11

робинзон

Восемь дней не было ни часов, ни минут, ни даже времени суток. Никаких способов мерить время, кроме как вслушиваться в возню охранников. Шаркающие шаги в коридоре – сигнал к утренней побудке. Потом долгая борьба с дверью – ее перекосило, и она всё время цепляется железной обивкой за бетон. Осмотр комнаты, совершенно бессмысленная затея; чем бы он мог здесь рыть подкоп? Илья решил, что это, может, часов девять. Или десять. Потом, когда приносят еду, – это обед. Второй осмотр и бутерброд с чаем – это вечер. Где-то за час до того, как шаги стихнут. Хотя ночной сторож всё равно есть.

На девятый день над Ильей «взяли шефство». Это Сашка с первого этажа так назвал – во время «групповой терапии».

Когда ты под шефами, время застревает не на минутах и секундах, оно проваливается в песок их наноосколков. Илья стал думать, что оно даже начинает крутиться назад. Отскакивает крохотными теннисными мячиками от тебя как от сетки и улетает во вчера. Или в две минуты назад. Здесь это одно и то же.

Шефы заходят, когда захотят. Бросают еду. Или не бросают. Но главное – они играют с тобой в «жужу».

Илья и до этого слышал крики – то сбоку, то сверху. Но тогда он думал, что цензоры просто ломают кому-нибудь нос или пальцы. Дело привычное. Только всё совсем по-другому.

В жужу играют так. Нужно лечь на пол у дальней от двери стены камеры и, закусив зубами какую-нибудь мелкую дрянь, беспрерывно жужжать. Ноги и руки – от земли, как только опустил – штрафной по животу. Перестал жужжать – по зубам. Задача – переползти камеру на брюхе и ткнуться носом в решетку.

Что после этого – неизвестно. Илья не доползал еще и до середины. За каждый проигранный матч – один зуб. У Ильи уже три. Из дырки на месте второго никак не прекращает идти кровь. Он всё время чувствует, как ее вкус растекается по нёбу, а оттуда пробирается в нос. Илье кажется, что кровь внутри него пробила новые русла, и теперь течет, создавая запруды, прорывая плотины, меняя очертания органов. Я не тело, думает Илья, у меня его почти уже нет. Я – арт-объект.

Он почти спокоен. Ему только не хочется подниматься ради еще одной игры. Это так неудобно – отрывать спину от холодной липкой койки. Или не холодной, а, наоборот, перегретой, пузырящейся жаром, как кипящая кока-кола? Илья не знает. Может быть, у него озноб. Может быть, температура стучит в отметку 40. А может, просто спертый воздух. Здесь наверняка спертый воздух.

Интересно, думает Илья, когда уже? Ему кажется, что он почти совсем распался, что его кости растекаются, превращаясь в теплый перегной. Но мысли еще растеклись не совсем. Они еще колят чуть выше глаз. Тоненькие иглы. Злые пункции.

Скоро и они окажутся в той же компостной яме, что и всё остальное. Тогда игра оборвется, и станет ясно, есть ли на самом дне что-нибудь, кроме липкого гноя мыслей и неудобства собственных останков.

Вдруг там вправду водится какой-нибудь бог? Но даже если и нет, ничего страшного. Если бы можно было больше не вставать, то никаких проблем, Господи.

– Здравствуй, герой, – сказал бог.

Илья не ответил, он попробовал рассмотреть бога сквозь сливающиеся веки, но бог был слишком яркий и нестерпимо жег глаза.

– Нет, – сказал Илья богу. – Тебя нет.

Бог приблизился, завис над Ильей, но тут же отшатнулся.

– Что за херню вы тут устроили? – загремел бог. – Вас кто просил так его урабатывать? Что? Старшего позови!

Илья не успел увидеть старшего. Он провалился будто бы внутрь матраса: вокруг был поролоновый кисель, в котором невидимые землеройки прогрызли гигантские пружинные коридоры. Илья, как в аквапарке, катился по ним, слушая звенящий в металле пружинных колец божественный гнев. Голос бога был похож на грохот бьющихся друг о друга кастрюльных крышек. От него дрожало всё вокруг. Вся поролоновая вселенная.

Когда Илья вынырнул из киселя, он на пару мгновений обнаружил себя с поджатыми ногами на заднем сидении какой-то машины, летящей сквозь космическую тьму. Как в фильме «Интерстеллар», подумал Илья, и ему вдруг стало смешно от того, что он – Мэтью Макконахи. Илья попытался захохотать, но тело-арт-объект только неприятно завибрировало.

Сверху на него глянула голова бога.

– Ладно, – сказал бог, – оклемаешься.

Он не соврал.

На второй день вознесения вселенская черная дыра имени «Интерстеллара» схлопнулась, и Илья понял, что наверху есть потолок.

А на четвертый появился Старик.

Он тихонько приоткрыл дверь и долго с порога вглядывался в груду тряпья, которая когда-то была телом Ильи, а теперь стала окорочком человека в обертке лоскутных одеял.

Потом Старик качнулся внутрь, поддавшись заново включившейся в мире гравитации, и вплыл в каюту Ильи. Оказавшись на середине, он сложил руки на груди и продолжил изучение пришельца. Это напоминало осмотр безнадежного больного специально приглашенным профессором. Пожалуй, даже европейским светилом, на которого только и осталась надежда. Но вот именитый врач качает головой и глубоко вздыхает. Еще секунда, и он разведет руками, пробормотав что-то вроде: «Acta est fabŭla».

– Здравствуй, племя молодое, – сказал Старик, присаживаясь около койки Ильи.

Вознесенный кивнул, продолжая во все глаза рассматривать визитера.

– Привет, – пробулькал Илья. Он успел серьезно простудиться в подвале, и теперь сам поражался, какие чудны́е звуки издает организм по команде «голос».

– И кто же ты такой, мальчик? – спросил Старик неодобрительно.

– Мальчик у тебя в штанах, – засвистел-захрюкал-засмеялся Илья.

Старик поморщился.

– За кого он меня держит? – сказал он громко в сторону и разочарованно покачал головой.

Он некоторое время продолжал придирчиво рассматривать Илью, как будто выбирал себе пару яблок на развале, но так и нашел достаточно приличных.

– Тебя кто так уделал? – поинтересовался он.

– Ваши какие-то, не разбираюсь в сортах говна.

– Моих, – сказал Старик, – уже давно нет. Ты думаешь, если это я зашел в твою дверь, а не наоборот, то я тут хозяин? Это необитаемый остров, парень.

– Робинзон что ли?

– Наверное.

– И за что робинзонишь?

– Грешил… против истины.

– О, – сказал Илья, – а хули ты тогда живой?

– А ты? – парировал Старик. – Ладно. Вечером давай. Если ты честный Пятница, может, на что-нибудь и сгодишься.

Вечером не вышло. Илья доковылял до ванной только назавтра. Старик будто ждал. То есть точно ждал. Из крана на полную катушку хлестала вода. Робинзон сидел на краю и смотрел сразу как-то мимо всего.

– Плотно дверь закрой, – распорядился он. – Может, и тут слушают, но ничего лучше всё равно нет.

И без перехода:

– Ты из «культсопра»?

Илья кивнул и попробовал разместиться на трехногой табуретке напротив Старика. Одна деревянная лапа норовила подломиться или хотя бы сдать в сторону, приходилось ее придерживать.

– Черный – это кто? – продолжал опрос Старик.

Илья впервые посмотрел на деда с интересом.

– Загадка такая? – дурачком переспросил он.

Робинзон вздохнул.

– У меня нет на это времени, – сказал он сам себе, качая головой. – Ну почему опять так, а? Вот чем я… а-а-ай!

Он перевел взгляд на Илью.

– В общем, слушай, сученок, – сказал он, – у нас с тобой есть, может быть, два дня. И всё кончится, понял?!

Он сказал, его зовут Петр. Петр Анатольевич. Сам из Питера. Уже четыре месяца они хотят от него картинок и имен. А у него ничего нет. Только дочь, которая его наверняка уже похоронила. Связи нет, новости дают только в распечатках, и непонятно, что из этого правда.

И еще они мучают учеников. Иначе откуда им знать подробности?

Зачем им твои ученики, Старик, хмыкнул Илья.

– Дебил, – ответил на это Робинзон.

Я бы даже не стал говорить с таким говном, как ты, если бы не время. Ты или мудло, или провокатор. Но это уже всё равно. Всё теперь всё равно. Даже всё равно теперь всё равно. Если не успеть.

– Свяжешься с Черным. Если ты из «культсопра», то знаешь выход. Свяжешься и передашь, когда они тебя отпустят. Наверняка уже завтра – им же тоже надо успеть.

– Зачем еще? – булькнул Илья.

– Дурак. А еще лезешь дерзить! Так и не допетрил? Ты будешь у них Хиропрактиком.

Стоп-стоп-стоп, сказал Илья, что за ересь ты несешь? Какой к херам практик? Совсем, мужик, у тебя кукуха сникла.

Старик снова шумно вздохнул.

– Послушай, парень, – явно сдерживаясь, заговорил он другим тоном, – ты попал к людям, которые устроили весь этот блядский цирк. Мы тут все – их блядские циркачи, должны выдать номер. Если возьмешь в руки голову, то сообразишь. А если сообразишь, сделаешь, как я сказал…

Они расчухали, какой у этих картинок потенциал, уже после первого московского граффити, говорил он, там еще раньше в регионах были. Но самый первый автор-рисовальщик быстро пропал, они не смогли его найти. Нужен был дублер, и тогда кто-то показал на меня. Знал бы кто – удавил бы сволочь. Только тогда еще и себя придется удавить заодно. Потому что когда они пришли ко мне, я не забаррикадировал дверь, не стал отбиваться, а, наоборот, повел светские разговоры. Цену себе набивал!

И они оценили. Они предложили деньги. Хорошие деньги – просто за шутку. За эскизы как бы. Такая, знаете ли, ретрофутуристическая гипотеза. Они так и сказали – гипотеза. Пара как бы будущих картинок Хиропрактика. Вы же можете, Петр Анатольевич. Для нашего проекта – про образ будущего. И я говорю: ну почему бы не попробовать? Тем более, что этот ваш Хиропрактик – не бог весть…

К моим ученикам, говорил он, они пришли уже с готовыми эскизами. Что-то пообещали им, не знаю. Так и пошла вторая серия. И сразу – последствия. Сначала один с моста сиганет… а потом второго… Я тут думаю: твою мать. А они снова стучат в дверь: вы уж не отказывайте… Я попробовал бежать, даже до Витебского вокзала добрался. Но в итоге – всё равно меня сюда взяли. В Москву, поди?..

– Они же меня живьем загрызли! – внезапно вскинулся Старик. – Каждый день зубами рвут печень! Кишки наматывают! Ты что думаешь, сопляк, это всё просто так: можно намалевать и спокойно на боковую? Это же как черная магия! Ты все эти смерти из себя вынимаешь. Ты сукин вивисектор! А как ты думал, мальчик?!

Старик впился пальцами в лоб и, захваченный собственной проповедью, не замечал, как оставляет на коже длинные красные полосы.

Когда я отказался, они меня пугали, говорил он. И голодом. Били тоже. Вот как тебя – только послабже, руки-то нужны, да и голова немножко.

Но я говорю: нет, не возьму на себя грех больше. И так не отмолить уже. И тогда они Андрюшку… Такой парень был. Ну, ты должен знать, он еще «Небо» устраивал. Нет? Ладно. Я тогда не поверил. Думал, чушь. А они правда его сунули рисовать. Сожгли его как меня! А потом Варьку… Счастье хоть, что остальные не здесь. Разъехались. Как знали.

А теперь – ты. Они думают под финал приделать к моим рукам ваш «культсопр».

– Какая пупырчатая хуйня, – сказал Илья, постаравшись состроить ухмылку. – Ну ты и словил тут, деда.

– Мало тебя били, – с отвращением сказал Робинзон.

– Кроме как вешать мне сопли на плечи – ты чего хотел-то?

Старик долго тер руками лицо, как будто хотел согнать с него что-то, какую-нибудь копоть.

– Хорошо, – сказал он, наконец. – Пойдем.

– Куда еще?

– Да куда тут можно пойти? В мастерскую. Только молчи, слышишь? Разговаривать только здесь можно.

Старик толкнул дверь и босиком – оказалось, что он босиком, а пол здесь отмораживает ноги до коленей, – пошлепал по темному коридору. Он нисколько не сомневался, что Илья последует за ним. Это Пятницу одновременно поразило и разозлило. Он с минуту сидел, размышляя, что надо бы отправиться обратно в свою комнату. А потом Илья встал, оттолкнувшись руками от табуретки. Ноги задеревенели, а в животе резануло – будто бы длинным тонким, а потом этим же начало проворачивать. Илья тихонько заскулил, обнял себя руками, но всё же поплелся за Робинзоном.

Какой длинный коридор. Двадцать шагов, тридцать пять. Мастерская – это вон тот серый провал слева? Света мало, наверное, Робинзон боится не только звуков. И теперь понятно, почему.

Всё внутри мастерской оказалось изрисовано: стены, потолок, слепые окна. Эскизы тут и там валялись смятыми кучами, их ворох накрывал огромный круглый стол. Сюжеты то повторялись по пять раз (может, там в деталях есть различия?), отчего казалось, что смотришь раскадровку мультфильма, то начинали скакать с пятого на десятое. Вот митьки дарят кому-то – не разобрать со спины – жабу и гадюку. А следом уже поезд-метро – автозак. Дальнюю стену и вовсе занимал комикс, в котором судьи – Джордж Буш – отец, Джордж Буш – сын и некто третий – видимо, Джордж Буш – святой дух – в виде крупного, скептически разглядывающего зал орла, – нависали над обвиняемым. Прокурор в буклях – премьер. Адвокат – улыбающийся нефтяной олигарх. Лицо обвиняемого пустое. Не нарисовал еще. А на часах – десять.

На картинке выше – высотка парламентского центра, на которой расцветают гвоздики-взрывы. Одиннадцать.

И вот еще. Посреди комнаты на большом листе ватмана как бы карандашный рисунок. Склеенный из газетных кусочков генерал – скорее всего, министр обороны, летит на бумажном самолетике бомбить схематичные домики. Рядом с ними в ужасе застыли девочка из треугольников и собачка из неровных кружочков. А в другом углу рисунка – Мурзилка с бородкой и в клетчатом шарфе, целит в самолет из пальца. Восемь. А его еще не было?

С картинок смотрели десятки лиц – надо полагать, весь официальный иконостас. Илья узнал премьера, спикера и еще каких-то телевизорных попаданцев. А скольких он просто был не способен опознать…

– Это всё старые, – сказал Старик, угадав мысли Ильи, – их уже запустили в работу. Осталась последняя.

Всё по серьезке, подумал Илья. В голове у него отчего-то крутилось слово «машинерия», которое он не знал, к чему приложить. Он даже не помнил точно, что оно значит. Просто чувствовал, что вот тут самая она – огромная, злобно крутящая хищными колесиками махина, заслоняющая собою горизонт. Безумец Робинзон у нее на посылках. И гнойные пидрилы-цензоры. И еще разные. И может, даже вся наша сеть, которая тащит этого ксеноморфа по городам. Раздает его как бесплатный вайфай. А я, подумал Илья, что, получается – и я? А еще – это она служит тому богу или бог ей?

– У нас есть только пятнадцать минут на разговор, а ты спрашиваешь обо всякой фигне, – укоризненно заметил бог.

– Да у вас всё фигня, – пробулькал Илья. – А что, дед в самом деле Хиропрактик?

– Сам-то как думаешь?

– Да вот хрен его знает. Ну, то есть где-то еще и настоящий…

– А это вообще не имеет значения. Нет разницы, кто и где настоящий, если всё продолжается, – сказал бог, с усмешкой глядя в широко распахнутые глаза Ильи. – Так и что, мы договорились?

– А вы меня потом монтировочкой в висок? Эти ваши цензорские суки в переулочке шлеп-шлеп. Я же теперь знаю, кто и где всех нарисовал.

– Ничего ты не знаешь, – не согласился бог, – ни кто, ни где. Старик в какой-то квартире – тоже мне указатель. И потом: через несколько дней ваше «культурное сопротивление» вообще не будет никому нужно. Пять картин будут вывешены разом, и вся власть обнулится. Ты подписываешься?

– Вы меня чуть на тот свет не свезли, а я помогай?

– Ты и раньше помогал, только как зомби. А теперь впервые можешь сделать что-то осмысленное. Но мне некогда тебя уговаривать. Решай быстрее.

доченька

Илья с трудом отыскал эту панельку, вокруг-то сплошной «тру детектив», ядовитые болота Луизианы. Спрыгнув с маршрутки, долго продирался сквозь промзону: отвалы земли вдоль перекрещенных траншей, останки автобусных остановок, выползшие невесть откуда тела гигантских труб-гусениц. Два раза обошел рассеченный черными швами на квадраты дом: где у него номер-то? А, вот, на земле валяется.

В подвал из второго подъезда. Кривая дверь, еще на подходе к которой пахнет прокисшим погребом. Стены в какой-то дряни. Но хоть свет есть. Свет – это уже добыча.

Подумалось: будет смешно получить сейчас арматуриной по голове. Такое выйдет путешествие из цензоров в цензоры. Илья даже непроизвольно сжался в ожидании удара, спускаясь по ступеням. Но нет, пока еще можно пожить. Он выдохнул и сам себе улыбнулся. Стареешь, брат. Ссышься уже даже без повода.

Вроде и свет есть, а темно. Какой-то московский вечер в третьей четверти. Илья достал из кармана фонарик, пощелкал выключателем, будто это и не фонарь вовсе, а зажигалка, – ага, наконец, зажегся, – и очертил им перед собой дугу. Луч попрыгал по стенам, выхватывая фрагменты куч смешавшегося до неразличимости барахла, и, наконец, уперся в человека, застывшего на стуле с отломанной спинкой.

Странного персонажа выбрал Черный. Илья не то чтобы помнил лицо, но какие-то общие очертания и вот эта манера сидеть, сложив руки за спиной, – они похожи. Да он и тогда так сидел. Когда тогда? Ну тогда, когда зашел к Настьке. Зачем-то ведь сохранилось это в памяти.

Илья свистнул, давая о себе знать. Этот дернулся потревоженным голубем.

Встал. Тоже фонарик. Всматривается.

– Ну привет, – сказал подвальному сидельцу Илья, – добрый человек.

Тот подошел поближе.

– Короче, дед-робинзон тебе тут передает…

Этот не слушал.

– Где моя дочь? – спросил он.

– Какая еще дочь?

Не отвечает.

– Олег, не валяй ваньку.

Какой еще Олег? Что за пурга?

– Слушай, – сказал Илья, – про дочь не по адресу. Я тут про картинки.

У них же вроде не было детей? И у нас с Настькой, слава богу, не было. А дочь… может, у него до этого была? Дима что ли? Или Денис?

– Давай без всякого хуеплятства, а?

– Своим кураторам передай, что дальше – только с Настей, – говорит.

Хрена себе заявления.

– Ты в своем уме? – спросил Илья. – Какая Настя? Какая дочь? Мы о чем тут вообще?

Этот ударил. Только в последний момент Илья чуть посторонился и лишь поэтому сохранил целыми зубы. В глазах заискрило. А этот лепит еще и еще.

Перехватив фонарь как кастет, Илья резко рванул вниз и оттуда, из полуприседа, дважды залепил этому уроду – благо закрываться тот и не думал.

Помогло, отъехал назад, капает красной водичкой на пол.

– Совсем ты в мозг раненый! – заорал Илья, приподнимаясь и трогая языком разбитые десны.

Бляха, зачем меня к нему послали? Что за нахер?! Да ему не то что рисунки, ему 50 копеек нельзя давать – он ими людей резать начнет! Вон, стоит и смотрит совершенным психом. Как бы еще раз не прыгнул.

– Передай, что без Насти ничего не будет, – повторяет.

Точно псих.

– Ладно, – сказал Илья, сплевывая кровь, – я тогда пошел. Без тебя, сука, обойдемся.

– Это едва ли, – говорит этот. – Рисунки оставь и выкатывайся.

* * *

Всегда выбирают что-то в этом роде. Может, они их оптом скупили?

Сидит человек и обзванивает Владимир, Калугу, Тулу разную. У вас нет свободного подвала в девятиэтажке? Не гексоген. Славяне.

Всё может быть.

Но подвалы – ладно. Зачем они этого-то ко мне подсылают? Знают же. Или нет? Почему все обязаны знать, что там у меня с кем? Вот это «я закрою глаза, и мир пропадет» надо бы в себе душить. Тоже мне, Нео.

Но Настя наверняка знает. Потому и перестала приходить сама.

– Где моя дочь? – спрашиваю я этого.

Воткнуть бы ему правой в сощуренный глаз.

Закрывается от фонарика, пятится.

– Забываешься, – говорит.

Волосы отрастил. Черные, аккуратные, ни одного седого. Сколько ему, кстати?

– Это ты забываешься, Олег.

– Какой еще Олег?

Он опять – Ольга не твоя дочь. Не докажешь. Права родительские.

Нет, не правой, левой – в ухо! А вот теперь – снизу. И снова – в клацнувшие зубы!

Он мне тоже дважды: глаз и скула.

Чья же она дочь, если не моя, говнюк? Знаешь, как она радовалась, когда я доставал елочные игрушки? А как мы с горки в материном дворе катались? Она говорит: папа, чур ты – санки! И кукла у нее – я из Японии привез – с фиолетовыми волосами. Каей зовут. Это мы мультик Миядзаки смотрели – про Долину ветров.

– Скажи Насте, – говорю, трогая опухающее веко, – что в следующий раз буду говорить только с ней.

Этот скалится.

– Совсем, – отвечает, – ты в мозг раненый.

Она не приходит уже год. Год и двадцать четыре дня. Встроенный шагомер считает, даже если ты его и не думал включать.

Она не приходит, а я жду ее по этим вонючим подвалам. Низачем. Чудес не бывает. Я знаю, конечно, знаю. Но всё лучше, чем пустой платяной шкаф. Чем недособранный пиратский корабль из лего.

Пока она держит связь, я буду изворачиваться, но цепляться.

Буду улыбаться – этим, застегнутым на верхнюю пуговицу. Наклонять голову и понимающе кивать. Смеяться сквозь пузырьки шампанского, прыгающие на подносах. Пожимать их тифозные руки. Составлять им буквы в слова. В картинки. Из-за которых корчатся телевизорные рожи…

Почему только она отдала этому эскизы? И Ольку?

Боже мой, я не знаю. Не знаю я!

– Ладно, – говорит, – открывай раскраску. Пройдемся.

Чего там проходиться: ничего в ней нет, только мыльные пузыри наплывают друг на друга перед глазами. Но это всегда так. Сначала.

космос мертв

Со вторым схроном тоже всё было в поряде.

Заброшенный подземный сортир цензоры забрали под себя еще года два назад. Сначала сделали склад, потом поняли, что слишком на виду – отъехали в сторону. Стали юзать по особым поводам – если по-другому никак. Ну и почти забыли по итогу. Мишаня вот вспомнил. Ну и нормально, пусть железяки здесь полежат, решил Арчи.

Нормально и вышло.

Схрон на восемь бойцов в полном комплекте или человек на двенадцать – если делить по-бедному. Но по-бедному незачем. Лучше отоварить «толстых», которые пойдут главной прорывной силой, – чтобы они были в полном сарафане. Огненные «толстяки» в большой давке – это уже полдела.

Никакого срочняка разбирать оружие сейчас не было, сами-то собирались через месяц выступить. А может, и через два. Но вчера пришел гонец – не Овечкин, побольше. Сказал, будет митинг. Надо уработать наиболее шубутных, и чтобы с той стороны вскинулись в ответ.

– Зачем митинг? – удивился Арчи.

– Чтобы вскинулись, – терпеливо пояснил гонец.

Понятно. Жопка-то из-за картинок жим-жим.

– А, – сказал Арчи, – звериный оскал либерализма. Либеральных штурмовиков геть!

– Вот видишь, – улыбнулся гонец, – не зря ты большой человек.

Не зря, чувачки, не зря.

Мишаня развернул железки. Пощелкал щипцами, махнул цепом. Одобрительно выдвинул вперед подбородок.

– И не повяжут, командир?

– А если и повяжут?

Раз пять уже забирали, но это так, до отделения. По-настоящему тех, у кого корочки КЧН, брать нельзя. Если, конечно, правила вдруг не поменяются.

– Если наши «старшие» подпрыгивают в нетерпении, мы же должны им подставить плечо, а? – сказал своим Арчи.

Сеня говорит:

– Да какие они наши, клопы жирные?

Ну а кто тебе наши, Сенечка? Рисовальщики-американы? Нет уж, пока нашими побудут эти. А там разберемся. Дай срок, Сенечка, разберемся.

Только потащили железяки наверх, как вваливается Буга.

– Тут у нас пассажир, – говорит.

– Какой пассажир?

– Да уже был один раз. Помнишь, жопа на видео? В душе не ебу, как он спрыгнул, но, блин, вчера опять взяли в Сокольниках.

– Ну-ка, – сказал Арчи, чувствуя приятный холодок предвкушения, – покажь!

С того момента, как Арчи впервые увидел Илью, тот будто стал чуть поменьше. Сырой какой-то, рыхлый. Раньше дерзко так пялился, а теперь глаза отводит. Раскис чувачок, раскис.

– Бессмертный, да? – по-собачьи склонив голову набок, с интересом поинтересовался Арчи.

– Меня ваш отпустил, – не поднимая глаз, сообщил Илья.

– Наш?

– Старший. Бог твоих висельников.

– У меня нет старшего, – ласково сказал Арчи, – и бога нет, я – сиротка. И у тебя тоже нет никакого бога, крысеныш.

– Меня отпустили, – безнадежно повторил Илья.

– Конечно, – согласился Арчи.

Боится, с удовлетворением отметил он. Теперь – знает и боится. Вот так с ними и надо. Всем показать жужу, чтобы спрятались под лавку и не высовывали свои рыльца.

– Вы как глисты, – сказал Арчи. – Заползаете в брюхо и гадите. Тащите свое уродство, мажете его по стенам. Вы уже одну мою страну прожрали и прогадили. Большую, теплую как сиська, ласковую. Теперь и за эту взялись, да?

Цензоры, почуяв командирскую ярость, придвинулись к пленнику, но Арчи дал знак остановиться.

Танцующей походкой он подошел к Илье вплотную и сделал вид, будто закурил и выпускает дым ему в лицо.

– Думаешь, ты вправду бессмертный? – спросил Арчи. – Любимец Асгарда, да?

Илья закрыл глаза.

– Буга, – окликнул Арчи. – Помнишь того адвоката? Ага. Надо будет также поработать.

– Говно вопрос.

– Короче, – сказал Арчи шепотом на ухо Илье, – ты мне не нужен. Сегодня мне нужны только все вы сразу. Расскажи, как вы, пидарята, связываетесь? Кто кому звонит?

– Не знаю, как тебе звонят пидарята.

Арчи кивнул. Всё же не до конца растекся. Хорошо.

– Шутишь, да? Мы тоже любим добрую шутку. Нам шутка строить и жить помогает. Скажи, Буга?

Илью тряхнули и с силой приложили о стену. Руки – в веревки и натянули. Подвесили.

– Тебе какая рука больше нравится? – спросил Арчи. – Правая?

Он взял протянутый Бугой тяжелый молоток и с размаху бросил его в стену. Молоток ударил сантиметрах в пяти ниже ладони Ильи и отскочил в сторону.

– В следующий раз попаду, – пообещал спецкор «Комиссарки», проходя и подбирая молоток.

Илья выдохнул и снова закрыл глаза.

– Может, и правильно, – подбодрил его Арчи. – Сразу – раз, и всё закончилось. А мы тебя просто потом проволочем перед твоими – как фашистское знамя – и бросим к их ботинкам. Вот они и вскинутся. Ну что, не сообразил говорить? Значит, будем завязывать с бессмертием.

Арчи снова взвесил в руке молоток. Он показался ему чуть тяжелее, чем в прошлый раз. Не в прошлый бросок, а с адвокатом этим… Тогда, кстати, понадобилось два броска, вспомнил он. А теперь… теперь наверняка хватит одного.

– На счет три, – сказал Арчи.

Когда Корень выглянул из подъезда, Овечкин был уже тут – просматривал фотки на своем фоторужье, давясь от смеха. Резидент «камеди клаб», сука. Безумный шляпник в цветастой панаме и блевотно-рыжих штанах. Просил же не делать из себя клоуна. А теперь каждый второй будет оборачиваться.

Хорошо хоть больше никто поблизости не отсвечивает. Если гэбовцы не подкарауливают у дома, значит, не до того им. Может, наконец, делом занялись – ебут друг друга в жопу, скажем. Тогда у наших есть шанс не расплескать себя до Тверской.

– Здорово, чувак, – сказал Корень, протягивая татуированную лапу навстречу Овечкинской ладошке.

– Гут морген. – Овечкин щурился, приспустив розовые очки. – Чего оглядываешься, тут только твоя соседка голубей кормит, народ еще дрыхнет.

– Зато товарищ майор не спит.

– Ну, – возразил Овечкин, силясь впихнуть камеру в рюкзак, – товарищ майор сейчас в центре огораживается.

– Ты не знаешь товарища майора, – хмыкнул Корень.

Так и есть, ни черта он не знает, целочка еще в нашем деле. Вот когда собственным «клещом»-провожатым обзаведется, тогда и будет болтать. «Клещ» самого Корня с ним уже года четыре. Как после телеграм-облав присосался, так и висит. Правда, Ватутин никакой не майор, а вполне себе подполковник. Человек, похожий на обезвоженный финик и состоящий целиком из длинных рук и вислого лица. Хотя нет, еще из гундосого блеяния. И почему он всё время жует? Корень всегда видел Ватутинские челюсти залипшими на бесконечном повторе: чав-чав, чав-чав… Даже когда Корню ломали пальцы на правой – три месяца назад перед очередной «рисовкой» – и тогда «клещ» жевал. Чав-чав. А били – как в кино, держа руку на столешнице, молотком с размаха. Два теперь совсем не сгибаются – как ни разрабатывай. Ну, хоть вообще остались…

– Двигай, подельник, – сказал Корень, – люди ждут. Слышал уже, что с Илюхой сделали? Говорят, прогноз фиговый.

Какой там прогноз вообще – его просто превратили в кроваво-костный мешок и бросили на Пушкинской. Привет передали. Обещание на будущее. Будущее, усмехнулся Корень. Да тут Майка еще… Ну чего, теперь привет за нами…

– Вот это выбрось, – прервал он Овечкина, затянувшего что-то про «сам виноват». – Одно слово – и зубы выну на раз, чувак.

Своих собирали по пути. Шестеро оказались на маршруте, еще троих не досчитались. Может, взяли уже, а может, просто проспали – и такое бывало. Звонить, понятное дело, не стали – по давней договоренности шли без телефонов.

Три из девяти – норм потери. Один комплект целый, и еще один наполовину – это вполне. Это прямо результат.

Овечкин щелкал камерой, парни позировали. Черепашка погнал телегу, какие в «центре Э» идиоты, и Корень на него с неудовольствием посматривал. Понятно, что заносит чувака. Ему кажется, что один раз – и уже в дамках. Нихера, Черепашка. Но ничего, хлебнешь еще. С другой стороны, пусть лучше бла-бла со всеми, чем тихо сидит дома. И так уже вся старая гвардия забралась обратно на насесты.

То и дело попадались ментовские патрули. Лошади у них. Шлемы новенькие. Машинки с кенгурятниками.

– Имперские штурмовики.

– Не, просто «космонавты».

– Юра Гагарин смотрит на вас как на говно.

Переулки были перегорожены где полицейскими рамками, а где вереницей автозаков – серо-зеленых фургонов, в открытых дверях которых виден космонавтский фарш. Это пока. Еще буквально пара часов, и новым фаршем станем мы.

С тех пор, как в Камергерском и на Маяковке появились стационарные автозак-площадки, серо-зеленые буханки на колесах – уже деталь привычного пейзажа. И только в те дни, когда их популяция размножается до совсем уж тараканьих масштабов, понимаешь, насколько они стали самодостаточным сюжетом.

Зазаборная Москва. Забористая. Готовый цикл картин или инсталляций, на которых хорошо видны ограждения и решетки, а из-за них различима только верхушка МГУ, там, или сити. Или Кремля. Надо будет обмозговать потом.

– Ого, – присвистнул Денюжкин, – сколько они скулбасов нагнали.

Овечкин, щелкавший затвором всю дорогу, тут же взял космические повозки на прицел.

– Не-не, – поспешил остановить его Корень, – давай уже на месте, а то сейчас прицепятся только за то, что их фотаем.

Вообще Овечкин дважды уже расписывал вылазки «культсопра» для «Открытки» и «Медиазоны». Всё как надо, по полочкам: профили, баннеры, последующее винтилово. Красиво прям вышло. Второй раз так вообще – месилово с цензорами началось, и он чуть ли не под кулак каждый раз подлазил. Наглядная история, короче. Главное, чтобы камеру не разбили. Ну, хвала Одину, может, обойдется.

Отряд долго, как слепой щенок, тыркался то в один, то в другой переулок, но все они были перекрыты, на Тверскую хода не было. Кто-то уже запаниковал – мол, взяли в кольцо. Но около Музея современной истории удалось выскользнуть через шлагбаум, а потом незаметно перемахнуть через рамки – космических гвардейцев поблизости не было.

– Так, – сказал Корень, когда стала видна Пушкинская площадь с собирающимся народом, – дроноводы в середину колонны. Запускаете из толпы, ясно? Чтобы сразу не сняли. Остальные держатся аккуратно в начале, но не высовываются до команды. Фрагменты по порядку, следите за этим сами. Страховщики – тоже. Всё, разбежались.

Построились уже минут через пятнадцать, опоздание минимальное. Навскидку – тысяч двадцать, и еще прибывают.

Цензоры тоже здесь, но пока мало. Может, рассредоточились. Новые какие-то у них – бритые в длинных рубахах.

– Это что еще за ночнушки? – Корень дернул за рукав Овечкина.

– А я причем?

– Так они же на твоих друзей работают. Кого еще спрашивать?

Но отстал. Решил разбираться по ходу.

Начали строиться в колонну, пока вроде никто не мешает. Хотя обжали рамками и скулбасами со всех сторон. Цепи «космонавтов» наре́зали Тверскую как батон колбасы. Аж в глазах черно. Не дадут пройти, как пить дать, похер им на согласование митинга. Ну, сказал себе Корень, другого-то и не ждали.

Он еще страшно удивился, когда мэрия вдруг разрешила Тверскую. Несколько лет сюда не пускала никого, кроме своих реконструкторов, и вдруг. И это сейчас, когда после Хиропрактика разный народ только и ждет повода качнуть это всё.

Леха даже забздел – говорит, мы пляшем под их дудку, подыгрываем. Они нас попользуют и тонким слоем размажут. Будете мозги с асфальта отскребать. Или, может, повод ищут повязать перед этой своей инаугурацией. Давайте отскакивать, пока не поздно. И ребят незачем подводить под статью, и самим в очередь за ней вставать.

Ну да, с этих станется. Может, повяжут, а может, и мозги по асфальту. Тут как монета упадет. А что, Леха, ты собрался жить вечно? Располземся по норам и будем в носу ковырять?

Иди ты. Сам иди.

Поговорили.

А я так думаю, сказал Корень, какой хер бы «космонавты» ни удумали, нам всё равно надо выходить. Иначе, как Илюху, переловят по одному. Тихо-тихо куриные шейки нам раз-раз. А тут хоть плюнем им в рожу разок. Да еще и картинки по себе оставим. Они нас хотят поиметь, а мы – их поимеем.

Леха не слушал уже. Отвалил. Ну ладно, пусть его. Каждый дрочит как захочет.

Корень попробовал найти глазами свой авангард – все на позициях. А вокруг – трули энгри моб. Разве что вместо вил над головой плакаты: хватит, там, не забудем. И портреты-портреты в мультяшной рисовке. Кое-где под Хиропрактика, а местами просто детская мазня. Не важно. Государственным отцам всё равно не понравится.

Парней с коптерами не видно, но так и было задумано.

Ладно, двинули.

Корень шагает как генерал наполеоновских времен – впереди войска. Держит над головой сжатый кулак, а второй рукой дирижирует в такт неизвестно чему.

Передние ряды нестройно тянут «Всё идет по плану». Кто-то сразу срывается на визг. Рано, думает Корень. Повизжим еще.

Из арок переулков выглядывают зеленые рыла войсковых машин и серые тупые носы автозаков. Вокруг этих мамок сгрудились цыплята-менты, а цепи черных «космонавтов» впечатались спинами в решетки рамок.

Корень выхватывает из рюкзака мегафон и оборачивается к колонне.

– Космос – мертв! – орет он во всю глотку, так, что кто-то даже хватается за уши.

По толпе катится одобрительное «А-а-а-а-а!».

– Космос… – дает пас Корень.

– Мертв! – ревет колонна.

– Космос…

– Мертв!

Пока не жмут. Но, видимо, готовятся – оставленные прорехи в заграждениях как бы намекают. По тротуарам, за спинами госгвардейцев, параллельным строем движутся цензоры или какая-то такая же сволочь. Пока – просто скандируя про агентов НАТО.

Коптеры поднялись и дерзко стрекочут, снимая шествие. Это против правил, давно уже нельзя в Москве частные коптеры. Может, даже сбивать будут. Но, может, если над самой толпой, и побоятся.

Уже пора разворачивать. Коптеры – как раз отсечка. Чуть замешкаешься, и ничего уже не успеть, так и останемся булькать в своей кастрюльке. Они такие тихие и мирные, такие добрые и голубоглазые, пока не начали. Оберегатели. Скулбасисты. Какой-нибудь Черепашка даже успел поверить, что так и надо. Так всегда от избытка девственности в молодой жопе.

– Давай главный! – кричит в мегафон Корень.

«Старики» выхватывают из своих рюкзаков куски полотен, крепят их один к другому, пока «телохранители» – «тело» – прикрывают «знаменосцев» с флангов.

Колонну пытается пугать зависший над ней главный ментовский вертолет с фасеточной мордой. Хорошо бы эту сволочь достать и кувыркнуть оземь – со всеми положенными фейерверками. Но нет, далеко, собака. Скалится с безопасной дисты и крутит своей овощерезкой – в любой момент готовый гадить.

А «старики» – уже собрали.

– Понесли! – орет Корень, показывая фак вертолетному брюху.

Толпа одевается кумачовым полотнищем – прямо как на первомайской демонстрации, которую никто из этих молокососов не застал. Впрочем, что это я, думает Корень, хорошо, что не застали, отлично просто. Это вообще не та память, которой стоило бы гордиться. Это травма, брат. Сложно-говнючий перелом. Воспоминание, как летит метеорит на наши динозавровы головы.

С кумача неприлично сияют серебристые буквы: «Нарисуем – будем жить», – и президентская голова, будто бы выглядывающая из пачки эскимо.

– Нарисуем! – скандирует Корень, шагающий спиной к Кремлю – лицом к колонне.

– Будем жить! – отвечает ему толпа.

– Нарисуем!

– Будем жить!

– Космос!

– Мертв!

– Космос…

Корень пропустил первый удар слева, но сумел сместиться и даже устоять на ногах. В колонне закричали и бросились в разные стороны, роняя друг друга – левый край полотнища выгнулся под напором волны тел. Ткань треснула, куски плаката полетели на асфальт. Визг. Корень, увернувшись от очередного удара (чем они бьют, это палка так гнется или нагайкой какой-нибудь?) попробовал снова вырваться вперед – не тут-то было – уже отсекли рамками. Заперли.

Налетев на сдвоенный ряд заграждений, народ попробовал их перемахнуть, но с той стороны поднялись дубинки «космонавтов», и самые резвые полетели на асфальт, хватаясь за руки и головы.

В этот же момент цензоры врезались в колонну с двух сторон – метрах в пятидесяти от авангарда шествия. «Космонавты» им не препятствовали, хоть и не помогали.

Сверху с балконов полетели «бомбы» с зеленкой. Рядом завопили от боли – видимо, бутыльком пробили голову. Случается такое, но еще страшнее, если в глаза. Корень выхватил из кармана заранее заготовленные гоглы.

«Тело» старалось выдавить цензоров обратно, но те бросили вперед своих ночнорубашечников, а у тех под хламидами – цепи, прутья, еще какие-то железки. Потом это всё припишут нам, понял Корень. Ты им согласование, а они – оружие тащат. И раненые. Погибшие. Хотели устроить кровавую баню…

Демонстрантов косили как на празднике урожая. Крови-то, ужаснулся Корень, крови…

– Коптеры! – завопил он, видя как один из аппаратов, ведущих прямую трансляцию, заваливается набок – сбили брошенной железякой. Минус один.

Надо держать остальные. Держать, сколько хватит рук.

– Прикройте операторов! – завопил Корень в мегафон, лавируя между несущимися в беспорядке людьми.

В этот момент ему прилетело по руке, и он выронил рупор. Крутанулся, влепил по какой-то заплечной роже. Рожа завопила и с хрустом провалилась в толпу. Цензоров обычно можно – иногда ментам даже нравится, если одному-двум сектантам втащишь с ноги. Но штука в том, что цензорам можно лупить всегда и без последствий, а нам – ну, если сложился стрит-флэш.

Вот и сейчас, подумал Корень, у этих гондонов будто в лоб впечатана санкция метелить народ без последствий. Цепи, биты, арматурины. А раньше-то цепями не давали…

Он окинул взглядом побоище – и вдруг увидел, что часть цензоров резко сдала назад. Они бегут к скулбасам – туда, куда менты тащат цапнутых. Хотят делать «вписку-живодерку».

Корень тоже рванул в сторону ближайшего автозака, разгребая толпу, как если бы плыл брассом. Раз – еще корпус, два – еще один. Срывая дыхалку, вынырнул, в очередной раз увернулся, поймал по ногам и под глаз, распластался по борту грузовика и бочком-бочком.

А эти – уже прыгают в автозаки, чтобы питаться первыми спеленутыми. В руках – татуировочные щипцы. Двое – держат, один дырявит щеку. Называется «визитка». Это они готовят нас про запас – чтобы потом всегда опознавать. И многих – уже. Многих наших. Господи, сколько покалеченных наших…

Корень вырвал из ближайших рук щипцы и, не глядя, хватил ими несколько раз вокруг себя. Кто-то снова захрустел и забулькал, но Корню было уже всё равно – его колотила ярость. Потеряв из вида коптеры и почти перестав отвлекаться на крики, он взялся развешивать инвалидности – в голову.

Всё здесь и сейчас. Вот этих вот. Этих. Которые калечат девчонку. Конкретно вот этого паукана, который пытается отлететь к «космонавтам». Вот уж хер тебе, гад! На́, сука! На́! Нет, сука, это я тебе ухо в лапшу! И тебе, гондон!

Блять, внезапно опомнился Корень, чем это он меня… В спину будто бы забили сразу несколько свай.

Что там с коптерами-то, подумал он. Самое же важное, чтобы это увидели. Черт, не успел проконтролировать…

В спину снова стукнуло, на сей раз будто бы кувалдой. Корень попробовал оглянуться, чтобы опознать заплечную сволочь, но ноги не удержали. Падая, он чуть не зацепил телекамеру, выдвинутую между полицейских туш. Звуки уже кончились, но Корню всё казалось, что эта камера продолжает мерзко жужжать то справа, то слева. Он даже успел на нее замахнуться, но о том, дотянулся или нет, уже не узнал.

Овечкина, ставшего свидетелем Витькиного броска, только теперь по-настоящему охватил ужас. Взмахи рук, железок, брызги крови – и всё это на одном кадре с Витькиным измордованным лицом – начали прокручиваться перед ним раз за разом. Саша инстинктивно метнулся к месту действия, и тут же сдал обратно, потому что месилово только набирало обороты.

«Космонавты» еще давали ему разгуляться, но уже слышались команды «начать разделение». Кто-то цапнул Овечкина за куртку, и Саша, не глядя, ткнул в хватателя «корочками» вице-мэрского помощника. А вдруг не сработает, промелькнула в голове мысль, и Овечкин в страхе сжался, ожидая что его вот-вот перетянут дубинкой по спине.

– Че делать? – спросил поймавший его «космонавт», чуть ослабив хватку.

– Да пошел он, – отозвался коллега, – других навалом.

Оказавшись за спинами ментов, Овечкин чуть не врезался в телевизионную бригаду НТВ.

– Заснял, как он лупил людей железякой? – спрашивал корреспондент оператора.

Оператор отвечал в том ключе, что всё нормально, мальчик, взял в лучшем виде.

– О, Саша, – воскликнул корр, опознавший в Овечкине координатора мэрии, – вы тоже тут?

Овечкин кисло улыбнулся.

– Жуть, правда? – продолжал корр. – Какие беспорядки, да? Совсем озверели эти оппа-ублюдки. Нам одного из организаторов сказали ловить, так он вообще же людей хотел убивать. Насилу вырубили. А потом будут кричать про невиновных, да? Как тогда, когда мы с вами сюжет делали…

Ряды «космонавтов» с выставленными перед собой щитами уже начали движение.