– Входи, Гаранс.

Я вхожу. В квартире Батисто больше не пахнет ни акрилом, ни клеем. Ничем не пахнет. И не видно банок с краской, расставленных на полу, натянутых холстов, свалки инструментов, картона, дерева, гипса. В квартире царит безупречный порядок. В гостиной теперь стоит сиреневый диван с деревянным корпусом. Диван явно односпальный – не раскладывается. Из чего я заключаю, что Батисто ночует в спальне, а случайные любовники, которым нужен приют, стали редки. Паркет натерт и блестит. На стенах репродукции Миро, Дали и фотографии самых прекрасных мимов бульвара Рамбла. Единственный стол украшают букет сухих цветов и корзинка с фруктами. В общем, квартира, содержащаяся в порядке, оформленная со вкусом, слегка старомодным, и не имеющая ничего общего с мастерской художника. Напоминает комнату в доме престарелых, проскальзывает у меня недобрая мысль.

Сколько же Батисто лет? Семьдесят? Восемьдесят? Я подхожу к окну. Вид на Старый порт по-прежнему великолепен. Солнце сверкает на медной чешуе Peix – гигантской рыбы, нависающей над пляжем. Я готовлю нечто вроде приветственной речи, как привыкла делать это перед робеющими пассажирами, которые просят взглядом уделить им хоть немного внимания. Итак: я здесь вместе с родными, мы приехали на два дня и улетаем через четыре часа, я впервые за все эти годы вернулась в Барселону, со вчерашнего дня мы ходим по городу как заведенные, ни минуты свободной, я в порядке, у меня уже две дочери, обе взрослые, ну а ты? Отсюда по-прежнему потрясный вид, похоже, с 1999 года здесь ничего не изменилось, они могут снова принять у себя Олимпийские игры хоть завтра, да и ты сам, Батисто, вполне в олимпийской форме.

Батисто отвечает улыбкой грустного клоуна. Не возражает. Не хочет портить радость старческим брюзжанием. Я оборачиваюсь к нему. И спрашиваю себя, что он сейчас думает о стоящей перед ним женщине со слишком черными волосами, об этой Гаранс, говорящей с такой самоуверенностью, – модный шарф, легкое кокетство, образец современной бабушки. Ищет ли он в ее чертах ту, прежнюю пылкую влюбленную, молодую женщину с голыми плечами, закутанную в легкое одеяло, прильнувшую к Илиану, мечтательно выдыхавшую сигаретный дым в сторону статуи Колумба?

– Как вы жили, Батисто, после 1999 года, после того как я уехала?

– Ну что ты хочешь от меня услышать? После этого звезды погасли, вот и все. А ветер продолжал дуть. А реки продолжали течь. А море по-прежнему поднималось в приливе. Оно стерло ваши имена на песке, а потом отхлынуло, оставив пляж чистым – для других влюбленных. Такова жизнь, Натали.

Слушая его, я машинально ищу в кармане камень времени. Идиотка!

– Хочешь чаю?

– Расскажи мне…

Он не предлагает мне ничего другого – ни алкоголя, ни сигарет, ни даже кофе. Уходит на кухню. Передвигается с трудом. И говорит медленно, в такт шагам:

– Илиан остался у меня еще на несколько дней. Ну а что было дальше, ты сама частично знаешь. Он улетел в Джакарту. Потом вернулся. Сюда. Мне кажется, ему больше некуда было идти. Он прожил здесь несколько месяцев. Пытался устроиться. Изо всех сил. Играл на улице. В барах. В портовых кабаках. Играл много, а зарабатывал гроши. Потом в один прекрасный день ему надоело жить в чужом доме, перебиваться с хлеба на воду, и он вернулся в Париж.

Батисто с бесконечной осторожностью отмеривает ложечкой заварку. Я пользуюсь этим, чтобы пройтись по квартире, заглянуть в спальню. И сразу жалею об этом. Потертые занавески, смятые простыни и несколько аккуратно разложенных подушечек на кровати. Справа от изголовья ночник, на тумбочке книга – «Тень ветра» Карлоса Руиса Сафона. Очки. Коробочка «Теместы». Не хватает только стакана для вставной челюсти. Это комната старика – комната, которая, наверно, никогда уже не будет меняться, останется такой на много лет, пока обеспокоенные соседи не обнаружат Батисто на этой кровати, давным-давно заснувшего навеки.

И тщетно я пытаюсь населить эту спальню призраками прошлого. Опрокинуть кровать. Скомкать простыни. Прорвать подушки. Распахнуть окно. Мое тело пронизывает дрожь. Разве стены, которые принимали пылких любовников, могут сохранить следы, запахи, крики?

Батисто протягивает мне чашку. Он не говорит, что это за сорт чая, хотя долго выбирал его. Я настаиваю:

– Расскажи мне еще хоть что-нибудь, Батисто! Ты его с тех пор видел? Получал от него какие-нибудь новости после Парижа?

– Нет, Натали, никаких. Он просто исчез. Я даже испугался: вдруг он совершил какую-нибудь глупость?

– Какую глупость?

Батисто строго глядит на меня:

– Какую глупость? Ты и вправду хочешь это от меня услышать? Что он покончил с собой? Пустил пулю себе в голову, бросился под машину, короче, свел счеты с жизнью? Илиан очень страдал после Джакарты, Нати.

– Я тоже страдала.

Батисто не спорит, молча пьет свой чай. Потом разговор продолжается, и чем дальше, тем неуютнее мне становится в этой квартире. Батисто явно что-то скрывает от меня, скрывает что-то важное, решающее. Как будто он ждал моего появления, и это объясняет слишком уж старательно наведенный порядок в его жилище.

Батисто следит, как я пью чай, у него жесткий, пристальный взгляд.

– Вы с Илианом были такой прекрасной парой. Он любил тебя, ты его любила… и все испортила.

– Я не виновата… Ты же знаешь…

– Но и он ни в чем не виноват.

– Я тоже страдала. Может, даже сильнее, чем он.

– Тебе виднее…

Воистину так! Ты далеко не все знаешь, Батисто. Не знаешь того, о чем нельзя говорить! Я смотрю на часы. Мой самолет отправляется через три часа. Но я не могу уйти просто так, не сказав Батисто главного. Собираюсь с духом. Стою, устремив взгляд на Старый порт и следя за кабинами-букашками, ползущими к холму Монжуик, и наконец рассказываю ужасную новость. Илиан работал во «Фнаке», и неделю назад его сбила машина на авеню Терн, сейчас он в больнице. Я не решаюсь высказать гипотезу о намеренном покушении. Хватит с Батисто и того, что я ему сообщила.

Батисто опускается на диван, у него словно вдруг ослабли ноги. Он весь сжался и замер, как когда-то его статуя на «скамье Гуэль». Мне кажется, он и впрямь воображал все эти годы, что Илиан покончил с собой, и, наверно, предпочел бы такую версию – что его друг умер от горя, что он выбрал свободный и трагический конец, а не гибель под колесами автомобиля какого-то лихача, выйдя из торгового центра, где влачил жалкое существование среди сотен других служащих.

Время бежит. А мне трудно уйти, труднее, чем когда-либо, но у меня нет выбора: Валентин, Оливье, Марго, Лора и близнецы наверняка уже собрались и готовы сесть в такси, чтобы ехать в аэропорт Прат. Я все чаще поглядываю на свой мобильник, ожидая эсэмэски от Оливье.

– Мне пора, Батисто.

– Да, конечно.

И все-таки я медлю, не могу вот так взять и покинуть эту квартиру. Не могу решиться оставить старого художника в таком состоянии. А главное, не могу уйти, не выяснив одну подробность, которая не дает мне покоя. Интуиция подсказывает, что я прошла мимо чего-то очень важного. Меня снова терзает ощущение, что весь этот разговор подстроен заранее, подготовлен специально. Может, просто сказывается ностальгия, проснувшаяся в этом месте? Или сожаления о прошлом? Но нет, прошлое не подало мне знака. Камень времени не сработал. Вполне естественно: ведь его у меня украли!

– Ты больше ничего не хочешь мне сказать, Батисто?

– Хочу, но сегодня это уже ничего не изменит.

Не понимаю, что он имеет в виду. Но выяснять некогда, меня ждет семья. Да и вылет задерживать никто не будет. Подхожу к двери, в последний раз окидываю взглядом слишком тщательно прибранную комнату. И вспоминаю ту ночь, последнюю ночь того времени, когда все еще было прекрасно…

Ночь до цунами.