Эпилог

Перед ним простирался самый высокий и самый труднопроходимый горный хребет из всех, что он когда-либо видел. Неужели он последний? Давида напугал этот кошмар, который снится всякому путешествующему в горах и о котором потом не вспоминают. В такие моменты неопределенности вам кажется, что вы покидаете собственное тело, освобождаетесь от страданий, в то время как ваш организм все еще борется за смехотворное обещание последнего вздоха. Но эти страхи позволяла превозмогать надежда, что после того, как он пройдет свыше трех тысяч миль, все-таки наступит конец его скитаниям.

Его невозможно было узнать с этой взлохмаченной шевелюрой, колючей бородой и потрескавшимися губами. Хотя его умственные способности и физическое состояние оставляли желать лучшего, для него оставались так же ценны дружба и братство, окрепшие в противостоянии, свободные от всех прародительских споров и предрассудков.

Иудей и римлянин.

Испытавшие одни и те же страдания с одной и той же верой.

Именно воспоминания о центурионе, который столько раз спасал ему жизнь, чью память хотел почтить Давид, предпринимая это путешествие, поддерживали его.

– Тебе решать, хочешь ты исполнить последнюю волю твоей матери или свою собственную, – говорил ему Лонгин. – Но, каким бы ни был твой выбор, ты должен будешь жить с этим до конца твоих дней.

Внезапно начал падать крупными хлопьями снег, и Давид запрокинул голову, чтобы напиться этой манной небесной, которую ему посылало Провидение. Полярное дыхание ветра холодило ему спину, но солнце светило достаточно ярко, чтобы растопить лед у него под ногами, превращая его в такую же привычную субстанцию, как песок.

«Сейчас чуть холоднее, чем в Кумране, мальчик, – слышалось ему бормотание Лонгина. – Но для такого человека, как ты, выросшего в пустыне, эти необъятные просторы не должны казаться чужеродными».

И тем не менее они такими были для него. В отличие от центуриона, который неоднократно переходил через Альпы с Германиком, он не знал, что такое снег.

Когда же он в конце концов взобрался на перевал, он всего лишь увидел оттуда очередной горный хребет, такой же непреодолимый. «Мое царствие не от мира сего», – сказал ему отец. И теперь он начал понимать почему.

Спуск по восточному склону оказался таким же тяжелым, как и подъем. В долине он построил хижину из снега и проспал там несколько часов, прежде чем начал подъем на очередную гору, заснеженная вершина которой терялась в облаках. Голод уже давал о себе знать. Последние три дня он ничего не ел, и судороги не проходили даже при ходьбе. Мысль о том, чтобы где-нибудь согреться, превратилась в навязчивую идею, поиски хвороста стали манией, и немыслимо было провести следующую ночь без костра.

Когда он поднимался на перевал, ледяной туман отбирал у него последние силы. Каждый вдох был мучением. Изнеможенные руки и ноги отказывались ему служить. Он начал задыхаться от недостатка кислорода. Вскоре из носа побежала струйка крови и замерзла в бороде.

Если бы он остался один на один с этими невзгодами, он бы уже сдался, но тихий голос Лонгина время от времени подбадривал его или бросал ему вызов.

«Ты почти у цели, Давид, – слышался ему шепот центуриона. – Это на другой стороне горы. Не бойся, давай, иди!»

– Не бояться? – переспросил Давид, еле дыша.

Тут ему вспомнились слова Шимона, и, отчаянно пытаясь убедить себя, он прошептал обмороженными губами:

«Трус умирает… тысячу раз. К храбрецу… смерть приходит лишь однажды».

Его веки отяжелели, и он упал на снег. Давид попытался подняться, но онемевшие от холода ноги больше его не слушались. У него не было сил даже пошевелиться, настолько он ослабел от голода и жажды.

«Вставай, Давид! – снова послышался шепот Лонгина. – Ты еще не все сделал, так что не сдавайся! Твоя цель прямо вон там!»

Юноша поднял свое заиндевевшее лицо и посмотрел на перевал сквозь ледяной туман. До него оставалась лишь сотня метров, не более, но он казался недостижимым… Сердце стало медленнее биться в его груди.

Но глаза его все же не закрылись. Сначала он ничего не видел, но постепенно из тумана выросли два силуэта на лошадях. Это были проводники, укутанные в белые плащи с капюшонами… Они галопом мчались по склону.

Один из всадников спешился и побежал к Давиду, а второй оставался на месте. Подбежав, мужчина присел возле Давида, отвязал бурдючок, который висел у него на перевязи, и приложил его к потрескавшимся губам юноши. Давид с такой жадностью начал всасывать жидкость, что чуть не захлебнулся.

– Потихоньку, потихоньку! – советовал проводник на хорошо известном Давиду языке.

Ошеломленный юноша попытался разглядеть лицо своего спасителя, но оно было замотано шарфом, защищающим его от ледяного ветра.

– Кто ты? – встревожился он.

Тогда проводник снял шарф и откинул капюшон. Ему было около сорока. Его длинные черные волосы, бородка клином и загорелая кожа говорили о том, что это галилеянин. Но Давид его узнал прежде всего по глазам.

– Отец? – не веря своим глазам, произнес он.

– Как же ты вырос, сынок! – сказал Иешуа, нежно погладив его по щеке.

Переполняемый эмоциями, Давид неуклюже бросился в объятия отца и прильнул к нему, всхлипывая, как маленький мальчик.

– Все в порядке, теперь все в порядке, – пробормотал отец, качая на руках сына.

– Каждую ночь мне снилось, что… ты жив… И всякий раз, когда… когда я просыпался, я снова тебя терял…

Иешуа онемел. Он мог умерить человеческие страдания, но не знал, как утешить собственного сына.

– Ты бы мог, по крайней мере, повидаться со мной, прежде чем ушел, – упрекал его Давид.

– Я приходил. Накануне своего отъезда. Я смотрел на тебя спящего всю ночь, пытаясь подыскать слова, которые могли бы…

Смятение не дало Иешуа договорить. Но то, что он не мог произнести, было написано у него на лице. После паузы он заговорил снова:

– Я тогда сказал себе… что ты будешь меньше страдать, думая, что твой отец мертв, чем зная, что… он тебя бросил.

Видя, что отец сильно взволнован, Давид опустил голову и ответил:

– Я страдал и от того, и от другого.

Их взгляды встретились, но реальность напомнила о себе, как мороз напоминает о наступающей весне.

– Нет… Ты ненастоящий. Здесь нет ничего настоящего.

Он схватил отца за запястья и стал искать следы от гвоздей, которыми его руки прибивали к кресту, но не нашел их.

– Где твои шрамы?

– А твой где, Давид? – мягко произнес Иешуа.

Юноша посмотрел на него непонимающе.

– Стрела. Ты об этом не помнишь, сынок?

Заинтригованный, Давид пощупал сквозь одежду свой бок, куда был ранен в битве на Гаризиме. Не обнаружив там шрама, он поднял глаза на Иешуа, чей взгляд был преисполнен сочувствия и сострадания. Отказываясь верить, Давид резко задрал одежду и с ужасом убедился, что шрама нет.

У него появилось странное ощущение, что он стал бестелесным, словно из него вынули душу. А может, его тело обрело новую силу. Он осмотрелся. Вокруг возвышались все те же горы, однако что-то изменилось, вот только что? Все стало более… светлым, сияющим.

«Наши умершие не покидают нас, – говорил ему дядя. – Это мы покидаем их, переставая верить в их существование».

И тут Давид заметил еще одного проводника, стоящего поодаль. Он медленно направился к юноше, и его походка показалась ему знакомой. Еще до того, как он снял капюшон, Давид понял, кто это.

Он повернулся к отцу, который подтвердил его догадку кивком. И он побежал к той, которой ему так недоставало, на чьей могиле он плакал.

Это была его мать.

И впервые в жизни он ощутил присутствие Духа Божьего.