Глава 6. Свет и тени

 

Я загадкою этой захвачен

С самых юных и влюбчивых лет:

Для чего же он нам предназначен,

Белой ночи таинственный свет?

 

Загадка белых ночей

Работы, посвященные роли светового режима, несколько раз попадали в круг моих научных интересов, но как-то не становились основными для меня. Впервые я узнал о том, что при содержании крыс в условиях постоянного освещения у них развиваются ановуляция, фолликулярные кисты яичников, персистирующий эструс, а затем новообразования молочной железы, матки и яичников, из книги «Фолликулярные кисты яичника и дисгормональные опухоли», вышедшей в 1966 году. Автором её была Е. А. Ирд – сотрудница лаборатории экспериментальной эндокринологии Института экспериментальной и клинической онкологии АМН СССР – ныне Российский онкологический научный центр им. Н. Н. Блохина РАМН. С её руководителем – профессором Н. И. Лазаревым я не был знаком. Его работы очень критиковал (и небезосновательно) В. М. Дильман. Книга же Е. А. Ирд стала для меня настольной, особенно в период работы над кандидатской диссертацией. Она до сих пор весьма актуальна, и я не знаю более исчерпывающего анализа этой проблемы, который был бы сделан кем-либо в мире в последующие годы. Я познакомился с Евгенией Алексеевной и с ее коллегой Ириной Оровной Смирновой, работавшей в той же лаборатории. В своей кандидатской диссертации, защищенной в 1966 году, Смирнова установила, что при содержании самок крыс в условиях постоянного (24 часа в сутки) освещения у них развиваются фолликулярные кисты яичников, синдром персистирующего эструса и, как следствие, гиперпластические процессы в молочной железе и матке. С Ириной Оровной у меня установились добрые отношения, которые мы поддерживали многие годы.

В том же 1966 году в Киеве сотрудником Института проблем онкологии АН УССР Игорем Константиновичем Хаецким была защищена кандидатская диссертация, при выполнении которой он установил, что постоянное освещение крыс, начатое после введения канцерогена 7,12-диметилбенз(а)антрацена (ДМБА), существенно усиливает канцерогенез молочной железы. К сожалению, основные результаты этих двух диссертаций были опубликованы лишь в сборниках тезисов докладов или книгах, выпущенных малым тиражом, и мало кому были знакомы. Поэтому пионерские работы этих авторов, существенно опередившие исследования по этой проблеме на Западе, оставались длительное время практически неизвестными мировому научному сообществу.

И еще одна серия работ, опубликованная уже во второй половине следующего десятилетия (1974–1979) и выполненная Асланбеком Кураласовичем Кураласовым в Алма-Атинском институте онкологии, также сыграла весьма значительную роль в исследованиях нашей лаборатории. Кураласов установил, что при содержании крыс в полной темноте (красный фонарь включался только во время ухода за животными) тормозится развитие перевиваемого и индуцированного ДМБА рака молочной железы. Более того, Кураласов пытался лечить больных раком молочной железы в условиях темноты и даже опубликовал в трудах советско-германской научной конференции в 1979 году первые положительные результаты клинических наблюдений. В 1990 году А. К. Кураласов защитил в ОНЦ АМН СССР в Москве докторскую диссертацию по влиянию световой депривации на развитие рака. Но, как это часто случалось, ни одной его работы не было опубликовано за рубежом, и они также оставались неизвестны международному сообществу.

Джемал Бениашвили и Чеширский Кот

В 1991 году в журнале «Cancer Letters» вышла статья Джемала Бениашвили, в которой было показано, что длительное воздействие электромагнитных полей (ЭМП) низкой частоты потенцирует канцерогенный эффект N-нитрозометилмочевины у самок крыс. Крысам трижды с недельными перерывами между инъекциями внутривенно вводили это вещество. Начиная с первого введения канцерогена, часть животных подвергали дополнительному воздействию ЭМП (50 Гц, 220 вольт): деревянные клетки с крысами были обернуты обычным электрическим проводом, который на три часа ежедневно включали в розетку. Джемала Бениашвили, руководившего отделом экспериментальной онкологии Онкологического научного центра Минздрава Грузии, расположенного на горе Лиси в Тбилиси, хорошо знали все «канцерогенщики» страны – он защитил блестящую докторскую диссертацию по трансплацентарному канцерогенезу на кроликах. Уникальность работы состояла прежде всего в её потрясающем объёме – в работе было использовано несколько сот кроликов, это было не под силу столичным институтам. В ответ на наши расспросы, как ему удалось раздобыть столько кроликов для экспериментов, Джемал, скромно потупив глаза, отвечал с очаровательным грузинским акцентом:

– Э… понимаешь, у меня в горах есть друг – директор кроличьей фермы. Я попросил его для науки дать несколько кроликов, он ответил: «Бери целый корпус на ферме, для науки ничего не жалко!»

Затем Джемал построил в своем отделе клетки для обезьян, привёз их из Сухуми, где был обезьяний питомник и Институт экспериментальной и клинической патологии АМН СССР, организованный в 1958 году и до настоящего дня возглавляемый академиком Борисом Аркадьевичем Лапиным, и выполнил серию работ по химическому канцерогенезу, индуцируемому нитрозосоединениями у обезьян. С ним активно сотрудничал А. Лихачёв, выполнивший и опубликовавший с Джемалом несколько статей о роли репарации ДНК, алкилированной нитрозаминами, в канцерогенезе опухолей пищевода и желудка. Когда в 1987 году в издательстве «CRC Press» вышла моя книга «Канцерогенез и старение», издательство попросило меня рекомендовать хороших авторов из СССР или любой другой страны. Такова была политика издательства, причем если предложение после обязательной процедуры рецензирования заявки на публикацию принималось и книгу печатали, то рекомендовавший её мог заказать любую книгу из обширного издательского каталога и получал её бесплатно. Я тогда рекомендовал Джемала, книга которого «Экспериментальные опухоли у обезьян» была опубликована в 1994 году. Когда спустя много лет, будучи в Мэдисоне, я посетил приматологический центр, руководитель лаборатории патологии очень хвалил мне эту книгу.

Джемала любили все – он был очень сердечным, добрым, гостеприимным человеком, хорошим патологом, прекрасным фотографом и замечательным другом. Он часто приезжал к нам в Питер, всегда бывал дома у меня, А. Лихачёва, М. Забежинского, привозил «Хванчкару» и еще какое-нибудь грузинское вино. На наши протесты по поводу непомерного числа бутылок, которые он неизвестно каким способом умудрялся провозить самолётом, он неизменно отвечал:

– Э… слушай, это – не вино, это антиканцероген!

Замечу, что в те годы ещё никто не писал об антиканцерогенном действии красного вина и тем более никто не знал о ресвератроле – мощном естественном антиоксиданте, содержащемся в виноградных кожуре и косточках и, естественно, в хорошем вине!

Вернемся к рассказу о канцерогенности ЭМП. Статья Д. Бениашвили стала сенсацией и дала толчок целому направлению в экологической онкологии. Появились работы в США (Р. Стивенса, Л. Андерсона, Б. Вильсона), Германии (В. Лошера и М. Мевиссен), ряда итальянских групп, в которых были воспроизведены результаты Бениашвили. Появились эпидемиологические данные об увеличении частоты лейкозов и опухолей мозга у лиц, живущих вблизи высоковольтных линий передач. В США начались судебные иски заболевших раком к Агентству по энергетике и электрическим компаниям, часть которых была удовлетворена. В 1990 году в США вышла книга под редакцией упомянутых выше исследователей, посвященная возможной роли низкочастотных ЭМП в возникновении рака. Книга открывалась главой с интригующим названием «Московский сигнал». Из этой главы я узнал, что в 1966 году российские исследователи Т. П. Асанова и А. И. Раков опубликовали на русском языке в каком-то отечественном сборнике работ статью о возникновении неврологических заболеваний и снижении либидо у рабочих высоковольтных электрических подстанций. Тогда этой работе не придали серьезного значения. Однако через десять лет о ней вспомнили в связи с двумя нашумевшими историями. Одна была вызвана серьезными заболеваниями персонала, обслуживающего станции низкочастотной связи с подводными лодками, и рассматривалась на самом высоком уровне – на слушаниях в Конгрессе США. Другая – напомнила о нелучших временах в отношениях между СССР и США: создании секретного проекта «Пандора», разрабатываемого Госдепартаментом США в связи с советскими подслушивающими устройствами, которые, как было напечатано в журнале «Тайм», будучи наведёнными на здание американского посольства в Москве, подрывали здоровье дипломатов. Именно в эти годы в ряде стран началось серьезное изучение влияние ЭМП на биологические объекты, в том числе на человека, и появились убедительные доказательства их неблагоприятного действия.

В один из своих приездов в Ленинград Д. Бениашвили показал мне свою только что вышедшую статью в «Cancer Letters» и спросил, что я думаю о статье. Она мне очень понравилась. Мне встречались публикации об угнетающем влиянии ЭМП на продукцию мелатонина. Я рассказал Джемалу о работах Игоря Хаецкого в Киеве и И. О. Смирновой в Москве по постоянному освещению и Кураласова – по темноте.

– Неплохо бы объединить оба воздействия – ЭМП и постоянное освещение, – рассуждал я, – и измерить уровень в крови мелатонина и пролактина. В качестве позитивного и негативного контролей должны быть стандартное освещение и полная темнота.

– У нас же нет наборов для определения мелатонина и пролактина и не на что купить, – пессимистично сказал на это Джемал. Наборы для радиоиммунологического или иммуноферментного анализа мелатонина и пролактина были только зарубежного производства и стоили бешеных денег, которых у нас, конечно же, не было.

– А что, если собрать кровь, лиофилизировать ее, отвезти в Тюбинген в лабораторию Дерека Гупты и у него все это проанализировать? – предложил я.

Дело в том, что у меня сложились хорошие отношения с известным специалистом по мелатонину Дереком Гуптой – профессором университета в городе Тюбингене, руководившим лабораторией нейроэндокринологии, и его учениками Христианом и Хеллой Бартш, изучавшими функцию эпифиза при раке и влияние мелатонина на развитие опухолей. В 1987 году Дерек Гупта организовал в Тюбингене конференцию «Эпифиз и рак». Организаторы «отловили» наши с Морозовым и Хавинсоном работы по экстракту эпифиза и пригласили меня с докладом, чтобы определиться, с чем и с кем они имеют дело. Там я впервые познакомился практически со всеми ведущими специалистами в этой области – американцами Ричардом Рейтером, Дэвидом Блэском, Ричардом Стивенсом, Бари Уильсоном, Лари Андерсоном, аргентинцем Даниелем Кардинали, итальянцем Паоло Лиссони, швейцарцами Вальтером Пьерпаоли, Джорджем Маэстрони и А. Конти, Лолитой Котари из Бомбея и многими другими, с кем у меня до сих пор поддерживаются добрые отношения. После моего доклада был перерыв на кофе, и участники вышли на площадку перед зданием, в котором проводилась конференция. Ко мне подошел Дэвид Блэск, поздравил с выступлением и сказал, что раньше всегда думал, что на научные конференции Россия посылает только агентов КГБ, а теперь убедился, что приезжают и нормальные учёные.

В один из дней конференции состоялся приём в мэрии Тюбингена. Дерек Гупта, представляя мэру участников, когда дошла очередь до меня, неожиданно рассказал такую байку: «Будучи в Ленинграде, я гулял по Летнему саду, присел отдохнуть на скамейку и обратился к сидевшему рядом пожилому джентльмену: „Извините, пожалуйста, могу ли я узнать, где вы родились?” Джентльмен ответил, что в Санкт-Петербурге. Тогда я спросил его, где он получил своё образование? „В Петрограде”, – последовал ответ. „Простите, а в каком же городе вы живете?” – „В Ленинграде”… „Тысяча извинений за моё любопытство и назойливость, но не скажете ли вы, где намерены провести остаток жизни?” Джентльмен ответил с улыбкой: „В Санкт-Петербурге”».

Гупта пригласил меня в Тюбинген в 1989 году на II Конференцию «Эпифиз и рак». Затем он вместе с женой Бхатти – профессором истории – были в гостях у меня в Ленинграде, уже вернувшем свое первоначальное имя Санкт-Петербург. Тогда я спросил Дерека, каково его следующее предсказание, поскольку первое сбылось. Он ответил, подумав: «Распад СССР».

По моей рекомендации Дерек пригласил к себе в лабораторию Сергея Ревского, получившего Гумбольдтовскую стипендию для научной стажировки в Германии. Сергей успешно работал у него несколько лет, а затем перебрался в США. Короче, мы согласовали план исследования, я договорился с Гуптой и уже через год, получив от Бениашвили сыворотки крови от крыс разных групп, лиофилизировал их и в 1991 году смог поехать в Тюбинген, чтобы определить уровни в крови мелатонина и пролактина. Результаты опыта были достаточно убедительны: при одновременном воздействии постоянного освещения и ЭМП (50 Гц) рак молочной железы, индуцируемый у крыс введением нитрозометилмочевины, развивался быстрее, чем в условиях только постоянного освещения или стандартной смены света и темноты. При этом концентрация мелатонина в крови существенно снижалась, а пролактина – увеличивалась. Статьи с различными фрагментами этой большой работы, в которых соавторами были Д. Бениашвили, Д. Гупта и я, были опубликованы в 1993–1995 годах в журналах «Вопросы онкологии», «Биофизика» и «Advances in Pineal Research», a также вошли отдельной главой в книгу «Патофизиология иммунонейроэндокринных связей», изданную под редакцией Гупты в Гейдельберге в 1994 году,,,,.

Одновременно в нашей лаборатории были начаты опыты по изучению роли циркадианных ритмов в канцерогенезе. В диссертационной работе, которой руководили профессор Н. Н. Петрищев и я, аспирант кафедры патологической физиологии I ЛМИ Михаил Дубина (ныне академик РАН) установил, что введение крысам 1,2-диметилгидразина поздно вечером (в 22 часа) индуцирует существенно меньшее число опухолей толстой кишки, чем введение этого же канцерогена в таких же дозах, но в утренние часы. Аспирантка Ростовского университета Оксана Жукова, стажировавшаяся в нашей лаборатории, показала, что световая депривация (ослепление или содержание в темноте) тормозит развитие перевиваемых и индуцированных опухолей у крыс и мышей,. В этих опытах мы собирали кровь, лиофилизировали сыворотку, а потом, во время командировки в Тюбинген, мы с Христианом и Хеллой Бартш определяли в образцах концентрацию мелатонина. Аспирант кафедры биологии I ЛМИ Сергей Мусатов, которого мне порекомендовал заведующий кафедрой В. С. Михеев, занялся изучением мутагенности мелатонина и его антимутагенными свойствами. В тот период НИИ онкологии посетила делегация французских ученых. Один из визитёров профессор университета города Каенна Франсуа Сишель заинтересовался нашими работами по мелатонину. Мы договорились с ним, что Мусатов приедет в Каэнн на несколько месяцев поработать в этом направлении. Результатом этой поездки было несколько совместных статей в «Mutation Research» и «Cancer Letters», которые вошли в диссертацию Сергея Мусатова,,.

Компьютеры и рак

Примерно в то же время началась наша «эпопея» по изучению влияния излучений видеодисплеев персональных компьютеров на развитие опухолей. Всё началось с утреннего радио, которое я в то время обычно слушал за завтраком. После последних известий диктор рассказывал о всякой всячине, среди которой иногда попадались интересные факты. В одно прекрасное утро диктор поведала об опасности для здоровья излучений компьютеров и утверждала, что американские учёные доказали увеличение риска рака у пользователей, проводивших много часов за работой, а вот экранные фильтры защищают нас от рака. Мне не попадались в научной литературе статьи о влиянии видеодисплеев компьютеров на опухоли. Но сама идея предупредить развитие новообразования фильтром, ослабляющим воздействие излучения, показалась весьма интересной. Через пару дней мы с женой пошли на концерт в Большой зал филармонии и по дороге зашли в Дом радио на углу Малой Садовой и Итальянской улиц. Я спросил вахтера, как найти телефон диктора такой-то программы (я записал её название и время передачи), и через минуту знакомый голос сообщил мне, что информация о компьютерах и раке почерпнута из статьи в последнем номере газеты «Московские новости». На следующий день газета была у меня в руках. Статья «Компьютеры вызывают рак» была написана довольно бойко и читалась с большим интересом. В конце статьи приводился телефон некоей московской фирмы, предлагающей лучшие в мире экранные фильтры «Эргостар». Я позвонил по указанному телефону, представился и спросил – откуда известно, что излучение компьютера способствует развитию рака, а фильтры защищают?

– Это журналист где-то нашёл такие данные, – последовал ответ.

– А вас не заинтересовало бы исследование этого вопроса? – обратился я к своему собеседнику. – Вы представляете, как вырастут продажи фильтров, если будет заключение НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова о том, что они действительно защищают от рака!

Реакция была моментальной: приезжайте, обсудим! Через неделю я поехал по каким-то делам в Москву, позвонил в фирму, продающую экранные фильтры, нашел её в каком-то офисном здании на окраине Москвы. В большой комнате сидели за компьютерами и без них симпатичные молодые люди. Они поведали мне о том, что большинство из них физики, кандидаты наук, знания которых не нужны нашей перестраивающейся стране, а уезжать в силиконовые долины за океан им как-то не хочется, вот они и нашли себе занятие, чтобы продержаться пару-другую лет, пока перестроившаяся Родина призовет их к делу, которому их учили в МГУ и МФТИ. Я также кратко повторил свою идею, направленную на радикальное увеличение доходов их фирмы. Все-таки кандидаты физико-математических наук в России чего-то стоят – через три минуты мне сказали, что идея понята и принята: две коробки с фильтрами совершенно безвозмездно они передают нашей лаборатории и даже готовы доставить их к поезду. Здесь уже мне пришлось поддержать престиж медицинской науки. Я объяснил физикам, что опыты нужно ставить на мышках, потребуется долго, возможно год-полтора, облучать их видеодисплеями, оснащенными столь замечательными фильтрами и – для сравнения – видеодисплеями без фильтров. А ещё мышек нужно купить в питомнике и кормить, при этом кормить нужно также и экспериментаторов, которым Минздрав не дает денег ни на мышек, ни на корма, ни на собственный прокорм. Физики так же быстро ухватили логику моих рассуждений, подтвердив уровень своей подготовки. «О’кей, – сказали они, – звучит ризонобл, но этот вопрос решает наш главный офис в Питере, который непосредственно работает с австрийской фирмой „Эргостар”. Мы же только продаем их в столице». Меня снабдили телефоном, и через пару дней я уже входил в полуподвальчик дома в переулке Антоненко, рядом с Мариинским дворцом. Меня принял директор фирмы «Петростар» Петр Белаш – интеллигентный, с хорошими манерами молодой человек, оказавшийся также кандидатом физико-математических наук, что позволяло ему и его коллегам-физикам найти себе достойное дело, пока перестраивающееся отечество востребует их знания тонкого строения материи. Подготовка физиков в Ленинграде, очевидно, не уступает московской школе, поскольку Петру понадобилось не более трёх минут, чтобы оценить мою замечательную идею и принять решение.

– Вы можете написать на двух-трёх страницах проект – техническое задание и смету на НИР? Я переведу его на английский и отправлю в Австрию – в штаб-квартиру фирмы, с которой мы работаем.

На следующий день на стол Петра Белаша положили несколько страничек на английском языке (не могли же медики ударить в грязь лицом), переданных по факсу с проектом. Петр позвонил мне: «О’кей, я передам это сегодня же своим партнерам». Через две недели звонит Петр и приглашает приехать за фильтрами – фирма оценила и одобрила проект. Так наша лаборатория повернулась лицом к рынку – это был для нас первый договор, который был заключен с частной, более того, иностранной фирмой.

Наше сотрудничество продолжалось несколько лет. «Петростар» снабдил нас мониторами и экранными фильтрами, мы выполнили ряд интересных исследований, результаты которых были опубликованы как в отечественных, так и в международных научных журналах. Выполнивший большую часть этих экспериментов выпускник I ЛМИ Евгений Муратов, проходивший ординатуру в нашей лаборатории, в 1997 году блестяще защитил кандидатскую диссертацию, скромно называвшуюся «Влияние излучений персонального компьютера на развитие новообразований в эксперименте». Было установлено, что у крыс после облучения цветным видеомонитором концентрация мелатонина в крови уменьшалась, пролактина увеличивалась, а перевиваемые и индуцированные химическими канцерогенами опухоли у мышей росли быстрее, если их облучали один час в сутки видеодисплеем,. При постановке задачи возник вопрос – как расположить экран и клетки с животными. Решение было найдено быстро: с двух стульев были сняты сиденья, в образовавшихся отверстиях зафиксированы мониторы экраном вниз (один – с экранным фильтром фирмы «Эргостар», другой – без фильтра), между двумя стульями стоял системный блок. Под стулья ставили клетки с животными – оказалось, что от дна клетки до экрана монитора ровно такое же расстояние (измеренное мной лично), как от моего носа до экрана монитора, когда я работаю на компьютере в своем кабинете. Кто-то из коллег, с изумлением взирая на это чудо технической мысли, ядовито поинтересовался, указав на мерцающий экран дисплея: а от содержания текста результаты зависят? С апломбом профессора Преображенского я ответил: «Мы мышам не даём читать онлайн-газеты, а только наши статьи. Впрочем, если найдется спонсор, мы готовы сравнить эффект текстов из газеты „Московский комсомолец” и „Советская Россия”».

Николай Павлович как-то рассказывал нам, молодым его сотрудникам, что когда в 1958 году он побывал в лаборатории нобелевского лауреата Чарльза Хаггинса, бывшего тогда директором знаменитой Бен-Мэй лаборатории, над её входом висел плакат – «Discovery is our business». Мы с Лихачёвым тут же написали этот лозунг на листе ватмана и повесили над входом в комнату, в которой сидели. Заметив плакат, Н. П. велел снять его как не соответствующий реалиям передовой советской науки, чуждой погоне за чистоганом. И вот не прошло и десяти лет, как мы могли бы повесить снова этот лозунг, знаменуя еще не осознанный нами трагизм надвигающихся на нашу науку перемен. Но об этом немного позднее…

Августовский вечер в Гаграх

Жизнь, до краёв наполненная работой, конференциями, поездками, казалось, не оставляла времени ни на что более. Однако удивительным образом время растягивалось до невероятных пределов, вмещая занятия с детьми, общение с друзьями, довольно частые посещения театров и концертов в Большом и Малом залах филармонии. Драматические события происходили в стране, с приходом к власти М. С. Горбачёва кипевшей от переполнявших сил и эмоций. Мы жили этими проблемами, приветствуя эпоху перемен, почему-то получившую название «перестройка».

В начале августа 1991 года мы с женой поехали отдыхать в Гагры – чудесное курортное место в Абхазии. Совершенно случайно у знаменитого магазина «Бочка», где продавали чудные грузинские вина, я встретил своего старого товарища по стройкам Анатолия Павленко, который с женой и дочкой также приехал отдыхать в это благословенное место. С того памятного дня мы почти все время проводили вместе. И вот наступил день – 19 августа. У меня с собой был маленький, но достаточно мощный транзисторный радиоприемник, купленный в Женеве, который был единственным источником информации о драматических событиях, происходивших в столицах. Половина пляжа, забыв о море, сидела рядом с нами, напряженно вслушиваясь в репортажи ВВС, «Немецкой волны», «Голоса Америки». Вечером мы пришли в «Дом писателей», где в зале стоял большой телевизор, передававший «Лебединое озеро» и выступление ГКЧП. Наутро я дозвонился до лаборатории, спросил, как обстановка в Питере, что там такое происходит. Никогда не забуду слова Марка Забежинского: «Ничего особенного, обыкновенный военный переворот!»

Возвращались мы из отпуска уже в другую страну… На моём рабочем столе в кабинете меня ожидала гора почты и всяческих бумаг. Одна из них меня поразила. Это был поспешно изданный приказ по Институту, подписанный заместителем директора Института С. В. Канаевым, в котором перечислялись меры по неукоснительному обеспечению указаний ГКЧП, ограничению доступа к множительной технике, включая опечатывание пишущих машинок, запреты на собрания и ограничения в передвижениях и свободе слова. Мне рассказали, что был заранее составлен даже список сотрудников, часто выезжавших за рубеж, имевших контакты с иностранцами и подлежащих аресту. Я этого списка, к сожалению, сам не видел, но меня заверили, что я в этом списке точно был. Интересно было бы узнать, шпионом какой вражеской страны меня записали…

На гагринском пляже я начал писать статью о сходстве коммунистической системы и злокачественных новообразований. В статье проводил аналогию между свойствами и поведением этих двух феноменов, намечал методы лечения и профилактики. Забегая вперед, скажу, что статья была опубликована лишь в 1993 году в журнале «Врач» под данным редакцией названием «Апофеоз малигнизации (медико-политические аналогии)». Во время одной из зарубежных поездок я рассказал об этой статье коллегам. Один из них был заместителем главного редактора журнала «Environment Health Perspectives», издаваемого Национальным институтом охраны окружающей среды в Северной Каролине (США). Он предложил напечатать статью в своем журнале и даже заверил меня, что у них есть хорошие переводчики. Я послал ему статью, через пару месяцев получил из издательства гранки статьи на английском языке. Перевод был прекрасный, опечаток практически не было, и статья должна была быть вскоре опубликована. Однако прошло полгода, год, статья всё не выходила. Я написал своему корреспонденту запрос о судьбе статьи. Ответ меня ошеломил – заместитель главного редактора сообщил мне, что статью не разрешили печатать (?!), извинялся за причиненные неудобства и посоветовал направить статью в журнал «Тайм». Разъяснения, кто не разрешил публикацию, так и не были получены. Я последовал совету и отправил статью в «Тайм». В ответном письме редактор сообщил, что статья им очень понравилась, но журнал публикует только статьи, написанные исключительно штатными журналистами журнала. Не знал я, что цензура всё-таки существует и в «свободном» мире…

Конференция «Теории канцерогенеза»

В августе 1992 года в Осло проходила конференция «Теории канцерогенеза», организованная выдающимся норвежским патологом и онкологом Олафом Иверсеном. Из россиян получили приглашения чл.-кор. РАН Юрий Маркович Васильев из Московского онкоцентра, Сергей Андреев – математик из Института химической физики РАН, представивший стендовый доклад по своей математической модели канцерогенеза, и я также со стендовым докладом о канцерогенезе и старении. Интересно, что лекцию на эту тему читал Ричард Вейндрук из Висконсинского университета в Мэдисоне (США), с которым мы были хорошо знакомы. Рик занимался влиянием ограниченной по калорийности диеты на продолжительность жизни и не был специалистом по канцерогенезу. В марте 1990 года я был у него в лаборатории и даже провёл семинар о взаимоотношении старения и канцерогенеза. Он был крайне смущен тем обстоятельством, что организаторы поручили ему, а не мне выступить с пленарной лекцией на эту тему, и начал доклад с реверанса в мою сторону, а в течение доклада несколько раз ссылался на мои работы. После каждой лекции было предусмотрено достаточно времени для дискуссии, так что у меня была возможность выступить с изложением своих взглядов на проблему. Председательствовавший на этом заседании Гарри Уильямс – директор института в Валгалле близ Нью-Йорка, занимающегося канцерогенезом, но почему-то называвшегося «Американский фонд здоровья», задал мне вопрос:

– Владимир, скажи, что такое старение?

– Гарри, а что такое рак? – отреагировал я, вызвав смех и аплодисменты в зале.

Сергея и меня поселили в доме кого-то из членов оргкомитета, и мы пешком ходили на заседания, вместе в свободное время бродили по городу, чем-то напоминающему Хельсинки и Петербург. Поразил парк Вигеланда – колоссальный гимн жизни и человеку. В один из вечеров мы с Сергеем возвращались после прогулки по центру города, когда начался сильный дождь.

– У меня тут адресок один есть, давай зайдем, переждем ливень, – сказал Сергей. – Это здесь в двух шагах.

Мы позвонили, открыла средних лет женщина, Сергей назвал имя человека, который дал ему этот адрес, и женщина гостеприимно проводила нас в просторный холл, усадила на диван, предложила горячий чай и, сказав, что освободится через десять минут, дала посмотреть какую-то книгу и вышла в другую комнату. Мы огляделись – обычная жилая квартира. Однако на стене в глубине холла, в котором мы располагались, висело большое изображение человека с нанесенными на него какими-то разноцветными кружочками, некоторые из которых соединялись линиями.

– Куда мы пришли и что это за дом? – спросил я своего товарища.

Он сказал, что есть один индийский гуру, который общается со своими учениками и последователями по всему свету, а также с высшими силами («космосом») посредством лучей света. Он в Москве знаком с одним последователем означенного гуру, который и дал ему адрес своих «единоверцев» в Осло.

Я подошел к картине, на которой меня заинтересовала точка, куда сходились все связи и линии, расположенная как раз в месте, где, я точно знаю, должен быть эпифиз. Я полистал книжку, которую дала нам хозяйка квартиры. В основном все выглядело систематизированной галиматьей, замешанной на индийском эпосе, – каким-то мистическим бредом. Взгляд зацепился за раздел, в котором описывалось строение эндокринной системы. Там было указано, что координирующую роль в организме играет шишковидная железа. Изложено было правильно, но к чему это? Тут подошла хозяйка, отпустившая своего пациента, которого, как она нам рассказала, соединяла с гуру, дистанционно лечившего его, передавая лечебное воздействие с помощью лучей света. Я просил ее, что за точка в центре головы человека на схеме, висящей на стене, куда сходятся все линии.

– Это главная точка, через которую идет световой луч и через которую идут все сигналы, – последовал ответ.

Я спросил ее, знает ли она, что эта точка – проекция эпифиза. Про эпифиз она, конечно же, ничего не знала.

– Но ведь в книге вашего гуру прямо написано, что центральная точка, через которую передаются световые сигналы, находится в эпифизе.

– Я не врач, – застенчиво сказала целительница, – для меня это сложно.

Мы откланялись. Сколько же невежества и мистики ловкие люди выплескивают на обывателя, преследуя свои, как правило, корыстные цели. На современном телевидении в лучшее время идут передачи о достижении бессмертия, «прорывах» в познании старения и природы рака, рекламируются снадобья от всех болезней и эликсиры молодости, приготовленные «магистрами» и «докторами» оккультных наук, членами «международных» академий со штаб-квартирой где-нибудь в Урюпинске.

Поездка в Японию. Мыши-«ликвидаторы»

Кайдо Паулович Хансон познакомил меня со своей ученицей – доктором биологических наук Ириной Евгеньевной Воробцовой – симпатичной и очень энергичной женщиной, руководившей лабораторией в соседнем рентгенорадиологическом институте. Ее аспирантка Лейла Алиякпарова – красивая и очень толковая девушка из Караганды – изучала нарушения в хромосомах у потомства самцов мышей, облученных перед спариванием с необлученными самками. Было важно проследить частоту опухолей у потомства и чувствительность потомства к действию опухолевых промоторов. Совсем недавно произошла трагедия в Чернобыле, шли огромные международные исследования по оценке риска развития опухолей у пострадавших при аварии или проживающих на территориях, «накрытых» радиоактивными облаками, и никто еще не задумывался над тем, что ожидает потомков ликвидаторов. Ирина Евгеньевна предложила мне быть соруководителем диссертации Лейлы с тем, чтобы она с помощью нашей лаборатории могла оценить риск развития опухолей у потомства двух поколений, облученных перед спариванием самцов мышей. При этом часть потомства предполагалось подвергнуть воздействию промотора кожного канцерогенеза с длинным названием 12-О-тетрадеканоил-форбол-13-ацетат (ТФА), или уретана, вызывавшего у мышей опухоли легких. Лейла энергично принялась за работу, и результаты не заставили себя долго ждать. Они однозначно свидетельствовали о том, что облучение самца перед спариванием с необлученной самкой увеличивает чувствительность потомства двух поколений к действию канцерогенов и опухолевых промоторов. При этом эффект был пропорционален дозе облучения. Получены были доказательства трансзиготной передачи предрасположенности к развитию опухоли по «отцовской линии», что позволило объяснить эпидемиологические данные о повышенной частоте новообразований у детей, чьи отцы работали на атомных электростанциях в Англии. Результаты этих исследований были опубликованы в журнале «Mutation Research» и других достойных журналах,, и часто цитировались. Лейла блестяще защитила диссертацию, устроилась работать в фармацевтическую фирму, стала часто ездить в Милан, где была штаб-квартира этой фирмы, а потом и вовсе вышла замуж за итальянца… Увы, довольно частый путь способных и симпатичных российских девушек. Недавно (в 2007–2008 гг.) в литературе и СМИ прошла информация о высокой частоте опухолей у потомков чернобыльских ликвидаторов. Мы с Лейлой уже в 1991 году знали, что так будет…

Ирина Евгеньевна Воробцова и ее работы хорошо известны радиобиологам, но в связи с этими данными пару раз и меня приглашали на радиобиологические конференции. Одна из них, по биологическим эффектам малых доз радиации, состоялась в июле 1992 года в древней столице Японии Киото. Организаторы дали мне грант на поездку, который не включал дорогу. Билет на самолет из Москвы до Токио стоил довольно дорого, у меня таких денег не было. Институт, конечно же, не оплачивал ничего. И тут меня посетила мысль долететь до Хабаровска родным «Аэрофлотом» – билеты на внутренние рейсы стоили тогда смешные деньги, а из Хабаровска до Ниигаты часто летали чартерными рейсами туристы-дальневосточники. Я прилетел в родной мне Хабаровск, остановился у старых друзей, побродил по милым сердцу местам, сходил к утесу на высоком берегу Амура, прочел лекцию для врачей краевого онкодиспансера, о которой заранее договорился. Спустя день или два я уже был в Японии.

Всё было необычно – левостороннее движение, иероглифы, белые перчатки у водителей такси и белоснежные подголовники для пассажиров, изумительная чистота на улицах и четкость транспорта. Скоростной поезд быстро домчал меня до Токио, я пересел на другой поезд – и вот уже ступаю по улицам древнего Киото. В отеле при регистрации я встретил Бориса Животовского – ученика К. П. Хансона, получившего с ним в «команде» Государственную премию СССР за исследования программированной клеточной гибели лимфоцитов при воздействии радиации. Борис тогда уже работал в Каролинском институте в Стокгольме в лаборатории Стена Оррениуса, члена Нобелевского комитета и крупнейшего специалиста по апоптозу. Добавлю, что Борис Животовский выполнил ряд выдающихся работ в этой области и уже несколько лет возглавляет отдел, которым руководил Оррениус. Мы оба обрадовались встрече и провели немало времени в прогулках по Киото, посещая замечательные синтоистские храмы.

Конференция была очень интересной – я впервые был на международной «тусовке» радиобиологов. Там я познакомился с прилетевшим из Москвы академиком РАМН Анатолием Федоровичем Цыбом, директором Научного центра медицинской радиологии в Обнинске, с которым были несколько его сотрудников, а также с профессором Ажубом Ибрагимовичем Газиевым из Института биофизики РАН в Пущино. Я хорошо знал работы Газиева по репарации ДНК у облученных в разном возрасте животных. У нас с ним как-то сразу установились добрые приязненные отношения. Москвичи были удивлены, увидев меня на конференции, поскольку в самолете с ними меня не было, а рейсы из Москвы в Токио тогда были раз или два в неделю. И потом долго не могли успокоиться, обсуждая, как это я догадался лететь через Хабаровск – такой маршрут обошелся существенно дешевле.

Мой доклад был хорошо принят и даже был отмечен высокой наградой – кимоно, которое по возвращении я подарил сыну. Запомнился праздник «Гион» – японский карнавал. По улицам молодые люди везли, впрягшись в постромки, огромные колесницы, на которых стояли нарядные девушки и юноши в очень красивых традиционных костюмах. Из Киото я на два дня съездил в Осаку, куда меня пригласил профессор Т. Номура, занимавшийся трансплацентарным и трансзиготным канцерогенезом. Мы с ним обменивались работами, я посылал ему приглашение на конференцию по трансплацентарному и многогенерационному канцерогенезу, организованную нами с А. Лихачёвым при поддержке МАИР в Ленинграде в 1988 году. Поселили меня в новой гостинице. Из окна открывалась панорама всемирной выставки. Особенно впечатляла монорельсовая эстакада, по которой бесшумно летали поезда на магнитной подушке.

Университетский научный центр был тоже весь «с иголочки». Особенно Номура гордился стерильным виварием, о котором нам приходилось лишь мечтать. Семинар мой прошел удачно, было интересное обсуждение, после которого все вместе сфотографировались, а потом, как это принято, Номура пригласил меня и своих сотрудников в ресторан, где я приобщился к японской кухне. Забавно, но на сохранившейся фотографии меня не отличить от японца!

Из Осаки я приехал поездом в Токио, где по приглашению известного иммунолога профессора Хирокавы посетил Институт геронтологии. Хирокава был учеником самого Т. Макинодана, перебравшегося на постоянную работу в США, занимался особенностями противоопухолевого иммунитета у мышей разного возраста и сделал прекрасный доклад на конференции «Возрастные аспекты канцерогенеза» в Ленинграде в 1983 году. Прошло десять лет, и вот мы встретились уже в Токио. После семинара, на котором я прочел лекцию, основанную на результатах наших последних работ по проблеме «старение и канцерогенез», мы очень долго обсуждали с профессором Хирокавой вопрос о причинах различий в скорости роста опухолей разного происхождения в молодом и старом организме. Билл Эршлер в Мэдисоне описывал снижение скорости роста опухолей, трансплантированных старым мышам, по сравнению с ростом тех же опухолей, привитых молодым животным. В наших опытах опухоли разного гистогенеза вели себя по-разному – некоторые росли быстрее при прививке молодым мышам, другие – у старых животных. Хирокава полагал, что опухоли разного происхождения обладают различной иммуногенностью, что может, безусловно, сказываться на темпе их развития в разном возрасте.

Я рассказал Хирокаве о чудо-виварии, только что виденном в Осаке, и спросил его как иммунолога, оправдана ли такая стерильность при содержании лабораторных животных?

– Ведь люди не живут в стерильной среде, – сказал я. – Можно ли будет переносить данные, полученные в таких искусственных условиях, на человека?

Ответ Хирокавы меня озадачил: он полагал, что мы подобны мышам, живущим «за барьером», пьём обеззараженную воду, едим тщательно приготовленную и обработанную термически пищу. Следуя заветам Ильи Мечникова, заселяем свой кишечник кефирной палочкой. Мы гораздо ближе по характеру взаимоотношений с окружающей средой к тому, что имеет место в «барьерном» виварии, и менее сходны с животными, обитающими в дикой природе.

Возвратившись из Японии, я поручил студентке I ЛМИ Ольге Гвардиной, пришедшей заниматься наукой в нашу лабораторию, получить потомство от молодых и старых самцов крыс, спаривая их с молодыми самками. Когда потомство было получено, части потомков молодых и старых самцов мы внутривенно ввели нитрозометилмочевину. Продолжительность жизни и частота развития спонтанных опухолей у потомков молодых и старых самцов крыс не различались, однако чувствительность к канцерогену оказалась намного выше у потомства старых крыс. Результаты этого опыта были опубликованы нами в журнале «Mutation Research», и в 1995 году я их докладывал в Амстердаме на III Европейском геронтологическом конгрессе. Кари Хемминки, работавший в шведском канцер-регистре, показал, что у детей, отцы которых в момент зачатия были старше 45 лет, а матери были моложе, злокачественные новообразования развиваются чаще, чем у потомства молодых отцов… Выводы читатель может сделать сам.

Геронтологическое общество

В 1991 или 1992 году приехала по каким-то своим делам в Институт онкологии моя однокурсница Элла Пушкова. Она была в кабинете у В. Окулова, когда меня какой-то вопрос привёл к нему. Мы давно не виделись. Лиля (так мы все её звали) рассказала о своих планах создания гериатрического центра в городе. Тогда я узнал, что она была ассистентом и завучем кафедры гериатрии ГИДУВа. Лиля спросила, чем занимаюсь я. Мой рассказ о своей работе её крайне заинтересовал. Она пригласила меня к себе домой на празднование проводов Масленицы. В её просторной профессорской квартире в доме на Малоохтинской набережной ежегодно на масленицу собиралась группа наших однокурсников.

«Ты знаком с моей мамой?» – спросила Лиля, прощаясь. Так, вскоре, дома у Лили я познакомился с ее матерью – Ириной Измайловной Лихницкой, председателем Ленинградского городского общества геронтологов и гериатров. Ирина Измайловна в свои тогда далеко за 80 лет была необыкновенно энергичным, ясно мыслящим и активно работающим человеком, профессором Института усовершенствования врачей-экспертов. Она попросила зайти меня к ней в комнату, расспросила о моей работе, предложила сделать доклад на заседании общества геронтологов. В пору моего «сидения» в лаборатории Дильмана он как-то взял своих сотрудников на какое-то заседание этого общества, которое собиралось в маленьком конференц-зале поликлиники на ул. Софьи Перовской, как в те годы называлась Малая Конюшенная. В зале была пара десятков старушек, которые довольно равнодушно отреагировали на доклад Владимира Михайловича, и продолжения его контакта с геронтологическим обществом не последовало. Я согласился с предложением Ирины Измайловны и через какое-то время в том же зале сделал доклад о своей работе. Зал был заполнен. Среди тех же старушек я заметил довольно большое число лиц молодого и зрелого возраста. После доклада было много вопросов. Моё выступление, очевидно, понравилось, и Лиля предложила мне прочесть лекцию для слушателей кафедры гериатрии. С той поры в течение более чем десяти лет я читал лекции о теориях старения, о геропротекторах, о старении и раке слушателям кафедры, а также студентам 6-го курса родного I ЛМИ.

Как-то Лиля Пушкова пригласила меня посетить гериатрический центр, который располагался на Ленинском проспекте и был, по сути, небольшой гериатрической поликлиникой. Лиля с гордостью показывала отремонтированные помещения и с энтузиазмом рассказывала о важности создания гериатрической службы в городе и своих планах организации в ее составе специализированного гериатрического стационара. Видимо, именно тогда у нас с ней родилась идея возродить Геронтологическое общество в стране. Я участвовал в работе III, IV и V всесоюзных съездов геронтологов и гериатров в Киеве (1976), Кишиневе (1982) и Тбилиси (1988), выступал с докладами на разных конференциях по геронтологии – в Харькове, Минске, Москве, Ленинграде. Всё это придавало мне уверенности в том, что я имею моральное право выступить с такой инициативой. Мы решили написать письмо с призывом об организации Российского научно-медицинского общества геронтологов и гериатров, обращенным к медицинской общественности, и опубликовать его в «Медицинской газете» и журнале «Врач». Письмо подписали И. И. Лихницкая, её ученик канд. мед. наук Р. Ш. Бахтияров, многие годы бывший ученым секретарем Ленинградского общества геронтологов и гериатров, и я.

Вот это письмо:

«Уважаемые коллеги!

В связи с распадом СССР произошли изменения в структуре ряда научно-медицинских обществ, в том числе в научно-медицинском обществе геронтологов и гериатров. Всесоюзная организация общества прекратила свое существование. Создалась ситуация, когда в подавляющем большинстве городов, краев, областей и республик на территории России не оказалось местных объединений геронтологов, способных поддер-жать идею о необходимости организации Российского общества геронтологов и гериатров и структурно войти в него.

Вместе с тем проблемы геронтологии и гериатрии как в медицинском, так и в социальном плане становятся все более актуальными для самых различных государственных, общественных и иных структур. В связи с существенным увеличением в структуре населения доли лиц пожилого возраста возникло множество проблем, для разрешения которых требуется мобилизация всех специалистов, компетентных в этих вопросах.

В этих условиях городское общество геронтологов и гериатров Санкт-Петербурга, существующее с 1957 г. и активно действующее в настоящее время, считает уместным выступить с инициативой создания Российского общества на основе региональных и городских обществ, объединяющих ученых и специалистов-практиков, работающих в различных городах Российской Федерации и располагающих опытом разработки биомедицинских и медико-социальных аспектов геронтологии.

Мы считаем возможным предпринять эти шаги, исходя из опыта, накопленного Санкт-Петербургским обществом за 36 лет его существования. На протяжении этого периода на заседаниях общества и совместно с другими научно-медицинскими обществами города систематически обсуждались итоги научных исследований. Членами общества, в настоящее время объединяющего более 50 человек, опубликованы многие работы и монографии, касающиеся медицинских и медико-социальных аспектов геронтологии, осуществляется экспертиза городских и региональных медико-социальных программ помощи пожилым, ведется большая просветительская работа с населением города.

Проблемы геронтологии и гериатрии в нашем городе в научном и практическом аспектах разрабатываются в городском гериатрическом центре, на кафедре гериатрии ГИДУВ, в отделении геронтопсихиатрии Психоневрологического института им. В. М. Бехтерева РАМН, НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова МЗ РФ, НИИ экспериментальной медицины РАМН, Институте мозга человека РАН, Институте физиологии им. И. П. Павлова РАН, Санкт-Петербургском институте усовершенствования врачей-экспертов, Санкт-Петербургском университете, Экономико-математическом институте РАН, медицинских вузах города и других организациях медицинского и медико-социального профиля. В декабре 1992 г. в Санкт-Петербурге создан Институт биорегуляции и геронтологии.

Мы полагаем, что создание Российского общества геронтологов и гериатров отвечает требованиям времени, и надеемся, что наша инициатива найдет отклик среди коллег в различных городах и регионах России. Мы были бы рады обменяться с Вами соображениями на этот счет. Для этого предлагаем воспользоваться нашим адресом (188646, г. Санкт-Петербург, пос. Песочный-2, ул. Ленинградская, 68).

Принято на заседании Санкт-Петербургского научного общества геронтологов и гериатров 26 марта 1993 г.

Председатель правления

Санкт-Петербургского общества геронтологов

и гериатров профессор И. Лихницкая

Зам. председателя общества

доктор медицинских наук В. Анисимов

Ученый секретарь Р. Бахтияров»

В истории становления и развития геронтологии в России можно выделить несколько узловых моментов. Прежде всего это выход в свет книги И. И. Мечникова «Этюды оптимизма» (1903 г.), в которой был впервые введен термин «геронтология» и заложены ее основы как научной дисциплины о биологии и физиологии старения. В 20-е годы XX века работами Н. А. Белова, А. А. Богданова, С. А. Воронова, М. С. Мильмана, И. И. Шмальгаузена был пробужден интерес к исследованию самих процессов старения организма и поставлен вопрос о возможности увеличения продолжительности жизни животных и человека. 1930–1940-е годы характеризуются становлением первых отечественных геронтологических школ в стране – киевской, харьковской (А. А. Богомолец, А. В. Нагорный, И. Н. Буланкин) и ленинградской школы (З. Г. Френкель, Э. С. Бауэр, В. Г. Баранов). В 1938 году в Киеве состоялась первая научная конференция по проблемам старения. В 1957 году в Ленинграде по инициативе З. Г. Френкеля создается первое в стране городское научное общество геронтологов и гериатров. В 1958 году было организовано НИИ геронтологии АМН СССР в Киеве и на его базе научные советы АМН и АН СССР по геронтологии. В 1963 году в Киеве состоялась I Всесоюзная конференция (съезд) по геронтологии и гериатрии и учреждено Всесоюзное научно-медицинское общество геронтологов и гериатров, успешно функционировавшее до конца 1980-х годов. Этот период характеризуется активным развитием геронтологии как на Украине (Д. Ф. Чеботарев, В. В. Фролькис, В. Н. Никитин), так и в других регионах страны – в Ленинграде (И. И. Лихницкая, Н. С. Косинская, М. Д. Александрова, В. М. Дильман), Москве (И. А. Аршавский, Н. М. Эмануэль, Б. Ф. Ванюшин, И. В. Давыдовский), Тбилиси (Н. Н. Кипшидзе), Кишиневе (В. Х. Анестедиади), Минске (Т. Л. Дубина). Состоялись четыре всесоюзных съезда (1972, 1976, 1982, 1988), была организована первая в России кафедра гериатрии в Ленинградском ГИДУВе (1986), начал выходить журнал «Проблемы старения и долголетия» (Киев, 1990).

Распад СССР привел к полной дезинтеграции всесоюзных структур и практически полному прекращению систематических исследований по геронтологии и гериатрии на территории Российской Федерации. Практически заново пришлось создавать как объединения специалистов, так и научно-исследовательские и практические учреждения этого профиля. В Нижнем Новгороде создается первый областной геронтологический центр (1989), в Санкт-Петербурге Э. С. Пушкова создает Городской гериатрический центр (1994). В 1992 году в Санкт-Петербурге В. Х. Хавинсоном был организован Институт биорегуляции и геронтологии. В. Хавинсон стал третьим «концессионером».

Всемирный геронтологический конгресс в Будапеште

XV Всемирный геронтологический конгресс Международной ассоциации геронтологии проходил 4–9 июля 1993 года в Будапеште. Ему предшествовал V конгресс Международной ассоциации биомедицинской геронтологии, которую возглавлял Д. Харман – создатель свободнорадикальной теории старения. Я впервые поехал на Всемирный конгресс геронтологов, и мне это мероприятие очень понравилось. Там я познакомился с профессором кафедры патологической анатомии В. В. Ермиловым из Волгограда, занимавшимся патоморфозом катаракты при старении. Пожалуй, никого больше из россиян на съезде в Будапеште я не видел, возможно, их там и не было. Приехали в Будапешт В. В. Безруков, О. В. Коркушко и еще несколько человек из Киева, с которыми я был знаком. Я активно посещал различные заседания, сделал свой доклад о роли избирательного повреждения ДНК 5-бромодезоксиуридином в старении и возникновении рака. Встретил ряд коллег, которых знал по другим международным конференциям, главным образом по «старению и раку», а также по участию в Международной программе химической безопасности «Принципы оценки эффектов химического воздействия на популяцию пожилых людей». Познакомился лично со многими исследователями, которые были известны мне лишь по работам. В Будапеште я узнал, что Россия утратила членство в Международной ассоциации геронтологии (МАГ), как его утратили и другие республики бывшего СССР. В. В. Безруков сказал мне, что прием может состояться лишь на очередном конгрессе МАГ, который будет проходить в 1997 году в Аделаиде (Австралия), но для этого нужно учредить и зарегистрировать заново общество в своих новых странах.

В России ситуация была еще более плачевной, чем на Украине, где остался единственный на территории Советского Союза Институт геронтологии АМН СССР. В состав Научного совета по геронтологии АН СССР и АМН СССР, штаб-квартира которого находилась в Киеве, на базе НИИ геронтологии АМН СССР, входили около 50 человек, из них было только трое россиян (А. А. Адамян, С. И. Гаврилова и я), все остальные были жителями других республик СССР, а в состав Бюро входили только киевляне.

Китай

В октябре 1993 года мне довелось побывать в Китае. Я получил приглашение оргкомитета сделать доклад о канцерогенном влиянии излучений персональных компьютеров на организм на международной конференции по биологическим эффектам малых доз радиации в городе Чангчуне, примерно в 1000 километрах к северо-востоку от Пекина. Прилетев в Пекин из Москвы в первой половине дня, я остановился в гостинице «Rainbow» (что значит «радуга») недалеко от центра огромного города. Рейс на Чангчунь был только на следующий день, и я пошёл осматривать город. В гостинице мне дали карту города, и я пешком отправился к площади Тяняньмэнь. Эта часть города в то время была застроена невысокими невзрачными домами, первые этажи которых были заняты торговавшими всякой всячиной лавчонками, ресторанчиками, в которых подавалась незнакомая еда. Улицы были запружены куда-то спешащей толпой, по проезжей части катили переполненные автобусы и многочисленные велосипедисты. Наконец, я дошел до площади, в центре которой возвышался мавзолей Мао Цзэдуна, к которому стояла огромная очередь, как когда-то в Москве стояла очередь в Мавзолей Ленина. На очередь с огромного портрета смотрел сам Мао. Портрет висел на сложенной из красного кирпича стене, окружавшей огромную территорию «Запретного города» – императорского дворца, к которой примыкала площадь. Я прошел в ворота в стене и провел несколько часов, осматривая его дворцы, площади, каменное войско, удивляясь грандиозности сооружения.

Через иллюминатор самолета «Боинг-737», на котором на следующее утро я летел в Чангчунь, где проходила конференция, можно было видеть участки Великой Китайской стены. Меня встретили и отвезли в гостиницу, расположенную в довольно живописном парке, в которой жили зарубежные участники конференции. В ней же проходила и сама конференция. Двухмиллионный город с широкими проспектами, красивыми парками, многочисленными, выкрашенными бронзовой краской памятниками Великому кормчему был застроен современными довольно обшарпанными панельными домами, ничем внешне не отличавшимися от наших новостроек тех лет. Китайские участники жили в других гостиницах, и их привозили и увозили даже на обед автобусами. Было очень заметно, что иностранцев старались изолировать от общения с китайцами. Лишь директор института профессор Лиу, секретарь парткома и, видимо, руководитель международного отдела везде сопровождали иностранных учёных. Даже во время официального приема столы, за которыми сидели китайские участники конференции, были расставлены в отдалении от столов зарубежных специалистов. Еда была обильной, но, на мой взгляд, невкусной. Никто из гостей не смог выпить китайской водки, запах которой, на мой взгляд, был намного противнее, чем запах плохо очищенного самогона. Вечером после банкета по приглашению одного из английских коллег, припасшего бутылку доброго шотландского виски, несколько иностранных участников собрались в его номере немного расслабиться. Работавшая в МАГАТЭ болгарка сказала, что пребывание в Чангчуне вернуло её по ощущениям на двадцать лет назад, в эпоху социализма. Мне были очень хорошо понятны её чувства, поскольку для меня они были ещё совсем свежи…

Как-то вся лаборатория эндокринологии собралась дома у Елены Львович. Поводом был чей-то день рождения, но основным «блюдом» был Борис Борисович Вахтин. Борис Борисович был крупным ученым-востоковедом, специалистом по Китаю. Я хорошо знал его брата – Юрия Борисовича Вахтина, заведующего лабораторией в Институте цитологии РАН, с которым я довольно долго сотрудничал. Оба они были сыновьями известной советской писательницы Веры Пановой. Борис Борисович рассказывал о своих поездках в Китай, который только что пережил «культурную революцию». Многое в его рассказе забылось, но некоторые эпизоды помнятся до сих пор очень ярко. Начал он свой рассказ с истории про воробьев. Приехавших на научную конференцию учёных поселили в каком-то живописном парке в старой роскошной гостинице.

– Я имею привычку вставать рано и утречком немного погулять на свежем воздухе, – рассказывал Борис Борисович. – Неспешно шёл по тропинке, когда вдруг на холме среди прекрасной природы увидел одного из ведущих ученых Китая, по приглашению которого я и приехал на эту конференцию, за очень странным занятием. Он стоял на вершине холма и размахивал длинной палкой. «Что вы делаете, Учитель, в столь ранний час?» – обратился я к нему. – «Я гоняю воробьев! Я должен стоять на этом холме и с 5 утра до 7 гонять воробьев». – «Но здесь нет ни одного воробья!» – воскликнул я. «Это не имеет никакого значения», – ответствовал седобородый профессор.

Я знал из наших газет, – продолжал Борис Борисович, – что Мао Цзэдун решил, что воробьи съедают слишком много зерна, и все население Китая по графику повсеместно размахивало палками, чтобы не дать воробьям сесть, – от усталости они падали замертво. Урожаю это не помогло, так как в отсутствие воробьев быстро расплодились гусеницы, наносившие урожаю еще больший вред. Но меня, – сказал Борис Борисович, – поразила не столько бессмыслица самого метода борьбы за урожай, сколько то, что учёный с мировым именем безропотно занимался этим. Если его можно заставить гонять воробьев, его можно заставить делать всё что угодно! Я не провожу никаких аналогий! – завершил он эту историю.

Но аналогии сами напрашивались: кто из нас, живших в то время, не помнит, как коллективы научно-исследовательских институтов, включая профессоров, посылались по разнарядке райкома партии на уборку урожая в «подшефные» колхозы и совхозы, а затем на овощные базы перебирать и сортировать гнилую картошку, капусту и морковку. И сотни тысяч специалистов по всей стране безропотно выполняли это идиотское требование, отрываясь от основной своей работы. Я думаю, что делалось это не в целях спасения урожая, а с «воспитательной» целью, чтобы показать интеллигенции её настоящее место в стране победившего социализма и диктатуры пролетариата. Труд физический в советском обществе ценился всегда выше труда умственного. К сожалению, в современном нашем государстве, строящем «светлое капиталистическое будущее», труд учёного ценится еще ниже, чем при коммунистическом режиме. Сейчас, конечно, нас не посылают на овощную базу, но официальная заработная плата профессора, доктора наук, руководителя научного подразделения в моем родном НИИ онкологии примерно такая же, как у санитарки в клинике Института. Нам просто указывают наше место в новом «постперестроечном» обществе…

Вторая история, рассказанная Б. Б. Вахтиным, была посвящена «ганьбу» – системе партийной иерархии в компартии Китая. Система состояла во множестве разрядов, рангов, каждый из которых включал строго определенный набор привилегий и льгот. Занять более высокую ступень можно было, только доказав свою преданность партии. Основным способом сделать это было доносительство. Разоблачив скрытого врага, лучше всего брата, родителей, жену или друга, член партии мог рассчитывать перейти в более высокий ранг. «Я не провожу никаких аналогий, – вновь подчеркнул Борис Борисович. – Но люди старшего, да и моего поколения хорошо были знакомы с этой системой, которая была „нормой жизни” в самой передовой стране мира…»

Когда рак свистнет

К середине 1995 года ситуация в нашем Институте (впрочем, и в других тоже) стала совсем критической. Финансирование практически прекратилось. Дирекция предложила научным сотрудникам переходить на половину ставки, чтобы избежать увольнений. Животных нечем было кормить, не закупались реактивы, расходные материалы. Мы часто собирались своей «командой» – А. Лихачёв, В. Окулов и я, обсуждали ситуацию, ругали начальство и искали выход из сложившегося положения. Искать хоздоговорные заказы было бессмысленно, так как по существовавшим правилам на зарплату нельзя было выделять деньги из средств по хоздоговорам. Единственным и реальным спасением были гранты Международного научного фонда, учрежденного Джоржем Соросом. Условием получения гранта Сороса было наличие публикаций в реферируемых журналах с приличным импакт-фактором. Чего-чего, а этого «добра» у нас было в достатке – мы все регулярно публиковались в зарубежных журналах. Гранты были небольшие, но они не облагались налогами и решение об их присуждении принималось учёными-экспертами, а не чиновниками Минздрава или академий. Это обстоятельство особенно возмущало столичных титулованных бонз от науки, привыкших к тому, что львиная доля всех средств, выделяемых на науку, доставалась им. Уж в чем только не обвиняли Сороса наши деятели – и в шпионаже, и в разрушении российской науки, видимо, полагая, что отсутствие финансирования идет ей только на пользу.

Не помню, кому из нас троих пришла идея написать открытое письмо онкологам США с предложением установить прямое сотрудничество, а не через Минздрав, который все получаемые валютные средства забирал на собственные нужды, вернее, на поездки за рубеж чиновников. Сказано – сделано. Сели, написали черновик на русском языке. Долго правили. Затем стали решать, кто подпишет. Легко согласились К. М. Пожарисский и В. А. Александров – «птенцы гнезда Петрова» – напалковской лаборатории. После некоторых колебаний согласился подписать и Л. М. Берштейн – зав. лаборатории эндокринологии. Письмо мы перевели на английский язык, и его увёз в США приезжавший в отпуск С. Ю. Ревской, который работал в то время в Университете Пенсильвании в Филадельфии. 15 августа 1995 года письмо ушло в редакцию «The Journal of National Cancer Institute» на имя главного редактора журнала Б. С. Креймера. Копии были направлены директору Национального института рака США Э. Дж. Сондику, заместителю директора этого института Дж. Райсу, директору департамента иностранных дел Национального института рака Ф. Велшу и исполнительному директору Американской ассоциации исследователей рака М. Фоти.

Вот полный перевод на русский язык нашего письма:

НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова, Санкт-Петербург, призывает к совместным научным исследованиям

Это письмо продиктовано нашей глубокой озабоченностью ситуацией, которая сложилась в области изучения рака в России и, в частности, в старейшем российском онкологическом учреждении, в НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова. Экономическая ситуация в России в течение последних лет привела к значительному сокращению финансирования фундаментальной науки, включая исследования рака. Выделенные федеральным бюджетом средства на 1995 год составляют всего 547,9 млн рублей (примерно 122 000 долларов США). Эти средства предназначены для финансовой поддержки более 200 ученых и лаборантов. Средняя заработная плата составляет сумму, эквивалентную 61 доллару в месяц (руководитель лаборатории получает зарплату, эквивалентную 105 долларам), в то время как стоимость жизни в России сейчас сравнима с таковой в Соединенных Штатах. Ничего не выделяется на закупку реактивов, оборудования, лабораторных животных и т. д. Лишь энтузиазм нашего персонала предотвращает неизбежное снижение научного потенциала института.

Н. Н. Петров, А. И. Серебров, С. А. Холдин, А. И. Раков, Л. Ф. Ларионов, Н. В. Лазарев, Л. М. Шабад, В. М. Дильман и многие другие учёные с международной репутацией работали в этом институте. В настоящее время здесь работает большая группа учёных, вклад которых в изучение рака хорошо известен коллегам из других стран. Многие из этих учёных имеют опыт совместных исследований с международными организациями здравоохранения (ВОЗ), Международным агентством по изучению рака и с научно-исследовательскими институтами и университетами США, Европы и Японии. Учёные института получали международные стипендии от МАИР, Национального института рака США, ВОЗ, Международного научного фонда и других организаций. Многие являются членами Европейской и Американской ассоциаций исследователей рака.

Среди приоритетов Правительства и Парламента ничто не указывает на то, что финансирование фундаментальных исследований будет увеличено в обозримом будущем. Такая финансовая ситуация приведет к полному прекращению исследований рака в России с отрицательными последствиями для международного научного сообщества.

Уже сейчас имеет место «утечка мозгов» из нашего института, многие молодые исследователи ушли в бизнес или уехали в другие страны. Мы хотим оставаться и работать в России. Поэтому мы обращаемся к международному научному сообществу рассмотреть возможность предоставления грантов для совместных исследований с нашим институтом. Это письмо не следует рассматривать как призыв к гуманитарной помощи. Наша квалификация и опыт сотрудничества с международными научными центрами позволит нам принять ваши предложения или предложить новые проекты для совместных исследований и выполнить их надлежащим образом. Мы надеемся на отклик и на совместную работу с международным сообществом исследователей рака.

Сотрудники НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова:

В. А. Александров, докт. мед. наук, профессор,

руководитель лаборатории предклинических испытаний;

В. Н. Анисимов, докт. мед. наук,

руководитель лаборатории экспериментальных опухолей;

Л. М. Берштейн, докт. мед. наук,

руководитель лаборатории эндокринологии;

А. Я. Лихачёв, докт. мед. наук,

руководитель лаборатории онкоэкологии;

В. Б. Окулов, докт. мед. наук, профессор,

руководитель лаборатории экспериментальной

и клинической онкоиммунологии;

К. М. Пожарисский, докт. мед. наук, профессор,

руководитель лаборатории патологической анатомии.

15 сентября 1995 года на мое имя пришел факс, подписанный Федерико Велшем.

Глубокоуважаемый доктор Анисимов,

Благодарю Вас за присланную мне копию вашего письма от 15 августа доктору Барнетту С. Креймеру. Я получил его, когда был в отпуске, поэтому задержался с ответом.

Я сочувствую вашему бедственному положению. Но вы должны понять, что получить поддержку от Национального института рака США можно только одним путем – через нормальный процесс рецензирования аппликации. С оригиналом этого письма я направляю вам комплекты аппликационных форм на гранты. На сегодняшний день мы получили очень мало, если вообще получили, заявок на гранты от учёных бывшего Советского Союза. Только немногие приехавшие в США учёные из стран бывшего Советского Союза и работающие здесь научились правильно писать заявки на гранты и заполнять все формы. Они получили грантовую поддержку. В настоящее время ни один учёный из этих не получил достаточно высокой оценки рецензентов своей заявки, чтобы получить финансовую поддержку. Я надеюсь, что ваши заявки изменят ситуацию. Тем не менее без подачи заявки нет никаких шансов получить финансирование.

Я посылаю вам также копии инструкции по подаче заявок на гранты по международному сотрудничеству фонда Фогарти. Эти дополнительные гранты могут быть запрошены американскими грантообладателями по поручению их зарубежных коллег.

Успеха в получении гранта добивается один из пяти заявителей из американских учёных. Такая же пропорция обычна для учёных из тех стран, у которых английский язык широко распространен, таких как Канада, Великобритания, Скандинавские страны, Израиль, Австралия и т. д. Учёные из других стран не столь успешны.

Я полагаю, что я могу поддержать ваше стремление подать заявку на грантовую поддержку, но также предупредить, что вы должны знать о своих шансах их получить. Удачи каждому из вас. С наилучшими пожеланиями,

Искренне ваш Федерико Велш,

Помощник директора

по иностранным делам

Национальный институт рака США,

Бетезда, Мэриленд 20892.

Копия: доктору Креймеру

Письмо ушло, а ситуация только ухудшалась. А. Лихачёв предложил устроить «утечку информации» о нашем письме. У него соседом по даче был собственный корреспондент «Российской газеты» по Санкт-Петербургу С. Алёхин. Он опубликовал небольшую заметку в очень популярной в то время газете «Московские новости» (№ 59, 3–10 сентября 1995 г.).

Кошелек или рак

Российские ученые-онкологи шлют письмо о помощи главному редактору американского журнала

Старейший в России онкологический институт имени Н. Н. Петрова опасно болен. Диагноз – финансовое истощение, чреватое необратимым распадом научного коллектива. Даром что выполненные здесь работы существенно углубили представления о «болезни века», продвинули ее профилактику и лечение – ныне по воле Минздравмедпрома институт получит (если не считать обещанной бюджетникам прибавки) менее 550 млн рублей на научную часть. Этого едва хватит на зарплату сотрудников: ничего не остается для закупки реактивов, оборудования, животных, кормов для них и т. д. На «пятиминутках» всерьёз обсуждают, нельзя ли приобрести мешок крупы для животных из средств клинического фонда. Выясняется, что нельзя.

Альтернативные источники финансирования часто уже не спасают. Ведущие специалисты вынуждены брать фиктивные больничные листы с целью экономии институтского фонда зарплаты. Кстати, месячное жалованье научного сотрудника составляет примерно 61 доллар, руководителя лаборатории – 105 долларов.

Отчаявшись получить помощь в своем Отечестве, шестеро докторов наук, руководителей лабораторий решились на нестандартный шаг. Через главного редактора «Журнала Национального института рака» доктора Барнетта Креймера они обратились к Национальному институту рака США и Американской ассоциации исследователей рака с открытым письмом, в котором честно предупредили об угрозе полного прекращения онкологических исследований в России, что будет иметь негативные последствия и для мирового научного сообщества.

Обнищавшие онкологи настоятельно просят коллег рассмотреть возможность прямого сотрудничества со своим институтом и выделения специального гранта для совместного изучения рака.

А. С.

Итак, письмо ушло в США, в «Московских новостях» опубликована заметка «Кошелек или рак», к нам в институт приехал спецкор «Российской газеты» С. Алёхин, который побеседовал с каждым из «подписантов» и выразил пожелание встретиться с директором. Кайдо Паулович Хансон был в отпуске и жил в это время на даче в Солнечном, совсем недалеко от Песочной. Мобильных телефонов тогда еще не было, и я поехал на своём жигулёнке к нему на дачу. Кто-то из его сотрудников объяснил мне, как его найти. Приехал. Кайдо Паулович встретил меня тепло. Мы с ним были в добрых отношениях. Однако, когда я рассказал ему о цели своего визита и поведал, что мы написали такое письмо, дал ему текст и сказал, что с ним хочет встретиться корреспондент, настроение у него явно испортилось. «Зря вы всё это затеяли, – сказал он мне, – ничего хорошего из всего этого не выйдет, а институту будет только хуже!»

У нас была своя точка зрения – хуже быть не может… Как в классическом советском анекдоте: пессимист считает, что хуже быть не может, а оптимист утверждает – может, может! В данном случае оптимистом был Кайдо Паулович, и, как показали ближайшие события, он оказался прав.

Время шло, наше письмо американцы не печатали. 12 ноября 1995 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилась большая статья известной журналистки Ольги Гридасовой «Опухоль» с подзаголовком: «К 2000 году учёные надеются победить онкологический недуг. Но будут ли среди победителей представители России?» В статье – интервью с директором института К. П. Хансоном.

Вот некоторые выдержки из этого интервью:

«В этом году научная часть НИИ, – рассказывает Кайдо Паулович, – финансируется в несколько раз хуже, чем в прошлом… Финансы идут лишь только по статьям „зарплата” и „начисления” на неё, и хватает тех денег лишь на выплату половинных размеров наших и без того мизерных окладов.

– Я всё чаще и сам прихожу к ужасному выводу: никому наша наука не нужна, а значит, никого не заботит и культура страны, которая без науки – ничто. А без ученых постепенно и клиники превратятся в рядовые больницы, если не погибнут вообще.

– Я объясняю равнодушие политиков к судьбе науки, – говорит профессор Хансон, – в основном их ограниченностью. К тому же, так сильно желание удержаться у власти сегодня, наука же – всегда дело будущего.

Хансон при каждом удобном случае пытается убедить городские власти в одной, в общем-то немудреной, истине: медицинские научные центры Петербурга – столь же ценные для него „объекты”, как Эрмитаж или Русский музей. Ни без тех, ни без других не быть ему великим городом… Опухоль равнодушия к науке рождает невежество».

В конце ноября в Москве в Онкоцентре должны были состояться заседания Экспертного совета по злокачественным новообразованиям при Президиуме РАМН, на которых подводились итоги экспертной оценки проектов по онкологии, финансировавшиеся дополнительно Миннауки и, несмотря на более чем скромные размеры грантов, все же как-то выручавшие онкологов. Членами Экспертного совета из нашего Института на тот момент были К. М. Пожарисский, Л. М. Берштейн и я. Но буквально в пятницу, за два дня до нашего отъезда в Москву, по Институту разнеслась весть – едет какая-то грозная минздравовская комиссия с комплексной проверкой всей деятельности Института. В понедельник нагрянула комиссия во главе с заместителем министра здравоохранения РФ В. Н. Шабалиным. Всех заведующих предупредили, чтобы были на месте, можем понадобиться. Во второй половине дня секретарь директора вызвала к нему всех «подписантов». Все пришли, кроме А. Я. Лихачёва, который был то ли в отпуске, то ли в командировке. Собрались в приёмной, ждём. Наконец, пригласили в кабинет директора, где, кроме Кайдо Пауловича, находились В. Н. Шабалин и несколько членов комиссии, в том числе В. И. Борисов – зам. директора по науке Московского онкологического института им. Герцена.

Шабалин сразу задал тон беседе, вернее, допросу, с комсомольско-партийной прямотой заявив, что члены комиссии возмущены тем, что мы обратились с протянутой рукой к американцам.

– Родина дала вам всё бесплатно: образование, позволила защитить диссертации и стать руководителями лабораторий знаменитого и старейшего в стране Института онкологии! – услужливо подпевал председателю комиссии коллега-онколог из Москвы.

– Вы читали статью корреспондента Алёхина в «Российской газете»? – спросил Шабалин. – Вот она, – и протянул нам несколько машинописных листков. К ним был приколот и лист с переводом нашего письма на русский язык.

По правилам официальной правительственной газеты, статью перед публикацией в полном соответствии с баснями дедушки Крылова направляли на визирование в министерство, по чьему ведомству проходила критическая статья, в нашем случае – в Минздрав. Конечно же, Минздрав не мог потерпеть такой вольности от сотрудников подчиненного учреждения, тем более что мы обнародовали в своем письме бюджет Института по науке.

Статьи Алёхина мы раньше не видели и быстро просмотрели ее.

– Вот в статье написано, что в лабораторном корпусе – пустые коридоры и никто не работает, – сказал В. Н. Шабалин, – если это правда, может, нам нужно закрыть такие лаборатории, которые ничего не делают?

Смысл этой фразы был совершенно очевиден. Прикрыть лаборатории «подписантов» – и проблемы нет. Мы стали говорить, что корреспондент несколько аггравировал ситуацию – мы все же работаем, несмотря на отсутствие финансирования, и в этом-то он совершенно прав.

– Вот и напишите, что корреспондент написал неправду, что вы работаете, – гнул свою линию Шабалин. Последующие часа два шло все возрастающее давление на нас. Комиссия настаивала на том, чтобы мы отозвали письмо из американского журнала (оно же ещё не опубликовано), написали заявление в газету, что корреспондент не прав, что мы осознали всю предательскую сущность своего поступка (с протянутой рукой – и к кому – к стратегическому противнику!). Особенно активны были Шабалин и Борисов, что-то им поддакивала какая-то женщина из членов комиссии, по-моему, главбух какого-то НИИ. Остальные все время молчали. Подавленно молчал Кайдо Паулович, всем своим видом показывая, что был прав, предупреждая нас о том, что ничего хорошего из нашего письма не выйдет. Мы, как могли, отбивались. Была полная иллюзия, что мы вернулись к приснопамятным временам и нас допрашивают как изменников Родины… Вечером, как уже упоминалось выше, трое из нас должны были уезжать в Москву на заседание Экспертного совета. Комиссия это знала и сознательно затягивала время.

– Мы тут посовещаемся, – сказал, наконец, Шабалин, – а вы пойдите в другую комнату и изложите письменно, какие позиции в статье Алёхина не соответствуют действительности.

Посовещавшись, мы решили, что нужно дождаться возращения Лихачёва, который единственный из нас контактировал с корреспондентом, затем встретиться с Алёхиным, чтобы совместными усилиями доработать статью перед тем, как ее публиковать.

– Ну, написали заявление? – зашёл к нам Шабалин.

Мы высказали ему свою точку зрения.

– Вот и напишите это!

Вот это письмо (копию мы предусмотрительно сняли сами):

В «Российскую газету»

Мы, группа ученых НИИ онкологии им проф. Н. Н. Петрова, ознакомились с проектом статьи «Пока рак не свистнет», подготовленной к публикации в Вашей газете. Считаем, что, наряду с объективно изложенными фактами, в ней имеются материалы, которые не соответствуют действительности и наносят моральный ущерб институту. Поэтому просим воздержаться от ее опубликования до согласования с доктором А. Я. Лихачёвым, на которого ссылается Ваш корреспондент.

Докт. мед. наук В. Н. Анисимов,

проф. В. Я. Александров,

проф. К. М. Пожарисский, проф. В. Б. Окулов,

докт. мед. наук Л. М. Берштейн

28 ноября 1995 г.

Мы наивно полагали, что этого письма достаточно, чтобы задержать публикацию статьи до возвращения Лихачёва, через которого можно было связаться с Алёхиным и доработать статью. Мы не знали, что именно в этот день статья с ответом Минздрава была опубликована. Члены комиссии же это знали и «выбивали» из нас «опровержение», чтобы дискредитировать корреспондента и нас заодно. Добавлю, что много позднее В. Н. Шабалин где-то «на разборе полётов» заявил, что у него есть письмо от «тех самых писателей», которые от всего, мол, отказались…

Но это уже будет позднее. Мы же отдали комиссии письмо и уехали. Повторю, что в тот день мы еще не знали, что именно 28 ноября в «Российской газете» была опубликована статья С. Алёхина «Беда в доме беды» (в рукописи, с которой нас знакомил Шабалин, она называлась «Когда рак свистнет»). Привожу ее полностью, поскольку статья дает полное представление о некрасивой игре, которую вело с нами Министерство здравоохранения, которое фактически признало катастрофической ситуацию с финансированием научных исследований (см. ниже ответ, присланный Министерством в редакцию газеты).

«Российская газета», 28 ноября 1995 г.

Беда в доме беды

Почему онкологи Питера ищут помощь за океаном

В вагоне электрички, встретив старого знакомого, на вопрос, куда держу путь, я ответил коротко: на Песочную. И тут же тень тревоги промелькнула на его лице. Для петербуржцев название этой пригородной станции уже давно ассоциируется со старейшим в мире онкологическим институтом имени Н. Н. Петрова. Узнав же причину моей поездки, собеседник успокоился: «Дай Бог ездить нам туда только по делам…»

Но дела тоже бывают разные. Во всемирно известный институт отправился я отнюдь не для того, чтобы рассказать об уникальной операции или крупном научном открытии. Предстояло встретиться с доведенными до отчаяния учеными, чьи статьи печатают крупнейшие научные журналы, чьи лекции с вниманием слушают в университетах Америки и Европы. Здесь же, в России, они, по сути, остались никому не нужными. Заработная плата профессоров, докторов наук ныне значительно меньше, чем заработок медсестры, работающей в крупной клинике на полторы ставки. Но об этом чуть позже.

Коридоры корпуса, где расположена научная часть института, несмотря на разгар рабочего дня, встретили пугающей гулкой пустотой. Всюду закрытые двери лабораторий, не слышно разговоров, не видно людей. Пригласивший меня заведующий одной из лабораторий доктор медицинских наук профессор Алексей Яковлевич Лихачёв протянул три странички текста и тяжело вздохнул: «Вот прочтите. В российские инстанции, пожалуй, уже обращаться просто бессмысленно». Итак, шесть докторов медицинских наук, руководители ведущих лабораторий института, профессора решили обратиться к главному редактору «Журнала Национального института рака США», доктору Б. Креймеру. Одновременно копии своего письма они отправили руководителям Национального института рака США и Американской ассоциации исследователей рака.

А теперь позвольте процитировать несколько выдержек из этого, пронизанного отчаянием, послания (приводится текст письма).

«Если бы наш мэр, – вздыхает профессор Лихачёв, – заботился о нас так же, как его московский коллега, тогда и не стали бы мы писать письмо за океан. Но разве непонятно, что научные медицинские центры Петербурга нужно также спасать, как исторические и культурные».

Самостоятельно Петербургу онкологический институт, конечно, не потянуть. Деньги-то идут из федерального бюджета. Но это лишь крохи. В нынешнем году научная часть получила при стремительно растущей инфляции на 62 миллиона рублей меньше, чем в 1994 году. Хватает лишь на половину зарплаты, ученым предлагают переходить на полставки, о полнокровных научных исследованиях здесь уже не мечтают. Известнейшим ученым-онкологам даже некому теперь передавать свой опыт – у них уже просто нет учеников. Похоже, что опаснейший недуг, который пытаются здесь лечить, поразил сегодня саму онкологическую науку в Санкт-Петербурге. И если диагноз в общем-то ясен, то вопрос о том, кто ее будет лечить, «да и намерен ли вообще», остается открытым.

Когда этот материал был готов к печати, из Америки в Санкт-Петербург пришло известие о том, что в одном из ближайших номеров американского онкологического журнала будет опубликовано письмо русских ученых. Американцев оно повергло в шок. Неужели и вправду мы дожили до того, что русскую онкологическую науку будут спасать из-за океана?

С. Алёхин, соб. кор., Петербург.

Этот материал наш петербургский корреспондент С. Алёхин прислал в редакцию более месяца назад. Почему же мы публикуем его статью только сегодня?

Мы решили прежде всего ознакомить министра с содержанием статьи. Э. Нечаев с возмущением узнал о решении петербургских онкологов обратиться к американским ученым. Он решил сам прокомментировать эту статью. Но в течение очень длительного времени от него не пришло никакого ответа. А затем пришел ответ от заместителя министра. Почувствуйте разницу между тем, что мы ждали, и тем, что получили. Цитируем дословно:

«Уважаемый Анатолий Петрович! (редактор газеты)

Мы внимательно ознакомились с материалами статьи, предложенной для опубликования в „Российской газете” и касающейся трудной экономической ситуации, сложившейся в НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова (г. Санкт-Петербург).

К сожалению, бюджетные средства выделяются в недостаточном количестве не только НИИ онкологии, но и всем другим научно-исследовательским учреждениям отрасли. Минздравмедпром России распределяет финансовые средства всем подведомственным НИИ на конкурсной основе, по договорам на создание научно-технической продукции медицинского назначения. Помимо этого, многие институты находят внебюджетные источники финансирования, поскольку бюджетные ассигнования Минфином РФ выделяются только по статье „заработная плата”.

Администрация и сотрудники института не обращались ранее ни в правительство РФ, ни в Минздравмедпром России. Одновременно сообщаем, что материалы предполагаемой статьи будут рассмотрены в конце ноября текущего года в ходе плановой комиссионной проверки научно-исследовательской и финансовой деятельности института. О результатах работы комиссии и принятых мерах по оказанию необходимой помощи коллективу НИИ онкологии им. Н. Н. Петрова мы сообщим Вам дополнительно.

Зам. министра В. Н. Шабалин».

Каждый день звонил в министерство и оправдывался перед главным редактором

Станислав Оганян,

редактор отдела социальных проблем

Утром мы были в Москве. Перед началом заседания в Онкоцентре мы рассказали о ситуации коллегам. «Ну, мы подобное уже проходили. Мы с вами!» – сказал Юрий Маркович Васильев. Его активно поддержали Г. И. Абелев, В. С. Турусов и другие члены совета, что, конечно же, придало нам бодрости.

Вечером мы втроём (К. М. Пожарисский, Л. М. Берштейн и я) сидели в моем номере в гостинице Онкоцентра, пили чай и обсуждали события последних двух дней. Примерно в девять часов вечера зазвонил телефон. Это был Валерий Окулов: «Ну, как дела? Когда возвращаетесь? Послезавтра – заседание учёного совета Института, на котором будет зачитано заключение комиссии. Ситуация критическая, и перспективы у нас самые печальные, – закончил он нерадостным тоном, – обязательно приезжайте все на Совет – будем отбиваться вместе…»

Понятно, что наше настроение от этого звонка не улучшилось. Ну, что могут сделать с нами? Ну, закроют лаборатории Александрова, Лихачёва и мою. Лаборатории патологической анатомии, эндокринологии и иммунологии не закроют – они работают на клинику, а от экспериментаторов какая польза, одни расходы… Могут уволить подписантов – это не смертельно – каждый из нас был профессионалом в своем деле, и мы знали, что не пропадём. Пили чай, вполглаза смотрели программу новостей по ТВ. Как обычно, по средам, в вечернем выпуске сообщалось об очередной встрече президента России Б. Н. Ельцина и премьер-министра В. С. Черномырдина. Мы оживились – Виктор Степанович часто радовал соотечественников своими самобытными высказываниями. Но то, что мы услышали из его уст в самом конце репортажа, поразило нас своей неожиданностью: министр здравоохранения Нечаев освобожден от своей должности «в связи с переходом на другую работу»! Вот это да! Понятно, что чаем мы не ограничились.

Утром следующего дня, когда мы пришли в зал, где заседала экспертная комиссия по фундаментальной онкологии, нас встретили ликующими голосами: «Ну, орлы, самого Нечаева сняли!» Разделяя общую радость от того, что уволили, наконец-то, человека мало компетентного и известного своим, мягко говоря, некорректным манипулированием государственными средствами, отпускаемыми на здравоохранение, мы все же недоумевали: «А мы-то при чём?» Юрий Маркович Васильев размахивал газетой: «Вы газеты-то сегодняшние читали? Нет? Так почитайте», – и положил перед нами свежий номер «Известий» от 30 ноября.

Итак, «Известия», 30 ноября 1995 г., Светлана Туторская:

Об освобожденном – по делу – Нечаеве. Президент освободил от должности министра здравоохранения и медицинской промышленности Эдуарда Нечаева «в связи с переходом на другую работу».

«В самом начале 1993 года наша газета представляла читателям Эдуарда Нечаева как нового министра здравоохранения. Тогда „в надежде славы и добра” люди, знавшие Нечаева по совместной работе, говорили о том, что, может быть, приход военного медика к руководству Минздравом (а удачные прецеденты были – вспомнить только министра Ефима Смирнова) поспособствует большей исполнительской дисциплине, большему порядку в организации здравоохранения.

Увы, благим надеждам, связанным с наведением порядка, не суждено было сбыться. Будем справедливы, при том позорно нищенском финансировании медицины, что мы имеем (по одним данным – 1,7 процента ВВП, по другим – 3 процента), задача добиваться хорошей медицинской помощи просто нереальна. Закончившийся пару дней назад Пироговский съезд врачей еще раз заявил об этом в обращении к президенту Борису Ельцину и правительству.

Но сейчас важно другое, каковы были личные усилия того, кто стоял у руля здравоохранения? Они были противоречивы, хаотичны и весьма часто не согласовывались с законом. О чем и приходилось время от времени сообщать читателям. Попытки закрывать ведущие, известные далеко за пределами страны, научно-лечебные центры под предлогом перепрофилирования и реорганизации, неумные, мягко говоря, закупки некачественной субстанции анальгина в Болгарии при возможности сделать свою хорошую субстанцию на заводе в Усолье-Сибирском и просроченного препарата против дифтерии, который невозможно было применять. Настоящая война, иначе это не назовешь, с больными диабетом, которым в приказном порядке навязывали не прошедший клинических испытаний свиной инсулин, что уже вызвало немало тяжелых осложнений. Неразбериха в расходовании финансов подчиненными, в которой министр не проявил принципиальности. Вернее, он проявил ее постфактум, когда предметом уголовного расследования стала деятельность начальника планово-финансового отдела Минздравмедпрома Александра Ширшова, а сам он взят под арест вслед за начальником хозяйственного управления Сергеем Петренко – беспрецедентные для этого ведомства события.

И вот, когда уже для министра, видимо, начали „гаснуть свечи”, он захотел активно участвовать в Пироговском съезде врачей. Около тысячи врачей приехали изо всех градов и весей, несмотря на предшествовавшие угрозы Минздрава „разобраться” с каждым, кто приедет. Многие видели министра впервые и, видимо, надеялись на интересный диалог, несмотря ни на что. Но они не услышали ответа на наболевшие вопросы, им нечему было поучиться. Не считать же конструктивным диалогом обвинения залу, что в нем „подставные” делегаты (на съезд делегатов избирали на местах), что оппонент министра действует по подсказке ЦРУ. Другим оппонентам тоже „отвесили всем по увесистым серьгам”. И наконец, о чем говорит вся Москва, как мог министр, как мог врач оскорбить человека, больного, доктора наук, председателя Диабетической ассоциации?

Оскорбить так, что, не привыкший объясняться на матерном наречии, затрудняюсь воспроизвести текст. Так получилось, что на съезде врачей, который стал последней возможностью общения министра с коллегами, он не поднялся до истинно коллегиального разговора о бедах нашего здравоохранения, о том, как их преодолеть в трудное для общества время. Он погасил в рядовых врачах какие бы то ни было проблески надежды на такое общение, ради которого многие проделали долгий путь. А жаль.

О том, на какую работу переходит министр, в Минздравмедпроме ничего не знают. В РАМН ссылаются на слухи, что это будет дипломатическая работа. Помощник министра Михаил Казаков заявил, что новая работа Нечаева не будет связана с медициной.

Наиболее реальные кандидатуры на пост министра – его заместитель Александр Царегородцев, бывший министр здравоохранения Игорь Денисов, ректор Московской медицинской академии Михаил Пальцев, руководитель Международного фонда охраны здоровья матери и ребенка Александр Баранов. Все это люди известные, на чьем счету нет непорядочных дел. Но нужен неординарный деятель, настоящий организатор, умеющий объединить людей и желающий отдавать свои силы благу народа».

Итак, не способного к нормальной работе человека не просто снимают с работы, а в полном соответствии с традициями номенклатуры переводят на другую работу, скорее всего, не менее хлебную… Фраза из заметки С. Туторской «попытки закрывать ведущие, известные далеко за пределами страны, научно-лечебные центры под предлогом перепрофилирования и реорганизации…» ясно указывала на то, что «наше дело» и статья «Беда в доме беды», опубликованная в правительственной газете накануне объявления об отставке, оказались последней каплей, переполнившей безразмерное терпение и снисходительность Ельцина и Черномырдина к «художествам» бравого генерала от медицины, успешно, с солдатской прямотой разваливавшего отечественное здравоохранение.

Мы возвращались в Питер совершенно с другим настроением, чувствовали себя победителями… В пятницу, 1 декабря, зал учёного совета был переполнен и возбужденно гудел. Пришли даже многие из тех, кто никогда не присутствовал на его заседаниях. За столом президиума – К. П. Хансон, В. Н. Шабалин и кто-то еще из членов комиссии. Наконец, заседание началось. Председатель грозной комиссии зачитал подготовленную справку о результатах проверки деятельности НИИ онкологии им. проф. Н. Н. Петрова 27–30 ноября 1995 года. Нет нужды приводить полностью этот шедевр аналитической мысли, изложенный на четырнадцати страницах машинописи.

Вот лишь несколько выдержек из этого документа.

«Комиссией было установлено:

– что НИИ организован в 1926 г… занимает помещения… земельный участок… основной целью является… имеет клинику… в штате Института… По разделу „Наука”… из них…

Финансирование осуществляется… – Научная тематика Института охватывает…» И далее в таком же духе: «Институт является базой… единственным учреждением в России, где… Обращает на себя внимание высокий технологический уровень… Несомненный научный и практический интерес представляют наработки по созданию… на международном уровне…»

В общем, красота, да и только. Но вот докладчик переходит к финансовому состоянию Института. Здесь фанфар было меньше:

«В 1994 г. потребность НИИ в финансировании НИР удовлетворена на 60 %, а в 1995 г. – на 39 %» (в нашем письме как раз об этом и говорилось!). Не будем утомлять читателя пересказом деталей бухгалтерской проверки, выявившей «крупные недостатки», например переплату четверти ставки санитарке одного из хирургических отделений. Ни слова об обращении «отщепенцев» и «непатриотов» «с протянутой рукой» к американцам за жалкой подачкой!

И вот, наконец, зачитываются выводы комиссии:

«Научно-исследовательский институт онкологии им. проф. Н. Н. Петрова является ведущим научно-исследовательским учреждением в Российской Федерации, где широко… Институт является одним из немногочисленных… в котором осуществляется… разработаны оригинальные методики… В целом комиссия дает положительную оценку деятельности Института».

Затем началось перечисление выявленных «крупных недостатков», среди которых отмечено, что «помещения института устарели, не соответствуют… нуждаются в безотлагательном капитальном ремонте и современном техническом оснащении» (но ведь ни копейки на это министерство не выделяли ни тогда, ни еще десять лет после этого!). Указывалось на схожесть задач хоздоговорных тем и выполняемых по основному плану (как будто бы Минздрав выделял средства на выполнение этих самых тем основного плана! А отчеты-то требовал!). Нас пожурили за отсутствие современной диагностической аппаратуры, компьютерного рентгеновского и магнитно-резонансного томографов (снова лицемерие – Институт «выбивал» из Министерства средства на их приобретение многие годы, причем первый компьютерный томограф будет куплен лишь через десять лет после описываемых событий!).

«Институт не проводит сертификацию наработанных компьютерных программных продуктов и не обеспечивает их широкую реализацию в практике» (как будто Министерство не знает, что за сертификацию нужно платить чиновникам большие деньги, которые эти же чиновники Институту не выделили). «Запланированные методические рекомендации до настоящего времени находятся в машинописном варианте без утверждения Министерством» (как будто это Министерство выделяло деньги на издание этих рекомендаций – печатайте на свои!).

Были указаны и прочие столь же «серьезные» упущения. И снова – ни гугу о главном, ради чего приехала комиссия, ни слова о нашем письме или публикации в газете!

Зал возбужденно гудел, главным образом силами сотрудников экспериментального корпуса, наиболее угнетённых ситуацией тех лет… Коллеги поздравляли нас как героев. Мы чувствовали себя окрыленными победой, хотя и неполной пока – само-то письмо ещё не было напечатано. Оно появилось буквально через несколько дней, 6 декабря 1995 года.

Весной 1996 года я снова полетел в США. Предстояло прочесть лекции в Национальном институте охраны окружающей среды (Рисерч Триангл Парк, Северная Каролина), а затем ещё в нескольких институтах США. На следующий день после приезда вечером в моём гостиничном номере раздался звонок.

– Привет, Владимир! Это говорит Федерико Велш. Как поживаешь, как устроился?

– Все о’кей, – ответил я, несказанно удивленный звонку: я ведь не сообщал в Национальный институт рака о своем визите, тем более что конференцию организовывал не NCI.

– Не мог бы ты заехать ко мне на денек в Бетесду? Есть что обсудить. Вопрос с билетами и отелем я решу.

– О’кей, – все, что мог ответить я, продолжая оставаться в недоумении о причине столь неожиданного приглашения.

На следующий день из администрации гостиницы сообщили, что мне пришли билеты на самолет. И вот я уже в отеле, который заказал мне Велш. Не успел я расположиться, зазвонил телефон.

– Привет, Владимир! Как добрался? Это Федерико. Когда сможешь прийти? Здесь десять минут пешком. – Я сказал, что максимум через полчаса буду у него.

– Позвони мне из вестибюля нашего корпуса, когда подойдешь, – я скажу, где мы встретимся.

Через тридцать минут я звоню по телефону, который мне указал Велш.

– Подожди меня в кресле рядом с телефоном, я сейчас спущусь.

Через минут пять появился улыбающийся Велш, присел на соседнее кресло и стал заинтересованно расспрашивать о моей поездке, где я был, с кем общался, что нового в Санкт-Петербурге. Мимо ходили многочисленные визитеры и пациенты – вестибюль был в здании, в котором, наряду с административными службами NCI, была поликлиника. Беседу можно было бы назвать совсем задушевной, но я никак не мог понять, почему меня пригласил Велш – руководитель международного отдела самого большого в системе Национальных институтов здоровья США Института рака. Наконец, Фредерико с самым невинным видом спросил:

– Владимир, ты получил ответ на ваше письмо в JNCI («Журнал Национального института рака США») и от меня письмо и формы заявок на гранты?

– Твое письмо и формы получил, большое спасибо.

– Скажи, вам очень было нужно, чтобы письмо напечатали? Это действительно поможет вашему Институту?

Все стало понятным. Наше письмо получило политическую окраску, и руководство NCI, видимо, было в затруднении: публикация письма, которое, совершенно очевидно, авторы не согласовывали с руководством Института и Минздрава, могло вызвать неоднозначную реакцию российской стороны на самом высоком уровне. В России вовсю шли перемены, и косвенная критика правительства Ельцина, содержавшаяся в нашем письме, пускай и в столь скромной форме, при публикации письма в официальном журнале государственного института США косвенно могла означать поддержку этой критики.

– Дорогой Федерико, ситуация только ухудшается. Публикация письма, может, и не изменила бы радикально ситуацию, но оказала бы нам моральную и, мы надеемся, реальную поддержку.

– О’кей.

Он крепко пожал мне руку, и мы расстались. Наутро я уехал в Балтимор, где меня ждали Дональд Инграм и Джордж Рот в Геронтологическом центре Национального института старения США. По дороге я перебирал в памяти события предыдущего дня и встречу с Велшем. Почти все встало на свои места. Только одно оставалось мне непонятным и непонятно до сих пор – почему могущественный руководитель Международного отдела NCI выбрал местом встречи шумный и переполненный посетителями вестибюль административного здания, а не удобный и тихий кабинет в своем офисе в этом же здании. Насмотревшись еще в советское время шпионских фильмов, я расценил эту странность как стремление Велша иметь разговор тет-а-тет, поскольку избежать «прослушки» в его офисе, как я глубокомысленно полагал, было невозможно, а могущественное ЦРУ очень хотело знать не только о планах «подписантов», но и о реакции на них даже таких важных людей, как Федерико Велш… Когда я по возвращении рассказал это всё коллегам-подписантам, они согласились с моим предположением. Сейчас же, по прошествии времени, я думаю, что эти мысли свидетельствовали, скорее, о моей и нашей общей «мании величия». Вполне может быть, у Велша было какое-то совещание или какой-то визитёр, и он спустился для быстроты дела на пять минут для того, чтобы задать два коротких вопроса. Все-таки хорошие фильмы делали в те годы. До сих пор цитаты из «Семнадцати мгновений…» и «Мертвого сезона» нет-нет да и проскочат в наших разговорах… Хотя, если учесть, что Вэлш – функционер очень высокого государственного уровня (до назначения в НИР он был советником президента Мексики), любое предположение имеет право на жизнь.

Основной целью этой поездки в США было установление персональных контактов с американскими учеными и обсуждение возможности выполнения совместных проектов. Мои коллеги-«подписанты» снабдили меня своими предложениями. График был достаточно плотный: три лекции в Национальном институте охраны окружающей среды, Рисерч Триангл Парк, Северная Каролина (26 апреля, 1 и 2 мая), переговоры с директором института К. Барретом, одним из руководителей Национальной токсикологической программы США Гэри Борманом; затем встреча с Ф. Вэлшем в Бетесде, поездом в Филадельфию на семинар в Университете Пенсильвании, где тогда работал С. Ревской; 9 мая лекция в Геронтологическом центре Национального института старения в Балтиморе, обсуждение с Дж. Ротом и Д. Инграмом планов совместных исследований; 14 мая – лекция в Национальной лаборатории рака им. МакЭрдла в Мэдисоне (штат Висконсин), встречи с директором лаборатории проф. Генри Питотом, Биллом Эршлером, Ричардом Вейндруком, посещение их лабораторий, посещение лаборатории приматологии, обсуждение возможного сотрудничества; затем перелет на Западное побережье в городок Паско (штат Вашингтон), посещение Тихоокеанской северо-западной национальной лаборатории и 17 мая лекция; перелет в Бостон – 20 мая лекция в Гарвардской медицинской школе, переговоры с Яном Вийком о совместных опытах с 5-бромодезоксиуридином; затем Нью-Йорк – 22 мая лекция в госпитале Маунт-Синай, переговоры с руководителем международных программ Американской ассоциации исследователей рака (забыл фамилию) и, наконец, лекция в Американском фонде здоровья в Валгалле (штат Нью-Йорк), переговоры с научным директором Фонда Гэри Уильямсом. Должен сказать, что везде, где я был, американские ученые были знакомы с нашим письмом в «Journal National Cancer Institute», живо интересовались положением в российской науке. Во время этой поездки возник ряд контактов, которые получили свое вполне конкретное продолжение.

В пустыне Паско

Подробнее расскажу о посещении в 1996 году городка Ричланд в штате Вашингтон, куда меня пригласили Ричард Стивенс и Ларри Андерсон, руководившие проектом по изучению влияния низкочастотных электромагнитных полей (ЭМП) на развитие опухолей. Баттеле-Пасифик-лаборатория была расположена в пустыне Паско, где также находился один из крупнейших ядерных центров США. Когда мы с Риком Стивенсом приехали в лабораторию, первым делом меня сфотографировали анфас и в профиль, повесив бирку на грудь с двумя этими фотографиями и именем, проинструктировали, чтобы я ходил только по определенным дорожкам, имевшим специальную разметку, и с сопровождающим. Рик сказал, что я, наверное, первый русский, который посетил этот центр. Ричард и Ларри показали мне прекрасно оборудованные стенды, на которых проводилось воздействие ЭМП с частотой 60 Гц на крыс, с тщательной дозиметрией всех параметров излучений, включая напряженность магнитного поля. Семинар прошел очень интересно, мне задали множество вопросов по методикам экспозиции, дозиметрии, почему и как мы ставили опыты, чем был обусловлен выбор моделей. Р. Стивенс очень интересовался работами советских ученых по проблеме ЭМП и постоянного освещения. Он писал книгу на эту тему и попросил меня прислать ему подробные рефераты работ И. О. Смирновой, И. К. Хаецкого, А. Кураласова. Поскольку они были большей частью опубликованы не в журналах, а в сборниках, то были практически недоступны зарубежным исследователям. Рефераты были мной подготовлены и отосланы. Ричард поблагодарил меня, но ни в вышедшей через год книге, ни в одной его статье ссылок на эти работы, как и на наши с Бениашвили работы, я не обнаружил.

В 1998 году Национальное агентство и Институт по охране окружающей среды США организовали в городе Фениксе (штат Аризона) грандиозное совещание по влиянию ЭМП на развитие опухолей. Были приглашены все, кто что-либо сделал в этой области и имел серьезные публикации. Получил приглашение и я. В совещании принимали участие многие мои старые знакомые – Р. Рейтер, Р. Стивенс, Л. Андерсон, Д. Вард, В. Лошер, Д. Бласк, Б. Уильсон и другие. Удивительное дело – в работах американских ученых воздействие ЭМП не оказывало влияния на развитие индуцированного химическими канцерогенами рака молочной железы, тогда как европейские специалисты, как правило, наблюдали усиление канцерогенеза. Одним из необъяснимых феноменов была низкая воспроизводимость результатов, полученных на одной модели канцерогенеза, одинаковой линии крыс и даже на одной установке при одинаковых условиях экспозиции. Неоднократно повторявший свои опыты доктор Лошер из Ганновера впал в глубокую депрессию из-за этого феномена, который Р. Рейтер остроумно назвал «феноменом Чеширского Кота». «Иногда мы, подобно Алисе в Стране Чудес, отчетливо наблюдаем определенные эффекты ЭМП, в то время как в других аналогичных экспериментах они менее очевидны или вообще исчезают», – писал он в одной из своих статей. Видимо, в Новом Свете Чеширскому Коту не очень нравилось, потому что он предпочитал появляться чаще в Старом… Складывалось впечатление, что перед американскими специалистами поставлена задача не допустить признания канцерогенной опасности для человека низкочастотных ЭМП.

Примерно в 1996–1998 годах в нашу лабораторию пришла Елена Зарипова, практический гинеколог, проходившая клиническую ординатуру в Институте на онкогинекологическом отделении. Она хотела заниматься наукой и защитить диссертацию. В лаборатории в то время исследовали эффекты нового индуктора интерферона, названного «Циклофероном». Я предложил Лене посмотреть – будет ли «Циклоферон» тормозить канцерогенез шейки матки у мышей, поскольку было известно, что инфицированность вирусом папилломы является важнейшим фактором риска рака шейки матки у женщин. (В 2008 году директор Немецкого научного центра исследования рака профессор Гарольд цур Хаузен получил Нобелевскую премию за открытие этого факта.) Лена энергично взялась за работу, быстро подружилась с нашими сотрудниками и сотрудницами. Как-то за общим чаепитием Лена сказала, что она недавно переехала из Ростова в Петрозаводск (перевели мужа-военного) и что её крайне удивило на Севере, так это очень высокая частота ановуляции, нарушений цикла и мастопатий у женщин. В Ростове такого она никогда не видела.

– Всё понятно, – объяснял я Лене. – Белые ночи плюс зимой везде горит свет – подавляется продукция мелатонина, как следствие – ановуляция.

– А где это написано? – спросила Лена. Я стал смотреть литературу и, к своему удивлению, обнаружил, что вопрос этот практически не исследован. Вскоре ко мне пришла за какой-то консультацией доцент кафедры акушерства и гинекологии I ЛМИ. Я задал ей вопрос: «Что известно о влиянии белых ночей на овуляцию?» – и рассказал о своей идее исследовать глубже эту проблему. Коллеге вопрос показался интересным, но такими сведениями она не располагала.

– Нет ли у вас студента, который хотел бы заняться этой темой? – спросил я её.

– Студента нет, но есть на нашей базе хороший молодой человек, только что поступивший в аспирантуру и еще не определившийся с темой.

Так в лаборатории появился аспирант кафедры акушерства Дмитрий Батурин. Я предложил ему заняться этой темой. Мы встретились с его научным руководителем – академиком РАМН Эдуардом Карповичем Айламазяном, который заведовал кафедрой акушерства и гинекологии и был также директором Института акушерства и гинекологии им. Д. О. Отта РАМН. Эдуарду Карповичу это направление показалось интересным, и он даже предложил, чтобы Дима большую часть времени своей аспирантуры уделял мышкам, приезжая в Песочную, а я был соруководителем его диссертационной работы.

Работу начали с того, что поместили мышей в условия постоянного освещения и стали смотреть, что у них будет с эстральным циклом. Как и ожидалось, у мышей в этих условиях быстрее выключалась репродуктивная функция, быстрее и с большей частотой развивались различные опухоли, и они жили меньше, чем мыши, которые находились в условиях обычного режима освещения: 12 часов свет и 12 часов темнота. Тот же эффект мы наблюдали у мышей с пересаженным им геном HER- 2/ neu. При этом у этих мышей ускорялось развитие опухолей молочных желез. Применение мелатонина или эпиталона существенно тормозило развитие новообразований. Ткани опухоли были заморожены, и я отвёз их в Итальянский национальный институт по изучению старения в город Анкону, где Мауро Провинциали с сотрудниками оценили в них экспрессию онкогена. Совместная с итальянскими коллегами статья вышла в «Neuroendocrinology Letters» в 2000 году, причем редакция журнала предварила эту публикацию специальным пресс-релизом, разослав его в крупнейшие информационные агентства мира. Редакция «International Journal of Cancer», куда была направлена другая статья из этой серии работ, поместила анонс на обложку и напечатала «горячий» (hot-spot) комментарий о нашей работе. Пока шли эксперименты на мышах, Дмитрий проанализировал сведения о частоте рака в разных странах в зависимости от широты их расположения. Неоценимым источником таких данных являются публикации МАИР «Рак на пяти континентах», которые регулярно получала библиотека нашего Института. Нужно было только взять школьный атлас и расположить страны по широтному принципу. Результат оказался интересным: частота рака молочной железы, эндометрия и толстой кишки отчетливо увеличивалась в странах, тяготеющих к полюсам, и была минимальной в экваториальных странах. В отношении рака шейки матки и желудка такой закономерности не прослеживалось. Мы понимали, что множество других факторов – уровень доходов, особенности диеты, индустриализация и так далее – могли влиять на это распределение. Ведь хорошо известно, что расположенные ближе к полюсам страны в обоих полушариях экономически более развиты, чем, скажем, страны экваториальной Африки или Латинской Америки. Но данные экспериментов, выполненных Д. Батуриным и ранее нами совместно с Д. Ш. Бениашвили, убеждали нас в том, что «в этом что-то есть». Дмитрий в 2004 году успешно защитил кандидатскую диссертацию, которая в значительной мере продвинула нас в понимании роли светового режима в развитии опухолей.