63

А у Пилата кончалось терпение. Авгуры еще продолжали гадать. После того как было отмечено странное поведение птиц, вылетающих из клетки, одну из них убили литуусом, выпотрошили, чтобы достать печень, и в данный момент четверо жрецов искали выступы в этом разрезанном на две части органе. Отсутствие выступов стало бы дурным предзнаменованием.

А пока все ожидали их заключения, неожиданное событие привлекло всеобщее внимание.

По козьей тропе с горы Гаризим спускался Каифа в компании тридцати детей. Спуск был опасным, потому что почва была сыпучей, но детвора лучше первосвященника знала, куда лучше поставить ногу, чтобы из-под нее не выскользнул камень. Он шли цепочкой, держась друг за друга, а Каифа заставлял их петь псалмы, чтобы они приободрились.

Когда Пилат это увидел, он почернел от ярости. Каифа его одурачил. Он разыграл эту комедию с так называемым парламентерством не для того, чтобы уговорить Варавву сдаться, а чтобы спасти детей. И он за это заплатит.

Прокуратор приказал лучникам направить свое оружие на эту живую цепочку. Лучники пришли в замешательство…

Голоса детей звучали в унисон, они доверчиво, не прячась, шли за первосвященником, и все это делало невозможным исполнение приказа прокуратора.

Пилат заорал во всю глотку, повторяя приказ, и лучники стали готовиться к стрельбе. Макрон вышел вперед и обратился к своему начальнику:

– Прокуратор! Ты не можешь так поступить! Это же дети!

– Это бандиты, – не согласился с ним Пилат.

– Они же сдаются! Наш воинский долг пощадить их и взять в плен!

Пилат внезапно успокоился, а значит, стал еще опаснее.

– Ты считаешь, что в наших тюрьмах для них найдется место, префект? Ты забыл, что они переполнены? И что у Рима нет средств построить новые? Казнить их всех обойдется дешевле, к тому же это охладит пыл восставших.

Он повернулся к лучникам и, подняв руку, приказал:

– Солдаты! Стреляйте по моей команде!

Легионеры тут же достали по стреле из своих колчанов и натянули тетивы. Пот ручейками стекал по лбу Макрона. Он чувствовал, как взгляды стоящих за ним людей сверлят ему затылок. Тогда префект посмотрел на Луция, и помощник Пилата отвел глаза.

– Прицелиться…

Лучники направили луки на детей, вызвав крики ужаса у стоящих на крепостной стене их родителей. Лицо Мии осунулось от осознания того, что за это массовое убийство она будет в ответе. Одна из матерей спускавшихся детей набросилась на Варавву, выкрикивая проклятия.

Давид обратился к Лонгину:

– Нужно что-нибудь предпринять!

– Ничего нельзя сделать, Давид. Их лучники стоят вне досягаемости наших стрел. Думаю, они скорее ранят детей, чем убьют.

Маленькая группка уже дошла до подножия горы и теперь, не скрываясь, двигалась по направлению к лагерю.

– Давай подождем, прокуратор, надо обсудить это.

– Здесь нечего обсуждать, Макрон! – осадил префекта Пилат. – Я прокуратор этой провинции, и я уже принял решение! Что касается тебя, раз у тебя нервы не в порядке, я освобождаю тебя от твоих обязанностей до нового приказа!

После этого выкрика наступила гробовая тишина. Легионеры переглядывались, не зная, что и думать.

– Ты не властен освобождать меня от моих обязанностей, – заявил Макрон. – Я – префект преторианской гвардии и подчиняюсь только приказам императора.

– Луций, – заорал Пилат, – прекрати этот бунт! И избавь меня от этого труса! Лучники! Целься!

Макрон повернулся к Луцию и предостерег его:

– Подумай хорошенько, центурион, кому ты должен подчиняться. Лишившемуся рассудка прокуратору провинции или префекту преторианской гвардии, которому император доверяет свою жизнь.

Как только первосвященник заметил, что лучники подняли свои луки, он велел испуганным детям стать за его спиной, чтобы он послужил для них живым щитом. А затем он приказал им продолжать петь, чтобы Бог услышал их мольбы и защитил их.

– Не стрелять! – закричал Макрон. – Приказ императора!

Приведенные в трепет таким заявлением, лучники опустили луки и стали растерянно переглядываться.

– Легионеры Третьего легиона! – продолжал Макрон. – Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, более не в состоянии здраво мыслить, а значит, выполнять свои обязанности. Он должен ответить за свои ошибки перед императором, сенатом и римским народом, а пока я, Квинт Невий Макрон, префект преторианской гвардии и императорский посланник по особым поручениям, отправляю его под арест. Предупредите вашего легата, чтобы он принес присягу на верность.

Пилат посмотрел на своего помощника, уверенный, что одного лишь взгляда его начальника будет достаточно, чтобы тот не выполнил приказ префекта, но для солдата старшинство превыше преданности.

– Флавий и Гракх! Отведите прокуратора в его палатку, – приказал Луций.

Прежде чем отправиться туда со своими тюремщиками, Пилат повернулся к Каифе, который уже входил в лагерь в окружении трех десятков детей, спасенных им. По глазам прокуратора первосвященник мог прочитать, чего ему будет стоить это спасение.

Макрон какое-то время пристально вглядывался в лица легионеров, которые все еще не пришли в себя после событий, свидетелями которых стали, а потом объявил:

– Воины Третьего легиона, если кто-нибудь из вас не одобряет того, что я только что сделал, пусть считает себя свободным от выполнения своего долга и немедленно покинет лагерь.

Он ждал их реакции. Никто из них даже не шелохнулся.

64

Наступила ночь, темная и безлунная, заставляющая каждого искать свет в глубине своей души. Все на Гаризиме надолго замолкли. Перед глазами каждого осажденного, погруженного в собственные мысли, пролетела все прожитая до этой битвы жизнь. И в основном увиденное никому не понравилось. За каждым «мне бы следовало сделать» шло «если бы я знал», и угрызения совести пробуждали в каждом желание прожить еще несколько дней, чтобы попытаться исправиться. Убивать завтра, чтобы не быть убитым. Уничтожить чужую жизнь, чтобы получить шанс исправить свою. Таково было решение, принятое каждым.

Но постепенно воображение уступало место реальности. Молчание лишь усиливало страх, и, как в детстве, казалось, что призраки, спрятавшиеся во тьме, готовы украсть у вас душу, как только вы утратите бдительность. Самые безобидные звуки говорили об опасности. Ветер нашептывал какие-то непонятные послания, а кузнечики о чем-то сговаривались. Самые опытные воины были подвержены такому бреду, и Давид в преддверии своего боевого крещения не был исключением.

Чтобы хоть чем-то занять себя, он разжег костер в углу террасы, а Лонгин наблюдал за ним, точа свой меч. Похоже, сына Иешуа раздирали противоречивые чувства. Центурион надеялся, что рано или поздно юноша откроет ему свою душу. Смерть подталкивает к доверительности, она заставляет людей сделать выбор между ложью и правдой. Ее присутствие вынуждает начать обратный отсчет, и это обязывает сбросить маски. Был ли готов Давид сбросить свои?

Как когда-то его отец, он столкнулся с абсурдностью ненужной жертвы, и слова Иешуа, услышанные им в Гефсиманском саду, всплыли в его памяти: Я не доберусь туда, отец, я очень боюсь… Если сможешь… не дай мне испить эту чашу, умоляю тебя…

Он повернулся к Лонгину, тот смотрел на него со своей обычной доброжелательностью.

– Мы проиграем эту битву, не так ли? – спросил Давид.

– Да. Но… сначала мы себя покажем.

– Ради чего?

– Не знаю, Давид. Это – твоя судьба, не моя. Ты ведь наверняка уже думал об этом…

Юноша отвернулся и стал смотреть на угли костра.

– На самом деле я… я все чаще спрашиваю себя, ради чего все это безумие. И чему послужит наша жертва. В любом случае единственное, что я знаю, Лонгин, – это то, что тебе судьбой не предначертано сражаться с твоими соплеменниками и умереть на этой скале ради дела, которое не является твоим.

– Ты что же, ничего не понял, Давид? Ты и есть мое дело! Моя судьба – сдержать обещание, которое я дал твоей матери.

– Как? Отвести меня на край света к моему отцу?

– Нет. Сделать то же самое, что сделала бы твоя мать, если бы она сегодня была здесь: не отдать тебя в руки смерти.

– Рискуя собственной жизнью?

– Если придется.

– Я не вижу выхода, – вздохнул юноша.

– А я вижу.

Давид, не в силах произнести ни слова, внимательно посмотрел на трибуна в ожидании пояснения, которое тут же последовало:

– Чтобы проиграть эту битву, ты Варавве не нужен. Смерть уже долго не принимает его, и, что бы ни случилось, он не останется в проигрыше. Это – его война, а не твоя.

Эта мысль взбудоражила юношу.

– Ты что, предлагаешь мне дезертировать?

– Я предлагаю тебе выжить. Если ты завтра погибнешь, что будет с восстанием?

– Они могут сорвать цветок, но они никогда не уничтожат зерно.

– Зерно – это ты, Давид! Ты – сын Мессии! Может ли у иудеев быть царь лучше, чем ты? Завтра Пилат пойдет на штурм и уничтожит всех живых на этой скале, чтобы забыть о своем унижении. В том числе и Мию! Ты этого хочешь? Мы можем уйти этой ночью вместе с ней и спасти ей жизнь!

Эта последняя фраза произвела на Давида неожиданно сильное впечатление. Юноша отвернулся, чтобы скрыть свое смущение, и с горечью произнес:

– Я думал, что римским солдатам не прикажут устроить резню.

– Это при командующем, достойном такого звания, но… с таким ненормальным, как Пилат…

Лонгин не договорил, а только вздохнул. Ему не хотелось использовать Мию в качестве довода, но он был готов на все, чтобы переубедить Давида.

Юноша смотрел в пространство перед собой, словно прокручивал в голове события прожитых лет.

– В тот день, бродя по Иерусалиму, мой отец знал, какая судьба ему уготована. И, несмотря на гнетущий страх, он ничего не сделал, чтобы избежать казни. Стоя у подножия креста, я слышал, как он бросал упреки своему Богу: «Почему ты меня покинул»? Он тоже сомневался в пользе приносимой жертвы, но… семь лет спустя после случившегося его послание, преисполненное любви к людям, помогает им жить. Сын такого человека не может бросить своих собратьев, Лонгин. И один только Бог знает, для чего нужна наша жертва.

Потрясенный и восхищенный такими рассуждениями, центурион смог только кивнуть. Потом, с трудом превозмогая нахлынувшие чувства, он пробормотал:

– Я горжусь тем, что познакомился с тобой перед смертью, Давид. Теперь ты должен пойти поговорить с ней.

Когда юноша появился на крепостной стене, Мия уже ждала его. Рассматривая будущее поле битвы, она пыталась представить, где именно Давид будет сражаться завтра.

– Я знала, что ты придешь, – сказала она, не поворачивая головы.

– Откуда?

– Потому что этот вечер будет у нас последним, и… нам нужно так много узнать друг о друге, а времени на это осталось так мало…

Он, подойдя к ней, стал молча смотреть в том же направлении. Потом он, собравшись с духом, спросил:

– Что ты хочешь узнать обо мне?

Она обернулась и игриво прошептала:

– Твою тайну. Твою самую сокровенную тайну. То, что знаешь только ты.

– Мою тайну?

– Хм… А я тебе потом открою свою.

Он засомневался, стоит ли ей открыться, ведь они практически не знали друг друга, и он боялся разочаровать ее…

– Ты мне не доверяешь? – посерьезнев, задала вопрос Мия.

– Ну что ты, конечно доверяю, но…

– Но что? Если мы завтра умрем, какая разница, буду я это знать или нет?

Давид повернулся к ней лицом. Долго смотрел на нее, глубоко вздохнул и пробормотал:

– Я люблю тебя.

– Что?

– Я люблю тебя, – повторил он. – Это и есть моя самая сокровенная тайна, которую никто не знает.

– Ну нет, ворюга, – рассердилась она. – Это моя тайна!

– Правда?

Она кивнула, и в глазах ее вспыхнули тысячи искр.

– Открой мне ее тогда… – прошептал он, ощущая себя чрезвычайно ранимым, чего раньше в себе не замечал.

Будучи не в состоянии произнести ни слова, Мия протянула к нему руки, обхватила его голову, запустила пальцы в волосы и нежно привлекла его к себе.

Трепет охватил все тело Давида так, что даже голова закружилась. Голубые глаза Мии, словно морская бездна, приблизились к нему, а его дрожащие губы слились с ее губами.