65

Вдыхая прохладный утренний воздух, Варавва спустился по лестнице, ведущей к цитадели. В поисках малейшего сомнения он пробежал взглядом по лицам своих воинов. Пришло время отражать нападение врага. Так же, как и их предводитель, воины сгорали от нетерпения. Скоро закончится это томительное ожидание. Кого-то зелот похлопал по плечу, кому-то просто улыбнулся, потом он подошел к женщинам, которые горели желанием сражаться с оружием в руках.

У всех были разрисованы лица, чтобы выглядеть более суровыми и устрашить нападавших. Одеты они были в солдатские робы из дубленой кожи и металлических пластин, которые должны были защищать их от стрел.

К воительницам присоединилась небольшая группа подростков, едва вышедших из детского возраста. Они тоже хотели сражаться. Осматривая их вооружение, Варавва обратил внимание на то, что один из них обмочился на свои сандалии, но сделал вид, что ничего не заметил. А мальчик, побледнев, шепотом признался:

– Я так боюсь…

– Остальные тоже, – подбодрил его Варавва, прежде чем обратился ко всей группе: – Первые стрелы можно выпускать наугад. Вы будете убивать не глядя. Но когда вы будете видеть римлян на башнях, если вы хоть на мгновение засомневаетесь, второй шанс вам уже может не представиться. Это ясно?

Звук римских труб возвестил о начале штурма, а последовавшие за ним крики отвлекли внимание женщин. По их лицам Варавва понял, что они тоже пребывают в оцепенении, и решил помочь им советом:

– Женщины, чтобы побороть страх, нужно просто кричать как можно громче. Иудейские женщины умеют кричать, или на это способны только мужчины?

После этих слов раздались такие крики, что стали оборачиваться все воины, шедшие к крепостной стене.

Через несколько минут град стрел полетел со стен крепости, нанося серьезный урон римлянам. Прижимавшиеся к земле легионеры были не в состоянии стрелять в ответ. Затем со стен полетели камни, которым было безразлично, на что падать, – на землю, деревья или людей. Светящее в глаза солнце вынуждало осажденных метать камни вслепую, не имея возможности видеть, достигают ли броски цели. Варавва метался, как молния, организуя оборону, но его голос терялся в грохоте барабанов, проклятиях воинов и глухом рокоте двигающихся к стенам осадных башен. Их колеса поднимали тучи пыли, что помогало штурмующим оставаться невидимыми.

Две тысячи иудейских рабов тянули башни по пандусам благодаря сложной системе блоков и талей. Они уже выбились из сил и еле двигались. Их руки и плечи были в крови. Иногда они падали, и тогда башни останавливались. Как только это случалось, виновника остановки тут же находили. Того, кто уже не мог подняться, выкидывали с пандуса и на его место ставили другого. Тела несчастных падали в пропасть с тридцатиметровой высоты.

Сидя на лошади, Макрон руководил штурмом, действуя строго по стратегии, принятой у римлян. Пехотинцев расставили в шахматном порядке, чтобы они не были сплошной мишенью для противника. Каждого упавшего воина тут же заменял стоящий позади него. На флангах расположилась конница, готовая атаковать в случае вылазки отчаявшегося противника. Что касается метательных орудий, то первые же выстрелы вызвали панику на стенах крепости. Стокилограммовые ядра, летящие из катапульт, из-за поднятой пыли становились видны лишь в последний момент. Они буквально выскакивали из облаков пыли и падали внутри цитадели. Некоторые из них перед метанием окунали в смолу и поджигали, в результате чего огонь быстро распространялся по крепости.

Варавва знал, что их единственная надежда была не на тех, кто сражался на стенах, а на тех, кто находился под землей.

Взяв с собой кирки и лопаты, Лонгин, Давид, Досифей и еще три члена их команды стали цепочкой, чтобы пробивать туннель через сланец. При свете масляной лампы они медленно продвигались, вынося куски сланца. Когда подошла очередь Лонгина орудовать киркой, он внезапно замер. При свете пламени стало видно, что нижняя часть туннеля пришла в движение и стала осыпаться. Он обернулся и подал знак своим товарищам приготовиться.

Давид взял лук и колчан, Досифей – свою сику. Центурион отставил лампу в сторону и стал смотреть на двигающуюся стену. Как только в ней появилась брешь и стала расширяться под ударами вражеских орудий, он схватил первого же подкопщика за шею и резко дернул на себя.

Давид тут же стал выпускать в стоящих в тоннеле стрелы.

Досифей устремился вперед, держа в зубах свою сику, и в это время одна из стрел Давида, просвистев у него возле уха, вонзилась в римлянина, которым он сам собирался заняться.

– Эй, парень, поосторожней! – крикнул он Давиду.

Другие подкопщики бросились назад, но самаритянин был полон решимости догнать их, даже двигаясь ползком. Далее началось смертоубийство, которое трудно описать. В ход пошли кинжал, лопата, кирка. Застигнутые врасплох, подкопщики падали один за другим. Их крики смешались с лязгом железа, вонзавшимся в их тела, и вскоре все было кончено. Наступила тишина.

Пронзенный римской стрелой, иудейский воин упал на пандус в двух шагах от Макрона. Брызги крови попали на лицо префекта, но он даже бровью не повел. Щуря воспаленные от пота и пыли глаза, он осматривал позиции римлян.

– Скажи им, чтобы передвинули вперед эту чертову катапульту! – приказал он одному из младших офицеров. – Ее снаряды не долетают до цели!

Всадник пришпорил коня и помчался передавать приказ на другой конец поля битвы.

Первая осадная башня наконец-то подползла к концу пандуса.

За ней двигался огромный таран. Вскоре его массивный корпус уткнулся в стену.

Зазвучали медные трубы, и солдаты стали маневрировать этим громадным брусом, двигаясь то назад, то вперед, словно человеческое море. Его бронзовый наконечник ударялся о стену Гаризима, разрушая ее.

Макрон вытащил из ножен меч, взмахнул им, потом, указывая им вперед, выкрикнул:

– Честь и сила!

– Честь и сила! – откликнулись сотни солдат.

Вдохновленные присутствием своего полководца в центре битвы, легионеры Третьего Галльского взобрались на пандус и двинулись к осадной башне.

Стоявшие на вершине огромного помоста защищенные металлическими щитами римские лучники пронзали стрелами осажденных, когда те осмеливались появиться между зубцами стены.

Много воинов было ранено у бруствера. Лучшие лучники на осадной башне убили больше иудеев, чем катапульты. Спрятавшийся за одним из зубцов Варавва наносил ответные удары.

Он целился, пускал стрелу, доставал новую из колчана, натягивал тетиву, снова стрелял, каждый раз попадая в цель. Потом он перебегал к другому зубцу, чтобы не быть обнаруженным.

– А теперь что делать? – крикнула одна из воительниц, прячась за зубцом.

– Кипящее масло! – ответил Варавва, указывая подбородком в сторону котлов, подвешенных к зубцам стены.

Он поднял два щита, лежавших возле двух мертвых повстанцев, и приказал ей:

– Прикрой меня, когда я встану, чтобы лить масло, понятно?

Женщина кивнула, взяла оба щита и, пригнув голову, пошла вслед за Вараввой к котлу.

– Как только мы выпрямимся, они тут же выпустят в нас стрелы, – прокричал зелот, надевая рукавицы на толстой подкладке. – Ты готова? – Та кивнула. – Раз… два… три!

Воительница установила щиты в одном из проемов, и Варавва с перекошенным от напряжения лицом перевернул медный котел. Римские стрелы тут же вонзились в выставленные щиты, которые старалась удержать самаритянка. Одна стрела даже пробила щит, и ее острие высунулось в нескольких сантиметрах от ее руки, но она не выпустила щит. А тем временем зелот опорожнил котел, и последовавшие за этим вопли привели женщину в ужас.

Воины, заживо сгоревшие под этим раскаленным потоком, было первым, что бросилось в глаза Давиду, выглянувшему из подземного хода.

– Масло! – крикнул юноша, прижимаясь к стене.

Как и его товарищи, стоявшие за ним, он был в одежде убитых ими подкопщиков, так что у членов их команды не было никакой необходимости прятаться. Но Досифей, Рекаб, Саломея, Моше, Давид и Лонгин все же предпочитали двигаться вдоль стен, чтобы не попасть под обстрел своих собратьев.

Хотя Давид был наслышан о впечатляющей мощи римской армии, он и вообразить не мог то, что предстало перед его глазами. В пыли, поднятой при движении башен, ожидавшие своего часа легионеры напоминали армию призраков. Их черные и серебристые доспехи сверкали под лучами поднимающегося солнца, но их лиц не было видно из-за клубов пыли.

А для Лонгина все это было привычным. Он всегда предпочитал осадам битвы, когда все происходило по правилам. Он не понимал, как можно заставлять ждать большую часть своей армии перед крепостью, пока две когорты легионеров вскарабкаются на осадные башни и откроют ворота. Все это больше напоминало пиратский абордаж, а не классическое сражение.

По собственному опыту он знал, что сонливость овладевает большей частью пехотинцев, когда им приходится подолгу ждать своего часа у стен крепости. Это был момент, когда они становились наиболее уязвимыми, поскольку были менее всего внимательны. Впервые в своей жизни он решил воспользоваться их слабостью.

Возгласы, доносящиеся с пандуса, заставили его посмотреть в ту сторону. Таран пробил брешь в крепостной стене.

Теперь следовало действовать быстро.

Лонгин увидел чан с жидкой смолой, которой покрывали снаряды катапульт, и находящуюся поблизости топку. Он указал своим друзьям на часовых, охранявших чан, и шепотом отдал указания.

Шестерка бесшумно расположилась среди кучи трупов, при этом каждый знал, что ему предстоит делать. Кровь, масло и человеческие внутренности делали землю скользкой.

Приближаясь к часовому, которого ему предстояло убить, Давид видел, что перед ним воин его возраста, на которого происходящее вокруг производило столь же сильное впечатление, как и на него самого.

Он вспомнил слова Мии.

Пошел ли этот парень служить добровольно или его принудили? Эти мгновения сомнений чуть было не стоили ему жизни, потому что юный часовой повернулся к нему лицом и тут же вскинул копье. Увидев, что Давид одет как подкопщик, римлянин нахмурился, но прежде чем он сделал какие-либо выводы, стрела уже успела пронзить ему горло.

Давид обернулся и увидел Саломею, которая только что опустила свой лук. Кивком он поблагодарил самаритянку за спасение. Остальным часовым проворно перерезали горла. Они падали, не в состоянии даже вскрикнуть.

Давид с Лонгином схватили котел с растопленной смолой и понесли его на край пандуса. Когда они проходили мимо офицера, отвечавшего за передвижение башни, тот окликнул их:

– Эй вы, двое! Как вы оказались на пандусе? Займитесь-ка своим делом, а котел со смолой отнесите туда, где его взяли!

Давид остановился и краем глаза взглянул на Лонгина. Он старался не поворачиваться, чтобы его смуглое лицо не вызвало подозрений. Трибун повернулся к офицеру и раздраженно ответил:

– Нас только что попросили отнести этот котел на край пандуса, чтобы лучники могли макать в смолу стрелы. Вы бы сначала договорились между собой, потому что эта штуковина весит немало!

– Кто именно вам сказал? – спросил римлянин.

И в это время из клубов пыли вынырнул Досифей и расправился с ним.

Подойдя к основанию башни, Давид и Лонгин вылили растопленную смолу на повозку, на которой стояла башня, и подожгли ее. Пламя тут же поглотило эту подвижную конструкцию, и над ней стали вздыматься клубы черного дыма.

Попав в огненную западню, пехотинцы второй когорты были вынуждены проворно карабкаться вверх, чтобы выбраться из этого пекла. Некоторые из них умерли от удушья, а другие прыгнули в пропасть, чтобы заживо не сгореть. Остальные забрались на самый верх башни, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и там Варавва и другие повстанцы перестреляли их, как куропаток.

Шестерка освободила узников, тянувших башню, от оков и уговорила их поднять оружие против римлян. Они тут же взяли то оружие, которое попалось им под руку, – мечи погибших солдат, а также обломки досок из горящей башни.

Макрон онемел при виде того, как эта гигантская конструкция скатывалась назад вместе с оставшимися на ней выжившими воинами второй когорты. Съехав с колеи, она свалилась с пандуса на половину римской армии.

Стоявшие на крепостной стене Варавва и его товарищи уже возрадовались этой победе, и тут подъемный мост второй башни опустился между зубцами крепости.

Для неопытных воинов, находившихся на площадке за бруствером, время остановилось. Они с ужасом смотрели на Варавву, который сунул стрелу в пылающую смолу, и, пока легионеры выскакивали между зубцами крепости, он натянул тетиву и выстрелил. Огненная линия прорезала пространство и попала в тряпку, пропитанную смолой, которую Варавва бросил на подъемный мост. Он тут же вспыхнул, и полтора десятка римских солдат превратилось в живые факелы. Следующая шеренга, пытаясь спастись из огня, попадала со стен крепости. Вдохновленные обещаниями награды, которые Макрон раздавал налево и направо, самые отважные пытались пробиться сквозь огненную завесу, но летящие с другой стороны стрелы не оставили им никакого шанса спастись.

Осажденные едва успели снова вставить стрелы, как на крепостной стене появилась очередная волна легионеров. Эти были уже так близко, что Варавва и его товарищи вынуждены были отложить луки. Зелот вытащил из-за спины меч и с такой силой нанес удар по голове налетевшего на него римлянина, что ему пришлось упираться ногой в тело погибшего, чтобы вытащить меч, застрявший в голове противника.

Варавва выкрикнул команду на арамейском, и защитники, отступив к развалинам храма, окружили его, стоя плечом к плечу. Это были мужчины, женщины и подростки. Все они верили в своего Бога, любили свою родину и были уверены, что нет смысла жить, не будучи свободными.

У подножия крепостных стен тысяча рабов, с которых были сняты оковы, поспешно покинули пандус. Их взгляды сверкали яростью и ненавистью к римлянам, заставивших их трудиться во вред своим собратьям. Лонгин, Давид, Саломея, Досифей, Рекаб и Моше были в первых рядах.

– Легионеры, построиться фалангой! – прокричал Макрон.

Пехотинцы, приученные к железной дисциплине безжалостной муштрой, за несколько мгновений образовали настоящую стену из щитов, ощетинившихся выставленными копьями. Истекая потом под своими доспехами, римские пехотинцы стояли, несгибаемые, под неистовым натиском полуголых невольников.

– На фланги! – приказал Лонгин своим товарищам.

Это были слабые места фаланги, о которых центурион знал. Шестерка разделилась надвое, став по бокам прямоугольника из пехотинцев, в то время как стена из щитов сдерживала натиск жаждущих крови рабов. В слепом приступе ярости большая их часть напарывалась на копья. Другие, которым повезло больше, просачивались между остриями и крушили своих палачей с таким неистовством, что даже не обращали внимания на свои раны.

Крики сражающихся и стенания раненых заглушали все остальные звуки.

Дойдя до ступеней Гаризимского храма, к которому отступили повстанцы с Вараввой, легионеры поняли причину их внезапного отхода. За повстанцами возвышалась гигантская статуя Калигулы. Обмазанная с головы до ног расплавленной смолой, она была охвачена огнем. Символ божественности императора, который привел к стольким человеческим жертвам, плавился на глазах потрясенных римлян.

– Чья Палестина? – обратился Варавва с вопросом к своим соратникам.

– Наша! – отвечал ему хор повстанцев.

– Кому отдал Бог Землю обетованную? – выкрикнул зелот.

– Своему народу! – не заставили себя ждать с ответом иудеи.

– Докажите это! – подзадоривал их Варавва.

И начался рукопашный бой.

Выскакивая из черного дыма и клубов пыли, Давид и Лонгин со своими товарищами кромсали всех, кто попадался им на пути. Одежда римских подкопщиков на них лишь усиливала всеобщее смятение.

В центре поля битвы догорала осадная башня в груде трупов, обгоревших лошадей и людей. Жар, исходивший от нее, усиливал отвратительный запах сгоревшего мяса. Прикрывая рот рукой, оставшиеся в живых всадники боролись с приступами тошноты и старались взять себя в руки.

Подъехавший к ним Макрон наклонился и, подняв над головой лежавшую в огне аквилу Третьего Галльского, стал размахивать ею и громко кричать:

– Легионеры Третьего! Не позорьте свою аквилу и своих погибших собратьев, не дайте ее обесчестить! Станьте местью Марса!

По рядам римских воинов прокатился одобрительный гул.

Макрон бросился в атаку, а следом за ним и его солдаты.

Выигрывая в скорости перед пехотой, всадники глубоко вклинились в толпу рабов. На полном ходу они толкали невольников ногами, пронзали их копьями и рубили мечами.

В самом центре этого гигантского месива рабы при поддержке отважной шестерки боролись за свою жизнь. Саломея орудовала копьем с молниеносной скоростью, выбивая из седла римлян, вонзая его в горло или вспарывая им живот, проскользнув копьем под доспехами.

Давиду пришлось применять все то, чему его научил Шимон, если он не хотел погибнуть от случайного удара мечом, поскольку противников у него было не один и не два, а десятки. Нужно было уворачиваться и отвечать ударом на удар, чтобы появился шанс выжить в этой мясорубке. Повсюду шел рукопашный бой, сражающиеся были настолько перепачканы кровью, что было невозможно разобрать, кто есть кто.

Макрон бился то там, то здесь, воодушевляя своих людей, посылая проклятия противнику, в последний момент уворачивался от копий и мечей. От римских стрел рабы падали словно мухи. Да и из шестерки Лонгина осталось лишь двое.

Раненые лошади сбрасывали своих всадников и метались в этом аду. Едва Лонгин увернулся от одного коня, как на него уже летел другой, и ему пришлось рубануть его по передним ногам, чтобы не быть раздавленным им.

– Давид! – вскрикнул центурион, пытаясь предупредить юношу, но было уже поздно.

Столкновение было таким сильным, что юноша пролетел над головами сражавшихся… Щиты разлетались в щепки на его пути… какой-то раб пытался найти свою отрубленную руку… слышались вопли боли… повсюду были огонь и пыль, пепел и дым…

Давид рухнул навзничь.

Над ним мелькали разбитые лица сражающихся… окровавленные руки орудовали мечами. На мгновение Давиду почудилось, что все это происходит в прихожей у смерти, но, оказавшись возле одного из раненых, который полз между грудами тел, он наконец понял, что что-то тащит его по земле. Чуть приподняв голову, он увидел, что его нога запуталась в стремени и обезумевшая лошадь тащит его между сражающимися.

Он ударялся головой о ноги солдат, острая боль пронзала поясницу. Ощупав ее, он убедился в том, что в нее вонзилась стрела. Внезапно его нога выпуталась из стремени, и зацепившая его лошадь умчалась галопом, оставив его на поле боя.

Наверху, в крепости, легионеры, неся значительные потери, все же одолевали повстанцев. Проникнув в храм, они увидели между обгоревшими обломками с десяток молящихся ессейских женщин.

Среди них была Мия.

Она посмотрела в их сторону и, не выказывая ни малейшего страха, поняла, какая судьба ей уготована.

Снаружи, на террасе, залитой золотом, которое никогда не осквернит святая святых, Варавва бродил между трупами и умирающими. Словно прикованный к веслу раб на галерах, зелот ждал, когда же смерть примет его. Усталость погасила пыл старого ветерана, а то, что его сердце все еще билось, казалось ему оскорблением умирающих.

Легионеры смотрели на него, покрытого кровью, потом и чужими внутренностями, даже с некоторым восхищением. Стоя подле умирающего, он протягивал ему руку, шептал слова утешения и благодарности, прежде чем тот испускал дух.

Он молился за тех, кто просил о молитве, как и за тех, кто желал себе смерти.

Но Варавве Бог в ней по-прежнему отказывал.

Что нужно сделать, чтобы заслужить твое прощение? – размышлял он.

Зелот медленно подошел к краю крепостной стены и ужаснулся, увидев, какая резня все еще продолжается там.

Давид еще слышал шум битвы, но уже почему-то не такой, как прежде, приглушенный. Его лоб над бровью был разбит, и кровь заливала ему глаза. Напрягая зрение, он увидел размытый силуэт какого-то воина, который приближался к нему с окровавленным мечом в руке. Сейчас его добьют. И он спросил себя, о ком будет его последняя мысль.

О матери? Об отце? О Мии?

Воин присел возле него на корточки и наклонился к нему:

– Не двигайся, Давид, твое ранение очень серьезное.

Мне знаком этот голос, – подумалось ему. И наконец сообразил, что это был голос…

– Лонгин?

– Да, это я, Давид. Не беспокойся, я вынесу тебя отсюда.

Юноша запротестовал, пытаясь подняться:

– Я должен… сражаться…

– Бой уже закончен, Давид. Статуя уничтожена.

Что-то вроде улыбки промелькнуло в глазах сына Иешуа.

– Побереги свои силы. Я вытащу тебя отсюда и вылечу.

Центурион попытался поднять своего товарища, но тот схватил его за руку, не позволяя это сделать. Давид был очень бледным, и Лонгин переживал, что он вот-вот потеряет сознание. Но тот, собрав последние силы, пробормотал:

– Ты уже сделал… для меня гораздо больше, чем… обещал моей матери, Лонгин. Ради меня ты… проливал кровь своих соотечественников. Ты… с уважением отнесся к моему выбору… Ты не раз… спасал мне жизнь…

Казалось, слова застыли у него на губах.

– И я буду это делать впредь. Не говори больше, ты все мне расскажешь, когда я вытащу из тебя эту проклятую стрелу.

– За все, что ты для меня сделал… ты заслужил прощение. В любом случае… я тебе его даю.

Внезапно Лонгин осознал, где он и что с ним происходит. Все его тело болело, он прерывисто дышал. Он отчаянно попытался запомнить мгновение, когда Давид подарил ему искупление, и его темно-синие глаза наполнились слезами. Оно было таким важным, таким умиротворяющим, что его сознание пропустило все то, что последовало за этим: как он на поле боя спас человеческую жизнь после того, как погубил столько других жизней; свой арест, когда он сдался Макрону, чтобы отвлечь его внимание и таким образом последний раз спасая Давида.

Что случилось с сыном Иешуа после того, как он спас его?

Он так этого никогда и не узнает.

Лонгин с трудом дышал. Он обливался потом. Его дух воина требовал от него, чтобы он сделал что-нибудь, чтобы взять верх в этой последней битве, но это уже было выше его сил. Все вокруг было ему знакомо. Вид на Иерусалим с Голгофы был бы восхитительным в этот сумрачный час, если бы его не загораживал лес крестов.

На них умирали сотни рабов, выживших на Гаризиме.

Во имя величия Рима ни один уцелевший иудей не должен был оставаться в живых после этой бойни. Никто не должен был рассказать о судьбе статуи императора.

Лонгин понял, что он абсолютно голый, и когда инстинктивно захотел прикрыться руками, не смог этого сделать – ему не давали гвозди, которыми его кисти были прибиты к поперечине креста.

Распятый среди рабов, с которыми он сражался бок о бок, центурион испытывал те же страдания, что и Тот, кому он был обязан своим вторым рождением. Он задыхался от нехватки кислорода. Его сердце пыталось компенсировать ее усиленным биением. Парализованные болью руки и ноги больше не могли его поддерживать.

– Тебе должно казаться странным, римлянин, что ты стал одной из жертв, не так ли?

Знакомый хриплый голос доносился с соседнего креста, но, повернувшись в ту сторону, он смог увидеть только ноги. Обращавшийся к нему был распят вверх ногами.

– Наконец-то Бог открывает для меня… врата ада, – сказал Варавва, у которого уже побагровело лицо. – У меня остался… один должок… это касается твоих родителей.

– Возможно, мы еще встретимся, – отозвался Лонгин.

– Это вряд ли, – вздохнул зелот. – Из нас двоих… добрым разбойником являешься ты.

И он испустил дух.