дел и другие инстанции.

– Я понял, – кивнул я, как кукла-болванчик. – А какие еще?

– Возле приемной есть доска «Информация» со всеми формами документации и правилами оформления, там прочитаете подробности.

– Давайте, я вам помогу, – сказала толстушка.

Рыжая одарила ее презрительным взглядом.

– Да что? Я просто помочь хотела.

– Сам справится… Драматург все-таки, – почти по слогам произнесла канцелярская мегера.

– Хорошо, хорошо, – надула губы ее коллега.

Я вышел в длинный коридор, пахнущий бархатом. Зеленая ковровая дорожка, как волшебный клубок, сама повела меня к доске объявлений. Одинаковые двери, как солдаты на параде, тянулись по левый и правый «край». Их отличали только номера – 17, 19, 21… Миновав поворот в туалет, я не заметил, как за руку меня кто-то схватил и потянул в темноту.

– Ну что, отдал Ольге Борисовне? – я сразу узнал Юльку.

– Кому-то отдал, кому не знаю.

– Кому? – затревожилась она.

– Рыжей какой-то.

– Ну, слава богу…

В коридоре хлопнула дверь.

– Тогда не переживай, все хорошо будет. С Катькой ни о чем таком не разговаривай.

– С толстой?

– Ну, – Юлькин смешок чуть разрядил обстановку. – Да, толстой.

– Слушаюсь, – спародировал я дисциплинированного солдата.

– А что мне с этим… обходным листом делать?

– Забей, мы все решим. Сам ты не справишься, тебя потопят.

– Юль, спасибо. Коньяк и конфеты с меня.

– Это уже, – скромно отстранилась секретарша и кокетливо улыбнулась, – по желанию.

Зайти надо было еще к городскому куратору по театру. Этот кабинет я помнил, как-никак год завлитом отработал. «Он пока занят», – сказали мне в очередной приемной. Удивился, встретив свою старую знакомую по работе – Татьяну П., бывшего замдиректора театра, она, как всегда, с педантичным взглядом перебирала бумажки. Ее пышная прическа, припудренная картотечной пылью, олицетворяла советскую слаженность и дисциплину.

– А, Платон, – не поднимая глаз, встретила она меня, продолжая изображать занятость. Хотя со зрением у меня все в порядке, во всяком случае его хватило, чтобы я смог разглядеть, что листы А4 лежат вверх тормашками. Я так в детстве читал «Робинзона Крузо», подражал взрослым, мол, все с книгами после обеда валяются во всех концах дома, почему бы и мне не поваляться. И долго бы я так с ней мучился, пока папа не посоветовал мне книгу перевернуть и взять нормально. Так я начал читать.

– Здравствуйте.

– Здравствуй, здравствуй.

– Привет, – донеслось из угла.

На стуле сидел молодой парень, все, как положено, чин по чину – белая рубашка, галстук. От его кружки доносился аромат кофе.

– А… – хотел спросить я.

– А его нет, – перебила Татьяна П. – Он отошел. Присаживайся. Подожди.

Я сел на ряд стульев, возле шкафов. Огляделся. Полки все были забиты толстенными папками. «Муниципальный театр», «Кукольный театр», народный театр «Лестница» (с ограниченными возможностями)… Не папка, блин, а досье.

– Ну рассказывай, как дела?

– Нормально дела.

– Это хорошо, раз нормально…

Парень внимательно изучил мое спокойствие и начал:

– Зачем тебе это надо?

– Ты про что?

– Не «ты», а давайте на «вы», – подрастающий чиновник вытянулся, втянув выпирающее не по годам брюшко.

– Да ты младше меня, что это на «вы»?

– Платон, – заделикатничала Татьяна П. – Ох, и любишь ты людей оскорблять. Зачем тебе это надо?

– Что именно? – За окном посветлела листва, временное солнце ослепило широкую парковку – машины заблистали новизной.

– Театр этот…

– «Компромисс», – брезгливо добавил молодой человек.

– Да-да, «Компромисс», – Татьяна П. произнесла название так, словно матюкнулась. – Ты же назло все это делаешь, да?

– Да, – с гордостью заявил я, подлив масла в огонь.

– Я так и знала. Что еще от тебя ожидать? Хочешь, чтобы у нас головной боли побольше было?.. Я человек прямой, поэтому и говорю прямо, ты же меня знаешь. Я на твоем месте давно бы уже поняла и себе на лбу записала. Ты еще не понял? Ну, не дано тебе работать в культуре, не дано. Для этого определенный склад ума нужен. Я думала, что ты умнее, успокоился, все понял. А нет, продолжаешь еще на что-то надеяться, нам всякие мерзости строить.

Парень, все это время глядя одним глазом в монитор, другим в меня, продолжил:

– Я в свое время тоже в студенческом театре играл, тоже мечтали свой театр сделать. Годы молодые были…

«Какие твои молодые годы? – подумал я про себя. – А то сейчас старик?»

– Да. – Юный чиновник поглядел в потолок, видимо, попытался своей истории придать романтической ностальгии. – Я даже, как его, этого играл в «Стеклянном зверинце», этого… Как его?.. – Лицо его напряглось от воспоминаний.

– Козла. – Я привстал и подошел к окну. Со стоянки выезжал джип, блуждая в лабиринтах других авто.

– Что! – вырвалось у работника департамента. – Кого?

– Козла, – я выждал паузу и добавил: – Винторогого.

– А вот я с ним работала, – ухмыльнулась Татьяна П. – С таким человеком.

– Вот, – обратился к ней парень, тело его завибрировало, в голосе добавилось визгливых нот. – Драматург называется, – каждое слово, словно шаг по минному полю, он произносил аккуратно, приглядываясь ко мне, видимо, переживал – вдруг я псих, погорячусь и суну его переполненную скептицизмом башку в монитор, расколю в пух и прах кропотливый труд – разложенную «Косынку» на четыре масти. – Он даже такого произведения не знает. Слишком много у нас драматургов развелось, работать некому.

– Это да.

Парень вынул из кармана пачку сигарет, видимо, засобирался курить, показушно постучал пачкой «Тройки» по столу. Вроде важного из себя строит, а табачок-то дешевый курит, денег-то нет ни фига… Не «Кent», не «Parlament»…

– Много, много развелось. – Татьяна П. довольно улыбнулась.

И я уже готов был заткнуть всех разом, если бы не вернувшийся на рабочее место куратор. Им оказался знакомый еще по муниципальному театру – он приходил порой на премьеры и пил вместе с худруком, за его огромный живот звал я его Дирижабль… Но за год он побледнел и малость похудел, костюм на нем обвис, странно, что с его деньгами он еще не купил себе новый.

– Платон Сергеевич, за мной.

Уже в его кабинете мы сели за дубовым столом напротив друг друга. Кругом было темновато, пусто и душно, словно помещение никогда не проветривалось. Дирижабль вытер со лба пот и, положив локти на стол, навис надо мной смурной тучей. В его черной бороде шевелились алые губы. Он отчетливо проговорил:

– Платон, аккуратнее… Дверь закрыть! – громко гаркнул куратор.

По мне, она была и так закрыта. Хотя ему виднее.

– Спектакль мы твой протащим, это раз… – хоть никого и не было, Дирижабль все равно поглядел по сторонам, даже убедился – не маячит ли кто в окне. – Чего бы нам это ни стоило. Только не обольщайся, тут дело не только в тебе.

– А в ком?

– Ты его знаешь. – Важный чин непонятно зачем кивнул, под глазами его было фиолетово и страшно.

– Палыч, – вырвалось у меня.

– Тише.

Точно, глупая моя башка, ведь Дирижабль в тот злополучный день – день крушения поезда и премьеры сорванного «Муагила», передал записку от Палыча. Они когда-то были друзьями. Все это прекрасно сошлось в моей голове и вызвало ужас.

– А что с Августиной Александровной?

– Все хорошо, мы ожидали, что ее уберут. Не ссы, – хмыкнул Дирижабль и, неожиданно хлопнув ладонью по столу, закричал: – И чтобы я ничего больше о вашем театре не слышал, понял! И знать ничего не хочу! Иди, подписывай обходной лист!

Голова моя вжалась в плечи.

– Думаешь, тебе за красивые глаза так просто ДК дали?

– А Азим Газизович?

– Он ничего не решает. Это мелочь. Пусть с цыганами воюет.

– Слушайте, – пришло время мне проявить характер. – Я хочу все знать.

Дирижабль тяжело встал и открыл створку окна.

– Свободен! – крикнул он в сквозящую свежестью щель пластиковый рамы, вернулся к столу и перешел на шепот: – Платон, ты не ссы, делай свое дело и делай, помни, за тебя очень серьезные люди поручились.

Когда я вышел из департамента, я завернул за угол – подальше от шума машин. Старый дворик, поросший ивами, шумел на предвещающем дождь ветру. Миновав пустой квартал, я оказался в свежевыкрашенном и выметенном сквере. За ним начиналась приземистая старая архитектура, яркая, недавно отреставрированная, пусть не барокко, не классика советская, возвращающая в детство, напоминающая о умершей бабушке. В здании была парикмахерская, по соседству бакалея, за поворотом книжный магазин, а у пешеходного перехода, ведущего в парк, женщина в белом торговала оранжевыми леденцами. Если я шел с бабушкой, она такое не пропускала, обязательно покупала мне петушка на палочке.

И все эти реальность и наваливающиеся воспоминания приобретали огромный масштаб. Тем более чувство, что я часть какой-то истории, в которой мне отведена роль не пешки, хотя бы коня – скакать буквой «г», меня вдохновляло. И не было страха, не было паники, знал одно – подполье живо… Оно было живо в немецких концлагерях, в захваченной нацистами Чехии, везде, где зло захватывало власть. Оно было, оно будет. И с гордым замиранием сердца я понимал – я его часть.

– Молодой человек, – окликнул меня женский голос.

Кричала уличная продавщица мороженого.

– Я?

– Ты-ты, – подманила меня ручищей женщина, в детстве мы таких называли ром-бабой. Она сидела под полосатым зонтом, словно на море, рядом с двумя квадратными синими, разукрашенными рекламой холодильниками с мороженым. – Купи эскимо, отличное.

– Я не хочу, – оторопел я от дерзости торговки. Давно так уже не зазывают. Сейчас обычно продавщицы кваса или мороженого – молодые девчонки, что сидят за сотовыми и до покупателей им нет никакого дела.

– Вам понравится, ну…

– Какое эскимо? – пододвинулся я, как под гипнозом.

– Говорю же, вам понравится.

Ром-баба в попытке подмигнуть дернула жирно подведенной бровью.

– Давайте, – не стал долго я ломаться и полез за кошельком в нагрудный карман.

– С вас пятьдесят рублей, – сказала она, достав из парящего морозом холодильника обернутое в бумагу эскимо, и протянула мне.

И зачем я его взял? Перебрался через дорогу. Скрылся в тополиной тени парка, присел на дощатую скамейку с урнами, оборудованными под пушки. Ничего не поделаешь, как и Питер, наш город – тоже Петра – одного из первых производителей корабельных орудий, градостроители уже какой год жителям пытаются об этом напомнить.

– Что задумался? – раздалось за спиной.

Я резко обернулся. За невысокими кустами, заняв две скамейки, поставив между ними складной стол, мужики резались в шахматы. Все другое вокруг их не волновало. Третий комментировал происходящее на доске.

– Вот так, – пошел один.

– Вот, на холодное гнет, – то ли возмущался, то ли хвалил – не поймешь, говорил комментатор.

Я принялся распаковывать мороженое, сонно облокотился на выпуклую спинку лавочки. Странно, что на обертке мороженого обычной шариковой ручкой написано – «Эскимо»… Стилизация в стиле ретро. Нет, реально чернила. Какая-то ерунда!

Записка, блядь!

Кому?

Мне… Вот оно начало: «Платон, не вертись по сторонам, это тебе, да, письмо именно тебе…».

Я развернул и погрузился в каллиграфический почерк, запачканный чуть подтаявшим шоколадом.

«Памятник террористам ты знаешь, не дурак, иди прямо туда…».

– Вот так, – вскрикнул за спиной один из шахматистов.

– Ферзя хуем не смахнешь, – выразился комментирующий.

Я, не задумываясь, махнул через зелень парка к вымощенной плиткой дороге. Взволнованный боялся оглянуться. Навстречу молодые мамы катили коляски. Вяло, блюдя порядок, прогуливались менты. За уличной сценой запускались аттракционы, вертя счастливых детей по всевозможным виражам – вертолетики, чашечки, лодки, лошадки и свинки. На батутах, радостно крича, прыгала мелюзга. Родители, переговариваясь друг с другом, устало наблюдали за счастьем своих чад. Взрослые и опасные развлечения пустовали.