O du fröhliche
«Филипп! – Capa, не на шутку разнервничавшись, громко стучит в дверь. – Сотня человек в полном обмундировании ждут тебя, обливаясь потом! Долго еще будет продолжаться это интервью?!»
«Еще минутку! – Я высовываю голову в дверь, прикрываю микрофон и шепчу: – У этой дамы ко мне тысяча вопросов!»
«Да-да! – Сара поднимает бровь. – Но ты несешь столько чепухи!»
«Я?! – на моем лице промелькнула улыбка. – Спускайся вниз, я сейчас!»
«Ладно, но давай поскорее. Ты знаешь, бабушка с дедушкой… – она чмокнула меня в щеку. – Рождество для них святое дело!»
Я закрываю дверь, снова сажусь на покрытую овечьей шкурой кушетку в кабинете моей тещи и смотрю на гордую статую римского бога Меркурия, возвышающуюся над письменным столом.
«Ну вот, я готов!» «А я перейду к моему девятьсот девяносто девятому вопросу, – говорит барышня в телефоне, и слышно, как она улыбается. – Просто здорово, что у вас есть еще время сегодня, наши читатели обрадуются! Итак, господин Мёллер, вы атеист, но все же вы сегодня празднуете Рождество. – Она глубоко вздыхает. – Но что, собственно, вы празднуете, если не рождение Господа Иисуса Христа, Искупителя человечества и Сына Божьего? Можете ли вы вообще это праздновать? И… разрешите еще один вопрос. – Она откашливается. – Разве без религиозного фона это все не безжизненно и не бессмысленно?»
«Безжизненно и бессмысленно?! – Я фыркаю и думаю о многочасовом приготовлении еды, которую нам надо подать на стол сегодня вечером, и о сияющих глазах детей, которые вот уже месяц с трепетом дожидаются этого дня. – Нет, но давайте начнем с самого начала – я буду краток!»
Двадцатью минутами позже я сбегаю вниз по лестнице в доме родителей моей жены, надеваю пальто и обдумываю телефонный разговор с журналисткой. И, хотя за всю свою жизнь я и пяти минут не был религиозным человеком, но все-таки снова праздную Рождество, мне не дает покоя ее вопрос: разве не странно для такого нерелигиозного человека, как я, отмечать христианский праздник? Разве этот день не потому такой особенный, такой непохожий на остальные дни года, что в Рождество – во всяком случае, согласно преданиям – родился особенный человек: сын Творца вселенной, который в одно и то же время существует сам по себе и произведен на свет Девой? Который провел свою жизнь как странствующий целитель-чудотворец и проповедник конца мира, который был пригвожден римлянами к кресту, в бесчестии умер и три дня спустя восстал из мертвых?
Но разве нужно и впрямь в это верить, чтобы в конце года праздновать семейный праздник, в который можно вкусно поесть, порадовать близких и приятно отдохнуть у камина в темное и холодное время года?
Нет, явно нет – ведь в течение 25 лет меньше половины немецких христиан считали, что вифлеемская история – это сущая правда, а сейчас в это верит еще меньше народу69. Рождество – это признанный у нас повсеместно общенародный праздник, так что легко понять ту суматоху, которая начинается в розничной торговле уже с середины сентября.
И усилия торговцев, например, игрушками и книжками, похоже, целесообразны, так как за два месяца они делают более четверти годового объема продаж70.
Торговый оборот Германии в целом на 2015 год составляет около 87,7 миллиардов евро, а на 2016 год прогнозируется новый рекорд: 91,1 миллиардов евро должны пройти через банковскую систему71.
Но, конечно же, праздник любви – это нечто большее, чем поддержка немецкой розничной торговли, поклонение пастухам или разгоревшаяся семейная ссора. Рождество – это прежде всего день особого рода христиан, которые составляют в Германии львиную долю: «подводных» христиан, которых так любовно называют потому, что они всплывают в церквях не более одного или двух раз в год.
По свидетельству о крещении и по налоговой карточке эти люди принадлежат к одной из двух христианских религиозных общин, но в течение примерно 363 дней в году это едва ли заметно. В продолжение 99,45 % года эти «подводные» христиане столь же разумны, как и все остальные люди, поскольку в это время ни девственные роды, ни воскресение из мертвых, ни превращение пищевых продуктов в части тела пророка не играют роли в их повседневной жизни.
Что же приводит этих людей на Рождество в храмы? Святая весть Господа? Рождение Его Сына?
Или, может быть, просто праздничная атмосфера, блеск и великолепие многовекового ритуала?
Около половины опрошенных немцев говорят72, что Рождество нужно рассматривать не как религиозный праздник, а как старый добрый семейный обычай – именно так к нему относится семья моей жены.
Как следует закутавшись, я добрался наконец до первого этажа и стою посреди торговой улицы родного города моих родственников: Баден-Бадена. Этот город с его узкими улочками и историческим центром, где живет семейство Зильберштайнов, кажется, прямо-таки предназначен для празднования Рождества: чудные примитивные горящие гирлянды свисают поперек всей пешеходной зоны, огромная и со вкусом наряженная елка стоит посредине улицы, и витрины всех магазинов украшены звездочками, мишурой и искусственным снегом.
Хотя все еще светло, но, поскольку 24 декабря – один из семи самых кратких дней в году, темнота не заставит себя долго ждать – в отличие от меня.
«Ну наконец-то!» – восклицает мой тесть, выходит из своего большого семейного круга и заключает меня в свои объятия.
«Он явился! Мы можем начинать!»
Задержавшееся празднество начинается, и вся семья Зильберштайнов приходит в движение. Конечно, моя жена склонна преувеличивать, но фактически вот уже четыре поколения этого семейства ездят на свою немецкую родину ради термальных ванн и азартных игр. Сначала идут бабушка и дедушка Зильберштайны, двое восьмидесятипятилетних бодрячков, которые постоянно в хорошем настроении и вооружены палками для скандинавской ходьбы. Хотя, с технической точки зрения, они уже прабабушка и прадедушка, но их так пока еще не называют, так как на восемь внуков приходится только три правнука. Вместе с их тремя дочерями и их семьями нас в этом году собралось всего двадцать пять человек, и вот мы приступаем традиционному ежегодному зимнему походу Зильберштайнов.
«Ну что, поехали! – восклицает старик и поднимает свою скандинавскую палку. – До серебряной ели еще дальний путь!»
В течение всего нашего марша по пешеходной зоне прежде всего бабушка и дедушка, но и моя теща со своим семейством останавливаются, чтобы поприветствовать знакомых.
«Желаем вам радостного Рождества!» – говорит прабабушка Зильберштайн одной очень милой старушке с подсиненными волосами, в шляпе с косыми полями и в норке.
«Адэ!»
«Адэ!» – Они обмениваются рукопожатием.
«Потом на мессу?»
«Как мило, что вы каждый год это спрашиваете! – напыщенно отвечает прадедушка Зильберштайн. – Но мы никогда не праздновали Рождество в кирхе».
«Вот как?! – Старая дама, кашлянув, поправляет свою шляпу. – А где же тогда?»
«Дома и на Меркуре. – Моя теща указывает своей палкой на гору, которая возвышается над домами задумчивого городка. – Там мой муж в этот день семьдесят семь лет назад вместе со своим дедом посадил ель, и мы ее посещаем и украшаем каждый год на Рождество».
«Йессас! – говорит старая дама, удивленно вытягивая губы. – Как давно! С ума сойти…»
«С ума сойти?» – Мой зять лукаво смеется.
«А вы сразу праздновать?»
«Нуда, Рождество нашего Господа!» «Сына Творца всей вселенной, который одновременно сам же был и Отец, и был рожден Девой! – Я с трудом улавливаю общий смысл баденского диалекта, на котором они общаются. – И впрямь с ума сойти!» – Он смеется.
Это сейчас, наверно, прозвучит дико, но клянусь: когда я одиннадцать лет назад познакомился с Сарой на одной вечеринке, мне и в голову не могло прийти, что она происходит из совершенно нерелигиозной семьи. И, конечно, в первые месяцы наших отношений между нами не возникали темы религии, веры или церкви. Только в конфронтации с моей семьей скоро обнаружилось, что Сара выросла в полной свободе от религиозных верований – в противоположность мне.
На первом праздновании Рождества, которое мы отметили ровно через год после нашего знакомства в гостях у моего отца и его активно верующей подруги, Сара была прямо раздражена тем, что в сочельник вечером пели гимны, в которых восхваляется и превозносится Господь Бог. И когда мои сестры и я при слове «Бог» традиционно перемигивались – что забавляло отца и заставляло его подругу вздыхать с досадой, – у меня было впечатление, что Сара вообще не знала, что происходит. Наутро после нашего первого совместного Рождества мы впервые заговорили о религии.
«Я хочу тебя кое о чем спросить. – В комнате моей матери, предназначенной для гостей, Сара лежала, прижавшись щекой к моей щеке. – А ты веришь в Бога?»
«Что ж! – Я подмигнул ей. – Я – нет, а ты?»
«Нет! – сказала она решительно и чуть отодвинулась, чтобы посмотреть на мое лицо. – Да я, честно сказать, не вполне понимаю, что под этим имеется в виду».
«Ну… – Мне вдруг стало впервые ясно, что и я сам – если отвлечься от детской картинки, изображающей бородатого “архитектора” вселенной, сидящего на облаке, – и сам не имею об этом представления. – Ну, может… имеется в виду некая всемогущая энергия?»
«Типа гравитации?»
«Нет, типа… Не имею понятия! Погоди-ка, а что об этом говорят сами христиане? – Я немного задумался. – “Отче наш, сущий на небесах, да святится Имя Твое, да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя…”»
«Что ты несешь? – Она засмеялась. – Звучит так, словно ты спятил!»
«Я спятил?! Да это же “Отче наш”!»
«Ах да, это то изречение, которое произносят в церкви, да?» «Изречение?! – Я встаю, но Сара снова натягивает на себя одеяло. – Это важнейшая молитва христианства! Только не говори, будто ты не знаешь “Отче наш”!»
«Извини, но не знаю! – Непостижимо, но ее прекрасные глаза подтверждают, что она говорит правду. – Я никогда еще не бывала в церкви!»
«Никогда не бы…?!» – переспрашиваю я со смехом, но Сара прерывает меня.
«Ну, разве что когда-то в отпуске с моими родителями, возможно. Чтобы с ними повидаться! – Она улыбнулась. – Ради архитектуры».
«И никогда не участвовала в мессе?»
«Нет».
«Тебя не крестили?»
«Нет!»
«Ты никогда не принимала святого причастия, не исповедовалась, не конфирмовалась? – Сара на все мои вопросы качала головой, и я, не в состоянии всего этого осмыслить, задал тупой вопрос: – А родители твои – во что они-то верят?»
«Мои родители – хиппи! – Сара привлекла меня к себе и отважно улыбнулась. – Они верят в любовь!»
И вот с этим семейством мы как раз к ранним сумеркам добираемся до рождественского рынка, который находится между театром и шикарным отелем «Доринт» прямо перед курзалом Баден-Баден, в котором нашло себе приют знаменитое казино. Сотни огней мерцают среди сделанных под старину рыночных ларьков, пахнет пчелиным воском, блинами и глинтвейном, и грубый гравий хрустит под ногами слоняющихся посетителей.
«Глинтвейн будет позже, – говорит прадедушка Зильберштайн, шествующий впереди. – Берегите силы, теперь идем в гору!»
И действительно – чувствуется, что улица, на которую мы сворачиваем с центральной аллеи, идет с уклоном вверх. Скоро малыши оказываются на плечах молодых мужчин, разговоры делаются затрудненными, и слышно, как у всей нашей группы по мере подъема учащается дыхание. Следующий этап отнимет всего полчаса, но кажется, будто этот подъем занимает раза в два больше времени.
«Почти добрались! – кричит дядя Сары, идущий впереди с нашей дочкой Кларой на шее. – Я уже вижу фуникулер!»
«И точно вовремя! – говорит дедушка на хохдойч и смотрит в свой смартфон. – Через десять минут – фуникулер, потом, как раз к закату, мы будем у нашей ели».
Когда уже на вершине горы Меркур мы вылезаем из вагончика, холодный ветер одурманивает нас запахами мха и еловой хвои. Крохотные снежинки танцуют в свежем воздухе, немного замутняя нам обзор. Но, поскольку до заката еще пройдет некоторое время, наше восхождение вознаграждено созерцанием грандиозной панорамы: у подножия Меркура лежит Шварцвальд, уходят вдаль необозримые темные горы, покрытые лесом. Вдалеке виднеются отдельные городки и самый большой среди них, Баден-Баден, и, стоя здесь, на вершине, даже не подумаешь, какая в нем царит рождественская суета. А поскольку этот городок расположен к западу от горы Меркур, слабое декабрьское солнце уже склоняется к горам за Баден-Баденом.
«Сегодня последний из семи самых коротких дней в году, – говорит мать Сары, Михи – скорее себе самой, чем мне, – и смотрит вдаль. – С завтрашнего дня свет начнет возвращаться».
Грохот спускающегося с горы по рельсам вагончика затихает внизу, постепенно смолкает и болтовня родни, и поскольку здесь, наверху, мы теперь фактически одни среди окружающего нас пространства, мы отчетливо слышим землю, с которой поднялись на эту вершину – тишина наполнена каким-то странным гулом. А когда эта тишина захватывает даже самых юных и непоседливых членов семьи, возникает почти магический момент: перед нашими взорами бесшумно падают снежинки на ели Шварцвальда, и у наших ног задумчиво лежит озаренный огнями Баден-Баден.
Это первое из многих пережитых нами мгновений, когда мы вполне целенаправленно пришли отдохнуть здесь, наверху, – вдалеке от повседневности и напряженных графиков, при удивительно слабом мобильном интернете, среди безмолвных лесов вокруг смотровой башни.
Солнце скрылось за башней Фремерсберг, и освещение почти внезапно меняется; за несколько минут небосвод окрашивается в глубокий светящийся синий цвет.
«Это синева возвращающегося света, – говорит мать Сары и указывает на горизонт. – Это знали уже языческие народы и праздновали это время каждый год!»
«Собственно, это синий час, – поправляет ее сын, который изучает физику. – После сумерек солнечный свет попадает под более крутым углом в озоновый слой Земли, отфильтровывая все спектральные цвета, кроме синего, более, чем обычно. При солнцестоянии этот эффект сильнее всего в наших широтах, отсюда и насыщенная синева».
«Вот что вы получаете, после того как отправите своих детей в университет!»
Мать Сары, смеясь, обнимает своего сына, но это объяснение синего часа, в конечном счете, имеет значение и для праздника Рождества. Его значение имеет чисто астрофизическое происхождение: зимнее солнцестояние, которое торжественно отмечалось уже в доисторические времена, то есть задолго до того, как христианские лидеры определили день рождения своего Спасителя как год «ноль» – ведь с этого момента дни снова становятся длиннее, то есть (как давеча выразилась моя теща) «свет возвращается».
Уже за 1400 лет до предполагаемого рождения Господа Иисуса Христа люди в персидском царстве поклонялись совершенно другому божеству, которое называлось Митра. Персы считали этого бога не только верховным боссом в делах правосудия, но и господином света, доминировавшим в этой высокой культуре в течение нескольких столетий. Римляне, слегка изменив эту фигуру, в конце концов, взяли Митру к себе в пантеон, и у них развился так называемый культ Митры.
Более пристальный взгляд на этого солнечного властелина проливает свет и на легенду об Иисусе, так как Митра был богом, который был послан своим отцом на землю, чтобы – как непобедимое солнечное божество, sol invictus – спасти мир от тьмы и от зла! Тот, кто перед своей смертью еще раз собирает двенадцать своих дружков, чтобы как следует повыпендриваться перед ними, а после смерти – о чудо! – воскресает как ни в чем не бывало. На многочисленных иконах Митра изображается с солнечным сиянием вокруг головы, и едва только появился Новый Завет, как приверженцы Митры, митраисты, внезапно прониклись убеждением, что существуют небеса, преисподняя и последний суд, решающий после смерти каждого человека, выдать ему билет в небеса или безжалостно отправить в ад. Этому богу был посвящен день солнца – воскресенье, а одним из важнейших митраистских символов был крест.
Тут можно было бы выдвигать идеи по поводу энергичного спора об авторском праве, но духовные инженеры христианства и митраизма взаимно оплодотворяли друг друга по многим пунктам: в знак принятия в свое культовое сообщество как христиане, так и митраисты использовали египетский обычай погружения, хотя митраисты были немного более закоснелыми и не довольствовались обычной водой – ей они предпочитали средство посильнее: бычью кровь! Кроме того, у тех и у других был одинаковый ритуал, в котором центральное место занимает физическое благополучие и участники одариваются кровью, мясом и вином. И, наконец, митраисты облачали своего главного священника в красное платье, надевали ему на палец шикарный перстень, давали ему в руку пастушеский посох, надевали ему на голову богато украшенную треугольную шапку и называли его «Папа».
Интересно, что Библия не дает ни одного указания на рождение Иисуса 25 декабря. Зато исторически надежно засвидетельствовано, что папа Пий I, в свое время большой приятель Константина Великого, в IV веке н. э. решил отнести к этому дню главный праздник своего религиозного сообщества. Многие потенциальные христиане поддавались тогда соблазну со стороны язычников отмечать вместе с ними возвращение солнца (и многие другие языческие праздники), и очевидно, что нечестивый союз государства и религии прекрасно существовал уже в то время.
Ибо кто желает учредить могущественную религию и перестрелять всю небесную команду римских божеств, чтобы заменить ее на одного-единственного Сверхбога, тот может это сделать, только опираясь на древние традиции, а их шаг за шагом принося потом в жертву новым, при необходимости – вместе со всеми недовольными.
До того времени, когда Рождество превратилось в праздник подарков, прошло еще около 1200 лет. Появился Мартин Лютер, который был известным врагом не только католической элиты и иудейства, но и почитания святых, которое отверг как kyndisch Ding73. На этом основании он, недолго думая, решил упразднить культ св. Николая, вызывавший воображаемые фигуры и связанные с ними расходы. Однако дети Лютера очень любили подарки св. Николая, поэтому, короче говоря, Лютер изобрел в XVI веке Младенца Христа, который в последующие десятилетия сначала в протестантских областях, а к XX веку и в католических, вытеснил св. Николая74.
Итак, подведем итоги: от осознания того, что дни примерно с 25 декабря становятся все более длинными, человечество сначала перепробовало всяких богов, потом пришло к некоему святому в высокой шапке и с длинным посохом, потом – к светлокудрому летающему существу, потом – к толстяку в красном пальто и с белой бородой и, наконец, снова к осознанию того, что дни примерно с 25 декабря снова удлиняются.
Пускай теперь всем, кто празднует Рождество как день рождения Мессии, будут принесены извинения, но для меня дело обстоит так: каждый фрагмент этой головоломки пополняет и четко завершает образ религии как беспомощной попытки объяснить доселе не нашедшие объяснения феномены.
Или, может быть, следующее обстоятельство – случайность?
В центре римского митраизма – на что указывает уже самоназвание – помещается город Рим. А в Риме, как и всюду в мире, время восхода и захода солнца следует годовому ритму, в котором день и ночь в известной мере борются друг с другом за власть.
На экваторе эта борьба ужасно скучна, как показывает столица Уганды, протянутая вдоль экватора: в Кампале солнце восходит около семи утра и заходит около семи вечера. Хотя этот процесс каждый год сдвигается на несколько минут в ту или другую сторону, но он имеет место и в бразильской Макапе, и в индонезийском Понтианаке: на экваторе каждый проклятый день длится двенадцать часов, как и ночь, так что праздновать свет жителям особо не приходится75.
А вот на полюсах эта борьба прямо-таки зверская, и это можно наблюдать в самом северном городе мира – в норвежском Тромсё: в 2016 году, например, тромсёйцам на 24 сентября солнце еще предоставляется на 12 часов, 4 ноября день длится всего 6 часов, а 26 ноября солнце там восходит в 11 часов утра, а в 12:02 уже заходит! После этого – полная тьма – до 15 января 2017 года. Тромсё объят непроглядной полярной ночью. С 56-минутным промедлением 15 января 2017 года свет наконец возвращается в этот регион, а 18 марта солнце светит уже ровно полдня. Между 15 мая и 26 июня, то есть в течение пяти недель, тромсёйцев больше не беспокоят бессонные ночи, так как ночей вообще нет76.
А в четырех градусах широты на полпути между этими двумя крайностями находится Рим. В 2016 году римская ночь неделю с небольшим – с 17 по 25 декабря – составляет ровно 14 часов и 54 минуты из тех 24 часов, за которые Земля делает один оборот вокруг себя самой – то есть точно 62 процента.
Это для избалованных солнцем римлян, безусловно, самый темный сезон; в Берлине рекордная продолжительность ночи составляет уже 69 процентов77, но это продолжается только четверо суток. Но и в Риме эта на две трети победа тьмы над светом длится недолго, потому что Земля, максимально в своем движении по эклиптике к этому сезону года отдалившись от Солнца, снова начинает к нему приближаться. Так что день за днем день становится на пару минут длиннее ночи, и здесь настолько же 18 марта 2017 года: в 6:17 солнце восходит над бывшим центром Вечного города и вновь исчезает пугающе точно спустя 12 часов на римском горизонте – так что день и ночь здесь играют вничью, и эта тенденция продолжается вплоть до летнего солнцестояния: в неделю с 18 по 24 июня римский день может, таким образом, праздновать свою полную победу над ночью – он может здесь претендовать на целых 15 часов и 11 минут, так что выигрывает 63 процента. Но вот он снова укорачивается, и здесь также к 24 сентября день и ночь снова играют вничью.
Краткий промежуточный баланс: примерно 4,6 миллиарда лет Земля вращается вокруг Солнца, и до тех пор, пока Солнце примерно через 6 миллиардов лет не угаснет в гигантской атомной вспышке, взорвав всю нашу Солнечную систему, едва ли сильно изменятся эти четыре бросающихся в глаза астрономических фактора: ничья между днем и ночью 18 марта и 24 сентября, победа ночи 25 декабря и победа дня 21 июня.
Так вот, обсуждаемые здесь две тысячи лет, в течение которых мы, сухоносые приматы, выдумываем вздор типа историй про Иисуса и Митру, в сравнении с возрастом Солнца соответствуют примерно длине рисового зернышка, находящегося на маршруте из Гамбурга в Мюнхен78, или 10 секундам в году79. И вот, как нарочно, именно в этом микроскопическом интервале времени Изобретатель всего послал себя самого в форме собственного Сына на эту планету точно в день зимнего солнцестояния – случайно ли это?!
И как раз тогда, когда день и ночь играют вничью, Он околевает на кресте за грехи остальных сухоносых приматов, но через три дня как ни в чем не бывало воскресает из мертвых?!
Неслыханное дело, тарабарщина, просто чудеса в решете!
«Эй, Филипп, старый писака! – Брат Сары отрывает меня от дум. – Все размышляешь?»
«Ага, – признаюсь я. – Люди свободных профессий никогда не бывают свободными!»
«Это нехорошо! – Он подхватывает моего сына Антона и сажает его себе на плечи. – В Рождество нужно отключаться, а повкалывать ты сможешь и в следующем году».
И этот миг на шварцвальдской горе Меркур, собственно, и предназначен для того, чтобы полностью жить в этом миге: снегопад усиливается, и, когда мы со всей родней покинули смотровую башню и вошли в лежащий за ней лес, этот короткий день окончательно миновал – темнота и тишина окутывают нас своим защитным покровом.
«Зажигаем факелы!» – слышу я возглас дедушки. Вокруг нас один за другим загораются факелы, и их теплым мерцанием озаряется морозный зимний шварцвальдский лес, по которому мы осторожно продвигаемся. Ветки трещат под нашими ботинками, и запах плавящегося воска смешивается с запахом холодного леса, сливаясь в знакомую смесь главной части рождественского похода Зильберштайнов: украшения елки.
Факелы прогорели примерно на четверть своей длины, когда мы вышли из леса, а несколькими минутами позже дедушка Зильберштайн останавливается.
«Вот мы и пришли!» – говорит он с тихим восторгом, потом замолкает, и мы все собираемся вокруг великолепного хвойного дерева.
Конечно, на первый взгляд это обыкновенная ель, но тот факт, что я стою рядом с человеком, который так давно посадил ее здесь, всякий раз меня зачаровывает до мурашек. Мать Сары и ее сестра достают из своих глубоких карманов и раздают всем украшения: маленькие соломенные звезды, красные и желтые матерчатые ленты, а также орехи на ленточках и птичьи кормушки.
В первый год я не очень понял, что мы тут делаем, но помимо того, что само по себе украшенное на природе дерево прекрасно смотрится, все эти безделушки на ели пригодны также и для кормления и гнездования местной фауны – а ведь и то, и другое, как известно, зимой дело сложное. Хотя 25 человек и создают толкотню, но спустя семьдесят лет эта мощная ель достигла высоты не менее семи метров и требуется восемь взрослых людей, чтобы обхватить ее, взявшись за руки. Места всем хватит, и, когда все безделушки висят уже на дереве, собравшиеся выбирают меня и брата Сары, чтобы помочь ей повесить самую большую звезду.
Для этого каждый из нас опускается на колено, и Сара взбирается нам на плечи. Ее брат протягивает ей руку, остальные страхуют нас снизу, Сара крепко держит большую соломенную звезду, и мы медленно встаем.
Все мы отходим на шаг назад, и, увидев окруженную факелами и украшенную ель, я не могу не вспомнить подтасовку журналистки, безжизненную и бессмысленную. Четыре поколения одного семейства в самый темный день в году восходят на гору, дающую им обзор их родины, затем добираются с факелами в руках до ели, которую дедушка посадил здесь, наверху, вскоре после того, как закончилась Вторая мировая война, вместе с человеком, родившимся в 1918 году.
И мы сегодня пришли и украшаем это дерево вещами, которые должны немного облегчить жизнь лесным зверям. Согласен, все это может звучать несколько странно, но по сравнению с вечеринкой в честь дня рождения человека, который якобы умел ходить по воде, это – акт разума, а все остальное – безжизненно и бессмысленно!
И даже серебряная ель выбрана не случайно, поскольку, не говоря уже о названии, соответствующем фамилии рода, хвойные деревья в христианской традиции фактически символизируют прежде всего вечную жизнь – вот почему их охотно используют в украшении могил. У германских племен ель считалась символом плодовитости, и до сих пор – до конца XX века – развитое и устоявшееся лесное хозяйство гарантирует почти всей Германии закупки пихт и голубых елей. Немецкое общество защиты леса сообщает о 24-25 миллионах рождественских деревьев, которые продаются в Германии каждый год80, так что более чем в половине немецких квартир можно найти елку81.
Обратный путь, по традиции, – уже явно не такой впечатляющий, и мы где-то через час возвращаемся в расположенную на мансарде квартиру родителей моей жены. Вскоре с кухни доносится соблазнительный запах долго готовившейся праздничной трапезы, и в этом пункте журналистка была почти права: Рождество у Зильберштайнов в самом деле бескровное – потому что почти вегетарианское.
И в то же время предание о рождественском гусе – довольно забавное: в 371 году после явления Всемогущего на земле римский легионер Мартин Турский в холодной Венгрии видит замерзшего нищего, затем достает меч, отрезает часть своего плаща и отдает нищему. Правда это или нет, но через некоторое время Мартин встречает – а как же иначе! – Господа Иисуса Христа (которому уже примерно 371 год) собственной персоной, дает себя окрестить прямо на месте и после этого события просветления продолжает жить исключительно ради больных и слабых.
Как известно, блажен кто верует, поэтому просто прекрасно вместе с детьми мастерить фонарики осенью – но история с Мартином на этом еще не кончается. Поскольку из поганого солдафона Савла он, таким образом, превратился в благочестивого гражданина Павла, жители Тура приходят в такой восторг, что решают избрать его своим архипастырем. Однако Мартин после своего просветления стал таким скромнягой, что прячется от карьеры епископа в гусятнике – и что же делают гуси, эти тупые твари? А вот что: гогочут и выдают его, чтобы толпа его нашла и объявила епископом!
Но, конечно, люди уже в те времена были не совсем дураки, поэтому они наказали гусей за то, что те помогли им сделать епископом человека, который был неспособен отстоять себя с помощью членораздельной речи, – они взяли гуся, отсекли ему башку и засунули его в печь: вуаля – так и был изобретен рождественский гусь, а если у кого есть еще сомнения в подлинности истории этого блюда, того пусть убедит следующий стишок: Die Ganse haben Sankt Martin verraten, dafur miissen sie jetzt braten.
По практическим соображениям этот пиршественный ритуал превратили в святой праздник, и между днем ев. Мартина и Рождеством на столы Германии приземляется целых десять миллионов жареных гусей.
А вот и благая весть к празднику любви: гусей в Германии большей частью уничтожают в условиях, подобающих данному виду, а раньше их даже откармливали настоящим зерном. Так что около 80 процентов съедаемых немцами гусей привозится из Польши и Венгрии, где законы об охране животных, так сказать, не слишком жесткие, поэтому животных содержат в крошечных клетках, ослабляют селекцией, нашпиговывают антибиотиками и транспортируют в Европу – ну что ж, радостного праздника любви и хорошей аппетитной смерти!
«Когда же, наконец, начнут раздавать рождественские подарки?»
«Сейчас! – торжественно провозглашает мать Сары. – Кроме моего дорогого мужа, бабушки и дедушки, все, пожалуйста, исчезните в своих комнатах! – Потом она замолкает и поворачивается к троим маленьких детям. – Иначе младенец-свет не придет к нам. А когда мы вас позовем, вы сможете получить подарки Санта-Клауса – ну-ка, марш!»
Я точно помню, что примерно десять лет назад, когда я впервые услышал о младенце-свете, надо сказать, я был несколько раздражен. Хотя уже тогда я не был религиозным и воспринимал Санта-Клауса скорее как символ потребительства с привкусом родительской розги, я все еще считал его неким символическим способом праздновать нерелигиозное Рождество. Но младенец-свет вместо изначального младенца Христа, который всегда посещал меня и моих сестер, не лез ни в какие ворота – чем же он вообще мог быть?!
Однако на первом Рождестве, в котором уже вполне сознательно участвовала наша дочь Клара, мне сразу стало ясно, какое влияние оказала на нее эта символика. А в этом году, когда мы взяли с собой нашего второго ребенка, Антона, Михи с мужем особенно стараются. Когда наконец я усаживаюсь с Сарой и детьми на нашей кровати в темной комнате, только слабый луч света проникает к нам через прикрытую дверь.
«Сейчас придет младенец-свет?» – шепчет Клара и крепко прижимается ко мне.
«Возможно! – Сара прикладывает к губам указательный палец. – Но только если мы будем тише воды, ниже травы…»
Во всем доме Зильберштайнов царит теперь такая тишина, что я слышу лишь затаенное дыхание моих детей. Внезапно из жалюзи раздается мягкое постукиванье.
«Вот! – Антон вскакивает. – Это младенец-фоналик!»
«Не младенец-фонарик, а младенец-свет! – поправляет его Клара и смотрит на меня сияющим взором. – А ты, папа, что думаешь? Он тут уже?»
«Я не знаю», – начинаю я шепотом, но стук все усиливается, а затем мы все смотрим в окно. И тогда это происходит: яркая вспышка озаряет весь задний двор дома, и сквозь маленькие отверстия почти закрытых жалюзи ее отсветы просачиваются в нашу комнату.
«Огонь!» – восклицает Антон и прячется в объятиях Сары, однако выглядывает из них с любопытством.
«Нет, Антон! – в возбуждении восклицает Клара, и вдруг – снова вспышка! – Это младенец-свет! – Она подскакивает к окну, и теперь внутренний двор озаряется опять, проникая сквозь жалюзи к нам в комнату. – Бабушка сказала, что это лунный свет отражается в его крыльях».
Антон тоже перелезает через кровать и храбро пристраивается рядом со своей старшей сестрой у окна. При следующей вспышке он слегка вздрагивает, так что Клара обнимает его, а Сара и я зачарованно наблюдаем за своими детьми, которых увлекло воображение.
«Ты не должен бояться, Тони! – с нежностью говорит Антону его сестра. – Младенец-свет – он такой милый!»
«А подалки он плинесёт?» – интересуется Антон, после чего Клара переходит на взрослый тон.
«Только для маленьких детей, Тони. Остальные подарки – от мам и пап, от дедушек и бабушек, от дядей и теть и от кузин и кузенов».
«Точно! – у него загораются глаза. – Тааак мнооого!»
«Младенец-свет не может принести все подарки, – объясняет ему Клара. – Но младенец-свет был на Солнце и принесет нам сейчас чудесную свечу, а от нее мы сможем зажечь все остальные свечи. – Ее щеки горят от восторга. – А потом все станет тааакое прекрасное!»
«Тсс! – вдруг говорит Сара и указывает пальцем вверх. – Слышите?»
Громко распахивается дверь на террасу, затем слышатся тихие шаги и приятный звон.
Клара и Антон превратились в соляные столбы и держатся за руки. В этот миг они как можно ближе приникают к важнейшему персонажу вечера – на их лицах видно действие настоящей магии, от которой блестят их открытые детские взоры.
«Ааааа! – слышим мы голоса взрослых наверху. – Спасибо тебе, милый младенец-свет! – слышим голоса взрослых наверху. – Спасибо, милый младенец-свет! – Потом опять слышатся шаги, и тренькнул колокольчик. – Пока-пока, – говорят теперь все четверо наверху, – до следующего года!»
Снова громко хлопает дверь на террасу, еще пара вспышек, и вот Клару с Антоном уже не удержать. Они хлопают в ладошки, смеются, прыгают по кровати и при этом снова обнимаются.
Потом – наконец – сверху звенит колокольчик.
«Теперь все могут заходить! – зовет бабушка с лестницы. – Свет уже здесь!»
«Урааа!» – кричит Клара и хочет бежать наверх, но быстро замечает, что все еще почти темно.
А когда мы приходим наверх, прабабушка, прадедушка, бабушка и дедушка, улыбаясь, стоят у большого праздничного стола, а в середину рождественского венка вставлена огромная белая и чудесно украшенная свеча, и фитиль ее горит светлым пламенем. Но наших детей все это в данный момент не особенно интересует – они увлечены подарками, которые спрятаны под деревом. Однако Михи еще раз напоследок испытывает их терпение.
«Дорогие мои! Сегодня самый темный день во всем году, и как раз сейчас младенец-свет принес эту свечу…»
«И подалки!» – вставляет Антон.
«Точно, – улыбается Михи. – Но прежде, чем вы их увидите, мы хотим зажечь свечу при свете нового года и вместе порадоваться тому, что теперь дни будут становиться все более длинными».
