Триста номеров отеля Great Garuda в Джакарте почти все одинаковы: в каждом кровать king size, письменный стол полированного дерева с инкрустацией, стенное зеркало напротив душевой кабины, панорамное окно.

Однако, когда стоишь перед огромным окном, возникает стойкая иллюзия, что ты – единственный и неповторимый в этом мире. Как я люблю это ощущение: ты озираешь сверху весь город, видишь каждый его огонек, каждую тень, каждое движение крошечных существ там, внизу, и тебе чудится, будто ты можешь повелевать, дирижировать всем этим, словно невидимый, своенравный хореограф.

– Я часто думаю – куда они бегут, все эти люди?

Стою у окна номера 248 отеля Great Garuda, закутавшись в гостиничный махровый халат небесно-голубого цвета с золотыми узорами. Его можно купить за восемьдесят долларов. И он стоит этих денег. Никогда еще у меня не было такого уютного халата. Я говорю одна, боясь взглянуть на Илиана. Впереди, за окном, возвышается Монас, – чудится, что обелиск совсем рядом, рукой подать. Изящество этой длинной белой свечи, всаженной в гигантский бетонный подсвечник, резко контрастирует с окружающим ее лесом массивных башен разных форм и высоты, с тысячами – а может, и миллионами – окон; внизу между ними змеятся потоки машин, идущих в сторону моря.

Вот так я и провожу свои ночи, Ил, – любуясь городами. Выбираю какое-нибудь освещенное окно или люкарну и пытаюсь представить себе, как там живут люди. Слежу за случайной машиной, за силуэтом человека, выходящего из метро или ожидающего автобус. Придумываю ему судьбу. Куда он едет – к себе домой? Откуда – с работы? Здесь скрещиваются тысячи, десятки тысяч жизней. Как в рое светлячков. И у каждого своя история. Да и я сама – всего лишь мелкая мошка у этого освещенного окна, за которой, возможно, тоже кто-то наблюдает. Или никто не наблюдает. Такова моя жизнь, Ил. Моя прежняя жизнь. Сидеть и ждать в гостиничном номере в Индонезии, Австралии, Чили. Жить в разных часовых поясах. Искать сон и не находить его. Слушать музыку, лежа на кровати и глядя в потолок, на мигающий глазок дымоуловителя. Такой же, как во всех других отелях мира. Потом, когда становится совсем невмоготу, встать, выкурить сигарету у окна, проводить глазами еще пару-тройку светлячков и снова лечь в постель. Надеясь, что удастся заснуть. Вот такая у меня была жизнь до этого, Ил. И такая же будет после.

Слезы текут непрерывно. Я их не сдерживаю. И не вытираю. Только откидываю прядь, которая застит мне взгляд, чтобы им не за что было зацепиться. Илиан лежит на кровати. У него тоже заплаканные глаза, такие же красные, как мигающий огонек на потолке. Ил чересчур сильно тер их своими длинными волосами, чтобы осушить слезы. Его влажные кудри рассыпались по плечам. Ил похож на Христа, или на Иоанна Крестителя, или на любого другого из сонма прекрасных и хрупких женоподобных святых. Никогда еще ни один мужчина не одаривал меня слезами. Я ни разу не видела плачущим ни своего отца, ни даже Оливье. Сегодня вечером у меня премьера… Думаю, что других «представлений» не будет. Никогда…

В последний раз сжимаю Илиана в объятиях. В последний раз его взгляд устремлен на меня. В последний раз я не чувствую себя ни матерью, ни супругой, ни добычей – только женщиной. В последний раз сознаю, что я красива, независима, бессмертна, что живу трепетным чувством любви, в полном согласии с моими самыми потаенными желаниями. В последний раз наступает парад планет, когда все они выстраиваются в ряд, когда Вселенная внезапно обретает божественную гармонию и все, что есть в мире, от бесконечно великого до бесконечно малого, ласкает каждый миллиметр моей кожи, согревает каждую капельку моей крови, каждую клеточку моего сердца. В последний раз чувствую себя свободной, в последний раз мы занимаемся любовью.

Плохо занимаемся. Слишком озабочены тем, чтобы все было идеально. Слишком торопимся. Слишком боимся бездны, которая разверзается у нас под ногами. Мы впиваемся друг в друга. Как изголодавшиеся звери. Номер 248 в отеле Great Garuda. В панике после нескольких сообщений, которыми мы обменялись.

Я лечу в Джакарту. Не раздумывая. Я не оставила выбора Оливье, как и Илиану. Я не могла смириться с тем, что больше не увижу его.

В последний раз…

Я считала себя сильной, я считала, что это наилучшее решение, никакого другого не было, просто унести с собой воспоминание о последней ночи, о последнем поцелуе – так навещают в последний раз тех, кого любят и кому предстоит умереть. Сохранить последнее объятие, сберечь последнее слово, унести с собой последний вздох.

Наилучшее решение? Или наихудшее? Или единственно возможное?

– На что она будет похожа, Илиан, на что будет похожа моя жизнь без тебя?

Илиан не отвечает. Но я знаю ответ.

Ни на что, Илиан. Ни на что.

Немая мольба сжимает горло. Мольба, вот уже три дня неотступно звучащая во мне.

Если ты попросишь, чтобы я уехала с тобой, Илиан, я уеду. Только попроси остаться с тобой, Илиан, и я останусь. Я на все была бы способна, если бы ты меня попросил, умолил согласиться. Даже если бы ты наплевал на Оливье, прокричал мне в лицо, что он меня не стоит; даже если бы ты отринул Лору, убедив, что нельзя тратить свою жизнь на ребенка – ребенка, который через десять лет будет вытирать об тебя ноги, а через пятнадцать и вовсе бросит. Будь Илиан другим – негодяем, эгоистом, ревнивым любовником, – он сумел бы уговорить меня остаться с ним, забыть о семье. Но разве тогда я бы его полюбила?!

Илиан пытается надеть трусы, лежа под простыней. И эта стыдливость уже разлучает нас.

Я проклинаю его робость – и благословляю ее.

Мы с ним не из тех влюбленных пар, что могут быть счастливы, оставив за собой пепелище прежней жизни. Не из тех, кто может со смехом бежать прочь, предав огню прошлое. И мы оба это знаем. Мы – лучше. Мы сто́им большего. И теперь только одна мольба жжет мне грудь.

Умоляю тебя, Илиан. Соверши безумие, раздели его со мной! Не дай нашей любви умереть бесследно!

– Мы не должны звонить друг другу, Натали. Ни звонить, ни писать, ни видеться. Ни под каким предлогом. Поклянись мне, что ты исполнишь эту просьбу, Натали! Поклянись!

Нет, ни в чем не хочу клясться.

Стою и дрожу в своем теплом халате за восемьдесят долларов.

– Почему, Илиан?

– Ты прекрасно знаешь почему. У нас нет выбора. Мы должны погасить этот огонь, растоптать его, уничтожить. Стоит оставить за собой хоть один тлеющий уголек, как пламя вспыхнет вновь.

Прошу тебя, Илиан, придумай для меня разлуку, достойную нашей страсти!

– Мы должны оставить всякую надежду на новую встречу. Как ты думаешь, Натали, почему умерших погребают? Почему бросают горсть земли на гроб близких, перед тем как опустить их в могилу? Почему мы смиряемся с тем, что наши друзья, наши возлюбленные, наши родители или дети лежат на кладбище? Потому что тогда, именно в этот миг мы понимаем, что они к нам не вернутся. Что все кончено – навсегда. Что нельзя жить безумной надеждой на воскрешение, на новую встречу. Это невозможно, а то, что невозможно, не делает нас несчастными. Люди страдают, не получая возможного, а не получая невозможного, только скорбят. Вот почему нам нужно убедить себя, что наша встреча невозможна, не подавать признаков жизни друг другу, никогда! Ты можешь мне это обещать, Натали?

Я смотрю в окно. На город спускается ночь. Пальмы, которые выглядят отсюда чахлыми пучками травы между громадами домов-грибов, превращаются сперва в китайские тени, а потом и вовсе тонут в ночном мраке. Следом исчезают улочки, низкие домики с палисадниками. И только небосвод еще не совсем померк. Одно за другим зажигаются окна, и мало-помалу город превращается в галактику. В светящуюся галактику с мириадами звезд. Тысячи светлячков. Тысячи жизней. И сколько из них уже изведали любовь? Настоящую любовь…

– Я не могу представить, как мне жить без тебя, Ил.

– Ты останешься в моей жизни, Натали, а я останусь в твоей. Ты будешь встречаться со мной во всем, что обо мне напоминает, а я буду видеть тебя в каждом взлетающем самолете, в каждом гостиничном номере, где остановлюсь, в каждом концертном зале и в каждом гитарном аккорде… Все в мире будет напоминать мне только о тебе.

– Мне этого мало…

– Нет, тебе этого хватит. У тебя есть семья, дочь. Пройдет время, и ты будешь с улыбкой тешиться этими воспоминаниями.

Ил прав. И я проклинаю эту его правоту. Проклинаю за то, что он, самый необыкновенный из любовников, не может предложить мне на прощанье ничего, кроме этой убогой правды.

– А ты? Тебе этого достаточно?

Ил молчит. И на какой-то миг я представляю себе самое худшее: то, что он предлагает мне, это акт самопожертвования. Ил устраняется. Потому что любит меня. Вот почему он требует полного молчания. Чтобы страдать в одиночестве. Чтобы разрушить себя. Убить себя.

И я повторяю свой вопрос:

– Значит, тебе достаточно жить с призраком?

Ил долго молчит. И не отвечает. Протягивает руку, берет с тумбочки ресторанное меню отеля. Просматривает его и с улыбкой читает вслух:

– Sarang Walet! Я был уверен, что они его предлагают, это ведь их национальное блюдо!

Я непонимающе смотрю на него.

– Sarang Walet, – повторяет Илиан. – Самое изысканное блюдо в мире. Давай спустимся в холл, Мисс Ласточка. И будем есть, пить и наслаждаться жизнью.

Я не трогаюсь с места.

– У меня есть семья, Илиан, и это все, что мне остается. А что останется тебе?

Илиан натягивает брюки, белую рубашку и оборачивается:

– Поклянись мне, Натали! Поклянись, что никогда не будешь пытаться меня увидеть. И тогда я предложу тебе договор. Договор, который еще не согласилась заключить ни одна женщина в мире. Потому что для этого нужно любить так, как никто и никогда еще не любил.