Paint in black

После веселого приключения Ленка с утра позвонила отцу… Не знаю, что там и как, но последствий никаких не было. Обошлось.

Я все равно волновался, словно был в чем-то виноват, хотя в чем? Ночью даже приснилось, что меня вызывают на допрос… Мрачная камера, тусклый свет настольной лампы, Алевтина Васильевна в эсэсовской форме ходит вокруг меня – отчетливо слышны удары ее каблуков о каменный пол. Она говорит, мол, что все знает, рыпаться и изображать героя не стоит. Требует с меня адрес и номер телефона Могилева. Я кошу под дурака – не знаю, кто это, хоть убей…

– Палыч, – говорит она, – твой друг. Ты же на него работаешь!

Когда открыл глаза – за окном накрапывал дождь, Ленка мирно спала у меня на груди. Я попробовал закрыть глаза, но они тут же открылись.

После обвала склада одного из терминалов Свободной экономической зоны журналисты долго еще не могли успокоиться. Но, на удивление, новости про театр «Компромисс» все равно время от времени появлялись. Библиотекарь цеплялся то за одно, то за другое событие, выдавал его, как сенсацию. Другие премьеры из СМИ уверенно выпали, для них среди пестрящих событиями происшествий места не находилось.

Через день или через два, не помню, мы встретились с Лехой на стадионе. Он, отбегав свои положенные километры, стоя у турников, вытирал полотенцем льющийся градом пот.

– Ты скажи, как тебе самому спектакль? – спросил я.

– Да пока что никак, – отозвался он спокойно, пытаясь как можно больше вобрать в грудь воздуха.

Вопросов больше не имелось. С неожиданной завистью поглядел на пару старушек с лыжными палками, мерно двигающихся по резиновой красной дорожке. Девочку на роликах с чуть пухлыми, но очень красивыми и длинными ногами, что неслась по «пятой» полоске, размашисто отводя руки в стороны. Ее длинная косичка, как у Лары Крофт, моталась из стороны в сторону.

– Это, – Алексей достал из рюкзака, что валялся возле турников, стопку своих фолиантов, – я тебе тут пару книжек принес.

– Спасибо, конечно, я прочту. – Я погладил обложки дремучих трудов: «… И если на земле есть ад» – отлично, то чего сейчас не хватало… «Народные террористы» – вот сейчас без этого мне точно никак. «Красное дно» – многообещающе. – Только я не сразу прочту, попозже, сам понимаешь, дел сейчас – гора.

– Да ты лучше поскорее прочти. Вдруг чем по спектаклю поможет?

– По спектаклю?

– Ага. – Библиотекарь сделал маленький глоток минералки.

– Я буду Роналдо! – закричал малыш с мячом и в заправленной в шорты белой футболке. За ним неслись его дружки.

– А я Пике, – радостно возликовал один из них.

«Роналдо», выбежав на поросшее травой футбольное поле, подкинул клетчатый снаряд и с лету пнул его в вечернюю высь.

– Не думаю, – улыбнулся я.

Мячик громко приземлился в обозначенной известкой «штрафной».

– Платон. – Библиотекарь как никогда серьезно поглядел на меня. – Прочти.

– Попробую…

– Да ты уж постарайся. – Напряжение Лехиного лица спало, он постучал по перекладине. – Ну, что, давай сыграем в «лесенку»?

– Да я же не в спортивке.

– А вспомни: когда ты последний раз был в спортивке?

Я огляделся по сторонам, поймав себя на мысли, что мне плевать на предстоящую премьеру. Конечно, это было временно. Организм дал мне передохнуть от невроза – может быть, на час, а может, на два. А то нет ничего тяжелее и изнурительнее, чем жить в ожидании провала.

Снаружи меня был мир – обычный мир, не плохой, не хороший… Просто привычный моему глазу.

Мамы с колясками чинно прохаживались по дорожкам с украшенными по бокам клумбами. За невысоким забором выгуливали собак – больших и лохматых, маленьких и усатых, как тараканы.

Городские многоэтажки – кирпичные, панельные, угловатые и кособокие, многочисленными окнами отражали закат. Лето неминуемо близилось, школьники доучивались последние дни. Хотя, какая школа в мае? Так, ожидание экзаменов, да и только.

Я оглядел стоящую напротив школу. Кажется, Колдай в ней учился. Шестнадцатая… Точно! На ее базе состояла его борцовская команда во главе с тренером, которого за комичную круглоту мы прозвали – Пузырчатый. Шестнадцатая школа – вечный наш конкурент. Попытался вспомнить, как называлась их ДЮСШ, не вспомнил.

Я провалился в сумрачное состояние, репетиции шли со скрипом, только глупый не понимал, что мы проигрываем всем театрам.

В свободное время читал Лехины книги.

Ленка с подозрением косилась на меня, глядя ролики в «YouTube». Нарезки и шоу танцы по ТНТ, отрывки из спектаклей по Шекспиру, попсовые клипы про влюбленных.

– А хорошо бы в финале при красном фоне снег пустить, да?

– А к чему он там?

– Не знаю, – обижалась Ленка, потом погружалась в собственные мысли.

Как-то раз заметил, как она, наблюдая за финалом какого-то трагического фильма, что-то записывала себе в дневник. Кажется, я это кино когда-то видел, там что-то про Цезаря и Рим.

– Платон, а если сделать так, что главные герои, прикинь, прям со сцены перейдут в видеокартинку. Круто ж будет, да?

– Да, – отвечал я, перелистывая страницу террористическо-концлагерской книги.

– Так и сделаю, – внимательно глядя в экран, ответила жена и закусила губу.

Порой она выходила в другую комнату – звонить завпосту и директрисе, давала распоряжения.

Один раз, когда Ленка отошла, я отвлекся от чтения – вылетающая из ноута музыка была слишком едкой. Девушка пела про любовь не на русском языке. На стальной кровати подкачанный с аккуратным загаром парень и стройная с крутыми бедрами девушка ласкались друг с другом. Перекатывались в крепких объятиях и долгом поцелуе с бока на бок, сладостно распахивая нежные, театрально подкрашенные очи. Все, как положено – модно и благородно… Как пить дать, Ленка использует эту сцену в своем спектакле. И не прогадает. Так уж повелось, возведенная в философию эротика стала главной коммерческой жилкой современных творцов. Эпоха обязательного патриотизма и красивой любви.

Я читал… Череда имен, фамилий и позывных проплывали перед моими глазами сизым туманом. Я начал по порядку – с народовольцев, не зря же памятник в нашем городе возвели именно им. Проникая в исторические дебри, разобрался: памятник не что иное, как фикция. Никакого съезда народовольцев в нашем городе не было. Почему его тогда у нас поставили?

Народовольцы убили царя, хотели убивать еще… За идею шли на смерть или на каторгу. Если кто с каторги возвращался, снова брался за дело. Запоминал я не все, но это осознавал точно. Народовольцы хотели равенства и свободы. Все красное подполье немецких концлагерей тоже хотело свободы, все делая, чтобы быстрее ускорить смерть фашизма. Вторые, по понятным причинам, гораздо больше. Но главный метод борьбы, что у тех, что у других, был один – террор.

Страшные события концлагерских реалий меня затягивали в свой мир, прочно изолировав от театральных проблем, казавшихся ничтожными по сравнению со смрадом горелого человеческого мяса, пунцовых эсэсовских сапог, живьем втаптывающих в пол узников Освенцима.

Жестокость имеет свой единственный плюс – порождает истинных героев, которые сильнее смерти, а значит, сильнее чего-либо возможного во всей вселенной.

Я смеялся над собой, переживающим за какой-то там театр, когда передо мной представали навеянные прозой картины: кровавое солнце над вышкой немецкого вертухая, горизонт опоясан колючкой, морозное утро, громадные эсэсовцы в черном стоят с автоматами наперевес перед сотнями узников, из ртов которых словно молитва исходит пар – последние остатки человеческого духа. На повешение выводят чехов-коммунистов, устроивших в Освенциме очередной теракт – обрубили электричество по всему лагерю. Всего лишь на десять минут… Их поймали, они знали, что это случится, но поступиться идеей не могли. Ради десяти минут свободы… Опухшие руки чехов замотаны проволокой. Сами они стоять не могут, с шакальими ухмылками их поддерживают прислужники нацизма – стукачи, подонки, готовые ради своей жизни лишать жизни других. Их поднимают на черные квадратные помосты, им надевают петли. Веревки натягиваются. Но приговоренные к казни успевают выкрикнуть последнее и самое важное:

– Смерть фашизму!

– Да здравствует Победа…

А один, пока палач замешкался, отчетливо произносит:

– Мы жили счастливо и умираем за счастье! – Речь его восходит к хрустальным и студеным небесам. От его слов рожи эсэсовцев выворачиваются от гнусных ухмылок. А от торжественно стоящего на трибуне и смотрящего на все свысока какого-то там герр группенфюрера или обергруппенфюрера даже на лютом холоде прошибает пот… Руки его охватывает дрожь. Перед глазами всплывают последние сводки вестей с фронта – русские наступают, они уже в Киеве… Этот какой-то там фюрер лезет за платком, который выскальзывает из пальцев и падает в черный снег.

Я отчетливо вижу лицо героя…

Палыч!

Думаю, он единственный из всех живущих сейчас способен на такое.

Ленка снова отошла поговорить по телефону, оставила меня наедине с очередной обнимающейся на экране парочкой.

За ужином я с ней поделился прочитанным.

– Платон, – строго изрекла она, цепляя вилкой оливку. – Ты реально во все это веришь?

– Верю.

– Твоя проблема – ты слишком наивный.

– Наивный?

– Да, наивный.

В моей тарелке стыл нетронутый кусок пиццы… За окном, по обыкновению, лаяла собака. Шумели дети.

– Неужели ты веришь во все эти коммунистические бредни?

– Не во все, но в это верю.

– Ни один человек так не поступит, это же очевидно. – Ленка глотнула томатного сока. – Ты, я еще по твоему роману поняла, художественный вымысел путаешь с реальностью. Ты говоришь – террор? Терроризм – это плохо, понимаешь? От него столько людей умирает. Видел, что во Франции происходит?

– Лен, ты понимаешь про что я? При чем тут Франция?

– Да при том… Эти смертники же тоже, как ты там сказал, за идею воюют и умирают.

– А ты не понимаешь, что идеи могут быть разные? Смерть нациста и смерть обычного француза – это разные вещи.

– А что, нацисты не люди?

Две черных в расплавленном сыре и майонезе маслины, словно зрачки обреченного, глядели в потолок. Я отодвинул тарелку с пиццей подальше от себя.

– Нет, не люди.

– Платон, – Ленка включила учительский тон, – у тебя все так просто. Эти хорошие, эти плохие… Нет объемного понимания.

– Чего?

– Объемного понимания. Поэтому и герои у тебя все плоские выходят.

– А у тебя? Когда ты свои спектакли видишь, ты веришь в любовь своих героев?

– Верю.

– Да у тебя все истории – несчастная, но сильная девушка влюбляется в романтичного парня… И все они готовы отдать друг за друга жизнь… Это, по-твоему, как ты сказала, объемное понимание?

– А «Муагил» твой?

– Это единственное исключение, и то ты туда соплей романтических добавить умудрилась. А так… Ты веришь в какую-то бутафорскую любовь? Да?

– Да. – Ленка откинула вилку, та звякнула в тарелке, по фарфоровой каемке пошли трещины.

– А в героев коммунистов, подпольщиков ты не веришь?

– Нет, конечно. – Острые ноготки длинных пальцев заскребли по скатерти. – Любовь – это главное, она повсюду, сколько в мире влюбленных людей, готовых на все ради своей единственной женщины… А эти твои подвиги? Глянь, много ты видишь героев? Ага. Так они и ходят. Да их днем с огнем не сыщешь. Они есть только в твоих дурацких книгах. Как ты связался с этим своим Библиотекарем, только одну чушь и читаешь. Помешался. А знаешь почему они шли на все это? Ну, про то, что ты рассказал. Герои твои… Потому что у них любви не было, нормальной любви к женщине. И они могли стараться ради нее выжить, изо всех сил держаться в своих концлагерях, а не лезть на рожон. Отключили они свет на пять минут, и что?

– На десять.

В Ленкиных глазах сверкали молнии. Собака во дворе стихла. Стихли и дети…

Земля взмыла к небесам – все в моей голове переворачивалось с ног на голову. Понятия, картинки, страницы книг, кухня… Внутри закипала обида за самого себя – не умеющего отстоять своих героев.

– Да какая разница?

– Огромная…

– Да никакой. В мире есть только одна любовь. Любовь к женщине! Вся остальная любовь, так, фикция… Понимаешь же?

– Ты говоришь ерунду, – выдавил я из себя, сохраняя последние остатки вежливости.

– Ерунду? Ты видел Девятого мая людей на параде? Видел? – Ленка качнулась в сторону, привстала. – Видел всех этих кривляк, изображающих любовь к… – она положила руку на сердце, как при исполнении гимна, – Родине. Вот реальность, а не твои герои из книжек. Да пойми ты уже наконец, – Ленка вдарила по столу ладонью, потом погладила по голове, – Платончик, да пойми ты… Ты очень умный. Ты правда очень умный. Но почему ты не понимаешь таких простых вещей? Ты давно родителям звонил?

– Давно.

– Вот, несомненно, ты их любишь, но меня-то сильнее… Ты же сам чувствуешь это, да?

Я темпераментно отмолчался, взял с подоконника пачку сигарет и вышел на балкон как в космос или в любое другое неведомое и бесформенное пространство.

– Дай закурить. – Ленка протянула руку.

– Ты же не куришь?

– Ты многого обо мне не знаешь.

– Лучше не пробуй, привыкнешь.

– Я раньше курила, говорю тебе: угости жену сигареткой.

– Бери.

Ленка вытянула из пачки сигарету. Покрутила ее в пальцах, сломала и выкинула в пепельницу.

– Любовь бывает разной… Но все это – любовь к женщине. Все остальное, – язвительная улыбка царапнула мне лицо, – выдумки таких же писак, как и ты.

– Да ты… – я поперхнулся. – Выдумки?

Понял – тормоза порвались, меня уже не остановить. Речь понесла меня вперед мысли.

– Да вы ни хера ни во что не верите! А знаешь почему ты и такие как ты ни во что не верите достойное?

– Какие, как я?

– Да вы – люди искусства, театров, всяких культур и их суб! Да потому что ваш мозг от тщеславия уже разложился… Эгоизм – чума двадцать первого века. Вам и в голову прийти не может, что человек бесславно может погибнуть за идею. Не за любовь, не за бабу какую-нибудь! Даже за друга может погибнуть! Да что вы! Большая часть страны такая. Ленточек понацепляют, бродят, слезы при этой «ла-ла-ла, этот День Победы» пускают… А в душе-то не во что не верят и срать они хотели на войну и революцию. Они думают, как себя любимого получше на фоне Вечного огня сфоткать. Решают, как поинтереснее селфи сделать с актером-солдатом переодетым или еще с кем-нибудь, с чем-нибудь… А потом все это «ВКонтакте» или «Фейсбуке» выложить. Вот я ем из миски фронтовую кашку и о Родине думаю! Вот какой я молодец!

– Первый раз вижу тебя таким. – Ленка дернула меня за плечо.

– Может быть, и последний.

Я понял, меня трясет… И я мог бы успокоиться, уже почувствовал, как накал страстей пошел на убыль, но… Но непонятно, почему вспомнилась мне Адка – Ленкина подружка-актриса, что выкладывала каждый час посты в «Фейсбуке» про потерянного трехлетнего ребенка – его отец взял в поле, отвлекся, а чадо тем временем на что-то обиделось, убежало и заблудилось в высокой траве. Его искали три дня, а нашли уже мертвым.

– Успокоился? – Пренебрежительная Ленкина улыбка вернула меня в прошлое – день нашего знакомства… Холодный и жесткий взгляд, высокий лоб, барское высокомерие.

– А эта, Адка твоя… Подружка любимая. Постила, мол, помогите ребенку, все на помощь, помнишь же про этого мальчика?

– Да он тут при чем?

– Да при том. Что лицемерие это! Все мы хотим публично погрустить о потерянных детях, но грязного замерзающего на бульваре алкаша поднять брезгуем.

– Ты несешь ерунду!

– Конечно, грустить о потерянных детишках – это так мило и модно, а помощь замерзающим на дороге алкашам не в тренде.

Мы вернулись на кухню, не зная, куда себя деть. Ужинать не хотелось точно. Погруженный в себя я видел только переливы электричества и контуры предметов.

– Ерунду!

– Ерунду? Для тебя все ерунда, если не о любви…

– При чем тут все это? При чем? Я не понимаю. Сравнивать маленького ребенка, – Ленка неожиданно приготовилась к пафосу, – с падшим человеком.

– Человеком! А Адка твоя не падший человек? Вспомни, писала на своей стене, мол, ой, ребенок умер, я плачу… Представляю, как он голодный и испуганный полз ночью, хотел пить, маленькая кроха, за что ему такие страдания? Жизнь так несправедлива. Лучше быть алкашом обоссанным, чем такое на публику выкладывать.

Сами не заметили, как, ругаясь, мы перешли в зал.

– Почему? – взревела Ленка, глаза ее замутнели от слез.

– Да потому что если бы она была и правда такой добренькой, то не выжила бы! Сдохла бы на месте от нервных потрясений. Дети умирают каждый день. Абсолютно несправедливо умирают! Незаслуженно! Даже сейчас, пока мы тут орем друг на друга, пара детей концы отдать успели!

– Нельзя так про детей цинично!

– Можно! А не цинично, когда такие как она. А таких много… И мужчин и женщин. Любят погрустить на публику, вот мы какие молодцы, сочувствуем чужой беде.

– К чему ты клонишь?

– Да к тому, что, понятное дело, люди, постящие свою скорбь по потерянным детям, розовых котят, афоризмы о любви, мотиваторы типа – улыбнись и весь мир улыбнется тебе, скорее, поверят в инопланетян, чем в человеческую смерть за идею.

Я выдохнул. Нашел себя на диване. Ленка глядела, понимая, перебивать меня уже нет смысла. Но мне сказать было уже нечего. Душевная теснота от накопившихся обид и старья исчезла. Перевернутый мир встал на место и оказался вполне сносным для существования.

– Поцелуй меня, – попросила Ленка.

Репетиции будущих премьер шли полным ходом. Мы побеждали только в одном – в рекламе, но это больше пугало, чем радовало. Ленка уже планировала на неделе сделать разводку спектакля… На костюмы и реквизит ушел весь потаенный бюджет театра. Француз, как сообщил Сыч, подключил мегапрофессионального хореографа, руководителя известного пластического ансамбля из столицы. А приглашенный художник монументальные декорации замка украсил специальными лампочками, создающими для зрителя ощущение трехмерности. Такого город еще не видел… Сыч, не скрывая восхищения, отзывался о том, как будет выглядеть рай в финальной сцене.

– Это пиздец, – говорил он.

Ради десятисекундной сцены, когда погибший Фердинанд с Луизой, взявшись за руки, отдалялись в цветущие и поющие кущи, была потрачена уйма финансов и сил. Их местный мастер только с одним светом провозился месяца два, начал еще задолго до того, как о постановке было объявлено в «Вестях города».

– Проблема в подпитке всей этой красоты, – переживал Сыч. – От перенапряжения может весь свет в театре разом накрыться. На что Яковлевич ответил, мол, красота стоит риска. Вот и поглядим – стоит или нет…

Технический прогресс, капиталистические схемы и славная история былых свершений мощными ангелами-хранителями возвышались из-за спин муниципального и областного театров.

– Не ссы, – успокаивал меня Колдай.

– Спасибо, – культурничал я, начисто растеряв свое остроумие.

– Нельзя обосраться, нельзя обосраться, – напевал мне над ухом кореш на мотив «День Победы», – нельзя обосраться… Но мы обосрались, – вытягивал он на манер Лещенко.

– Спасибо вдвойне, – все больше погружался я в свои мысли.

Серега помрачнел, исхудал, истомился. Его чернявые кудри обвисли, мечтательность сменилась отчаянием. Я уже был готов, что в любое время он может подойти и заявить, мол, все, сдаюсь. Да что Серега, я ждал этого от каждого. Еще и Сыч ушел по синей волне, на сотовый не дозвониться – «абонент не абонент». Двери – часть декораций, я так и не смог выбить у начальства, да и черт с ними!

Пандусы мы с Серегой сбили вместе – получился квадрат и ступени, на него поставили стол и стулья… Пригляделись, оценили. На большее возможностей у нас нет. Спустились к художникам – попросили их задрапировать черной тканью помосты. Ушли в «кабинет» на обед, когда вернулись… Первый в зал зашел Серега, его тут же одолел гомерический хохот…

Все, что можно было задрапировать, художники задрапировали… Задрапировали все. Моему измученному взгляду предстал черный помост, на нем черный квадрат – стол, два маленьких черных квадрата – стулья. Что сказать? Мечта модерна.

– Paint Paint Paint In Black, – напел Серега сквозь смех.

– Можно еще черный половик постелить. – Зловещей тенью вышла из-за кулис Лидия Сергеевна. Следом, жуя бутерброд, появилась Катя.

– Можно, – по инерции повторил я.

Художники других театров создали бушующую страстями Верону и интригующую величием немецкую готику. А наши обернули сцену в траур, приготовили спектакль к панихиде.

– Paint Paint Paint In Black, – еще раз пропел Серега и пнул черный помост, подняв тем самым столп вековой пыли. Видимо ткань давно ждала своего траурного часа… И вот – дождалась.

– Постой, – внезапно осененный мыслью, я одернул Серегу, порывавшегося потребовать художников снять со стола и стульев все это безобразие.

– Что?

– А это идея.

– Ты издеваешься?

– Нет.

– Лидия Сергеевна, Кать, – махнул я рукой. – Спасибо, да, черный половик нужен.

– Что? – взорвался Серега. – Что ты несешь? Спятил? Какой еще, на хрен, черный половик?

– Постой-постой.

– Да снимайте драпировку на хер.

– Тише, – дернул я разбушевавшегося за рукав. – Это же тема. «Марш одноногих».

– Ага, траурный марш.

– Вот именно!

– Так мне всю режиссерскую мысль менять придется…

– Да и хрен с ней.

– Как это хрен?

Зал опустел. Художники заворочались за кулисами, прибирая остатки ткани. Мы столкнулись на сцене. Голубым маяком сверкнула надежда для нашего тонущего корабля под названием «Компромисс».

– Серег, скажи честно, какая, на хрен, мысль? Текста даже никто не выучил. Ты сам-то своего текста не выучил. Каждый отсебятину порет.

– Я вообще-то режиссер. – У Сереги взыграла гордость.

– Ага, а я директор… Это же просто обозначения.

– Короче, что ты хочешь?

Горячась и глотая слова, я поделился своим хитрым планом. Серега запротестовал. Пришлось разругаться. Я не расстроился – завтра он успокоится и сам пойдет на разговор.

– Я сделаю без тебя спектакль, – как обиженный ребенок выплюнул Серега и покинул сцену.

– Лидия Сергеевна, а можно еще веревки на штанкеты подвесить?

– Какие веревки?

– С петлями.

– Можно, конечно… У нас с утренника одного остались.

– Спасибо…

А я, сияя от счастья, потер ладонями лицо… Идея! Эврика! Эйдос! Ах, Лидия Сергеевна, Катя… К черту Верону, к черту готику! Ну что ж, Француз, ну что ж, Ленка – жена любимая, держитесь. Будет вам марш!

Никакой романтики, никаких щенячьих восторгов… Чуть поменять текст и…

«…кровавое солнце над вышкой».

«Paint it, paint it, paint it black…».