14

Сражение у Тира догорало. Осажденные ходе стремительной вылазки оттеснили сарацин от городских ворот и теперь ломали лестницы, рубили секирами деревянные щиты, которыми мамлюки закрывались от стрел, подступая к стенам. Убегавших сарацин франки не преследовали. То ли спешили уничтожить средства приступа (на изготовление новых уйдет немало времени и денег), то ли вовремя усмотрели другую опасность. В полумиле от ворот Тира, притаившись в ложбине, грозно застыла пестрая масса конницы, готовая в любой миг ринуться на многобожников. Но Саладин, наблюдавший за сражением с небольшой возвышенности, медлил с приказом.

Он сидел на спине тонконогого, породистого жеребца, опираясь больной спиной на высокую луку седла. Лицо султана было бесстрастно. Начальник конницы уже несколько раз как бы ненароком выезжал вперед войска, искусно имитируя горячий норов застоявшегося коня, но Саладин словно не замечал ухищрений тысяцкого.

Уловка не удалась. Он преднамеренно послал сегодня на стены Тира самых слабых и неумелых. Они неловко ставили лестницы, робко лезли наверх, и как только франки, скрытно перебросив силы по тайным ходам-потернам, вышли наружу, мамлюки пустились наутек. Саладин ждал, что озлобленные длительной осадой, засыпаемые в течение месяца камнями и стрелами, изголодавшиеся франки, почуяв запах крови врага, потеряют разум. Бросятся остервенело рубить убегавших, гнать их до самого лагеря. Вот тогда придет торжество истинной веры! Из ложбины, стронутая с места взмахом руки, вырвется легкая конница, помчится к городу, отрезая многобожникам путь к отступлению. Следом двинутся на врага сотни верховых в панцирях, а из-за их спин лучники пустят тучу смертоносных стрел. На поле у Тира закипит битва, подобная той, что свершилась у подножия Хаттинского холма у Тивериады. И с тем же концом. Франков слишком малочисленны, чтобы противостоять тысячам всадников, они все найдут смерть под стенами, на глазах у своих жен и детей. Но, главное, будет покончено с этим шайтаном Конрадом, который приплыл в Тир этим летом и за короткое время сумел не только укрепить город, но и зажечь сердца его жителей неукротимым духом сопротивления. Главный враг султана должен был выйти в поле и попасть в расставленную ловушку. В этом Саладин не сомневался. Конрад всегда возглавлял вылазки, так и было и в этот раз. Но хитрый франк разгадал уловку старого султана.

Саладин видел, как всадник в вороненых доспехах на высоком рыжем коне разъезжает у стен Тира, отдавая команды. Вот он плетью прогнал воинов, столпившихся у тел сарацин, предоставив право обдирать убитых выбежавшим из ворот жителям. Воины нехотя потянулись к стенам — помогать ломать лестницы и рубить щиты. Конрад махнул рукой: из ворот города стали выезжать повозки, куда проворные горожане стали складывать раненых и убитых, а также грузить оружие, снаряжение и другую добычу. Франкам следовало помешать, но Саладин знал: его всадники не успеют проскакать и половины расстояния, отделявшего их от города, как ворота закроются, и на поле перед ними останутся только трупы. Проклятый Конрад!

Сердясь на врага и ругая его, Саладин никак не мог избавиться от другого чувства: Конрад ему нравился. Он сражался не так, как другие франки. Те не имели малейшего представления о военной хитрости, в сражении мчались прямо на врага, уповая только на свою силу и храбрость. Они остервенело врубались в ряды правоверных, нисколько не смущаясь тем, что врагов многократно больше. Эта бесшабашная отвага много лет приносила им победы: правоверные приходили в смятение и разбегались. Но те же самые франки, встретив жесткий отпор, терялись. У Хаттинского холма их король Лузиньян, вместо того, чтобы поднять дух своих воинов, когда войско попало в окружение, велел разбить лагерь и стал молиться. Оказавшись в плену, король многобожников трусливо согласился отдать Аскалон в обмен на свободу. Великий магистр тамплиеров, вождь христианских псов, десятилетиями рвавших на куски мусульманские земли, купил себе жизнь сдачей крепостей, каждая из которых могла месяц сдерживать продвижение войск правоверных. Саладин знал, что священная книга многобожников, как и Коран, обещает воину, павшему в сражении за свою веру, место в раю. Но вожди варваров не спешили это место занять. Презренные, они дрожали за свою жизнь. Среди франков, попавших в плен у Хаттинского холма, лишь один не испугался. Старый Рено из Керака, подлый пес, давний и самый ненавистный враг султана, грабивший сирийские караваны и несколько лет тому затеявший поход в Аравию, что едва не привело к потере святых для правоверных городов Мекки и Медины. Рено отказался принять истинную веру в обмен на жизнь. Саладин убил его своею рукой, прямо в шатре, притворившись разгневанным преступлениями барона. На самом деле гнева не было, только расчет. Гордый отказ старого рыцаря мог придать мужество другим франкам. Если б Рено согласился изменить вере, он спас бы рыцарей-монахов. Конечно, тех подержали бы в цепях год-другой, но затем отпустили бы за выкуп. Золота можно было требовать много: ордена многобожников славится своим богатством, выкупных денег хватило бы на цитадель, вроде той, что он возвел в Каире. Вместо этого монахов пришлось зарезать на глазах у всех. Видя это, предводители франков испугались… В конце концов, те земли, что они передали султану в обмен на свободу стоили много больше выкупа за монахов, к тому же орденские рыцари были самыми умелыми и непримиримыми противниками истинной веры. Убив их, Саладин не прогадал. Он сдержал слово, отпустил короля и магистра, хотя брат и дядя упрекали его. Султан только улыбался в ответ. Брат и дядя были некудышними полководцами и не понимали, что воины могут простить своему предводителю многое. Пьянство, разврат, легкомысленное отношение к врагу, приведшее к поражению войска, голод и даже несправедливость. Но ни один воин никогда не простит своему вождю трусости. Полководец имеет право посылать воина на смерть, но и сам, если так случится, не должен дрогнуть у врат рая. Опозоренным вождям франков никогда не собрать войска против правоверных, они не опасны. Угрозу несут такие, как Конрад…

Когда войско султана приступило к Тиру во второй раз, из города сбежали двое правоверных. От них Саладин узнал все о своем новом враге. Маркиз из Монферрата плыл на помощь Лузиньяну, но опоздал к битве у Тивериады. Тогда он направил свои корабли к не покоренному Тиру. Но не стал высаживать воинов на берег, ждал, чтобы жители города признали его правителем. Саладин оценил этот шаг: маркиз берег воинов и не собирался понапрасну проливать их кровь. Зато когда горожане принесли омаж, Конрад стал заботиться о них, как о детях. Он не бравировал рыцарской отвагой, ввязываясь в бессмысленные стычки с врагом, как поступали другие предводители франков, спокойно и терпеливо сидел за неприступными стенами Тира, нанося удары лишь когда требовалось. И всегда побеждал. Малой кровью. Зато в войске султана убитых считали тысячами после каждого приступа. Тысячи умирали от ран и болезней. А защитники Тира пребывали в здравии и даже позволяли себе насмехаться над напрасными попытками правоверных овладеть городом.

Саладину как-то донесли, что среди рыцарей, попавших в плен у Тивериады, есть старый герцог, отец Конрада. Он велел привести его под стены Тира и пригрозил зарезать, если Конрад не сдастся. Маркиз спокойно ответил, что убийство безоружного пленника останется пятном на чести султана, а сам он будет считать своего отца мучеником, павшим за веру. Саладина глубоко уязвил этот ответ, но мысленно он восхитился достоинством, с каким молодой маркиз выдержал нелегкое испытание. Султан велел тайно поместить старого герцога в один из своих замков, где содержать в почете и довольстве. Убивать заложника герцога было бессмысленно, мог пригодиться. Судя по всему, с Конрадом еще придется договариваться…

Под стенами Тира Саладин впервые понял, что милость, которую явил ему Аллах в этот год, не бесконечна. Поначалу Аллах даровал щедро. Правоверные сокрушили могучее войско многобожников под Тивериадой, разнесли его в пыль. После чего города Сахеля, почти век бывшие недосягаемой мечтой султанов и атабеков, стали падать в руки Саладина, как перезрелые финики с пальмы. Никто из султанов никогда не добивался столь много и в столь короткое время. Почти весь Сахель лежал у ног Саладина. Кроме Тира, Триполи и Антиохии… В той безумной череде побед, следовавших одна за другой летом и осенью 583-го года хиджры, сопротивление маленького города-порта казалось Саладину не стоящим внимания. За спиной оставался непокоренный Эль-Кудс, франкский Иерусалим, с его величественными святынями, стотысячным населением и неисчислимыми богатствами. Лишь когда над Эль-Кудсом воссиял полумесяц, вспомнили о Тире. Но в городе уже правил Конрад…

Саладин понимал свой просчет. Эль-Кудс никуда бы не уплыл из его рук. Окруженный со всех сторон землями правоверных, лишенный возможности получать помощь извне, он пал бы даже без кровопролитной осады. В первую очередь следовало занимать порты. Франки не смирятся с потерей своего королевства, их муллы опять призовут многобожников в крестовый поход, и только что занятый правоверными Сахель придется оборонять. Императоры ромеев не горят желанием пропускать крестоносцев сквозь свои земли — слишком много разорения и убытков несет такой проход, поэтому основной путь в Сахель лежит морем. Через порты. Тир может стать очагом, где возгорится пламя новой войны с многобожниками. Пришедшие из-за моря крестоносцы никогда не признают королем Лузиньяна — тот опозорен. А вот Конрада королем выберут. У Сахеля появится страшный враг: умный, умелый, отважный. Если рядом с Конрадом встанут такие воины, как Роджер из Маргата… Все, что завоевано в этот год, можно потерять очень быстро…

Боль выстрелила в поясницу и жгучим огнем побежала по хребту. Лицо Саладина перекосила гримаса, но он тут же придал ему прежний, бесстрастный вид. Слишком много глаз устремлены на султана. «Никто не должен видеть твою радость, печаль и боль. Чувства делают тебя ближе к ним, а ближнего не боятся. Его пожалеют, а потом задумаются: так ли он велик и непогрешим…»

Острый приступ прошел, но спина продолжала ныть. «Я стар, мне почти пятьдесят, — угрюмо думал Саладин, устремив взор вдаль. — Скоро умру. Меня не убьют, как Нур-ад-Дина, родственникам невыгодна моя смерть, и они не подпустят врага к моему ложу во время сна, как то случилось с Нуром. Я умру от болезни, от которой по телу идут красные пятна, потом отваливаются пальцы, а лицо становится подобным морде льва. Арабы называют ее проказой, а франки — лепрой. От проказы умер король Балдуин; правоверные говорили: его проклял Аллах! Что скажут после моей смерти? Ни один лекарь из тех, кто живут под луной, не умеет лечить эту болезнь. Пятна появились на голове, у края волос, теперь уже есть на руках. Мне приходится глубже нахлобучивать чалму и не снимать перчаток даже в жару. Слуг клятвой на Коране обязали молчать, но рано или поздно войско узнает… Захотят ли мамлюки идти за проклятым Аллахом султаном? Что будет дальше?… Двадцать лет беспрерывной войны, двадцать лет в седле! Я сделал то, что не удавалось никому: объединил правоверных под своим желтым знаменем. Такое великое государство было только у Искандера, приходившего в эти земли за тысячу лет до пророка Моххамеда. Искандер тоже стоял под стенами Тира, но взял его после кровопролитного приступа. У меня не получилось. Искандер умер молодым, и его государство распалось. Что станет с моим султанатом? Кто защит завоеванный Сахель от многобожников? Мои мамлюки — это стадо рабов, они идут в бой, только когда я веду их. Стоит возглавить войско сыну или брату, как они бегут при одном виде врага. Неужели Аллах перестал оделять нас своими милостями?..»

Защитники Тира, завершив свои дела, скрылись за стенами города. Над башнями взмыли разноцветные флаги. Конрад давал сигнал: сарацины могут забрать своих раненых и убитых. Франк вел себя по-рыцарски. Саладин считал, что Конраду просто не нравятся смердящие трупы под стенами, потому он предоставляет врагу делать то, что не хочется самому. Но на мамлюков благородство маркиза производило впечатление.

Саладин жестом подозвал начальника конницы и молча указал ему на флаги. Лицо тысяцкого скривилось, но он послушно склонил голову. Саладин мысленно усмехнулся. Будешь знать, как выезжать из рядов, подсказывая султану, что делать! Знай свое место! Твои конники застоялись, пусть потаскают трупы!

Саладин тронул поводья и неспешно поехал прочь. Каждый шаг жеребца отдавался болью в спине, но султан держал на лице прежнюю, бесстрастную маску. Разве что выглядел угрюмее обычного. Но это легко объяснить — приступ не удался. Иншалла!

Слуги у султанского шатра засуетились, завидев приближающего повелителя. Одни тащили подушки, другие кувшины с водой и блюда с финиками и смоквами — султан был скромен в еде, это знал каждый мамлюк в войске. Поэтому не роптал на свой скудный обед… Султан бросил поводья слуге, осторожно сполз на землю. Спина продолжала ныть, но Саладин не пошел в шатер, где наконец-то смог бы прилечь и дать спине покой. Слуга расстелил на земле коврик, султан отдал ему пояс с саблей и опустился на колени — лицом к Мекке. Вокруг сразу же опустело, слуги и охрана попрятались. Саладин творил намаз ввиду всего войска, как привык это делать много лет. Он знал, что тысячи глаз следят за каждым его движением, многие сотники, десятники и простые воины тоже расстелили свои коврики и сейчас покорно следуют его примеру. Саладин знал, что его считают благочестивым, но сам он таковым не был. Султан не может весь день проводить в молитвах, он не дервиш. Но пусть войско видит твою ревность в вере. Мамлюк должен помнить, что идет священная война против неверных, и смерть в бою несет ему рай…

До тридцати лет Саладин жил в свое удовольствие, рассеянно проводя дни в неге и развлечениях. Много вина было выпито, сотни женщин дарили ему ласки… Захватив власть в Каире, Юсуф, сын Айюба, как тогда его звали, впервые понял, что возвыситься в этом мире очень непросто, но куда труднее власть удержать. Распутники и обжоры на тронах слишком много времени тратят на поиски удовольствий, в то время как надо неусыпно следить за своим окружением, своевременно выявлять недовольных и умышляющих… Те, кто охвачен страстями, уязвимы. Поднаторевшие в интригах придворные быстро постигают слабости правителей и начинают их использовать. Добро еще, когда для своего возвышения или получения богатых подарков. Нур-ад-Дина зарезали, когда он, пьяный, спал в своем шатре. Сколько правителей умерли, отведав питья, поднесенного руками подаренной наложницы!.. Простому мамлюку трудно понять, почему он должен отдавать свою жизнь за султана, который живет в обжорстве и блуде, в то время как он, мамлюк, голодает, мерзнет и месяцами обходится без женской ласки. Но если султан, у ног которого ползают эмира и беки, по приказу которого могут убить любого, ест ту же пищу, что и простой воин, пьет только воду и не возит с собой жен, он заслуживает не просто уважения, а поклонения. За таким идут, не глядя, жизнь отдают, не раздумывая. Искусству управлять многотысячными толпами людей нигде не учат, да и научить этому невозможно. Это либо дано человеку с рождения, либо нет. Поэтому одни поднимаются с самых низов к вершинам власти, а другие служат навозом, удобряющим поля, где взрастают для мудрых розы славы и богатства.

«Если ты не сумел возвыситься хотя бы в своем селении, если, получив власть и богатство по рождению, не смог их удержать, ты навоз! Ты пыль, которую топчет сапог повелителя, и которую смахивают долой, когда повелитель прикажет почистить сапоги. Навоз хоть ценен селянину, запахивающему его в землю для будущего урожая, а пыль только мешает, ее не жалко!» — это правило Саладин усвоил давно. Он с искренним восхищением думал о своем враге Конраде, но с брезгливостью — о тех, кто лежал сейчас недвижимо под стенами Тира. Они отправились на смерть, но могли ее избежать. Если б, подойдя к городу, действовали быстро и отважно. Что трусить пред вратами рая?! Поставить лестницы в ряд, взлететь вверх по ступенькам, в то время как твои товарищи из-за щитов стрелами не дают защитникам крепости сталкивать с лестниц. Ворваться на стены и драться с остервенением, больше думая о том, как убить врага, чем ожидая от него милости. Злость и отвага способны творить чудеса. Много лет назад покойный король Балдуин, пятнадцатилетний мальчик, с пятью сотнями рыцарей напал на семитысячное войско Саладина и гнал его три дня, едва не захватив в плен самого султана. Роджер из Маргата тоже едва не пленил его, хотя рыцарей у франка было втрое меньше. Мамлюки вполне могли захватить ворота Тира и открыть их, конница довершила бы дело. Погибли б многие, но те, кто уцелел, стали бы сотниками, эмирами и беками. Мамлюки струсили, в результате их все равно зарезали. Как баранов. Презренные трусы! Кто жалеет пыль, стряхиваемую с сапог?..

Саладин закончил молиться и пошел в шатер. Там с удовольствием прилег, подложив под спину жесткую подушку-валик. Боль сразу ушла, вернее, утихла, напоминая о себе лишь легким нытьем. Слуга подал ему чашу с розовой водой для омовения рук и простое хлопковое полотенце, затем другие внесли блюдо с едой и воду в кувшинах. Саладин рассеянно ел, выплевывая в ладонь косточки фиников и запивая скудную трапезу из чаши с родниковой водой. Слуги ушли, так как подавать больше ничего не предполагалось, а суеты в шатре во время обеда повелитель не терпел.

Султан насытился быстро. В молодые годы на пирах он мог целыми блюдами поглощать мясо, рис, фрукты и сладости, тратя на это долгие часы. Времени у него в пору было много… Однообразная и скудная еда хороша тем, что больше, чем нужно для поддержания сил, не съешь. А, значит, не осоловеешь от сытости, голова останется ясной, и ты не сделаешь ошибки, принимая решение.

Саладин хлопнул в ладоши, и слуга торопливо унес блюдо с остатками трапезы. Едва он скрылся за пологом, как в шатер вступил Аль-Адил, младший брат султана. Он вопросительно глянул на Саладина и, получив в ответ легкий кивок, прошел к ложу и устроился рядом на подушках. Аль-Адил обожал старшего брата и во всем подражал ему. Зачастую бездумно. Когда у бедных жителей сдавшегося Иерусалима не хватило денег заплатить за свободу, Саладин внес выкуп за пятьсот человек. Аль-Адил тут же выкупил тысячу. Он не понял, что султану требовалось проявить щедрость, дабы вселить в сердца жителей не покоренных городов надежду на милость Несравненного. Милостивому сдаются охотнее… Брат увидел в поступке Саладина проявление благородства и не захотел отставать. Узнав о его щедрости, султан только пожал плечами. Аль-Адил страстно желал, чтобы в нем видели второго Саладина, не понимая, что Несравненный может быть только один. Каждый должен заслужить свое имя…

Несмотря ни на что Саладин любил брата. Аль-Адил был предан ему телом и душой, он не задумываясь, отдал бы жизнь за старшего, поэтому Саладин держал брата при себе. Если он умрет, Аль-Адил может унаследовать трон. Второго Несравненного из него не получится, но он сможет удержать то, что завоевано таким трудом, сохранить основанную Саладином династию. Пусть видит, как брат управляет, впитывает науку повелевать людьми. Аль-Адил никогда не станет Честью Веры, но пусть хотя бы следует примеру…

После обеда Саладин принимал гонцов. Он придумал это сам: посылать к назначенным им эмирам и бекам опытных и толковых людей с пустяковыми поручениями. Гонцам было велено жить несколько дней при дворе местного правителя, заводить знакомства, шататься по базарам, разговаривая с купцами и слугами, собирать слухи, наветы и сплетни. Разумеется, Саладин держал осведомителей при дворах вассалов. Но осведомителя могли купить, он мог проникнуться симпатией к правителю, за которым ему поручили шпионить, в конце концов, осведомитель мог просто не придать значение слуху, важному для султана, и умолчать. Саладин быстро убедился, насколько полезной оказалась его придумка. Гонцы помогли ему раскрыть несколько заговоров, незначительных, но от этого не менее неприятных; но, главное, они позволяли узнать, как эмиры и беки управляют своими землями. Эмир мог обманывать султана и своих приближенных, но базар на Востоке не обманешь. Здесь знают все. И готовы делиться тайной, если спрашивает добрый человек, который к тому же любезен и щедр.

В этот день Саладин с братом приняли троих гонцов. Вести были хорошими: эмиры управляли умело. Подать собирали настойчиво, но не отягощали людей непосильными поборами, ревностно охраняли пути, заботились о скорейшем населении городов, обезлюдевших после ухода франков. Саладина позабавил рассказ сотника Абдуллы о неведомой птице с красной спиной, несколько дней летавшей над Аскалоном. Он подробно расспрашивал сотника, посмеиваясь в усы. Абдулла, уловив интерес Несравненного, приводил все новые толкования горожан о появлении странной птицы. Саладину понравилось, что эмир города не отмахнулся от базарных сплетен и велел разыскать птицу. Сотник уехал до того, как летающую диковинку обнаружили, но не сомневался, что это удастся в ближайшие дни — эмир направил на розыски много людей. Саладин мысленно похвалил себя, что не ошибся, назначив в Аскалон опытного Надира. Птица — пустяк, но при случае вредный слух может стать искрой для возмущения. В городах Сахеля оставалось много христиан, главным образом греков и армян, чьи предки жили здесь много веков. Султан запретил обижать многобожников, но эмиры могли проявить ненужную ревность в вере, творить притеснения. Если в каком-то из городов христиане возмутятся, перебьют или прогонят правоверных, это удар в спину войску. А там, гляди, появятся франки, для которых восставший город — лакомая добыча, готовая к тому же сама упасть в руки…

Когда Саладин наконец отпустил Абдуллу, щедро наградив сотника, в шатер заглянул слуга.

— Имад, эмир Эль-Кудса, прибыл по твоему повелению!

— Он знает, зачем? — тихо спросил Саладин.

— Нет, повелитель!

— Зови!

Имад, войдя, распростерся на ковре ничком, протянув руки к султану. Саладин молчал. Пауза затянулась, Аль-Адил с недоумением посмотрел на брата, но лицо султана оставалось бесстрастным. Аль-Адил притих, понимая, что эмиру придется несладко. Видимо, понял это и сам Имад: он лежал, не шевелясь, чутко ловя ушами каждый шорох.

— Сядь! — наконец промолвил султан.

Имад поднялся и сел там же, где лежал; к подушкам, лежавшим неподалеку, даже побоялся прикоснуться.

— Говори! — велел Саладин.

Аль-Адил внутренне сжался — султан не спросил о здоровье Имада. Приличия требовали поинтересоваться, тяжела ли была дорога к войску, как чувствуют себя родные гостя, здоровы ли его лошади. Правда, султан на войне мог забыть о лошадях и дороге, но о здоровье справлялся всегда. В этот раз Саладин не спросил, и это означало одно: здоровье Имаду больше не понадобится.

Эмир это тоже понял. Поэтому говорил, постоянно облизывая сухие губы, каждое мгновение ожидая, что его прервут. Но Саладин молчал, внимая, и Имад говорил долго. Слушая его рассказ, Аль-Адил не понимал, чем эмир прогневал султана. В Эль-Кудс, отбитый у многобожников всего два месяца тому, приходили новые жители, восстановилась торговля, и даже подати в казну нового повелителя Сахеля собирались исправно.

— Ты все сказал? — спросил Саладин, когда Имад смолк.

— Да, Несравненный! — подтвердил эмир.

— Почему ты молчишь о Зародьяре, Роджере из Маргата, который приезжал в Эль-Кудс?

Аль-Адил вздохнул: если Имад знал о приезде заклятого врага Саладина и беспрепятственно позволил тому уехать, то казнь эмиру назначат ужасную. «Неужели измена? — подумал младший брат султана. — Зародьяр купил Имада? Не могу поверить!»

— Когда мне о том донесли, Волк Пустыни день как уехал, — торопливо сказал Имад, мгновенно поняв причину султанского гнева. — Я немедленно послал вслед сотника Юсуфа и полсотни конников. Кроме того, отправил сотню под началом евнуха Ярукташа наперехват. Зародьяр по пути из Эль-Кудса убил моего младшего брата, Селима, я поклялся отомстить.

— Зачем франк приезжал в Эль-Кудс?

— Мой евнух Ярукташ уверен, что Зародьяр забрал казну ордена, спрятанную в подвале госпиталя. Волк Пустыни уехал с повозкой, страже у ворот показал фирман Несравненного на беспрепятственный проезд по землям Сахеля.

— Мой фирман? — удивился Саладин.

— На пергаменте стояло имя барона д'Оберона.

Саладин задумался. Аль-Адил мысленно похвалил Имада. Одно дело, когда Зародьяра в Эль-Кудсе просмотрели стражники эмира, другое — когда в руках франка был фирман Несравненного.

— Значит, д'Оберон мертв, — сказал Саладин после короткого молчания. — Живым он пергамент не отдал бы. Скажи! — вновь обратился он к Имаду. — Твои люди настигли франка?

— Я не успел получить вестей от них.

— Получишь сейчас.

Саладин хлопнул в ладоши. В шатер вошел молодой мамлюк в потертой одежде и распростерся на ковре. Султан знаком велел ему сесть. Воин пристроился неподалеку от эмира и настороженно посмотрел сначала на султана, затем на Имада.

— Ты знаешь его?

Имад внимательно посмотрел на мамлюка и кивнул:

— Видел. Он из сотни Ярукташа. Его зовут Фархад.

Аль-Адил еще раз мысленно восхвалил Имада. Эмир, который знает своих воинов по именам, заслуживает снисхождения.

— Расскажи эмиру, что говорил мне! — велел Саладин Фархаду.

— Многобожники убили сотника Юсуфа и всех его людей, — начал гонец, облизывая губы. — Они убили почти всех воинов Ярукташа, а самого евнуха взяли в плен…

— Франков было всего десять! — вскричал Имад.

— Юсуфа и его полусотню перерезали ночью сонными, а Ярукташа с ждала засада в Масличном ущелье. Франков там было много…

— Почему же ты уцелел?! Бежал? — возопил Имад, хватая Фархада за халат, но тут же отпустил, уловил бешеный взгляд султана.

— Я принес Ярукташу весть о гибели Юсуфа и о том, куда движутся франки. Я не спал две ночи, и господин велел мне отдохнуть, — заторопился Фархад, поправляя одежду. — Когда я проснулся, битва в Масличном ущелье уже заканчивалась. Я поскакал туда и увидел, как франки вяжут пленных… Их было много. Я решил, что полезнее будет сообщить обо всем Несравненному, поэтому не стал нападать на многобожников, а проследил за ними…

— Ты правильно сделал! — одобил Саладин. — Ты умен и предан. Станешь моим личным гонцом. Иди к управителю, он даст тебе новую одежду и запасного коня, насыплет в кошель серебра.

Фархад упал лицом ниц, затем, пятясь, вышел из шатра.

— Почему ты не сообщил мне о Зародьяре? — вновь спросил Саладин Имада.

— Я хотел прислать тебе голову франка вместе с казной ордена.

— Чтоб получить большую награду, — усмехнулся султан. — Вижу, что ты не изменник, Имад. Но ты плохой эмир. Знаешь, где сейчас Зародьяр?

— Нет, Несравненный.

— Он обосновался в замке Азни, где, я уверен, копит силы. У него есть казна, которую вы не сумели найти в Эль-Кудсе, значит, франк сможет нанять воинов, купить коней, оружие. Затем он придет сюда и ударит мне в спину, выбрав для этого подходящий момент…

Аль-Адиль похолодел. Неужели Зародьяр и вправду готовит такое? Войско султана обречено! Сзади навалится Зародьяр, спереди — Конрад…

— Ты поступил, как простой сотник, но не эмир, — продолжил Саладин, не спуская глаз с Имада. — В Эль-Кудс приходил не просто рыцарь-госпитальер, а самый опасный враг истинной веры. Вместо того, чтобы своевременно упредить меня, ты погнался за ним, как мальчишка. Зародьяр не из тех врагов, что позволяют смиренно себя убить. Своей беспечностью и неразумением ты нанес большой вред. Если бы не проводил так много времени со своими женами, в то время как мои воины спят без женщин на голой земле под стенами Тира, ты, может, был бы расторопнее. Какого наказания заслуживаешь? Скажи сам!

— Смерти, повелитель! — воскликнул Имад, падая ниц.

Саладин на мгновение растерялся. Он ждал, что эмир станет просить пощады, и не собирался ее давать. Получив весть от Фархада, султан твердо решил казнить эмира. Дело оставалось за выбором: повергнуть виновного мучительной смерти или скорой. Поначалу Саладин решил, что Имад умрет на коле. Честные ответы виновного склоняли к решению о быстрой смерти. Однако искренность Имада обезоружила Саладина, теперь он не чувствовал в себе решимости отдать нужный приказ.

— Иди! — велел Саладин. — Я подумаю…

Имад, пятясь, выполз из шатра.

— Он храбрый и преданный воин, — тихо сказал Аль-Адил. — Отличился под Эль-Кудсом…

— Помню! — досадливо отмахнулся Саладин. — За храбрость я сделал его эмиром. Поспешил. Имад слишком молод и глуп. Храбрый воин заслуживает награды, но таким городом, как Эль-Кудс, должен управлять другой человек, умный и проницательный.

— Ты казнишь его?

— Я изменил намерение. Вина Имада — это и моя вина, султан должен с умом подбирать правителей. Смерть виновного не принесет пользы. Мы потеряли много храбрых воинов под стенами Тира. Имад был хорошим сотником, я верну его в войско.

— Ты мудр, повелитель! — поклонился Аль-Адил.

«Потому меня и зовут Несравненный!» — усмехнулся про себя Саладин. Вслух сказал другое:

— Мы снимаем осаду Тира. Ты поведешь войско под стены Триполи. Окружишь его и станешь готовить все для осады.

Аль-Адил насторожился, внимая.

— Я возьму две тысячи воинов и направлюсь к Азни. Это недалеко, в случае нужды ты успеешь придти мне на помощь, а я — к тебе. Две тысячи мне хватит. Не думаю, что старый волк успел собрать большое войско, Азни мы возьмем скоро.

«Ты рассчитаешься с Зародьяром за старую обиду! — подумал Аль-Адил. — И прославишься вовек среди правоверных. А я буду стоять под Триполи, который нам все равно не взять. Вся слава достанется Несравненному, мне — упреки»!

Мысли Аль-Адила отразились на его лице. Саладин усмехнулся:

— Хочешь, иди со мной! Войско под Триполи найдется кому вести.

— Благодарю, Несравненный! — сказал Аль-Адил, кланяясь.

— Сейчас иди! Я хочу отдохнуть.

Когда младший брат ушел, Саладин с наслаждением растянулся на ложе. Боль в спине почти утихла, слегка пощипывая хребет, но это уже не вызывало беспокойства. Султан смежил глаза.

«Если Зародьяр сдастся, я не стану его убивать, — подумал он, зевая. — Но из плена не выпущу даже за выкуп. Он умрет в подвале, на цепи, как умерли тысячи захваченных им правоверных. Рено, которого я убил, просидел в подвале шестнадцать лет, но не образумился. Зародьяр такой же. Пусть он умирает медленно, вспоминая всех правоверных, которых убил. Бог христиан велит им каяться в убийстве, и я дождусь твоего покаяния, франк! После этого выпущу на волю. Ослепив, или отрубив обе руки — я подумаю, как лучше. Ты никогда больше не поднимешь меч против меня. Я этого не позволю…»

Спустя мгновение султан спал, сложив руки на груди. Заглянувший в шатер слуга, бережно укрыл его одеялом и скрылся, пятясь…