Алоффи
После того как в субботу мне довелось плодотворно заглянуть в пропасть религиозного воспитания, остаток уикенда я сознательно посвятил прекрасным вещам. Поэтому в понедельник я в хорошем настроении вхожу в школу, громко насвистываю, идя по лестнице, «Take Five», похлопываю в такт по бедрам и сталкиваюсь вдруг с господином Фридрихом.
«Ну, господин Мёллер – как прошла суббота?!» – Он стоит на лестнице выше меня, скрестив на груди руки и с серьезным взглядом.
«Неожиданно хорошо, спасибо!» – Я улыбаюсь ему, но в его взгляде ничего не меняется.
«Вы нужны мне в моем кабинете – сейчас!»
Не дожидаясь моей реакции, он поворачивается на каблуках и молча идет передо мной. Я снова сажусь перед его письменным столом и, пока он закрывает за собой дверь, думаю, что сегодня у него более серьезное дело: может, он хочет назначить меня руководителем отделения математики? Или заместителем директора? Как бы ни было, здесь меня уже ничто не удивит…
«Я хотел бы задать вам один вопрос, господин Мёллер. – Он садится и долго смотрит на меня в тишине – слышно только тиканье его стенных часов. —
Вы, собственно, знаете, кто мне дает энергию для того, чтобы день за днем выполнять эту работу?»
«Энергию? – О небо, да что же он хочет от меня услышать? – Я думаю… может, ваша супруга?»
«Отчасти. – Он слегка качает головой и не спускает с меня своего взгляда. – Но в целом я бы этого не сказал».
«Тогда, конечно… ваши дети».
«До известной степени и они тоже, да. – Он садится прямо. – Но я имею в виду… – тут он впервые отводит взгляд, смотрит в окно, затем снова мне в глаза, – …не человека».
«Ах вот оно что! – я предчувствую недоброе, но продолжаю валять дурака, это я умею. – А кого же, вашу собаку?»
«Да прекратите же, господин Мёллер, у меня нет собаки! – Нахмурившись, он откидывается назад, скрестив руки. – Я имею в виду Бога!»
«Бога?! – вырывается у меня, и, судя по его мимике, мой вопрос прозвучал не особенно нейтрально. – И какого же?»
«Единого истинного! – спокойно отвечает он. – Явившего себя в Иисусе Христе».
«Явившего! – Я откашливаюсь. – Простите, но я не знаю…»
«Ах, да не будьте же вы столь лицемерным! – Он слегка усмехается. – Я видел вас по телевизору с вашей нелепой кампанией. Это правда, до сих пор я терпел – но вы не должны учить детей тому, что Бога нет!»
«Я и не учу! – я поднимаю руки. – Я только сказал, что не существует ни ада, ни дьявола!»
«Понимаете, вы и этого не должны делать!»
«Мне жаль, но девочкам это явно внушает страх! – Я подаюсь вперед в кресле. – Это были второклассницы!»
«Это дело госпожи Дюстербах! – Он слегка постукивает по столу. – Религия – это штатный предмет, а учительница имеет компетенцию…»
«Извините, но это не так! – осторожно перебиваю я. – В Берлине конфессиональное религиоведение – не штатный предмет, а дополнительное добровольное обучение, которое определяется не госпожой Дюстербах, а Евангелической церковью – и в учебном плане не упоминаются ни ад, ни дьявол».
«Откуда у вас столь точные сведения?»
«Я прочитал».
«Где?!»
«В учебном плане».
У него перекашивается лицо, и он глядит на стенные часы.
«Итак: вы не вмешиваетесь в религиоведение и…»
«А госпожа Дюстербах не вмешивается в естествознание?»
«Вон! – Он указывает на дверь. – Вот-вот начнется урок!»
Мое джазовое настроение улетучилось, и это явно бросается в глаза детям, как только я вхожу в свой класс.
«Че там стряслось, герр Мюлла? – ухмыляясь, спрашивает Марсель. – Получил взбучку от Фридриха?»
Класс тихо и осторожно смеется, а я в ответ скрещиваю руки на груди и принимаю свою любимую позу – сажусь на край учительского стола.
«Почему ты так думаешь?»
«Госпожа Дюстербах сказала нам, – оскалившись, вставляет Али, – что ты – аутист!»
Теперь класс громко смеется, и дети начинают, как обычно, выкрикивать свои комментарии, отдающиеся эхом по всей комнате.
«Ты правда не веришь в Бога, герр Мюллер?!» «Ты че, спятил?!» «Ты правда по ТВ выступал?»
«Аллах заплачет, если ты в Него не поверишь, да?»
«А тебя Он ненавидит, Дигга, прям психует!»
«Тихо! – кричу я. – Мне не разрешают говорить с вами об этом, о’кей? Если у вас есть вопросы к Иисусу или Мохаммеду, идите с ними к госпоже Дюстербах, которая преподает здесь религиоведение. А тут – урок математики, и поэтому мы говорим о логическом мышлении. Так, начнем со страницы…»
«Но религия тоже вполне логична! – снова бросает Марсель и ухмыляется классу. – Или нет, герр Мюлла?»
Теперь на меня в ожидании уставились двадцать четыре пары глаз.
«Ну, это не совсем так, Марсель!»
«Госпожа Дюстербах сказала, – встревает Мишель, – что ты не должен говорить, что нет Бога! – причмокнув, она скрестила руки. – Потому что ты не сможешь этого доказать, да?!»
«Точно, – звучит из класса. – Никто не может доказать, что нет Бога, поэтому Он есть!»
«О’кей, дети, вы выиграли! – Я кладу учебник математики на свой стол и не обращаю внимания на явную радость детей из-за того, что им удалось оторвать меня от урока. – Я вам сейчас кратко – совсем кратко – объясню, почему я – лично я – не убежден в религии. – Их ликование готово выйти из берегов, но я поднимаю руку. – А потом мы сразу продолжим урок математики, ладно? – Дети необычно послушно кивают и глядят на меня широко раскрытыми глазами. – Но прежде чем я вам это объясню, должен сообщить вам плохие новости».
Я быстро осматриваюсь, беру со шкафа над учительским столом пустую коробку из-под обуви, снимаю с нее пыльную крышку и иду с коробкой по рядам.
«Сначала я должен, к сожалению, собрать с вас деньги, а именно десятую часть ваших карманных денег. – Я смотрю на раздосадованные лица. – По 10 евро в месяц – так, Али?»
«Блин, это слишком!»
«Чувак, евро – ты шутишь!» – восклицает девочка из последнего ряда; Али тут же поворачивается к ней:
«Заткнись, дура!»
«Али!» – я протягиваю ему под нос коробку.
«Один евро!»
Парень хмурится, щелкает языком и лезет в карман штанов, но потом останавливается.
«Блин, а почему я-то?!» – Класс смеется, но я не отрываю от него тяжелого взгляда.
«Потому что ОН этого хочет!»
«Кто? – Али осторожно улыбается. – Я думаю, ты не веришь в Бога!»
«А я говорю не о Боге! – отвечаю я сердито и следующую фразу произношу громче: – А об Алоффи, всемогущем драконе в моем подвале! – Дети хохочут, но я хлопаю коробкой по учительскому столу и встаю прямо, скрестив руки, у доски. – Тихо! – кричу я и делаю круглые глаза. – Алоффи не терпит насмешек!»
«Да ладно, – кричит Джамиль. – Ты же его только что придумал!» «Придумал Алоффи?!» – Я жду, когда станет тихо.
«Зачем мне это нужно, брат? – Я медленно подхожу к нему и прикладываю руку себе к сердцу. – Ты обижаешь меня, Джамиль, потому что Алоффи запрещает ложь!»
«Да нет никаких драконов! – вставляет Джоффри, – Разве что в кино!»
«Ты можешь это доказать? – Я мягко улыбаюсь сбитому с толку мальчику. – Так вот, Алоффи не только хочет ваших денег, но и запрещает вам есть сладости! – Раздаются громкие протесты, но я продолжаю: – Однако после вашей жизни на земле будет столько сладостей, сколько захотите. Всегда и вечно, честное слово!»
«Мне все равно, я буду есть тайком», – кричит Нуркан и достает из кармана пакетик халяльных жевательных медвежат.
«Но Он-то видит! – я медленно подхожу к столу. – Ибо Алоффи видит все!»
«Откуда ты знаешь?» – интересуется она.
«Это так! – отвечаю я. – Он мне сам сказал».
«Он должен мне самой сказать!» – защищается она.
«Он может только мне сказать, потому что я… – я распростираю руки и закрываю глаза, – …избранный!»
«Гляди-ка, что за бред он несет! – Она скашивает голову и скрещивает руки. – А покажи-ка сперва этого твоего дурацкого дракона!»
«Он невидим», – я скрещиваю руки и скашиваю голову в другую сторону.
«Но можно же как-то его почувствовать!» – вставляет ее соседка Айгюль.
«Тоже нельзя! – Я крепко зажмуриваюсь. – Он недоступен для чувств!»
Класс смеется, некоторые дети крутят пальцем у виска, глядя на меня, но я снова беру коробку и беспощадно собираю в нее со столов сладкие напитки и шоколадные батончики.
«Эй, у меня идея! – кричит Халим и лихо вскакивает. – Мы можем в твоем подвале рассыпать муку по полу, блин, а когда он приземлится, мы увидим следы его ступней!»
«Мне жаль, – говорю я и забираю у Халима чай со льдом, – но дракон никогда не приземлится!»
«Поклянись!» – Халим выхватывает свою бутылку из коробки.
«Он всегда летает по кругу! – говорю я и опять забираю бутылку себе. – Итак, больше никаких сладостей, извиняюсь, ребятки, но это не моя идея, так велел Алоффи!»
«Он пышет огнем, да? – спрашивает Ясемин. – Можно это заметить?»
«Это дракон с холодным дыханием, это не огненный дракон!»
Дети теряют терпение, хотя и смеются, и явно нервничают из-за того, что им не удается меня поймать.
Только один безучастно глядит в окно, поэтому я трогаю его за плечо:
«Джек, как ты найдешь дракона?»
«Чего-чего?»
«Алоффи! – Я машу перед ним руками. – Невидимого дракона в моем подвале?»
«Он в подвале?» – Моргнув, Джек минуту смотрит на меня пристально, затем достает из-под стола начатый уже бифи и неистово кусает его. – Он как в “Жемчуге дракона Z” или как в “Спайро”?»
Класс разражается хохотом, а я встаю перед своим столом, закрываю глаза и молитвенно складываю руки. Я замираю в этой позе и жду, когда дети призовут друг друга к молчанию. Когда воцаряется тишина, я говорю совсем тихо:
«О Алоффи, всемогущий и всеблагой дракон, помилуй невежественных детей и прими их в свое сердце, как ты однажды принял меня, и вечно защищай их! Драмен*».
Когда я снова открываю глаза и смотрю на растерянные лица, многие сдерживаются, чтобы не рассмеяться, только Мишель как-то скисла.
«Теперь ты закончил? – интересуется она и причмокивает. – Да ты сам выдумал этого поганого дракона. Его не существует!»
«Ну и? – Я смотрю на нее и тоже причмокиваю. – Ведь ты не можешь доказать, что его нет!»
«Ты смеешься надо мной, да?» – Мишель еще больше скисает, поэтому лучше я прекращу нести вздор.
«Ну, конечно, Мишель! – громко говорю я. – Я над вами над всеми смеюсь! – Я медленно иду по классу и раздаю отобранные напитки. – И так же, как почувствовали себя вы, чувствую себя и я, когда мне другие говорят о богах! Конечно, я не могу доказать, что их нет, но я и не должен – так же, как и вы не должны мне доказывать, что Алоффи нет!»
Как учитель математики, я научу вас сейчас одной ужасно простой фразе, и, когда вам кто-нибудь захочет что-то рассказать, вы можете ее вспомнить. Подойдя к доске, я беру кусочек мела, пишу и одновременно говорю:
«Если кто-то что-то утверждает, значит, он должен и доказать это!» – Я поворачиваюсь к детям. – «А если он не может этого доказать, значит, и я в это не верю – совсем просто!»
Некоторое время дети сощуривают глаза, что, скорее, больше имеет отношение к моему почерку, чем к их слабым навыкам чтения, поэтому я еще раз перечитываю им эту фразу и перечисляю затем всех существ, чьего существования никто не смог бы доказать.
«Феи, эльфы, единороги, гномы, великаны, демоны, ангелы, покемоны и принцесса Лилифея – ты можешь доказать, Марсель, что они не существуют?»
«Нет!» – отвечает он с ухмылкой.
«А означает ли это автоматически, что они существуют?»
«Нет!» – снова говорит он и ухмыляется еще больше.
«Значит, еще раз для всех, на случай, если кто-то спросит: я не утверждаю, что Бога нет, о’кей? – Дети кивают и уже собирают вещи. – Но если кто-то утверждает, что Он есть и что я должен вести себя по Его правилам, то я автоматически делаю то же, что и вы: я требую доказательств. А если мне не могут привести эти доказательства? А, Мишель?!»
«Тогда ты в это не поверишь, ясное дело! – Она нервно смотрит на меня. – Теперь мы можем идти?»
«Идти? Как это идти? – Я смотрю на часы, и тут раздается звонок. – Как домашнее задание…» – успеваю я сказать, и потом все расходятся.
Со смешанными чувствами я провожу остальную часть школьного дня, а по дороге домой спрашиваю себя, не перегнул ли я палку. Не было ли это атеистической пропагандой? Хотя я высказал свою позицию еще раз вполне однозначно – самое большее – как агностицизм, честно говоря, эта позиция уже оставляет мало места для существования Бога.
Но с тем фактом, что существование Бога никак не согласуется с логическим мышлением, я тоже ничего не могу поделать.
И все-таки даже в берлинском Законе о школьном образовании написано, что дети должны учиться логическому мышлению67 – а какой предмет наиболее пригоден для этого, если не математика? Почему нельзя побуждать детей от одиннадцати до тринадцати лет к тому, чтобы они применяли вполне обычные модели мышления, такие как требование доказательства, к содержаниям, давно хранимым в качестве истинных?
И, если не думать о том, наживу я себе или нет своим номером на уроке неприятности с госпожой Дюстербах, а то и господином Фридрихом, никто не желает поколения выпускников школы, которые неспособны критически рассматривать вещи, – или я в этом ошибаюсь?
На следующее утро меня снова вызывают в кабинет, где госпожа Дюстербах уже сидит на одном из стульев перед письменным столом директора и не удостаивает меня взглядом.
«Да, господин Мёллер, вы ошибаетесь! – отвечает наконец господин Фридрих на мою защитительную речь. – Никто вас не уполномочил обучать детей логическому мышлению!»
«А вот и нет! – возражаю я. – Меня уполномочил Берлинский Сенат».
«Вы снова будете учить меня Закону о школьном образовании?! Я знаю, что там написано!»
«Тогда мне непонятен ваш гнев».
«Итак, госпожа Дюстербах, еще раз, – наш шеф упирает указательные пальцы в виски, – что сказал вам Марсель вчера на религиоведении?»
«“Я – Бог, докажите мне обратное!” – сказал он. – Она бросает на меня резкий взгляд. – Над чем тут хихикать?»
«Извиняюсь! – Я делаю глубокий вдох. – Но я нахожу, что это очень ловко со стороны Марселя. В известной степени это эффект трансфера, то, что он вам сказал. За это я должен был бы поставить ему высший балл!»
«Ты опять надо мной издеваешься? – Госпожа Дюстербах едва дышит и вся трясется. – Я действительно глубоко потрясена, ты знаешь это?»
«Мне очень жаль, – спокойно отвечаю я, и, пока мой мозг еще медлит, мой язык уже говорит дальше. – Но и я тоже! То, что ты на уроках рассказываешь про небо и ад, – это одно дело, но… – краем глаза я вижу, как она широко раскрывает глаза, – но то, что ты на уроках отрицаешь эволюцию, я нахожу уже проблематичным».
«Ах, господин Мёллер! – Господин Фридрих ударяет ладонью по столу. – Ни один разумный христианин не станет отрицать эволюцию, не приписывайте такого вздора своей коллеге, хорошо?! Или мне придется расторгнуть трудовой до… – Только сейчас он замечает взгляд госпожи Дюстербах. – Что такое?»
«Я и не стала бы называть это отрицанием, но… – Она нервно стучит ногой об ногу. – Нужно же сказать, что и эволюция – это только одна из теорий, так сказать – своего рода вера, и что библейское учение о творении имеет с ней равные права».
«Что?! – У господина Фридриха отвисла челюсть. – Это кто же выдумал такой идиотизм?»
Я-то и впрямь не думал заходить столь далеко и отнюдь не лелеял идею мести, однако с разъяснением ситуации, которая раньше была немного туманной, я испытываю определенное удовлетворение и откидываюсь на спинку стула.
«Идиотизм – это уж слишком грубое слово, вы не находите? – Госпожа Дюстербах елозит туда-сюда на своем стуле. – В теории эволюции есть много недостатков, а в Библии как раз ясно показано…»
«Что земле – 6000 лет, так?» – с еще больше отвисшей от изумления челюстью наш босс уставился на Габи.
«Я-то думал, все началось, когда люди начали впервые варить пиво, – осторожно бросаю я. – Настоящий возраст земли – это, пожалуй, около четырех миллиар…»
«Замолчите! – обрывает меня шеф, не переставая при этом смотреть на Габи. – Вы этому учите детей в моей школе?!»
«Ну вот… – Габи сглатывает, бросает быстрый взгляд на меня, потом – на шефа и садится прямо. – Потому я и отстаиваю свои христианские убеждения».
«Это не христианство, – возражает он, – это глупость! – Он смотрит на лежащую на столе связку с ключами, минуту раздумывает, потом берет ее. – Вы, господин Мёллер, идете и преподаете как положено, а мы… – он решительно встает и смотрит на Габи, – мы продолжим разговор в классе религиоведения».
Проходит целая неделя, в течение которой госпожа Дюстербах находится в плане по замещению.
Затем наконец господин Фридрих вызывает меня к себе. Несколько смущенно он пододвигает мне трудовой договор, и я, продлив свою сумасшедшую дополнительную работу на полгода, осторожно заговариваю с ним о религиоведении.
«На следующей неделе приедет ответственный за Евангелическую Церковь, – объясняет он мне. – В конце концов, я должен позаботиться о том, чтобы религиоведение проводилось здесь качественно! Поэтому что бы там ни натворила госпожа Дюстербах… м-да!» – Он дует на мою подпись, хотя я расписался не чернилами, а шариковой ручкой.
«Кстати, она вам приписывает желание вообще запретить конфессиональное религиоведение в школах». – Он смеется.
«Тут я могу вас успокоить, господин Фридрих. – Я откидываюсь на спинку стула. – Госпожа Дюстербах совершенно права».
«Что? – Он переводит взгляд с договора на меня. – Но где же дети смогут что-либо узнать о религии?» «В школе, но не от представителей религиозных общин, у которых вполне определенные тенденции, а на каких-то общих занятиях».
«Простите, и кто же будет их вести?»
«Учителя! – Я наблюдаю за тем, как мрачнеет его лоб, однако он складывает губы в дудочку, так что я спокойно продолжаю: – Давайте на миг перенесем принципы религиоведения на преподавание политологии, – говорю я. – Его содержание определяется не школой, то есть не работающими в ней преподавателями, а отдельными политическими партиями».
«Так вы полагаете, что преподавание взяли бы на себя представители СДПГ и ХДС, “зеленые” и т. д.?» «Именно. И эти самые преподаватели даже не изучали политической науки, а только социал-демократические или христианско-демократические принципы, зеленую науку, учение левых…»
«Учение правых!» – вворачивает Фридрих.
«И его, конечно! И вот родители, которые проголосуют за СДПГ, пошлют своих детей на занятия по социал-демократической политологии, и мы автоматически станем их определять как социал-демократических детей. Или как христианско-демократических детей. И чем это было бы?»
«Это было бы… ну… – господин Фридрих не может не рассмеяться, – …полным сумасшествием! Но знаете, что меня иногда беспокоит в атеистах? Вы всегда против – но каким было бы теперь ваше позитивное предложение?»
«Чтобы мы с этим управлялись так же, как при обучении политологии: вместо определенной религии учителя преподавали бы философию и общее религиоведение и учили бы детей не тому, как те должны мыслить, а тому, как функционирует самостоятельное мышление, на основе которого они впоследствии могли бы принимать собственные решения!»
Я больше не буду обсуждать с ним то, что параграф 7, абзац 7 Конституции следовало бы просто вычеркнуть, а лучше приведу ему самую простую формулу, обосновывающую запрет конфессионального религиоведения в школах: школы – это места, где сообщают знания, а не учат вере.
Конфессиональное религиоведение должно быть лишено своего особого юридического статуса, поскольку на родине познания оно потеряло столько же, сколько потерял бы какой-нибудь Макдональдс, откройся он в центре здоровья. В то же время, религиозное обучение детей должны обеспечивать сами религиозные общины: они сами должны финансировать эти занятия и находить для них кадры без государственной поддержки.
Противники такой последовательно секулярной модели заявляют, что в таком случае государство утратит контроль над религиозным образованием, но они попросту вешают лапшу на уши, поскольку очевидно, что этого самого контроля и без того не существует. Таким образом, если государственно-религиозное воспитание детей и является механизмом контроля, то крайне неэффективным: оно обходится немецким налогоплательщикам ежегодно примерно в 1,7 миллиардов евро (да-да, миллиардов, число с девятью нулями!), и это еще без учета затрат на подготовку учителей религиоведения на богословских факультетах. А принимая во внимание тот факт, что религиоведение, несмотря на эту государственную сумму, во всей стране – будь оно евангелическое, католическое или мусульманское – представляет собой нечто совсем иное, нежели предоставление детям информации о религиях, мы должны были бы по-другому взглянуть на секулярную модель: религиозное образование, содержание которого формируют боссы конфессий, должно оплачивать не государство, а сами церкви, тогда как секулярное государство должно тратить деньги на контроль за соблюдением Конституции.
Едва ли можно было бы уповать, чтобы содержание религиоведения совмещалось с реальностью, но уж с Конституцией-то оно обязано совмещаться. Основываясь же на двухтысячелетней истории христианского монотеизма, я бы сказал, что следует спокойно контролировать тех, кто пытается получить доступ к беззащитным мозгам ребенка – именно это и предписывается нашей правовой нормой.
Согласно Конституции, все мы, в конце концов, имеем право не быть принуждаемыми к участию в религиозных делах, но конфессиональное религиоведение, в противоположность внеконфессиональному религиоведению или преподаванию этики, оказывается, скорее всего, религиозным делом – включая восхваления Бога и молитвы. Подобным образом все мы имеем право на свободу вероисповедания и тем самым право на свободу от религии – от которой дети, по мере своей социализации, оказываются в немилосердной зависимости.
Согласуются ли с этими основными правами уроки религиоведения, на которых ледяным тоном говорят о само собой разумеющемся существовании Бога и шестилетних детей принуждают этого Бога восхвалять, пусть каждый ответит себе сам – но наши законодатели должны найти ответ для всех федеральных земель в целом. У меня позиция вполне четкая: из права на свободное отправление культа никоим образом не следует право распространять религиозные учения в государственных учреждениях. Как раз наоборот: школы как места просвещения должны быть надлежаще защищены от доступа к ним тех, кто хотел бы заниматься в них религиозным воздействием. В конце концов, кто ничего не знает, тот должен всему верить, и поэтому образование должно быть прививкой против всяких обещаний, которые поджидают детей за пределами защищенного пространства школы – и не только со стороны организованных религий. И, вместе с Ричардом Докинзом, противником религии, «потому что она нас учит довольствоваться тем, что мы не понимаем мира», я скажу даже так: в школах конфессиональное религиоведение так же неуместно, как и семинар для курящих – в больнице.
Вопреки праву родителей прививать свои собственные верования детям, я лишь могу обратиться к их великодушию: будьте честны со своими детьми и уважайте их конституционное право на свободу выбора религии!
Также следует противостоять организованному и финансируемому государством доступу религиозных боссов к детским мозгам: конфессиональное религиоведение должно быть замещено внеконфессиональным религиоведением, на уроках которого дети говорят друг с другом, а не друг о друге – независимо от того, в каких богов верят их родители. Вера и религия в школах ни в коем случае не должны табуироваться, наоборот: учитывая мир, в котором растут дети, им нужно хорошо знать о религиях, то есть получить информацию о них, а не подвергнуться их влиянию. Разумеется, сами представители конфессий не считают это правильным, но совместное посещение кирхи, мечети или синагоги в сопровождении учителя, профессионально изучавшего религии, лучше всего подошло бы для того, чтобы представить детям различные религии, – в противоположность активному участию в их богослужениях, которое имеет место в конфессионально ориентированном религиоведении.
Часто выдвигаемое утверждение, что религиоведение необходимо для передачи ценностей, не становится правильным от того, что сама Ангела Меркель, защищая конфессиональное религиоведение, приводит ложные аргументы: «Я считаю, – цитирует ее газета Zeit, – что религиоведение в наши времена, пожалуй, не менее, а более важно, поскольку в нем речь идет о формировании сердец»68.
И поэтому, дорогая госпожа канцлер, мы должны передать формирование сердец тем людям, которые дурачат нас, выдавая «икс» за «игрек»? Которые проповедуют любовь к ближнему и живут дискриминацией? Которые пишут на своих знаменах лозунги демократии, равноправия и свободы, словно они их открыли, а не воевали против них столетиями? А при этом давно уже имеется секулярная альтернатива религиоведению, которая тоже способна к «формированию сердец», и о них не может не знать госпожа Меркель.
Для нашей дочери пастора также чрезвычайно важно то «великое обстоятельство, что мы – творения Божьи», и я себя спрашиваю: насколько далека эта идея госпожи Меркель от креационизма госпожи Дюстербах? Я не думаю, что наша госпожа канцлер буквально понимает Библию, но, в конце концов, «история творения» и теория эволюции являются взаимоисключающими: или мы – творения Бога, или мы возникли в результате эволюции – как все прочие живые существа.
Однако госпожа Меркель не только заботится об интересах федеральных земель, но и доверчиво пользуется дешевым трюком для оправдания конфессионального религиоведения: «Также мы ощущаем в эти времена (…), что опираемся на основания, которых мы не можем создать сами».
Этот старый парадокс Бёкенфёрде, подразумевающий, что наше открытое общество создано нашим замечательным христианством, – на самом деле полный бред, потому что мы сами создали основания, на которые опираемся в нашей сегодняшней жизни, а именно: отняв у религиозных лидеров их могущество, введя равноправие и шаг за шагом с тех пор превращая религию в частное дело.
То, что эта реальность когда-то одержит верх над переходящим из поколения в поколение сотрудничеством христианских политиков и политически настроенных христиан, – вопрос времени.
«Не питайте столь больших надежд, господин Мёллер, – говорит мой шеф, когда мы вместе выходим из его кабинета. – Пока большинство немцев официально являются членами религиозных общин, тут мало что изменится».
«Вот как? – Я, усмехнувшись, смотрю на часы. – Подождем еще пару лет и посмотрим».
