Анна верит в доброго Бога – пять с плюсом!
«Ми-и-ше-эль, морда-а-а! – Толстый пятиклассник с боксерской прической и в армейских штанах, пыхтя от натуги, тяжело плюхает по коридору и врезается в троих второклашек. – Щас вот тебя догоню и врежу!»
Глубоко вздохнув, я убираю в карман мобильник. Совмещать две работы нелегко, но, по крайней мере, эти два мира – школа и религия – не имеют друг с другом ничего общего. Мишель прошмыгивает в музыкальный класс, а я, поскольку Марсель, ослепнув от ярости, меня явно не замечает, делаю к нему два шага и протягиваю левую руку, чтобы схватить его за плечо.
«Ну ты, му…ак! – орет он на меня, сплевывая. – Ты не имеешь права даже дотронуться до меня, а то, блин, я тебе в мусарне покажу, где раки зимуют!»
«Да ты не в своем уме! – Я чуть отступаю от него. – Ты тут бегаешь по всей школе, как безумный поросенок, и станешь еще учить меня – на что я имею право, а на что не имею?!»
Марсель хочет возразить, а я ему говорю чуть потише, но и грознее: «Как ты меня только что назвал?»
Он сопит, пыхтит и, посмотрев на Мишель, бормочет: «Чу-у-урка!»
«Так ты меня назвал ,,чуркой“?»
«A-а, пошел ты…!»
Марсель смотрит на меня, широко раскрыв глаза и неистово фыркает сквозь стиснутые зубы, так, что изо рта у него бежит слюна, а он ее втягивает обратно. Я стою перед ним, не свожу с него глаз и не отхожу ни на миллиметр. Если в прошедшие недели я – в качестве исполняющего обязанности школьного учителя – чему-то сам и научился, то не столько дидактической передаче содержания урока (это, скорее, дело второстепенное), сколько роли безжалостного преподавателя первооснов: живот должен быть втянут, грудь колесом, стоять нужно смирно, ходить – медленно, никаких суетливых, тем более резких движений, лоб всегда должен быть слегка нахмурен, челюсти стиснуты, руки должны всегда быть по швам, а не свисать, как плети, слов надо употреблять мало, говорить негромким голосом и вообще как можно реже его подавать! Но зато, если потребуется решающее слово, то его следует буквально выпалить, и оно должно быть абсолютно безошибочным, метким и боеспособным, как пулемет, а взгляд должен быть вперен, как нож, прямо в глаза оппоненту! Всякий, кто посмотрит в сторону, – пропал, всякого, кто оговорится, поднимут на смех окружающие, и он тоже пропал, неважно кто он – учитель, ученик, родитель, директор или представитель контактного центра!
Перед фыркающим и сопящим Марселем я сосредоточиваюсь на том, чтобы не моргнуть, и мысленно считаю секунды: двадцать одна, двадцать две, Марсель моргнул в первый раз, двадцать три, я напрягаю лицо, двадцать четыре, он вот-вот капитулирует, двадцать пять…
«Ла-а-дно! – Он закатывает глаза. – Извините, герр Мюлла!»
«Ну что ж, так и быть. – Теперь мягкая улыбка, ибо все, что я должен был сделать, – это притвориться, будто я злюсь на этого парня. – Принимается!»
Я прекращаю атаковать, снова моргаю и втайне снова дышу ровно. Хотя участвовать с вечера четверга до вечера воскресенья в атеистическом автобусном туре – большое удовольствие, однако мне бы очень хотелось заняться преподаванием – и так славно, что мне не придется долго трудиться! Мне позвонят через час, так что я должен закончить сцену с Марселем.
«А теперь ты извинишься перед малышами, на которых налетел, а потом – перед Мишель!»
«Но я…»
«Никаких „но”! – Здесь это одна из моих главных фраз. – Обо всем остальном поговорим на уроке – а сейчас пошел вон, да попроворнее!»
Кивнув, Марсель неуклюже топает к второклашкам, которые между тем необыкновенно маленькой и бравой группой пристроились возле двери. Пока он просит прощенья, на горизонте возникает учительница младших классов, о которой мне пока неизвестно, что именно она преподает.
«Всем привет!» – произносит она звонким дружелюбным голосом и машет мне ручкой, при этом позвякивают ее многочисленные браслеты.
«Ты тут новый, да? Погоди-ка…»
Ее грубый темный перманент весело колышется, а когда она подходит ко мне, каблучки ее высоких белых сапог стучат но голому полу так громко, что заглушают даже ор моего 5А класса. Эта мадам, которая словно бы вышла из начала 50-х гг., вдобавок к своей блузе в черно-белую клетку носит красные леггинсы из искусственной кожи и окружена сладковатым облаком парфюма.
«Привет, я – Габи! – говорит она громко, хватает мою руку и трясет ее, хохоча. – А вообще я – госпожа Дюстербах».
«Ну, ты так не выглядишь».
Она мгновенно прекращает смеяться, при этом все еще крепко держит мою руку и пристально смотрит на меня поверх очков: «Как я не выгляжу?» «Ну, мрачно».
«Ах, вот оно что! – Она снова ржет, и так громко, что даже мои ученики закрывают себе уши руками. – Забавно! – восклицает она, гогоча. – Весьма забавно!» – затем наконец отпускает мою руку, так что я могу открыть детям музыкальный класс.
«Погоди, – говорит она и начинает рыться в своей огромной сумке, такой пестрой, что на ней следовало бы поместить предупреждение для эпилептиков, и купленной, как пить дать, в магазине «Дезигу-аль». – Мне тут нужна твоя подпись, это быстро!»
«Хорошо! – Подписи – это меня интересует. – Звучит интересно, а о чем речь?»
«Ты что! – Габи все еще роется в недрах своей сумки. – Да ведь Берлинский Сенат хочет отменить уроки по религиоведению… Да что за черт – где ж эта бумажонка?!» – Руки ее, словно два ковшовых экскаватора, роются в сумке.
«Во всяком случае, мы-то уж точно хотим этому помешать, ведь… Ха! – вдруг кричит она и тычет мне в нос какой-то мятой бумажкой. – Вот она! Тут и подпишись! – Она подходит к стене и разглаживает на ней бумагу локтем. – Где-то в сумке у меня ручка была, но…»
«Да ничего, все в порядке!»
«У тебя есть ручка? – Она подает мне листок, улыбаясь от уха до уха. – Супер, спасибо!» «Нет, я имел в виду, что… – Ее улыбка исчезает, как в замедленном кино. – Я это не подпишу!»
«Вот как… – Она кладет левую руку на свое декольте и делает театральный вздох. – Значит, ты за то, чтобы религиоведение отменили?»
«В Pro Reli говорится совсем не об этом», – говорю я ангельским тоном, однако ее физиономия еще более мрачнеет.
«Берлинское правительство ввело преподавание этики, чтобы дети всех культур говорили друг с другом, а не друг о друге – а это вообще не имеет отношения к урокам религиоведения. Pro Reli хочет снова ввести…»
«Свободу выбора!»
«Но она ведь уже существует. Все родители могут сами решить, должны их дети посещать религиоведение, – а что касается этики, то она одна для всех! А если пройдет Pro Reli, дети смогут выбрать только одно из двух…»
«Что за вздор! – перебивает меня госпожа Дюстербах, вздымая подбородок. – Это не так…»
«Тем не менее», – говорю я, но она удаляется, сердито стуча каблуками, и, открыв дверь в класс, громко и отчетливо говорит детям:
«Входите, мы начнем с совместной молитвы!»
«Эй, repp Мюлла! – Мишель, чавкая жвачкой, отвлекает меня от моих мыслей, когда я вхожу в музыкальный класс. – Спасибо, что ты спас меня от этого жирного свинтуса!»
«Да не за что! – Так, стоп, что?! – Прости, но не могла бы ты впредь воздержаться от подобных реплик?»
«Хорошо, папочка!»
«Мишель, и это был не вопрос!»
«Ну да. – Она отворачивается – эх, не мне убеждать детей! – но потом оборачивается снова. – Знаете, просто хотела быть вежливой. Не напрягайтесь, ладно?»
Хотя после урока я больше не вижу госпожу Дюстербах, однако, когда я закрываю музыкальный класс, меня поджидают две девочки из ее группы.
«Герр Мюлла-а-а! – тихо произносит одна из них. – А мы можем кое о чем вас спросить?»
И, поскольку теперь уже все дети вышли во двор на перемену, вокруг нас внезапно воцаряется необычная тишина. Слышно, как топают по липкому линолеуму подошвы семилетних девочек, когда они медленно подходят ко мне. Та, что повыше ростом, наконец встает передо мной, а та, что пониже, прячется за ней.
«Ты-ы-ы? – Та, что посмелее, расправляет обеими руками свою косу, которая свешивается у нее через плечо. – Это правда?»
«Что?»
«Что ты… – Она оборачивается к своей подружке, которая ей кивает и слегка пихает в бок, потом обе глядят на меня во все глаза. – Что ты не веришь в Бога?»
«В Бога? – Я не могу не рассмеяться. – Кто же такое сказал?»
«Госпожа Дюстербах. – Она указывает на комнату позади себя, возле двери в которую я только сейчас увидел плакат со знаменитой христианской рыбой. – Наша учительница по религиоведению!»
«Ага, она так говорит… – Я упираю руки в бока, киваю и говорю: – Да, это так!» – В ответ они теснее придвигаются друг к дружке и отступают от меня на один шажок.
«Но… у тебя что же, совсем нет страха?» – интересуется та, что постарше.
«Страха? – меня разбирает смех. – Нет, вообще никакого – да и перед чем?»
«Ну, перед дьяволом… – подает голос та, что пониже, и в первый раз отваживается выйти из-за спины своей подружки, – который ждет тебя в аду!»
«Да нет же, – спонтанно говорю я, – нет же никакого дьявола, да и ада тоже нет! – Я сажусь на корточки и гляжу на две возбужденные физиономии. – Послушайте, вы обе, это все только истории, типа сказок, – в них никакой правды, и нечего их бояться!»
«Но…» – та, что пониже, осматривается вокруг, но потом затихает.
«Что это вам такое пришло в голову? – тихо спрашиваю я, но не получаю ответа. – Может, вам что-то рассказала госпожа Дюстербах?»
Обе глядят друг на дружку и потом, ни слова не сказав, убегают.
Задумавшись, я вхожу вскоре после этого в учительскую. Пусть, думаю я, урок по религиоведению начинается с молитвы, этого я не знаю наверняка, но похоже, так и есть. Но действительно ли мадам рассказывает детям, что в аду какой-то там дьявол ожидает всех тех, кто не верит в Бога? А иначе как им это пришло на ум? Дети-то не могут сами такое придумать, Боже ты мой! Да и потом, в ад и в дьявола современные люди уже не верят, даже сами верующие, разве не так?!
А вообще-то по церковному учению ад и дьявол существуют ли? М-да, похоже, что да, раз не так просто с этим покончить одним лозунгом типа: «Ребята, отбой, мы передумали, забудьте про чистилище, про вечные муки и т. п., расслабьтесь!»
Если этот омерзительный бред и впрямь содержится в христианском учении, то разве должна его передавать детям учительница-религиовед? И тогда как это должно выглядеть? «Детки, ну-ка садитесь, у меня для вас одна хорошая и одна плохая новость» – так, что ли?! И даже если она буквально этого не говорит, то как она отреагирует на такой вопрос: «Госпожа Дюстербах, мой дедушка говорит, что Бога придумали люди, – он что же, попадет в ад, когда умрет?»
Продолжая размышлять, я наливаю себе чашку теплого растворимого кофе, делаю глоток, морщусь, потом сажусь в тихом уголке за один из компьютеров, предоставленных нам, учителям, в распоряжение. А поскольку двадцати минут большой перемены мне не хватит, я сразу сосредоточиваюсь на конкретном моменте: являются ли ад и дьявол предметом преподавания на уроках протестантского религиоведения в берлинских начальных школах? Могло, правда, обстоять и так, что девчонки услышали этот бред от своих родителей или от священника, однако их реакция на мой встречный вопрос была как минимум подозрительна.
Краткий ответ на свой вопрос я нахожу в рамках учебной программы для евангелических уроков по религиоведению в Берлине, Бранденбурге и силезском Оберлаузице47.
Нет. Ни по аду, ни по дьяволу поиск во всем этом PDF’e не дает никаких результатов, что меня уже немного обнадеживает. Но если авторы этого документа умолчали об ужасной части ответа на этот вопрос, то как же они вообще представляют то, что происходит после смерти?
Насчет смерти текстовый поиск дает двенадцать результатов, но никакого ответа, исключая христианскую надежду на воскресение48 – а она, как известно, умирает последней.
Не получив ответа на свой вопрос, я узнаю, что занятия по религиоведению в значительной мере должны ориентироваться на пять ключевых вопросов49: о Боге, о человеке, об Иисусе Христе, об образе веры и, наконец, об ответственном поведении.
Звучит не так уж и плохо, но меня волнует совсем другой вопрос: какую, собственно, цель преследуют занятия по религиоведению? Идет ли здесь речь о как можно более объективной передаче знаний о религии во всем ее многообразии или же о преподавании одной определенной религии и ее вероучения?
«Религиозная компетентность определяется исповедуемой религией», – значится там, тут Евангелическая церковь подразумевает “евангелическую религию”50. Это понять можно, но это означает также, что преподаватель должен ориентироваться на одну определенную конфессию, и это тоже не удивляет. И чем дальше я вчитываюсь в документ, тем яснее становится, что я в нем не получу ответа на свой вопрос: ставит ли привязанное к конфессии религиоведение своей целью делать детей религиозными? То есть его цель – давать информацию или заниматься миссионерством?
Краткий ответ на этот вопрос дает постановление Федерального конституционного суда от 25 февраля 1987 года, согласно которому предметом религиоведения является «…содержание вероучения, а именно – утверждения веры, исповедуемые данной религиозной общиной. Задача учителя – передавать детям эти существующие истины»51.
Передавать утверждения веры как истины – возможно ли такое в государственных школах?
Но, поскольку у меня мало времени, я просто просматриваю наскоро статью в Википедии. То, что она – не последнее слово мудрости, мне очевидно, но она уже показывает, что религиоведение в Германии – в высшей степени сложное дело, которое сразу начинается с одной странности: конфессиональное религиоведение – единственный предмет, который, по Конституции, должен быть заявлен как штатный учебный предмет52 – едва ли в такой ситуации могли бы оказаться немецкий язык, математика или история. Зато «религиозное наставление в вере», говорится там, могут предлагать религиозные общины вне школы.
Забавно парадоксальная формулировка – «предлагать наставление», – но в ней и указание на то, что религиоведение в школах этим-то как раз и не является – но чем же тогда?
Оно представляет собой «общее дело» государства и религиозных общин, читаю я. За этой формулировкой скрываются два важных момента: поскольку религиоведение как штатный предмет закреплено в Конституции, оно находится под надзором государства и поэтому обязано соблюдать демократические принципы53 – это хорошо (по крайней мере в теории). Успеваемость по этому предмету учитывается почти во всех федеральных землях и важна для перевода в следующий класс, но федеральные земли должны, прежде всего, финансировать преподавание этого предмета – это тоже неплохо, но только в том случае, если уроки по этому предмету будут не конфессионально тенденциозным преподаванием религии, а предоставлением сведений о религиях. И тут проявляется первый момент: поскольку государство гарантирует свободу отправления религиозного культа, оно должно, как доказывают сторонники конфессионального религиоведения, предлагать этот предмет в своих учебных заведениях. Но минутку – разве это приемлемо? Следует ли из права на свободное отправление культа, предоставляемого нашей – основанной на демократии и идеологически нейтральной – формой сосуществования ее самоопределяющимся представителям, что государство обязано также предоставлять свои средства и структуры не основанным на демократии религиозным общинам, чтобы те могли передавать свои верования следующим поколениям? Всегда твердят, что религия в Германии – дело частное. Тогда как же из права на это частное дело выводится претензия на то, чтобы передавать это частное дело по наследству детям с помощью государственных структур?
Невзирая на ответы на эти вопросы, аргументация идет еще дальше, и проявляется второй момент: поскольку государство именно обязано сохранять идеологическую нейтральность, оно не может решить, какие вероисповедания правильны, и поэтому должно предоставлять выбор содержания для предмета религиоведения религиозным сообществам.
Говоря короче: государство – в данном случае федеральные земли – берет на себя все расходы, разрешает религиоведение в своих учебных заведениях, но при этом не имеет понятия о библиях и молитвах, поэтому религиозные общины сами составляют учебные планы, определяя в них, чему следует учить детей.
Но, поскольку скоро зазвенит звонок с перемены и отправит меня на следующий урок, я беру себе на заметку: государство оплачивает религиоведение, но церкви диктуют его содержание. В данный момент я не решаюсь оценивать, насколько велики вследствие этого издержки, но тут мне наверняка поможет мой друг Карстен Фрерк, собравший нужные цифры в своем кропотливом труде. Я быстро отправляю ему мейл:
«Дорогой Карстен,
каковы фактические издержки, которые несет наше государство ежегодно из-за конфессионального религиоведения? И какова в этом роль церквей?
Спасибо и удачи,
Фил».
На время я обнадежен тем фактом, что преподавательницы и преподаватели религиоведения должны не только иметь одобрение соответствующей религиозной общины, но также сдавать оба госэкзамена и присягать на Конституции, но и тут я вынужден с усмешкой покачать головой. По согласованию с религиозными общинами могут назначаться и преподаватели религиоведения, которые не сдают госэкзамены в качестве учителей, а формируются только самими церквями – и, конечно, духовенством, то есть высокопоставленными сотрудниками двух божественных концернов.
Ну и наглость! – думаю я, и мне приходит в голову, что подобное относится ко мне. Правда, я преподаю математику и музыку, и если ребенок, придя домой, рассказал бы родителям, что у господина Мёллера один плюс один равно трем, тональность до мажор начинается с «ля», а то и с какой-то несуществующей ноты, то им это сразу бросилось бы в глаза.
Но дальше в тексте – все же перемена кончается – кто участвует в религиоведении? И тут начинается хаос, так как Германия, в конце концов, – что-то другое, нежели нация одной религии, и для религиоведения представляет собой пестрый федеральный ковер, сшитый из разных лоскутов. Кроме Берлина и Бремена, где религиоведение не является штатным предметом54, дети и подростки, относящиеся к какому-то вероисповеданию и обязанные посещать школу, не только имеют право на занятия по религиоведению, но и по закону обязаны принимать в них участие. В Баварии, Баден-Вюртемберге, Сааре и земле Северный Рейн-Вестфалия в законе о школе даже написано, что дети должны воспитываться «в почтении перед Богом». Так что из религиозного исповедания родителей в Германии для детей следует обязанность обучаться тому же исповеданию – задолго до достижения религиозного совершеннолетия55.
И это несмотря на то, что статья 140 Конституции запрещает принуждать людей к религиозным занятиям. То есть либо конфессиональное религиоведение – это не религиозное занятие, либо оно противоречит Конституции. И разве не должен каждый человек сам решать, желает ли он, чтобы ему преподавалось конфессионально ориентированное религиоведение?
В «Церковной республике Германия» – очевидно, не должен, так как в год господень 1922-й был принят «Закон о религиозном воспитании детей» (KErzG). Но почти сто лет назад, когда почти сто процентов населения были христианами, были, разумеется, совсем другие условия – однако этот закон дожил до наших дней, и его статья 1 гласит: религиозное воспитание определяется свободным соглашением родителей56.
В 1966 году законодательный орган добавил, что семейный суд должен принять решение о религиозном воспитании детей, если родители не согласны между собой, в связи с чем должны быть заслушаны мнения родственников или учителей.
А сам ребенок?! А он… должен будет это услышать, только когда ему исполнится десять лет57. До этого он должен не только есть то, что подают ему на стол, но и верить в то, во что верят его родители, – по крайней мере, так написано в действующем законе ФРГ.
Выходит, что дети, живущие в Германии, даже достигнув десятилетнего возраста, не имеют права голоса в обсуждении вопросов религиозного вероисповедания: только в возрасте двенадцати лет ребенок не должен против своей воли воспитываться в иной конфессии, чем прежде, а в 14 лет, наконец, на основании немецких законов получает право на собственный выбор мировоззрения: ура, религиозное совершеннолетие достигнуто, и теперь «ребенку предстоит решить, какого религиозного исповедания он желает придерживаться»58 – исключение составляют Бавария59 и Саар60, где нужно достигнуть совершеннолетия, чтобы можно было уклониться от государственно-религиозного воспитания.
Но что, собственно, происходит до того момента, когда дети сами получат право выбирать, в каком мировоззрении им воспитываться? И насколько важна эта стадия для ориентации ребенка? Некоторые психологи, изучающие человеческое развитие, говорят сегодня об эмпирически подтверждаемой формуле, согласно которой первая тысяча дней в жизни человека имеет решающее значение для развития его личности61.
Соответственно, все мы совершенно беззащитны и зависим от мировоззрения своих родителей – будь они теисты или атеисты, – и эта зависимость длится намного дольше первой тысячи дней. Но, какими бы ни были правовые нормы, я думаю, что очень интересен такой вопрос: разве это нормально – навязывать собственные религиозные убеждения своим детям?
Конечно, как правило, это воспринимается не так, а поэтому и называется иначе: предоставлять детям доступ к вере, воспитывать их в религиозности, сообщать им «религиозную компетентность» (как это называется в учебной программе), сделать их членами религиозной общины, «предложить» им узнать Бога, или Иисуса Христа, или какого-нибудь там Аллаха и Мохаммеда, или Вишну, или Шиву, или какого-то еще из пяти тысяч богов или пророков, которых выдумало человечество.
Мой ум вдохновляют риторические вопросы: есть ли у детей шанс отвергнуть подобные «предложения»? Способны ли они вообще разумно оценить смысл верований своих родителей или других взрослых, которым они доверяют? И располагают ли они эмоциональной зрелостью, позволяющей хотя бы поставить под вопрос подобные убеждения?
Разумеется, нет, потому что дети безжалостно зависят от решений своих родителей и других «опекунов». И чем они моложе, тем больше они связаны с точкой зрения своих родителей на происходящее вокруг. Лишь с возрастом у нас развивается способность составлять собственные суждения, но во многом мы находимся под влиянием своей биографии. Тот факт, что родители подают своим детям пример – как жить, ничего тут не изменит, да это и не требуется; однако к чему это целенаправленное приобщение к определенному вероисповеданию в госучреждениях? Разве лишь для того, чтобы религиозные общины, финансируемые за счет налогоплательщиков, фабриковали из детей, не достигших совершеннолетия, религиозных людей?
Хотя у меня нет данных, я все-таки исхожу из того, что самый надежный метод определить вероисповедание человека состоит в том, чтобы спросить о вероисповедании его родителей – они, вероятно, в нем его и воспитали. И даже если эта связь – особенно в индустриальных странах – все более ослабевает, религиоведение в школах должно рассматриваться именно с этой точки зрения. Поэтому вопрос звучит так: если дети в Германии, согласно закону, достигают религиозного совершеннолетия только в четырнадцать лет, то разве не было бы справедливо не только просвещать их о различных религиях и мировоззрениях, но и решительно защищать их от конфессионального воспитания?
«А как насчет того… – слышу я внезапно опять высокий голос и вижу перед собой Габи Дюстербах, – чтобы не встревать в мои уроки?!»
«А мне это нравится! – Я предусмотрительно закрываю вкладку с ее учебным планом. – Пока ты рассказываешь детям сказки-страшилки про дьявола, который в аду…»
«Это не сказки-страшилки, – напускается она на меня, – это христианская вера, и я прошу хоть немного уважения!» «Уважение нужно заслужить, – возражаю я ей и откидываюсь на спинку стула. – А тот, кто внушает детям страх, никакого уважения не заслуживает – и неважно, чем он обосновывает свои действия!»
«Значит, я еще должна упрашивать?» – кричит она так громко, что присутствующий здесь директор школы вмешивается в наш диспут.
«Что рассказывать на уроках религиоведения – решаю пока что я!»
«Это не так, – я открываю на дисплее вкладку с ее учебным планом и ввожу в строку поиска два вопроса. – Это решает твой работодатель, Евангелическая Церковь. А она в своем учебном плане не упомянула ни ад, ни дьявола».
«Ну, этого я не потерплю!» – громко говорит она и хочет уйти, но сталкивается с одним из моих коллег – господином Гайером.
«Что здесь стряслось? – включается в разговор невысокий мужчина со светлыми волосами до плеч, который всегда держит на золотой цепочке наготове очки для чтения. – Я должен весь день в классе слушать эту ругань! Мы можем поговорить как взрослые?»
«Я бы рада обойтись без шума! – защищается Габи и показывает на меня. – Но вот он вмешивается в мои уроки по религиоведению!» «Рельйон?! – господин Гайер делает шаг в ее сторону, изучающе смотрит на Габи снизу вверх, ощерив верхнюю губу. – Скажи-ка, ты и впрямь веришь, что там наверху живет какой-то дух? – Габи хочет возразить, но ее собеседник слегка склоняет голову и продолжает уже тише: – Ты за последние 2000 лет газеты-то читала? Ваш Сверхчеловек там наверху типа всемогущ, всеблаг и всеведущ, да? – говорит он громче и медленно подступает к Габи: – А весь мир пусть идет в задницу, да?! Войны, голод, нищета, терроризм, диктатуры – об этом не думала?»
«С этим благой Бог не имеет ничего общего! – Габи вскидывает подбородок и делает шаг назад, но натыкается задом на стол. – За это ответ несут люди».
«Значит, Он не всемогущ – или как?»
«Нет-нет, конечно, Он – совершенно всемогущ! – Габи вцепилась в свою сумку. – Но иногда Он ставит людям, э-э… как бы экзамены».
«Экзамены?! – Маленький Гайер медленно жует жвачку и глядит на Габи своими сверкающими голубыми глазами. – Небольшой экзаменационный вопрос, мадам учительница рельйон: что случилось 26 декабря 2004 года?»
«Р… Рож… Рождество?» – Габи сглатывает.
«Для тебя – возможно. – Господин Гайер продолжает жевать резинку и не сводит взгляда с Габи. – Я был в Таиланде. На пляже. Вдруг все как закричат: цунами, цунами! Волна приближается. Я бегу прочь. Слышу, как кричит ребенок. Возвращаюсь. Его я могу спасти. Мамаша тонет. Никаких шансов! – Он снова сверкает глазами. – Двести тридцать тысяч умертвил твой добрый Бог. Детей, бабушек, мамаш, папаш. И полтора миллиона остались без домов. – Его жевательные мускулы окончательно напряглись. – Но если твой странный Бог живет там наверху, словно призрак, то я бы охотно поговорил бы с Ним всерьез!»
«Ну, это неслыханно!» – говорит Габи и хочет уйти, но господин Гайер преграждает ей путь.
«Эту мировую боль называть божественным экзаменом, – говорит он, – вот что неслыханно! Да не то слово – просто мерзко!»
Не мигая, он глядит, как Габи, тяжело ступая, уходит из учительской. А на моем дисплее – мейл от Карстена:
«Дорогой Фил,
Вот краткий ответ на твой вопрос: 4 миллиарда евро62, в которые церкви вносят меньше одного процента. Но это большая тема, детали я привожу как раз в моей “Фиолетовой книге церковных финансов” и потом пришлю ее тебе.
Пока и удачи тебе тоже,
Карстен».
Несколько дней спустя директор вызывает меня в свой кабинет, и я твердо уверен, что должен спорить с ним о религиоведении мадам Дюстербах.
«Вас послало Небо, – однако, говорит он, когда я, несколько сгорбившись, занимаю место за его письменным столом, и смотрит на меня с тяжелым челом: – Вы слышали, что произошло вчера в 5А?»
«В моем классе математики и музыки? – Я выпрямляюсь. – Нет, а что такое стряслось?!»
«В последнем часу Марсель… – он вздыхает, – сначала бросал в учительницу шариками из бумаги, потом осыпал ее руганью и, наконец, стал кидать в нее карандаши».
«А госпожа Блум? Как она реагировала?»
«Сначала ругалась, потом угрожала выговором, потом дисциплинарным порицанием».
«Это едва ли помешает Марселю».
«Увы. – Господин Фридрих снимает очки и протирает глаза. – Поскольку она не смогла справиться с Марселем, весь класс начал над ней смеяться, а госпожа Блум в ответ разрыдалась».
«Перед детьми?! – Вижу, как мой шеф медленно кивает. – Это плохо. А потом?»
«Она примчалась ко мне с воплями, сидела тут с самым несчастным видом, и я отослал ее домой. – Он показывает мне справку. – Ее муж сегодня принес: госпожа Блум заболела на шесть недель – пока что».
«Истощение?»
«Да, вероятно, это депрессия от истощения, как ее официально называют. – Он кладет справку на стол. – Я сразу пошел к старшему по 5А, чтобы он утихомирил эту банду. Но как бы там ни было… – Господин Фридрих быстро встает со своего скрипучего кресла и подходит к большому учебному плану, висящему на стене. – Подойдите-ка сюда!»
Он в ярости срывает с плана бесчисленные щитки, на которых значится имя захворавшей коллеги и которые оставляют после себя множество черных дырок, затем отходит на шаг и вздыхает.
«Ну и дерьмо, да?»
«Да, большая брешь». – Минуту мы тихо стоим рядом.
«Но вот что я, э-э, думаю: вы возьмете немецкий, английский и спортивные занятия. – Он смотрит на меня искоса. – А также – полномочное классное руководство».
«Простите?! Я ничего из этого никогда не преподавал! – Я смеюсь. – Да я и не учился никогда на преподавателя средней школы!»
«Ну и? – Теперь смеется он. – Вряд ли вы думаете, будто здесь вам помогут экзамены».
«Понятия не имею! Но что же – я должен взять все, что ли?»
«Только 5А. – Он откашливается. – И ее классную экскурсию».
«Экскурсию?! Да вы…»
«Утратил здравый смысл? – Он улыбается. – К счастью, не совсем».
«Ни за что! – вырывается у меня. – Только не с этой ордой! Вы прекрасно знаете, что это самый худший класс во всей школе, и…»
«Вот почему мы и отменили поездку, заменив ее ночевкой в школе! – Он поднимает брови над переносицей. – Пожалуйста, господин Мёллер, все коллеги отказываются. Даже если вы думаете, что я сумасшедший, сейчас вы – моя единственная возможность не распустить класс. – Он улыбается как можно любезнее и складывает ладони. – Пожалуйста!»
Ночевка с пятницы на субботу грозит стать сущим ужасом, но благодаря дневной воспитательнице, которая присматривает за девочками, оказывается менее напряженным мероприятием, чем я думал, и проходит без особых эксцессов, если не считать нескольких небольших драк между парнями. На следующее утро – совместный завтрак, потом дети расходятся по домам в сопровождении родителей либо, как в случае Марселя, в одиночестве. Вместе с воспитательницей я намереваюсь покинуть здание школы, но вспоминаю, что в учительской остались словарные тесты 5А, которые мне нужно проверить в выходные, поэтому прощаюсь с ней и иду наверх.
Один.
Совсем один.
Стеклянные двери за мной громко хлопают, а когда их шум затихает, я зажимаю в кулаке связку ключей и какое-то время просто стою.
Тишина. Полная тишина царит теперь – здесь это столь же приятно, сколь и странно. Я осторожно иду дальше, и чем больше углубляюсь в здание школы, тем темнее становится вокруг. Я иду мимо закрытых классных дверей, но в конце коридора через приоткрытую дверь на линолеум косо падает солнечный луч. В воздухе над ним танцуют пылинки, и мои подошвы топают по полу.
«Да ну!» – тихо говорю я и подхожу к приоткрытой двери.
«Эй? – Я не получаю ответа и осторожно толкаю дверь. – Тут есть кто-нибудь?» – спрашиваю я, но там полное безмолвие. Я осторожно заглядываю внутрь и вижу пустую учебную комнату, которая заметно меньше, чем положено обычному классу. Раннее солнце освещает круг стульев, занимающий почти все помещение, на подоконниках стоят растения и свечи в больших стеклянных банках, всюду аккуратно и чисто. Занимались, видимо, не сидя за столами, так как кроме маленького учительского стола тут только стулья. Нахмурившись, я делаю шаг назад, смотрю на стену возле двери и обнаруживаю… христианскую рыбу!
«Ага!» – говорю я сам себе и замечаю, как при этом у меня поднимается одна из бровей. Почему госпожа Дюстербах оставляет открытым на выходные класс религиоведения, знает, кроме нее, вероятно, только добрый Бог – то есть, никто! – но у меня общий ключ, который подходит к замку, так что закрою-ка я лучше. При этом я вдруг замечаю стенной плакат, а когда вглядываюсь в него, у меня вырывается фраза, которой до сих пор мне успешно удавалось избегать.
«Ах ты, святое дерьмо! – говорю я и подхожу к плакату. – Это просто невероятно…»
На самом большом плакате, висящем посередине стены, я обнаруживаю ни больше ни меньше, как доброго Бога! Под надписью «Творение» Он сидит, улыбаясь, на пушистом облаке, облаченный в белую одежду, с белыми волосами и белой бородой, и несет свою бредятину:
«Да будет свет!»
В левом нижнем углу плаката темно, зато остальное, под Боговым облаком, являет пронизанную солнцем часть земли, где счастливые звери стоят на сочной траве в тени великолепных деревьев. Однако посреди зверей оставлен большой участок, и на нем стоят – больше всех ростом и всех прочих великолепнее – два голых человека с гениталиями, которые прикрыты фиговыми листьями.
«Немыслимо!» – вырывается у меня, затем я обнаруживаю выходные данные этого иллюстративного материала: ученое сообщество «Слово и знание»63, которое мне, как атеистическому пресс-секретарю, разумеется, хорошо известно – как доверяющая Библии ассоциация креационистов, подающая свою идеологию под видом научности. Я настораживаюсь, но особенно выходить из себя у меня нет времени, так как меня уже поджидает следующий плакат, на котором значится:
«У детей есть права!» – Вот фотографии девочек и мальчиков, под каждой из которых написано что-нибудь типа: «Никто не вправе разубеждать меня в моей вере!» или «Я имею право на религию!» и наконец: «Никто не имеет права утверждать, что Бога нет!»
Я громко смеюсь. Однако при взгляде на следующий плакат смех застревает у меня в горле: там изображены ископаемые окаменелости, а то, что в этом контексте означают окаменелые улитки и птицы, ясно выражено в подписи:
«Эволюция – это всего лишь одна из теорий!»
Словно в трансе, я рассматриваю все эти плакаты, натыкаясь на такие лозунги, как «Открывать творение с детьми» и «Знакомиться с сотворенными видами», затем открываю шкафы и встречаю в них Иисуса, который спрашивает детей на листовке о том дне, когда они стали с Ним друзьями – это тоже разработано ученым сообществом «Слово и знание».
Измученный, я сажусь наконец за учительский стол и делаю глубокий вдох. Неужели и впрямь в нашей государственной школе на детей натравили самую настоящую креационистку? Знают ли ее начальники, что за мадам здесь орудует? Намеренно ли они ее назначили? Не должна ли Евангелическая церковь в Берлине предлагать самый высокий уровень образования, который возможен в рамках немецкого христианства, – в отличие, например, от католического обучения в баварской горной деревушке?
Но к своему утешению я обнаруживаю на ее столе религиозную книгу одного серьезного издательства: «Spuren lesen» из дома Кальвер в издательстве Дистервег. Я немного ее пролистываю и натыкаюсь на заголовок: «Я славлю Бога».
«Бог, наш творец, – цитируется псалом, – мы славим Тебя, ибо Ты велик и чудно сотворил мир наш»64.
Ну, супер – другая упаковка, то же содержимое! Значит, пока я на математике даю детям задания по счету, на музыке пою с ними песни или, в последнее время, зубрю с ними английский, здесь я нахожу вот какие задания:
«Как ты хвалишь Бога?» и «Возблагодари Бога Творца!»
А в лежащей рядом методичке по этой книге я могу прочесть, какой спектр компетенций должны приобрести дети с помощью подобных заданий:
«Дети в молитве обращаются к Богу».
В методических указаниях я опять-таки нахожу «Стимул к богословию для детей»: «Представьте себе, – значится там, – что пух на каждом одуванчике – это благодарение Богу за то, как чудесно Он устроил свой сад. Иной раз мое сердце так переполнено, что моя благодарность Богу должна улететь, как улетает пух с одуванчиков. А там, куда он приземляется, может вырасти новый одуванчик, который, в свою очередь, может и других детей удивить и побудить к пению».
Я протираю свои смыкающиеся глаза. Того, что учебные материалы креационистской библейской труппы, такие как «Слово и знание», противоречат всему здравому смыслу, следовало ожидать, а то, что они используются здесь, – просто скандал. То, что в признанных государством религиозных книгах от авторитетных издателей пишется о само собой разумеющемся существовании Бога, а детям – в данном случае ученикам первых и вторых классов! – намерены предложить восхваление Бога как «великого Творца», отражает то, что постановил уже 30 лет назад Федеральный конституционный суд: конфессиональное религиоведение – это не информация о религии, а миссионерство для не достигших религиозного совершеннолетия детей, в которой религиозные убеждения преподаются как истины.
А поскольку эти занятия, несомненно, являются религиозными упражнениями, к которым, по Конституции, никого нельзя принуждать, то можно сказать однозначно: конфессиональное религиоведение
противоречит Конституции.
Похоже, в лице фрау Дюстербах я поймал заблудшую овцу, которая, надеюсь, – редкое исключение и которая систематически склоняет своих учениц и учеников к тому, что в ее случае следует однозначно назвать суеверием: к библейской вере в творение, отрицающей миллион раз подтвержденную теорию эволюции ради самого дикого образа Бога, который только можно выдумать.
Тот факт, что самая настоящая креационистка прокралась в школу в качестве евангелической учительницы религиоведения, видимо, более или менее безразличен тем, кто несет за это ответственность, но меня гораздо более беспокоят эти якобы авторитетные книги по религии, ведь этот учебный материал – не какое-то несчастное исключение, а абсолютное правило, которое повсеместно применяется как нечто само собой разумеющееся. И, в отличие от того, что предусмотрено в учебном плане, здесь не ставится вопрос о Боге, а попросту нагло предполагается Его существование как великого Творца всего сущего, которого дети должны восхвалять по заданию учительницы.
Мне на ум приходит пассаж из берлинского Закона об образовании, поэтому я беру свой мобильник и нахожу в нем параграф 1, в котором написано, что задача школы – «передавать основательные знания и умения!»65
При взгляде на якобы серьезные учебники по религиоведению берлинский Закон об образовании сразу делается еще более интересным. Согласно параграфу 16, могут быть введены только такие учебники, которые «соответствуют состоянию науки и не содержат ошибок в представлении предмета»66. К религиоведению это, очевидно, не относится – для доброго Бога, значит, нужен особый подход…
Несомненно, никто не может доказать, что существует Бог на небесах и дьявол в аду, но остается фактом и то, что в пользу их существования нет ни одного разумного указания. Иной верующий может видеть вещи по-другому, но ни цитаты из Библии, ни личные убеждения, ни духовные переживания не могут считаться ни указаниями, ни тем более доказательствами. Они – вера, а не знание и уж точно не «основательное знание», и этим конфессиональное религиоведение фактически противоречит не только нашей Конституции, но и берлинскому Закону о школьном образовании. И то же относится, конечно, и к «доброму Богу» или «воскресению Христа из мертвых»: все это религиозные кредо, фантастические религиозные представления, а отнюдь не основательное знание. А в историях о «князе тьмы», который ожидает в «огненном озере» и готовит там «вечную муку», добавляется еще один – феноменально важный – момент: ад и дьявол – такие страшные, что должны были подпасть под FSK 18, если бы не представляли собой часть христианской мифологии.
Наконец, целые поколения наложили в штаны из-за страха перед этой вопиющей чепухой, боясь обратиться к лучшему знанию! Перед христианской перспективой навечно попасть в чистилище они падали на трясущиеся от страха колени, складывали в мольбах дрожащие руки и со слезами умоляли священника спасти их от этого – что бы им ни пришлось для этого сделать…
Я глубоко вздыхаю и смотрю, как Бог на плакате мастерит мир, потом бросаю взгляд на часы. Почти двадцать минут уже я сижу за столом Габи Дюстербах и разбираюсь с темной стороной власти – в то время как на улице светит солнце.
