Свободная экономическая зона

Обойдя старые списанные вагоны станции, шагаю по шпалам шестого пути. Кособокий простор наполнен дождем, никакой лирики – скользко, холодно, темно, запах сырого дерева и мазута. Громкоговорители, из которых когда-то вылетали женские голоса, поросли травой. Их едва различишь в свете прожекторов железнодорожных вышек. Даже не верится, что еще совсем недавно здесь я проводил ночи в ожидании поезда, груженного металлом.

Палыч! До сих пор не верю, что он мог объявиться. Надеюсь, это не какая-нибудь его дурацкая шутка. А то припрусь сейчас на этот холм, где мы когда-то холодной зимой, играли в «Царя горы». Поверчу головой по сторонам. На телефон плюхнется мне эсэмэска, мол, что, Платон, как ты, не замерз ли, не промок ли?

А я промок, дурацкая одежда – никакой надежи. Слово «стиль» выдумали те, кто никогда не мерзли и не промокали под дождем.

Ленка, как оказалось, зачем-то попрятала все мои «боевые доспехи». Теперь ни нормальной куртки, олимпийки, штанов, какая-та пафосная рванина – рубашечки итальянские, жилеточки, джинсы узкие неудобные. В таких на вагон не залезешь. Куртки не пойми из чего, такие не то что ливня, обычной мороси не выдержат. Чихнешь от души, на спине шов разойдется. Любит Ленка в обтягивающем меня видеть, но я пошел ей навстречу, а как коснулось дела, так, бац, а надеть-то и нечего. Зато в тренде… Вот иди и радуйся в этой жопе мира, где ни одного живого человека, а если и встретишь какого-нибудь железнодорожника, вот ему надо тебя впотьмах рассматривать. Восклицать восторженно, мол, вот удача, в таких потемках пацана в тренде, мать его, встретил.

Перепрыгиваю ров, чуть в него не слетаю – подвел мокрый песок, склизкий, зараза. Да еще и налип к подошве кроссовок. Ну или той херне, что можно назвать кроссовками – какие-то кеды, из джинсы сплетенные.

Тот самый холм. Медленно на него взбираюсь. Лавирую между репьями. Ну и штаны. Из чего они сделаны? К ним даже колючки не липнут. Видимо, брезгуют. Ветер встречает ароматом полыни. Поредевшие посадки просвечиваются насквозь, большую часть их вырубили, как и все ближайшие кусты. Меж стволов мелькает красными огоньками уходящий на юг поезд.

На вершине никого нет. Другого почему-то и не ожидал. Пинаю трухлявый огрызок бревна. Кора легко отлетает, обнажая прогнившее нутро из слипшейся стружки. Перешагиваю. Достаю сотовый. Свет экрана слепит привыкшие к сумраку глаза. Капли дождя падают на экран. Звоню по номеру, с которого была отправлена эсэмэска. Длинные гудки… Ну, хоть телефон не отключил, отлично. Время тянется.

– Алло, – отвечает сонный женский голос.

– Здравствуйте, – теряюсь я, медлю, злюсь на самого себя. – Извините, а Палыча можно?

– Какого, нахер, Палыча?

Я пытаюсь уточнить… Поздно. Вместо недавних длинных гудков звучат короткие – неприятные, обрывистые, не предвещающие уже ничего.

Я оглядываю захудалую округу. Возле теплотрассы огромные котлованы. Посадки вырублены, густые травы и кусты скошены. Дома поселка кажутся голыми и непривычно пустыми. Ни огонька, ни собачьего лая, ни скрипа калитки. За станцией, где начинались картофельные и ржаные просторы, теперь каркающая и хищная чернота. За один месяц все поля выкопали, вытоптали, выкорчевали урожай. Все для того, чтобы на этом месте возвести терминалы и создать Свободную экономическую зону. Да, моя поселковая окраина иссохла, и ничего, кроме воспоминаний, в ней примечательного не осталось.

Захожу под шуршащую ветхой листвой березку. Дождь не прекращается… Палыча нет. Я один. И мои надежды рассыпались, никто мне сегодня так и не перезвонил.

Зря, получается, с Ленкой пошел на конфликт? Хотя ее понять можно, муж уходит в ночь, ссылаясь на рабочий момент. Ну, не рассказывать же мне всю историю! Да и что говорить, роман она мой читала, в общих чертах понимать должна.

– Ты, случайно, не к своей этой идешь? – напоследок кинула Ленка, стоя у двери в своих шортиках.

– Нет, конечно, – отозвался я, разыскивая в прихожей ложку для обуви. Приятно, когда не приходится врать.

– Смотри мне… – пригрозила жена. – Узнаю, а я узнаю, если что, будь уверен, яйца отрежу.

– Сама же потом от этого мучиться будешь, – попытался я шуткой разрядить обстановку.

– Помучаюсь и успокоюсь… Будешь зато ручной.

На Viber приходит сообщение – Ленка, кто же еще?

«Платон, без тебя в постели так одиноко, давай быстрее…».

Палыч – дурак фащевский, ну, где же ты?

Тишина и никого.

И не подкуривается.

– Э, завлит, сигаретой старика не угостишь?

Оборачиваюсь.

Человек в капюшоне выходит из породившей его темноты.

– Палыч, ты? – пячусь я.

– А какие еще варианты? – Незнакомец снимает капюшон дождевика…

Его борцовскую, покачивающуюся и лихую походку не перепутаешь.

– Палыч! – вскрикиваю я от радости.

– Ну здравствуй, Грек. – Бывший железнодорожник хватко жмет руку.

– А я тебе перезванивал… думал…

– Много будешь думать – философом станешь.

– Палыч, – повторяю я. Настроение бравое.

Он стряхивает рукава. С дождевика стекает вода. Холоден и выразителен.

– Ну, какие пироги?

– Да так, подгорелые, – радостно протягиваю Палычу пачку сигарет.

Не кинул! Ну, а я дурак…

– А что так?

Внезапно срабатывают громкоговорители. Женское пение взмывает в небо. «Путь-путь-путь», – голосят они.

– Да театр хочу сделать, а ни фига не получается.

Палыч разглядывает сигарету под тонким пламенем зажигалки.

– С «LD» на «Kent» перешел? А говоришь, дела плохие?

Поселок охватывает радостный лай – сначала заводится одна собака, ее тут же подхватывают другие.

– Ты куда пропал?

– Паровоз хорошо прилег? – Палыч меня словно и не слышит.

– Хорошо.

За горизонтом, по ту сторону тьмы, раздается гудок далекого поезда.

– А как спектакль твой, театр раком поставил?

– Поставил. Все, как полагается.

– Отлично. – Палыч молчит, отшвыривает мой «Kent» в сторону, поднимает дождевик, достает из кармана плаща пачку знакомой мне марки сигарет, ее не спутаю даже в темноте. Запряженные лошадки на коричневом фоне – «Тройка-Русь, куда ж несешься ты…». Закуривает.

То ли я уже достаточно вымок, чтобы не чувствовать дождь, но кажется, он прекратился.

– Ну, – я отхожу от легкого шока, – Палыч, блин…

Его дождевик отражает случайный свет прожектора. Ненастье вокруг нас рассеивается.

Крепко обнимаемся. Хватка товарища горяча и сильна. Кажется, что сейчас позвонок прижмется к легким.

– И, Грек, не звони ты на номера, с которых пишу. Не буди людей среди ночи.

– А чьи это номера?

– Да я почем знаю. Но будить-то все равно их не надо.

Ну, как всегда, ничего толком не объяснит – заинтригует, наведет смуту и ничего не рассеет.

– О, на «ты» перешел, давно пора, правильно.

– Само собой вышло.

– А я гляжу, – ухмыляется Палыч, хлопая меня по плечу, – ты, Грек, стилягой заделался.

Радиус прожектора ширится, электричество расползается по втоптанной в грязь траве.

– Да это жена все.

– Ленка, что ли?

– Откуда знаешь?

– Ты давай, ее там приструни. А то глянь, на кого похож стал. – Палыч, словно фужер на тонкой «ножке», поднимает окурок раскаленным пеплом вверх. Точная капля тут же его тушит. Бычок исчезает в темноте. – В таком наряде тебе только на митинги Навального ходить.

– Да люблю ее, вот порой и уступаю.

Глубокая пауза.

– Глянь вокруг. – Он подходит к мутному краю холма, кончающегося резким обрывом.

Луч прожектора освещает отпечаток от ковша экскаватора. Совсем недавно добывали песок и глину, вода не успела размыть следы разрушения… Мировая стройка добралась почти до поселка. Не читал об этом только ленивый, мэр ею уже все уши прожужжал, мол, пришло время перемен и открытий.

– Да уж, – озираю я подсвеченные заморскими огнями края станции – со всех сторон ее подрыли, подрубили, поджали похожей на механических чудовищ техникой.

– Еще немного, – продолжает Палыч, – и сюда повалят люди со всего мира, выстроят заводы, фабрики, терминалы, развеют над всем этим немецкие, итальянские и японские флаги. Немцы будут собирать стиральные машинки, итальянцы холодильники, а японцы производить шины. И все это будет называться – Свободная экономическая зона.

– Знаю…

– А в топку, чтобы их производство вовсю кочегарило, нас подкинут.

– Ну, это дело добровольное.

– Грек, народ-то наивный, пару кредитов – и все, сам в топку пойдет. И радоваться еще будет… Человек в нашем городе, может, местами и хороший, но умом от остальных не отличается, он за машину или за четыре стены погибнуть готов хлеще, чем за любую Родину. Вот тебе и «знаю», вот тебе и «да уж»… Вот тебе и Девятое мая, вот тебя и Юрьев день.

– Но это же капитализм – ему плевать на прошлое, он ценит только настоящее.

– О-о-о, вот ты натаскался. Молодец. Хороший мальчик, на тебе за это табачку нормального, – протягивает мне сигаретку.

– Спасибо, – беру предложенный подарок, закуриваю.

– Это тебе не твои – буржуйские. – Улыбка рассеивает по лицу Палыча десяток морщин. Зубы он вставил, светятся белизной, не то что старые обломки. А так, даже не изменился – скуластое лицо, неряшливая щетина и тяжелый взгляд. – В общем, Грек, не бабься, давай театр свой делай. Тебе вон какой ДК дали – твори и радуйся. Родину не подведи.

– А это от интервентов освободиться поможет?

– А то.

– Как?

– Об этом не думай, занимайся театром.

– А ты?

– А я уже староват для этого, устроился на работу, все, как полагается, полный соцпакет.

– Кем же?

– Да тут, рядом, охранником. – Бывший железнодорожник прожигает меня взглядом. – Сиди, телик гляди да кроссворды разгадывай. Что еще в моем возрасте надо?

– Врешь же.

– Платон Сергеевич, но разве я когда-нибудь вас обманывал?

– У меня ничего с театром не получится, – неожиданно срываюсь я.

– А что такое?

– Да актеры все разбежались, капризничают, с кем спектакль ставить?

– Ты раньше времени не кипятись, утро вечера мудренее. Мож, к завтраму одумаются.

– Ты их не знаешь.

– Зато я тебя знаю.

– Их только деньгами и заманить можно, – злорадствую я.

– Пошло вы, Платон Сергеевич, мыслите, наверное, на понт взять их хотели?

– Хотел.

– Зря… Актеры малые – они же, как дети, ты их приласкай словом добрым. – Палыч вытряхивает из капюшона дождевика воду, достает из-под него фонарик, крутит им в руках. – Напиши каждому сбежавшему от тебя, мол, прощальное сообщение, я счастлив был с вами работать, несмотря ни на что, вы самые лучшие, спасибо большое. Ну, что-то в таком духе.

– И?

– И увидишь, что деньги не понадобятся. Послушай старика, не один год в театре прослужившего.

– Старика бы мог, а охранника, извини уж, никак, – зачем-то отшучиваюсь я. – Унизиться предлагаешь?

– Ради благой идеи и унизиться не грех.

Хочется задать столько вопросов, что не получается сформулировать даже одного.

– Ладно, пора мне, – неожиданно заявляет Палыч, торопится обратно во мрак.

– В смысле, как – пора? Постой. Ты обиделся, что ли?

– Грек, ты что, вообще ёбу дался, что ли? – прихмыкивая, смеется бывший театрал-железнодорожник-рецидивист.

– Мы же даже толком и не поговорили.

– А что разговоры-то? Как там ты в своем романе писал: «…главное каков подтекст». Ты все понял… Так что я спокоен.

– Ничего не понял.

– Все ты понял, Грек.

– Давай я с тобой…

– Куда ты со мной? – Палыч отдаляется к щербатым посадкам. – Тебя жена дома ждет.

– Давай вместе до остановки или, ну, куда ты идешь?

– Грек, не ссы… – Палыч накидывает капюшон, жмет руку, внезапной и яркой вспышкой фонарика слепит мне глаза.

Морщусь от затмивших мир цветастых кругов. Быстро прихожу в себя. В темноте рассеивается силуэт человека. Палыч, сука!

В луже дотлевает недокуренная мной сигарета. Свет прожектора тускнеет. Глаза туманит зачинающаяся морось. Из неведомого далека гудят поезда. С ближайших улиц лают собаки. Разлетается птицами гомон из заросших бурьяном громкоговорителей: «Путь-путь-путь…».

– Постой, – двигаюсь по следам – если что, ухвачу за руку. – Палыч!

Спешащее впереди мельтешение ускользающего призрака железнодорожных путей и здешних окраин. В посадках, хоть и наполовину вырубленных, ничего не разобрать. Хруст сучьев, шлепки грязи, вымокшие стволы оставшихся деревьев.

Бьюсь коленом обо что-то твердое. Матерюсь. В жесткой поросли едва различаю вросший в землю старенький холодильник.

Усиленно моргаю. По чавканью размокшего чернозема вычисляю шаги Палыча. Рвусь за ним. Чертовы кроссовки ни к чему не приспособлены, вымокли от первого неудачного шага – в таких, и правда, только на всякие митинги и парады ходить. Остатки человеческих очертаний размываются рябящим от дождя электричеством.

Вот он! Палыч сбегает вниз по тропинке, стекающей серым ручьем к поселковой дороге. Устремляюсь по колючей траве ему наперерез. Теперь-то ему не уйти.

Проскальзываю на щебне – усиленно перебираю ногами… Все равно догоняю.

– Да постой ты!

Вытягиваю руку, ловлю преследуемого за дождевик.

– Да стой ты!

Палыч оборачивается…

– Полегче, – одергивает он мою ладонь.

Меня пепелит ненавистью небритое и длинное, как кормовой огурец, лицо какого-то мужика.

– Что надо? – злобно шевелятся черные губы.

– Вы здесь мужчину в дождевике, как у вас, не видели?

– Нет, – с внезапным смирением отвечает попавшийся мне забулдыга – по смородинному перегару явно не местный, заплутавший в ночи железнодорожник, следующий в круглосуточный у поселка за очередной добавкой.

Железнодорожника отпускаю. Кручу головой по сторонам.

Ни черта непонятно.

Стою, провожаю взглядом железнодорожника, пока он окончательно не исчезает в желтых проталинах ближайших домов.

Уже не боясь испачкаться, перехожу пару перекатов из заброшенных рельс – кратчайшим путем выдвигаюсь к Железногорской улице. Свет прожекторов остался сбоку. Корни выкорчеванных пней тянутся ко мне словно щупальца спрута. Стонущий мрак восходит смрадной дымкой из земли, скрипит, воняет, щекочет лицо. Под ногами уже не трава, а пластиковая помойка. Размокшая кожура картофеля, головы кукол и крокодилов.

– Привет, – вырывается из шумящей дождем тишины.

Из осоки горят два красных глаза.

– Я хочу поиграть, – повторяет механический голосок.

Отпрыгиваю в сторону.

– Эй, – окрикиваю я.

Что за бред?

Погружаясь в болотное варево из бутылок, окурков и пластмассы, подхожу ближе.

– Кто тут?

– Давай поиграем…

– Эй, – перешагиваю каркас велика…

В кустах драная, видимо изуродованная детским любопытством, фиолетовая лошадь. Кто-то, словно специально, поставил ее под зонт, чтобы не вымокла.

– Я хочу с тобой дружить…

Платон, вот до чего докатился, от говорящий игрушки, что просто на движение реагирует, чуть в штаны не наделал. И додумался же кто-то? И от воды укрыл, и… Поселковая, мать твою, инсталляция. Это тебе не картины говном малевать.

Подсвечиваю телефоном дорогу.

Ступаю по помойной жиже к поселку, все равно потом оттуда вызывать такси. С первых построек Свободной экономической зоны веет каучуком и бензином.

– Мне так скучно, – уже из последних сил, скрипит в спину лошадь. Батарейки, как и жизнь ее, на исходе.

Торможу у теплотрассы. От оголенных от стекловаты труб восходит пар.

А, была не была! На понт взять не вышло, так и ладно, последний шанс. Всем актерам пишу одно и то же сообщение, все, как посоветовал Палыч, мол, несмотря ни на что, я был счастлив с вами работать. Какая же чушь…

Вернувшись домой, не мог долго заснуть. Ворочался на кровати и думал ни о чем и обо всем сразу. Потел, замерзал, вздрагивал. Вставал попить, бродил по еще пустым комнатам квартиры. Снова укладывался и с силой смыкал глаза.

– Ты пьяный? – повернувшись в мою сторону, сонно спрашивает Ленка и кладет руку мне на грудь.

– Ни в коем случае.

– А может, – задумчивая тишина, даже слышно, как в дальней комнате тикают часы, – совесть мучает?

– Нет.

– Так как там твоя любовница? – мило и страстно шепчет Ленка, отлично понимая, что я мог быть где угодно, но уж точно не с женщиной. Девушки, особенно жены, это чувствуют наверняка. – Ты горячий, температура?

– Нет, – раздражаюсь. – Просто жарко…

– Горячий-горячий. – Ленка это чувствует, ее рука начинает гладить мне грудь. – Ты ее трахал?

– Кого?

– Ее. – Ленкина рука сползает по животу. – Где ты мог пропадать еще всю ночь?

Неожиданно и четко осознаю – я дома, можно от всего закрыться и потонуть в мягком уюте, как в беспамятстве. И поухмыляться, осознать, что мое ночное приключение – часть очередного рассказа или романа, которую я сам себе напридумывал. Палыча этого… И Свободную экономическую зону, превратившую мое детство в помойку с говорящими фиолетовыми лошадьми и продуваемую со всех сторон каучуковыми ветрами.

И я рад был поверить собственным утешениям, но не могу.

– Ты же был с девушкой, скажи честно?

– Конечно, с девушкой, – подыгрываю я.

– С омерзительной, мерзкой бабой? – оживляется Ленка.

– Да.

– Та, что любит лечь под чужого мужа?

– Именно. – Я прижимаю жену – вздорную режиссершу – к себе. Раздвигаю рукой ее послушные ножки.

– Она совсем некрасива.

– Может быть, зато очень сексуальна.

– И ты ее трахал? – Ленкины губы выдыхают тихий стон.

– Трахал, – чувствую, как нежное и щекотливое с ласковыми пальчиками залезает мне в трусы.

– Как?

Скольжу пальцами по сокровенному и горячему месту жены, она не отстает… Даже опережает… Смотрим друг другу в глаза.

– Как шлюху…

– Да… – изгибается Ленка от удовольствия.

– Так же, как трахаю тебя.

– Предатель. – Ленкина хватка усиливается.

– Просто давно хотел ее поиметь, – включаю воображение. – Во всевозможных позах. Грубо. Без любви. Просто схватил со спины, нагнул.

– А она?

– Она пыталась возмущаться, я не слушал, я сильнее.

– Прямо у нее дома? – Жена пытается вобрать в себя, как можно больше воздуха.

– Прямо у нее, прямо в прихожей. Задрал халатик…

– И?

– А под ним ничего.

– Да! – взбрыкивает Ленка.

Ускоряю скольжение и повествование – фантазирую все возможные грубости, высшей степени непристойности, которые бы я только мог проделать с выдуманной любовницей.

– Да! – То ли вырывается, то ли извивается от удовольствия, под лаской моей руки гордая и неприступная женщина-режиссерша.

Стук в стену. Соседи!

– Да! – Ленке плевать – она кричит, требует продолжать рассказ… Рука ее неугомонна. У меня сбивается речь, слова даются все сложнее.

– И ей на лицо…

– Да…

С другого края вселенной еще громче и гневнее возмущаются соседи.

На Ленкином сотовом включается будильник. Играет тупая попсовая музычка на непонятном мне языке. Скорее всего, про любовь. Мои онемевшие пальцы набирают новые обороты…

– Кобель, подлец, тварь… – взрывается Ленка красивейшим возгласом наслаждения, освобождаясь от изнуряющей тело похоти. Она со всей страстью кусает меня за плечо, озверевши сжимает рукой то, что ниже… Прячет в меня лицо.

Все смолкает. Серое небо в окне беспросветно, облака проплывают над косматой листвой.

Ленка поднимает голову. От свежих, как роса, слез ее глаза сияют еще счастливее.

Первый позвонил Серега.

– Я готов.

– А как же гастроли?

– Меня сняли на них, другого введут.

Динамик на сотовом сильный, Ленка все отлично слышит. Виду не подает.

– А как же Француз?

– Потерпит, не его дело.

– Отлично.

– Так я еще худрук?

– Конечно.

Ленка отрывается от завтрака, отодвигает недоеденную яичницу в сторону.

– Кто это был?

– Серега.

– И что?

– С ним все решено.

Когда мы начали пить кофе, сотовый мой снова завибрировал. На связи оказался Сыч.

– Я «за»! Полтинник взаймы не дашь?

– Отлично, – победно трясу кулаком, предугадывая события.

– А гений тебе в театре не нужен?

– Да, сгодится.

– Так что про полтинник?

– Заходи, дам.

Ленка отодвигает кофе в сторону.

– Какой-то невкусный.

– Да вроде же самый лучший, – беру из вазы воздушную конфетку с кокосовой стружкой.

Ленка полностью обнаженная идет в комнату и надевает халат.

И снова надрывается мой телефон.

– Платон Сергеевич, – узнаю шутливые интонации Таньки.

– Да-да.

– Я готова.

Ленка усиленно делает вид, что не слышит.

– Точно? – Не понимаю, что происходит.

– Эх, Платон Сергеевич.

– Ты же понимаешь, я дату премьеры и твою фамилию в СМИ запущу – потом уже отступать нельзя будет.

– Вот и отлично.

– И это… – Танька громко шепчет, Ленка гремит в раковине посудой, не включая воду. – Елене Иосифовне ничего не рассказывай, хорошо? – Я не успеваю ответить, актриса продолжает: – Не говори ей, что там и как, а то она против. Против, что ее актеры где-то на стороне играют.

– Хорошо.

Прощаюсь, отключаю мобильник. Все отлично. День обещает быть долгим, а жизнь интересной.

– Домоешь вилки, – сухо говорит Ленка и отходит от раковины. – Мне на репетицию пора.

– И мне, – улыбаюсь я…

– Но ты домоешь? – злится жена.

– Да какие проблемы? Домою.

– Спасибо, Платон.

Ленка целует в щеку, направляется в ванную наводить марафет. В раковине две продолговатых вилки в пене от «Fairy». Остатки лука прилипли к железным краям. Тянусь к истертой губке. Надо достать новую. Куда их, блин, Ленка спрятала?

– Лен?

В ответ тишина. Лишь слышно, как в ванной шумит вода.

Губка противная, как вчерашняя помойка…

В зале пусто, солнце освещает застывшую в воздухе, словно время, пыль. Батареи еще не отключили, они пылают заржавевшим жаром. Красные советские тренажеры с блоками, красные блины, красный прикрепленный к шведской стенке турник. На подоконнике с поясами и карабинами тазик с магнезией. Мужик в плотно прилипшей к телу майке активно бродит вокруг лежака, навешивает на штангу блины.

Я разуваюсь при вдохе – снимаю кроссовки вместе с носками. Ступаю по горячей резине.

Леха в углу у радиоприемника жонглирует гирей. Подкидывает ее с прокрутом вверх, перебрасывает за спиной и за головой.

Из хриплых динамиков играет советский хит про любовь, что-то там про «январскую вьюгу».

– Здорово! – кричит он, продолжая подбрасывать снаряд. – Заходи.

Перехожу на деревянный и шершавый с въевшимся мелом пол. Занозу не подхватить бы.

– Эх! – раздалось за спиной – мужик лег под штангу, примеряется к грифу. – Ребят, подстрахуйте?

– Конечно.

Выключив музыку, чтобы не отвлекала, становимся по краям штанги. Лехина лысина блестит от пота, футболка мокрая насквозь.

– Ты определился с датой?

– Определился.

– Отлично, сегодня запущу по СМИ волну.

– Эх, – выдыхает мужик…

– Двадцатое.

– Отлично.

– Ребят, приподнимите, – просит мужик.

Отрываем штангу от стоек. Тяжела, сволочь. Сухие мышцы престарелого атлета напрягаются, как натянутые канаты. Он глубоко и часто дышит.

– Эх. – Выжимает раз.

– Как тебе это удается? – гляжу на сосредоточенного Леху.

– Эх. – Выжимает два.

– Еще, – по-тренерски командует Библиотекарь. – Давай-давай!

– Эх. – Мужик выжимает три. Задерживает штангу на вытянутых и трясущихся руках.

– Еще!

Я молчу, не перебиваю.

– Эх. – Мужик выжимает вес и четвертый раз. Мы возвращаем штангу обратно на стойку. – Спасибо, – произносит он сквозь одышку.

Отходим с Лехой в сторону.

– Как мне это удается? – Библиотекарь маленьким полотенцем утирает пот, выразительно смотрит в окно. – Забей. Так, значит, на двадцать четвертое июня?

– Да.

– Билеты, продажа, распространение – все беру на себя.

– Спасибо, Лех, конечно, только вопросом мучаюсь, честно – зачем ты мне помогаешь, я же никакой не идейный, просто…

– Ты хотя бы Георгиевскую ленточку не носишь. – Леха улыбается, видимо, он пошутил.

На резиновый настил у лежака глухо плюхаются блины. Мужик «разгружает» штангу.

– А это важно?

– Для меня – да. Знаешь, если за нее меня могли бы убить, вон, как на Украине, то я бы с гордостью ее носил. А так – любая пьянь нацепить эту ленту сейчас может, чтобы тщеславие свое потешить, мол, гляньте, какой я патриот.

Леха снова подходит к гире.

– Лови, – кидает мне.

Я хватаю снаряд на лету. Пудовка – ничего страшного. Отставляю в сторону. Следом летит полуторапудовка. Пустяки… Двухпудовка. Ручка скользит, но удерживаю – едва-едва…

– Вот как тебе не помогать? – Леха снова протирает лицо полотенцем.

Штангист с упоением пьет воду.

– Ух, хорошо! – вздрагивает он всем телом.

– Платон, – зовет Леха. – Покажи.

– Что?

– Павел Тимофеевич, – обращается он к мужику. – Поглядите, сейчас удивитесь. Ну, что, Платон, дерзнешь?

– Да ладно, – теряюсь. – Я же без спортивок, просто, Лех, с тобой поговорить пришел, ты же знаешь.

– Да разок, – уговаривает Библиотекарь.

– Я давно не тренировался.

– От раза ничего не случится.

Павел Тимофеевич уже весь внимание.

А, была не была. Я встаю, снимаю ветровку. Плюю на руку, вытираю ее о бока. Закидываю двухпудовую гирю дном вверх. Давно же такое не практиковал, и что взялся? Кажется, что кисть моя сейчас обломится.

– Ну, наставляй.

– В смысле? – привстает Алексей.

– Пудовку сверху ставь.

– Это что-то новое.

Леха с Павлом Тимофеевичем аккуратно, друг другу то ли мешая, то ли помогая, ставят зеленую пудовку на красную двухпудовку.

Кажется, что жизнь моя сейчас обломится.

– Да без разминки травмироваться можно, – предупреждает ветеран.

– Тихо, – словно сам себе командует Библиотекарь.

Обжигающий глаза свет и круговерть угловатых очертаний. Окаменевшие икры – единственное, что напоминает мне о земле, о бренном существовании человечества. Чуть приседаю, переношу вес тела на груженый бок. Локоть отрывается от живота, а душа от тела – подхватывает гири и возносит под безупречно белую пропитанную солнцем высь.

– Уф, – выдыхаю я, скидывая все на резинку.

– Ну, да уж, – вырвалось у Павла Тимофеевича. – Богатырь.

Заглатываю побольше воздуха, ставлю гири, как положено – ручкой вверх.

– О! – Алексей оттопыривает вверх большой палец.

– Могуч! – Штангист уходит к своему лежаку. – Экстремал.

– Как вы думаете, такой театр сможет сделать?

– Да хоть целых три.

– Я тебе ответил на твой вопрос? – поворачивается ко мне Алексей.

– К вечеру кинь все аннотации, погляжу. Да, и репетиция завтра с утра – все должны быть.

– Я тебя понял.

Эх! – выдохнул атлет. Облегчив вес, он снова жмет штангу. Страховка в нашем лице ему уже не нужна.

До обеда все позвонили. Даже Петр, на которого я и надеяться перестал. А зря! Я выходил из зала потный, бодрый, с закинутой на плечо ветровкой. Неожиданно заиграл сотовый.

– Алло, – ответил я после долгих поисков сотового в нагрудном кармане.

– Платон, привет. Ну как у вас там дела? – любезничает Кукловод. – Когда репетиция?

– Завтра с утра.

– Очень хорошо, у меня завтра как раз детского спектакля нет.

– Отлично.

Поговорив еще ни о чем минут пять, о каких-то сверхзадачах пьесы и о семействе Петра – жене, ребенке и теще, закончив общение, я абсолютно довольный раскладом спрятал мобильный обратно. Вышел на зеленеющий проспект. Спорткомплекс стадиона «Сталевар», лет пять как уже закрытого на реконструкцию, остался за спиной.

Революция неизбежна. «Одноногие» продолжают свое шествие. Их не остановить. Теперь всей дружной толпой на ДК.

ДК – хранилище заблудившихся душ, что годами блуждают меж больничных завешанных грамотами и фотографиями стен и все никак не могут найти сцену.

ДК – школьный концлагерь, где быстро и правильно учат любить страну.

ДК – неприступный оплот уездной культуры.

Теперь время его брать!

Я переходил солнечную улицу, когда снова зазвонил мобильный. Незнакомый номер, из-за яркого света едва смог рассмотреть цифры на экране. Внутри все радостно задрожало…

– Привет, Грек, – из неведомого далека говорил Палыч. Казалось, что там у него идет дождь.

– Привет. – Я зашел во двор через крахмальную арку дома – подальше от шума дорог.

– Ну как с актерами?

– Отлично.

– Вот и славно, а ты труховал.

На том конце что-то громыхнуло, неистово зашипело.

– Алло, не слышу!

– Палыч!

– Давай, Грек, удачи там тебе с театром, главное не ссы.

Мое «спасибо» он вряд ли успевает услышать.

Динамик затрещал, на другом конце вселенной захлюпало, зарычало собачьей сворой.

Я поднял голову, осмотрел уютный двухэтажный дворик. Новые мусорные баки, за ними такие же новые качели и карусели. Куча помойных пакетов, как пьяная шеренга, готовая выплеснуть все наружу, прислонилась к стальному заборчику.

Я продвинулся в тень подъездного козырька покурить и, если бы не яркие краски, даже не заметил бы объявление у двери: «Свободная экономическая зона – набираем специалистов всех возрастов». Мелкие буквы мне уже неинтересны.

Курю, обдумываю пережитое за последние сутки. Блин, вот моя жизнь – что ни день, то событие. Не жизнь, а мечта! Как педантичный американский детектив с бокалом виски складываю в голове пазл событий. Вырисовывается потрясающая чушь, наводящая страх и гордость. Кажется, я догадываюсь, что там шумело и шипело у Палыча. И как ему удается жонглировать разными номерами…

Снова разглядываю плакат «Свободная экономическая зона». Вверху всякая международная символика, флаги стран… Немецкий, итальянский и японский. И узорчатый фон, напоминающий колючую проволоку…

Свободная экономическая зона…

Перечитываю несколько раз крутящееся по всем новостным лентам города словосочетание. Что-то в нем всегда мне резало слух.

Точно!

Зона, пусть даже экономическая, свободной быть не может.

Под объявлением афиша – вьющаяся коброй Георгиевская ленточка и надпись: «Городской праздник, посвященный Дню Победы». А ниже что-то про праздничный салют в двадцать два ноль-ноль, дальше не разобрать. Слова прочно залеплены белой бумажкой – «Работа в офисе».