Трезвость – норма жизни

И мы собрались полным составом все в той же комнате трезвости…

Я заранее навострился, чтобы предупредить конфликт, – перед читкой покурил с каждым актером по отдельности, настроил на творческий лад. Таньку взял на себя Серега. Конечно, красивую актрису куда приятнее настраивать, чем Сыча и Кукловода. Алексей, приехав на полчаса раньше других, стоял в спортивных штанах и майке, наблюдая за происходящим.

Погода снова портилась, медленно, но уверенно. Сумрак наползал на город с востока. Со стороны телевизионной вышки, которая, когда едешь через мост на Левый берег, не слабже Эйфелевой башни восходит из-за гряды крутых и покатых холмов. На их вершинах ютятся дачные домики. Их крыши лет двадцать как съехали на бок, словно треуголки французских солдат. Я никогда не бывал в тех далеких местах, но думаю – там хорошо, лихой ветер травяных высот обдувает лицо, и, как в детстве, пахнет сеном и застоявшейся в терраске клубникой.

Появился Колдай и сразу привлек к себе все Танькино внимание, я даже малость заревновал.

– Привет, актеры, – подошел он к нам, курящим под соснами.

– Привет. – Танька с осторожным любопытством подняла глаза на огромного в обтягивающей черной футболке Колдая.

И мы собрались полным составом все в той же комнате трезвости…

И читка прошла без особого энтузиазма, но хотя бы без запинок.

– А про что эта пьеса? – спрашивает Танька.

– Сейчас расскажу. – Я включаю свет, а то за окном совсем потемнело. На фотографиях счастливые и трезвые лица во мраке обнажились морщинистой тоской.

– Да-да, – привстает Петр, параллельно стопочкой складывая листы. – Хотелось бы узнать сверхзадачу.

Лоб Сыча покрывается испариной. Душное помещение наполняется сомнениями.

– А что тут узнавать, – вмешивается Колдай; до этого он сидел тише воды, ниже травы, сказал свою реплику в начале и в конце, и все. – Пьеса про нас, убогих.

– В смысле, про нас? – недоумевает Петр.

– В смысле, убогих? – взмахивает волосами Танька.

– Как тебя зовут? – Васька протягивает через стол ей широкую ладонь.

– Таня, – словно девочка, отвечает актриса, пожимая большую ручищу спецназовца.

– Очень приятно, Василий… Поясняю, не убогих, а… ну в смысле убогих, обделенных, ну… Грек, поясни.

Я хочу открыть рот, но тут же вступает Серега:

– Эта пьеса о поиске человеческого счастья, вот. – Он ждет реакции Кукловода. – Так же?

– Не-не-не-не, я хочу просто понять.

– Что понять?

– Для чего это все?

Я с некой завистью гляжу на Леху, который облокотился на угол пианино и что-то активно записывает в блокнот, мне бы его невозмутимость. Надеюсь, посмотрев репетицию, не передумает нам помогать. А если откажется – это будет удар.

Нужного ответа, который бы удовлетворил Петра, я не знаю. Нужного ответа я не могу найти и для себя.

– Я не знаю, – отвечаю честно. – Сейчас сцена свободна, пойдемте на нее.

И мы вышли на сцену, и репетиции начались…

И Алексей запустил новости, пусть преждевременно, выбора не было!

А мы хотя бы стартовали. С пробуксовкой, с перекрутом, кое-как наш «Марш одноногих» сдвинулся с места.

– Как так? – ходила по дому Ленка, щелкая пальцами. – Одна ваша реклама! Про нас ничего… И афиша? Как так быстро? Знаешь, что? Лучше бы так спектакль жены раскручивал.

А я пил чай и слушал… Библиотекарь свое дело знает, наверное, его предки точно в марксистском кружке за агитки и подпольные газеты отвечали.

– И афишу какую сделал! – негодовала жена.

А афишу и впрямь сделал, будь здоров, – стройным и точным шрифтом надпись: «Марш одноногих», а там аллюзия к Довлатову, всему его остроумному миру. И все четко, ярко, любой зевака, читающий новости по мобиле, увидев, тут же обратит внимание, не пропустит.

– Не то что наши… Криворукие.

О третьем театре заговорил город… Как так, всю жизнь было два, а тут три? И заголовки: «Бог любит троицу», «Третий не лишний», «Культурное событие десятилетия». И правда, как Лехе из мельчайшего события удалось такое раздуть? Так как наш театр активно продолжал не иметь названия, декораций, звукорежиссеров, световиков, монтировщиков, хореографа, костюмеров, гримеров, да ничего… Только два найденных в «кармане» прогнивших пандуса, облезлый стол, два протертых стула. Директора – меня, человека сомнительного опыта. Худрука – человека, за которым самим нужен глаз да глаз. Актеры, да и то не наши – вражеских театров. Художники, вяло попивающие кофе и любопытно поглядывающие за репетициями, творящие в своем уютном подвале костюмы конфет, деревца из картона и звездочки из фольги.

Знакомые театралы при случайной встрече на улице кривили рты, мол, тоже мне директор, тоже мне театрал. Ну, и ладно. А то я без них не знал.

– Лен, присядь, кофе остынет.

Областной во главе с Французом выпросил еще денег у администрации и спонсоров. Сыч сказал, чтобы привезли одного из лучших сценографов, местный не справился. Ну и закупить какие-то сверхнавороченные лампы, которые и московский театр не каждый себе позволить может. Как дошли слухи, он решил поразить всех новым светом, устроить настоящее шоу коварства и любви.

Началась гонка за вооружение… Холодная война.

И заполнилась нами сцена! И пока актеры по ней ходили с листами в руках, проговаривали текст, все мне казалось, что за нами кто-то наблюдает. Мизансцены выстраивались с трудом, вина не актеров, а чья? Чья, не поймешь. Да и всех собрать в одну кучу оказалось гораздо тяжелее, чем я думал, у того репетиция, у другого спектакль, а у третьего куклы да аниматорство. Радость одна – Колдай скоро уйдет в отпуск и будет постоянно, хотя у него-то и есть две реплики… Может, хоть декорации смастерить поможет. В общем, худо-бедно «Марш одноногих» набирал ход.

– Одолели, – жаловался Азим Газизович.

– Кто?

– Цыгане…

Случайно появившегося на рабочем месте директора я застал в кабинете. Срочно потребовались двери, да – три жалких, захудалых двери. Подумал, может, прижмет чуть один из коллективов, выделит тысяч шесть. А нет? Нет, так куплю на свои.

– У меня тут просьба одна. – Шеренга дипломов-солдат заметно поредела. Через несколько дней – Первого мая, исчезнет, думаю, окончательно.

– Какая? – Директор медленно поднимает на меня тяжелый, обремененной тоской взгляд.

– Двери нужны для спектакля.

– Двери, это хорошо, да, я распоряжусь, будут двери, конечно. Надо, так надо, – семенит буквами Азим Газизович.

– Спасибо.

– Но когда их от меня выселят?

– Не знаю.

– А ты говорил с …?

– Нет.

– Но ты обещал.

– Поговорю.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Они же все прокурили… Они… Они пьют. Всю студию прокурили. – Азим Газизович оживает, до этого бледное лицо наливается кровью. – А вы не пьете? Вы… Вы в ДК не курите?

– Нет, конечно.

– Смотрите мне… Вы же знаете, в первую очередь что надо сделать, чтобы спектакль получился?

– Выгнать цыган, – шучу я.

– Что?

– Не пить.

Ответить нечего, я и не отвечаю. Для приличия утвердительно кивнув, ухожу на репетицию. Слышу вслед:

– Павел, а ты на первомайский парад идешь?

– Нет.

Меня ждет сцена.

На сцене Сыч и Петр сидят за столом, репетируют. Серега их поправляет со стороны, потом резко встает на свое место между ними, отрабатывает как актер. Кудри его лихо растрепаны, несмотря на холодный зал, рубашка в поту. На сцене пока что полумрак, в нем и созидаем. Светом заняться еще не успели. Да и не до света, когда актеры себя найти не могут.

– А может, мне так попробовать? – Петр разворачивает стул прямиком в зал.

– Не-не-не, – поправляет Серега. – Так не надо.

– А почему? – Чувствую, любознательность Петра Серегу бесит.

– Ну так в жизни люди не сидят.

– Но тут же театр все-таки.

– А театр и есть жизнь.

– Ну, если театр станет жизнью, тогда мы скатимся до натурализма. А искусство должно возвышать, отрывать зрителя от обыденности. К примеру, если взять шекспировский театр, ну, классический, английский, являющийся образцом… «Глобус»… В нем все было построено на условных художественно выразительных средствах…

Худрук многозначительно вздыхает.

– Да сядь ты уже, как сказали, а то сейчас из-за одного стула раком до Древней Греции ползти придется, – кипятится Сыч.

– Постой-постой. – Петр уже хочет возразить, задумывается, видимо, готовит очередной экскурс в историю.

– Петь, давай лучше, как Серега говорит, – вмешиваюсь я из третьего ряда зрительного зала.

– Я же говорил. – Кукловод встает. – Не называть меня Петей.

– Хорошо, Петр, оставь тогда лучше, как Серега сказал.

– Ладно, – многозначительно отвечает актер. На его левом кеде развязан шнурок. Хочется предупредить, да страшно… Не так обратишься, не так предупредишь и все – еще минут десять репетиции вылетят котам под хвост.

Позже подъехала Танька. Ей надо было репетировать с Сычом. Они долго смотрели друг на друга, прежде чем начать.

– Сыч, давай! – командует Серега, разглядывает встретившихся посередине сцены актеров.

– Привет, – начинает Сыч. Очень даже неплохо, жалко, нет декораций, но не считаю прогнивших пандусов, стола и двух стульев…

– А мы знакомы? – отвечает Танька. Она в своем репертуаре – легка в своем эротизме и тяжела в своей женственности.

– Тань, – останавливает Серега. – Ты можешь немного по-другому произнести это «А мы знакомы?»?

– Как? – В тусклом свете едва освещенной сцены Танька хороша – она создана для полумрака. Он ее преображает в красавицу. Такую кинематографичную вампирессу. И никакого шнобеля. Жалко одно: по сюжету нам надо совершенно другое.

– Тань, – Серега деликатен, на него это не похоже, но он сразу сообразил, что иначе ни черта не выйдет, – ну, ответь женственнее… Хорошо?

– Хорошо.

– Давайте заново.

– Привет, – выходя из-за кулис, произносит Сыч.

– А мы знакомы? – отыгрывает Танька.

Сидя в зале, улыбаюсь Сереге. Даю сигнал, мол, не останавливай, потом все разъяснишь. Все после… Не останавливай.

– Знакомы. – Сыч органичен.

Танька по привычке стервозничает. Ничего, отобьем это желание. Молчит – все, как положено по сценарию.

– Помните сто двадцать третью страницу у Кафки?

– Что? – Возмущение и гнев – Танькин конек.

– Ну там, где говорится про тщетность бытия. – Актер выруливает хорошо – трагикомичен, как полагается, весь его несуразный, нескладный, очкастый вид играет на образ.

– Что?

– Там и познакомились. Вы же читали Кафку?

Танька подсматривает в листок. Света мало, слова не разглядеть. Мизансцена распадается. Заканчивается игра, начинается декламация текста.

– Так, – останавливает Серега и разводит Сыча и Таньку.

– Танюш. – Серега изворачивается, ему это не идет – а что делать?

– Да?

– Ты можешь эту… Ммм. Стервозность выключить?

– Сереж, – Танька принимает деловитый вид, – ты меня учить играть будешь?

– Нет-нет. – Серега терпит из последних сил… Хочет все объяснить актрисе по-дружески, как говорят в театральных кругах – по-мирному. – Просто попробуй героиню нежнее сделать, а то она у тебя какая-то злая. Она же просто замученная, а не грубая, понимаешь?

– Да это я все прекрасно понимаю.

– Тогда давайте. Заново.

Я прячусь за кулисами вместо помрежа, чтобы подсказывать текст. Снова повторяем сцену… Повторяем, три, четыре… Танька непробиваема – играет свою стервозность и красоту, и ничего не поделать. И с высокой колокольни она на наши слова… Нет ничего тяжелее, чем перевоспитать актрису, которая привыкла быть на сцене великолепной, а по жизни одинокой. Муниципальный театр взрастил Таньку как роковую героиню, готовую пленять сердца тысяч мужчин, но вот беда – нам по сюжету нужна обычная женщина, а такую, как оказалось, ей сыграть пока что не под силу.

Самым беспроблемным актером оказался Колдай. Заехал, с ходу отрепетировал все, что от него требовалось. Сразу стало понятно, без декораций вызывать его уже нет никакого смысла.

В паре с Серегой актер-любитель не потерялся. Можно сказать, начало и конец спектакля мы сделали. Правда, хронометраж этого действа секунд десять – не больше. Но ничего – Москва не сразу строилась. Глупость, конечно, но что еще сказать, когда моей фантазии, прочно подкрепленной фактами, виделось, как на огромной сцене областного театра множество актеров всех возрастов активно прогоняют одну за другой сцены Шиллера… Не жалея сил создавали несчастную любовь. И вся администрация города и десятками лет отточенная инфраструктура работала в их пользу, давала их творческим оборотам неслыханные финансовые мощности. Каждый гвоздь, вбиваемый в сооружения декораций, с болью входил мне в голову… Ведь я знал – каждую минуту сценический мир спектакля растет… А наш сценический мир – доски сцены и два прогнивших пандуса – остается прежним.

И топтали меня танцевальные па актеров муниципальной труппы. Я знал, Ленка времени не теряет, она готовит театральное шоу, которое Шекспир, сочиняя свои труды, завещал еще много веков тому назад, когда не строили «свободных экономических зон», а захватывали только при помощи острых клинков и волевых решений. Представлял себе, как свежевырезанные и облицованные декорации обживают сцену, преобразовывая деревянные подмостки в настоящую Верону.

– Я больше не могу, – говорит Серега, присаживаясь на бревно в нашем «кабинете».

– Терпи, – единственное, что я могу ответить.

Через тернии к звездам репетиция продолжается.

– Танька, – Серега делает глоток пива, – деревянная. Что она свою «звезду» вечно включает?

– Избаловал ее театр, вот и включает.

– Да и Кукловод этот.

– На него забей.

– Тебе легко сказать. – Серега глядит в росистый сумрак.

– Мне? – злюсь я.

– А, ладно, извини…

– Лучше всех пока работает Библиотекарь, мне даже жена сказала.

Серега молчит, раздраженно глотает пиво. Я продолжаю:

– Он рекламой все другие премьеры в разы перебивает.

– Это и пугает.

– Честно? – закуриваю я. – Меня тоже.

Ленка ходит по кухне то к чайнику, то к пластиковым контейнерам. На балконе теснится фиолетовый вечер, за стеклом дворовый простор – скворечные огни окон, собачья суета, собутыльный базар. Отчетливо слышно трех мужичков под грибком, не знаю, как их занесло в такое место, где живут цивильные горожане, купившие квартиры в самом дорогом месте города.

– Платон, извини, я ничего не приготовила. Суши заказала, ты не против?

– Нет. – Я рефлекторно глажу пятна заляпанной скатерти.

– Устала просто сегодня.

Ленка в своих коротких шортиках… В разлуке, когда нас рассоединила работа, я все представлял эти шортики, и не было момента, чтобы я задумался об измене. Променять такое… Надо быть дураком. Любая женщина выглядит блекло по сравнению с таким вызывающим запредельную похоть очарованием.

Я открываю пластиковый контейнер, откладываю чеки в сторону.

– А палочки есть?

– Платон, погляди в пакете. – Ленка разливает вино. Ставит передо мной фужер. Садится рядом. Гладит меня по голове. Волосы ее собраны в хвост. Губы напряжены. Вечер подозрителен, словно киношный, по сюжету сейчас заявится какой-нибудь нежданный гость с кучей проблем. За окном лает собака. Достала. И створку не закрыть, будет жарко. Весь лоб в поту.

Нахожу запакованные палочки, достаю, откладываю их в сторону. Первую попавшуюся роллину ловлю руками, она неприятно сползает по пальцам обратно.

– Платон, ну что ты, как свинья?

– Я не могу этими палочками толком пользоваться.

– Какой глупый.

Ленка поднимает фужер, который из-за винного блика кажется изумрудным.

– Давай за нас!

– Давай.

Чокаемся. Я стараюсь не пить – терпеть не могу вино, для меня оно слишком благородно.

– По какому поводу праздник?

– Нам бюджет еще денег добавил на спектакль.

– Отлично, – искренне радуюсь за жену.

– У меня премьера двадцать второго будет.

Я не сразу понимаю масштаб трагедии.

– Отлично, – говорю я и тут же переспрашиваю: – Что?

– Платон, что-то не так? – Ленкины губы горячи от вина.

– Двадцать второго! У меня двадцать четвертого.

– Я знаю.

– Лен, ты же знала… Ты знаешь? Это значит, что Танька будет занята у тебя, слетят все финальные прогоны до премьеры. Ты же ее на своей сцене загоняешь, а потом мне уже кинешь.

– Платон. – Ленка недоуменно пожимает плечами. – Двадцать третьего у тебя будет день.

– Лен, ты офигела? – привстаю я. – Ты же специально?

– Платон, успокойся немедленно.

– Успокоиться? Ты же меня топишь, понимаешь?

– Платон. – Жена непримирима, не колется – разыгрывает театральную невинность. – Ты пойми, у нас свои задачи, у тебя свои. Нам руководство свыше дату определило.

– Да срать ты хотела на все руководство! – Подскакиваю к подоконнику. – Они от одного вида твоего все кончить готовы. Что я, не знаю, ты ими крутишь, как хочешь.

– Не выражайся… не кричи на меня! – Ленка выходит из-за стола. – Зачем ты портишь такой прекрасный вечер.

– Прекрасный? – Приступ гнева разрывает изнутри. – Ты меня топишь, понимаешь? Мужа своего.

– Давай личное не смешивать с профессиональными делами.

– И что тебе все дают и дают бюджет. Кто дает? Ты с кем-то спишь?

– Заткнись, – уже надрывается Ленка.

– Раньше театру такие деньги не давали.

– Потому что дебилы работали.

– Я работал.

– Я гляжу, ты от них недалеко ушел.

– Ладно. – Я предпринимаю последнею попытку успокоиться. – Давай так: новостей еще не было, перенеси спектакль свой, пожалуйста, Лен, прошу, перенеси.

– Знаешь, я никогда не знала, что мой муж может быть таким жалким.

– Жалким?

– Да.

– Да пошла ты, – ухожу на балкон. – Сука.

– Как ты меня назвал?

– Как слышала.

– Никогда не думала, что выйду замуж за истеричку…

Я терплю, дрожу, у приоткрытого окна вдыхаю сумрак, чтобы заглушить гнев. В стекле отражается Ленка, которая мелкими глотками пьет вино из фужера. Молча возвращаюсь на кухню.

– Платон. – Она едва успевает понять, что с ней сейчас будет.

Фужер падает и разбивается.

Несмотря на все сопротивления, поднимаю жену на руки и несу в комнату.

– Прекрати… – бессильной девочкой сопротивляется Ленка.

Кидаю ее на кровать. Прижимаю к покрывалу.

– Платон!

Задираю обтягивающую маечку, обнажая грудь.

– Сучка, – говорю я шепотом, – не дергайся.

– Ты мне синяков наставишь.

– Хрен тебе синяков наставишь. Ты сама их кому угодно наставишь.

Хватаю за шортики, тяну вниз. Известная режиссерша – несомненный лидер нашего театрального мира, мой главный конкурент, чуть приподнимается – упрощает мне задачу. Окно комнаты выходит на центральный проспект – за ним пролетают огни, кружатся, моргают, подмигивают. Нутро мое холодеет от запредельного возбуждения. Когтистые руки моей соперницы впиваются в мою грудь.

– Сучка, – повторяю я. – Двадцать второго, как немцы прям… У тебя ничего святого.

Неожиданный вздох, умоляющий возглас.

– Не надо.

Уже поздно. Я даже и не заметил, как стащил штаны… С первого раза не получается, хотя сопротивления уже нет, дрожь в пальцах не дает нужного прицела. Ленка оказывается уже на четвереньках, на локтях… Зверское ощущение мести охватывает меня с головой.

Да, я идейный! Да, я солдат, рядовой… Еще смешнее – ефрейтор. И я имею вражескую генеральшу.

– Ах, – вырывается у Ленки.

– Сучка, – скреплю я зубами.

– Ах, – все то же слышу в ответ…

Накал нарастает, как и сила в моих руках. Под пальцами хрупкие женские ключицы, чуть надави – сломаешь. Ритмично покачивающаяся грудь. Выдерживаю момент, замираю, Ленка уже сама насаживается на меня. С силой сжимаю ей сосок.

– Платон! – шепотом возглашает режиссерша. – Хватит!

Ничего эротичнее этого «хватит» в жизни не слышал. Ленка изгибается от предвкушения неминуемого. За ее сучьим жаром кроется все женское разнообразие – от скромной девочки до развратной шлюхи.

– Двадцать второго, – уже не жалея голоса, выкрикивает женщина, еще недавно называвшаяся моей женой.

– Еврейская сучка, – скриплю я зубами, но по глубокому вздоху чувствую, меня слышат.

– Отпусти, – со всем наслаждением Ленка предпринимает последнюю попытку вырваться, но этим лишь еще больше раззадоривает себя и меня.

– Да! – летит из меня.

– Нет!

Ножка расшатанной кровати обламывается. Но я даже и не думаю останавливаться. Нас несет на пол, там мы закручиваемся друг в друге, как черви.

– Сука.

– Да, – неожиданно получаю ответ.

– Что ты сказала, дура?

– Я сучка, да…

– Повтори.

– Я никчемная сучка.

Губы наши совсем рядом, можно соединиться в длинном поцелуе, но нам не до всяких детских нелепостей, у нас разговор.

– Да! – напираю я.

– Да, – соглашается Ленка.

– Нет, – ловлю противоположную эмоцию.

– Да! – со всей своей женской бережностью прижимает меня к себе Ленка, содрогаясь от быстро наступившего для нее удовольствия.

Когда все заканчивается, гляжу на счастливое и утомленное Ленкино лицо. Даже хочется ее поцеловать. Но я встаю и иду курить на балкон.