– Баррио-Логан – это исторический порт Сан-Диего, где латинос обосновались больше века назад.

Илиан излагает мне историю чиканос тоном преподавателя, увлеченного своим предметом, одновременно срывая с шеи тугую черную бабочку.

– Вы можете подержать руль?

Я наклоняюсь и минуту веду машину, пока Ил снимает черный фрак и швыряет его на заднее сиденье фургона.

– Спасибо. Итак, десятки тысяч мексиканцев поселились здесь во время революции, все подробности я изложу с пятого на Сапа́тое, и это место стало самым символичным в Калифорнии, центром всех социальных волнений испаноязычного населения, когда американцы сровняли с землей заводы, чтобы превратить старый порт в промышленную зону. А потом разделили этот квартал надвое, провели посередине железную дорогу № 5, соединившую несколько штатов, и построили мост Коронадо, на который мы сейчас и въезжаем.

Продолжая говорить, Илиан расстегивает белую рубашку и ухитряется стащить ее с одной руки, а потом и с другой, ловко поменяв их на руле. И вот мой робкий гитарист сидит рядом полуголый, с обнаженным торсом, и огни города играют бликами на его смуглой коже.

– Вы не могли бы достать мою одежду с заднего сиденья?

– Э-э-э… да, сейчас.

Я смущенно передаю ему футболку BB King, которую он натягивает все так же ловко, не выпуская руль своего «шеви» и не закрывая рта:

– Первые настенные фрески Баррио-Логана появились в 1970-х годах, их можно было видеть чуть ли не на каждом квадратном метре бетонных сооружений, возведенных в квартале американскими транснациональными корпорациями. Парк Чикано с его семью десятками монументальных фресок стал национальным символом Мексики. Сегодня это место считается историческим памятником и находится под охраной ЮНЕСКО, но это не мешает ему быть одновременно самым проблемным во всей Америке. Передайте мне куртку, пожалуйста.

Я протягиваю ему потертую кожаную куртку, украшенную логотипами Yardbirds и Led Zep. И любуюсь тем, как уверенно и спокойно он ведет фургон по этому кварталу, куда с наступлением ночи не смеет сунуть нос ни один иностранец. Какой контраст с дневным обликом ряженого в тореро или с чопорно-скованным гитаристом в черном костюме, только что исполнявшим на укулеле, в сопровождении ресторанного пианиста, стандартные джазовые американские мелодии! Этот парень – чистый хамелеон!

Ил ставит машину рядом с бетонным пилоном. Судя по всему, мы находимся под мостом железной дороги № 5, в месте, освещенном только нашими фарами, которые ослепляют женщину-мексиканку, написанную красками на сером бетоне, – красавицу, вооруженную до зубов.

– Не бойтесь, Нати, la Soldadera нас защитит.

В свете фар я замечаю и другие фрески – на редкость выразительные портреты Фриды Кало, Че Гевары, Фиделя Кастро, Диего Риверы, изображения мексиканских семей, работающих на арбузных или маисовых полях, орла, парящего над городом с требованием справедливости, образования и свободы, солдат – живых или превратившихся в скелеты, но по-прежнему вооруженных и полных решимости бороться до конца. Неподалеку от нас горит костер, а вокруг него движутся силуэты, десятки силуэтов. Взгляду открываются другие фрески, также прославляющие южно-американских борцов с угнетателями. Илиан выуживает с заднего сиденья свою клетчатую кепку, натягивает ее на кудрявые волосы, хватает гитару и берет меня за руку:

– Идите за мной.

Когда Илиан вторгается в круг людей у костра, его приветствуют аплодисментами. Один из парней торопливо подсоединяет провод от гитары к электрическому усилителю, стоящему на табуретке. Другие ребята расчищают мне место возле огня, девушки ставят перед нами на землю подносы с пивом и мексиканскими сладостями, которые я беру и пробую наугад, липкие от меда с анисовыми зернышками и кокосовой стружкой. К нам присоединяются другие слушатели, садятся прямо на землю или на принесенные складные стулья. Около костра образовался полукруг человек из шестидесяти, не меньше, ожидающих, когда Илиан настроит гитару и опустит микрофон на нужную высоту.

И вот Илиан играет. Илиан поет. Не очень чисто, слегка фальшивя, но играет божественно!

Или мне только чудится, потому что я влюблена? Любовь – в такое мгновение? Любовь – в таком месте?

Да! Пляшущие в сполохах огня силуэты Че Гевары, Фриды Кало и Панчо Вильи полностью согласны со мной!

Ил поет одну песню за другой: Cocaine, Sultans of Swing, London Calling, Imagine. Две девочки подросткового возраста с длинными, до талии, волосами и в узких юбках до щиколоток вскакивают с места и хватаются за микрофон. Ил не протестует, он продолжает играть, а они поют. Лучше, чем поет он. А он играет, прекрасно играет.

Mala vida; Gloria, Hallelujah…

Чарующие мгновения! Я не могу оторвать взгляд от Илиана. Его пальцы пляшут на четырех гитарных струнах, не расслабляясь ни на миг, ноги отстукивают ритм, мокрая от пота майка BB King облепила торс, о котором у меня оставалось смутное воспоминание, глаза полузакрыты, губы неслышно повторяют слова песни.

Нет, этот парень не хамелеон. Здесь и сейчас он настоящий, весь как на ладони! Ил становится самим собой только в те минуты, когда играет Спрингстина, Стинга или Кинга. Когда думает лишь о себе и своем искусстве. Когда полностью отдается безумной страсти к музыке, своему гениальному дару, в одиночестве, в отрыве от остального мира, в этом круге света… и пыли, невидимой пыли, которая ложится на тех, кто его слушает, волшебной пыли, делающей их невесомыми. Которая помогает им воспарить…

Stand by Me, Eleanor Rigby, Angie.

Слушатели дергаются при каждом аккорде, словно марионетки на веревочках, прикрепленных к хищным, паучьим пальцам гитариста-кукловода.

Илиан играет то, что он любит. Сейчас Илиан стал самим собой. И я задыхаюсь от одного-единственного желания.

Принадлежать ему.

Концерт кончился поздно. Илиан потом сказал, что приезжает сюда раз в два дня. Сначала он играл на улицах, и хозяин бара «Чикибэбис» посоветовал ему наведаться в Баррио-Логан, где настоящие любители настоящей музыки Сан-Диего, а не те дилетанты, что тусуются в модных барах Даун-Тауна или в индейской резервации Олд-Тауна.

Костер погасили, залив его ведром воды. Хозяин «Чикибэбис» забрал усилитель, складные стулья и отправился спать. Фрида Кало, Че Гевара и Панчо Вилья, несомненно, тоже заснули, как только погас свет. И теперь безмолвие парка Чикано нарушают лишь редкие поезда, еще курсирующие по линии № 5 над нашими головами. Чудится, будто это временами шумно всхрапывает небо, тоже забывшееся сном.

Илиан ведет меня за руку к фургону.

– Куда вас отвезти?

– Куда хотите, только с условием, что вы останетесь со мной.

Ночная темнота делает его серьезным.

– Я не хочу, Натали.

– ?..

– Не хочу влюбляться в вас.

Я глажу его руку. La Soldadera пристально взирает на меня из-за крыши.

– Тогда не надо было меня целовать!

Ночная темнота наводит на Илиана грусть, звезды щекочут его своими колкими лучами.

Он не может перестать играть.

– Вы шутите? Это ведь вы поцеловали меня первая там, на горе Мон-Руаяль, под крестом!

– Ну и что?! А как насчет вашего стриптиза – только что, за рулем? Разве это я попросила раздеваться у меня на глазах?

– Да, но вы прилетели сюда за мной!

– Верно, благодаря вашим намекам, коварный Мальчик-с-пальчик. Ваш гитарист, который продолжает свою одиссею…

Я думала, что он возразит: Это чистейшая случайность, что вы себе навоображали?! – но он молчит. Долго молчит, потом распахивает дверцу машины, включает свет в кабине и говорит, обернувшись ко мне:

– Если… если мы пойдем дальше, Натали, я уже никогда не смогу расстаться с вами.

Одну только ночь… Сколько раз я представляла себе, как скажу ему три этих слова.

Одну только ночь – и мы забудем друг друга, и каждый пойдет дальше своей дорогой. А теперь мой гитарист пытается связать меня обещанием.

Я уже никогда не смогу расстаться с вами…

Так клянутся женщины, Илиан, – женщины, а не мужчины.

Что ж, тем хуже, придется импровизировать. Я тоже не смогу с тобой расстаться, Ил. По крайней мере, до тех пор, пока не стану твоей.

Задние сиденья «шеви вэн» достаточно широки, там можно разложить матрас; там же стоят тазик и кувшин с водой для омовений в пути, холодильничек и газовая плитка, на которой они, наверно, готовят себе завтрак. Я прошу Илиана выйти и подождать снаружи, бросаю взгляд на его гитару.

– Илиан, мне хочется, чтобы вы продолжали играть. Играть на ваших четырех струнах – для меня одной. Обещаю, что больше ни о чем не попрошу, только этот приватный концерт.

– Клянетесь?

Я касаюсь его губ легким поцелуем и выпроваживаю из фургона.

– Я только хочу, чтобы вы продолжали играть. Я могу первой воспользоваться вашей «ванной»?

Когда Илиан наконец появляется, я стою у матраса, в свете потолочной лампочки, завернувшись в белую простыню. Я успела стереть косметику. Илиан бросает недоуменный взгляд на скинутое белье и черный карандаш для бровей. Наверно, считает, что стюардессы умеют приспосабливаться к любым условиям, спать где придется – например, в тесном закутке самолета. Наверно, Илиан действительно боится. Наверно, Илиан предпочел бы играть для меня на гитаре всю ночь напролет. Наверно, Илиан не дотронулся бы до меня. Наверно, Илиан уже знал, как сильно – если мы уступим желанию – нам придется страдать.

Но я-то не знала.

Я ничего не знала.

Ил встречается со мной взглядом и видит в моих глазах желание. И я читаю в его глазах то же самое.

Ил отступает на шаг, скрещивает руки на груди. Мотает головой. Жалобно лепечет:

– Вы же обещали, Натали… Простую серенаду… немного музыки, чтобы убаюкать вас.

– Я всегда держу слово.

И одним рывком сбрасываю простыню. Она падает на пол. А я стою перед ним обнаженная, в резком свете электрической лампы. Обнаженная… если не считать четырех линий, начертанных на моем теле черным карандашом для бровей, четырех струн – от горла до лона, идеально прямых на моем плоском животе.

Илиан смотрит как завороженный.

– Подойди, Илиан! Подойди и сыграй на мне.

– Ты меня бросишь?

Я не отвечаю. Утреннее солнце уже проскользнуло под мостом линии № 5 и ярко осветило нижние фрески парка Чикано. Несколько лучей пронзают грязные занавески на окошках фургона, как бы говоря: не заблуждайтесь, не такие уж мы слабенькие! Я сижу на матрасе, прикрывая грудь простыней.

La Soldadera с ружьем в руке охраняет нас снаружи.

Илиан сидит рядом, обнаженный, как и я. Он прижимает ладонь к моей спине; большой палец упирается в позвоночник, остальные раскинуты веером. Ил твердит:

– Ты меня бросишь, я знаю. Сейчас ты оденешься. Ты должна вернуться в аэропорт. Ты должна сесть в самолет. Ты должна вернуться к мужу. Ты должна растить дочку.

А я слушаю и мысленно умоляю: молчи, Илиан, молчи! Не говори ничего, не произноси ни слова! Как мне хочется положить голову ему на грудь, скинуть простыню и прижаться грудью к его животу… Но я только обвиваю руками его талию. Ил – мой пленник. Ил смотрит в окно фургона так, словно кто-то спилил прутья решетки, открыв путь на волю, и шепчет:

– Ты улетишь…

Я по-прежнему молчу. Сказать «да» значит умереть. Сказать «нет» значит солгать. Я не могу расстаться с Оливье. Не могу бросить Лору. Даже если эта ночь, проведенная с Илианом, превзошла по сладострастию все, что я доселе испытывала в жизни, даже если она навеки запечатлелась в моей плоти. Даже если меня никогда не любили с такой поэтической страстью. Отдаваясь Илиану, я чувствовала, что мое тело долгими часами было лишь инструментом, который Ил осваивал с бесконечным терпением, медленно открывая для себя все его гармонические лады, всю гамму звуков, от самых нежных до самых пронзительных, извлекая из него самые неожиданные мелодии, самые неистовые крики.

Сжимая все крепче и крепче талию Илиана, я кладу голову на его живот в самом низу и шепчу:

– Я ведь ласточка. Мы сможем видеться так часто, как ты захочешь. Я летаю по свету. И ты летаешь по свету…

– Так ты этого хочешь? Такой вот «пунктирной» любви?

Мое ухо прижато к его члену – слушает, как крепнет желание.

– Мы будем встречаться, когда только сможем. Обещаю тебе. А я всегда держу слово. И докажу это…

– Мне не нужны доказательства, Нати.

Его руки, скользнув в щелку между ног, мягко понуждают меня раскрыться, чтобы умастить пальцы соком моего желания.

– Знаешь, как поступают моряки?

– Кажется, заводят любовницу в каждом порту? Или любовника – если это морячка.

Большой палец Илиана достиг своего, проскользнул в меня.

– После того, как моряк наплавал больше пяти тысяч миль, он делает татуировку в виде ласточки. Она символизирует для него свободу. Я сделаю себе такую, Ил. Для тебя. Ласточка будет доказательством нашей вечной любви.

Моя голова передвигается на несколько сантиметров. Я прижимаюсь ухом к впадине пупка Илиана, мои губы ищут добычу. И, найдя, размыкаются, в последний раз…

– Мне мало одной этой ночи. Я хочу еще раз увидеть тебя…

…перед тем, как мой рот упьется огнем его желания.

Но тут звонит телефон. Или он зазвонил позже? А может, он звонил и раньше, но я его не слышала?

Звонок не умолкает.

– Ты не ответишь?

Мне хотелось сказать «нет» – плевать на все, тем хуже, пусть подождут. Но я все-таки дотягиваюсь до сумки и смотрю на экран смартфона.

Оливье. Два вызова.

И, словно в подтверждение, сообщение: