Мое тело принадлежит мне!
Иногда, прежде чем я вспомню, что Бог – всего лишь выдумка, мне кажется, что Богу охота раздражать меня. Например, когда я включаю радио – так как там то и дело говорят или про футбол, или про религию.
«…и поэтому ненужное с медицинской точки зрения обрезание, которому подвергают детей, представляет собой телесное повреждение, как постановил вчера районный суд Кельна, – говорит обозревательница новостей. – Мусульманские и иудейские организации реагировали столь же растерянно, как и Евангелическая и Католическая Церкви, так как сочли возможный запрет на обрезание ущемлением права на свободу вероисповедания».
«Ущемлением права на свободу вероисповедания? – спрашивает Сара, входя на кухню с Кларой на руках, и качает головой. – Выходит, ради свободы вероисповедания можно обрезать своих детей?!»
«Просто непостижимо! – Я наливаю нам обоим эспрессо и щекочу дочке нос. – Но теперь я сперва свожу Кларочку к Гизеле, а там посмотрим…»
После короткой поездки на велосипеде я встречаюсь с нашей няней, которая уже стоит перед домом с несколькими родителями и их детьми. Среди них – Олгун и Салиха со своим сыном Сами, с которыми мы так хорошо ладим, что мы уже много раз бывали вместе в послеобеденное время на детской площадке. Оба родителя – коренные берлинцы с турецким миграционным прошлым.
«Это просто вопиюще! Ты уже слышал? – говорит Олгун, когда Гизела с нашими детьми уходит на площадку. – Называть обрезание телесным повреждением – такая же глупость, как если бы телесным повреждением называли, например, подрезание ногтей!»
«Подумай-ка, что запрещают! – соглашается с ним Салиха. – Сами в любом случае должен быть обрезан! Мы не религиозны, но… – Она медленно качает головой. – Это, знаешь ли, просто вопрос культуры!»
«Культура мне безразлична! – возражает ей Олгун. – Его… должен выглядеть так же, как мой, – кончик отрезается (и тут не о чем дискутировать!) из гигиенических соображений!»
«Мытье в этом смысле тоже полезно, – говорю я Олгуну и Салихе, достаю из кармана штанов звонящий мобильник и прощаюсь с обоими. – Привет, Михаэль!» – говорю я гендиректору фонда Джордано Бруно и слушаю, что он говорит.
«Организовать комитет по правам детей в Берлине? Конечно, я бы с удовольствием, но пока что я слишком мало знаю об обрезании, чтобы с полным правом участвовать в его обсуждении».
Я договариваюсь с ним, что просмотрю обоснования новоиспеченного решения кельнского ландгерихта, и дома уже обнаруживаю в компьютере обиженные отклики религиозных реакционеров. Но быстро нахожу и историю с решением суда. Вот ее суть: 6 ноября 2010 года некая мама со своим четырехлетним сыном входит в пункт оказания скорой помощи при кельнской университетской клинике и показывает лечащим врачам кровоточащий пенис своего сынишки. За пару дней до этого паренек, родители которого исповедуют ислам, был подвергнут обрезанию, то есть всю его крайнюю плоть оперативно и безвозвратно удалили, полностью обнажив головку пениса. Четырьмя стежками рану зашили, но это (как отнюдь не редко случается после подобной процедуры) привело к новым кровотечениям, которые удалось остановить врачам в пункте оказания скорой помощи.
До сих пор такое бывало столь часто, потому что даже при профессионализме врачей и при оптимальных медицинских условиях, читаю я далее, у так называемой циркумцизии довольно низкий уровень осложнений – по крайней мере, в течение операции или вскоре после нее82. Однако последствия этого визита в скорую помощь далеки от нормальных: неспроста районный суд Кельна пронюхал об этом, с присущей суду скрупулезностью выяснил обстоятельства дела и примерно через полтора года, то есть 7 мая 2012 года, вынес трезвое решение: оперативное удаление крайней плоти полового члена имело место без необходимости медицинского вмешательства. А поскольку ампутация здоровой части тела непременно требует объяснения и письменного согласия пациента, который в данном случае не мог этого предоставить, прокуратура обвинила врача в том, что он «посредством опасного инструмента причинил физический вред другому лицу и тем самым нанес ущерб его здоровью»83.
Или более кратко: суд охарактеризовал ритуальное обрезание гениталий у мальчиков как противоправное телесное повреждение.
В обосновании судебного решения неоднократно появлялись два имени: Рольф Херцберг и Хольм Пуцке. И хотя оба этих специалиста по уголовному праву вложили в эту аргументацию невероятно много энергии, ее можно резюмировать в нескольких строках, из которых я неожиданно узнаю много нового о своем собственном детородном органе: крайняя плоть пениса – это функциональная часть мужского тела. Она защищает головку, которая представляет собой внутренний орган, от усыхания, ороговения и различных загрязнений. Благодаря примерно 20 000 рецепторам, которые в ней сходятся, крайняя плоть более чувствительна, чем кончик пальца или губы. При мужском обрезании, или так называемой циркумцизии, эта крайняя плоть полностью удаляется, а она составляет около 50 процентов всей кожи пениса и около 70 процентов чувствительной ткани. С учетом этого факта циркумцизию можно характеризовать как ампутацию, которая, как и всякая ампутация, необратима. С точки зрения врачебного права, такое вмешательство в основном требует острых медицинских показаний, которые, однако, редко встречаются в данном случае и при которых почти во всех случаях достаточно консервативного лечения, то есть в ампутации необходимости нет. Кроме того, ампутация требует письменного согласия пациента после его предварительного информирования о риске и пожизненных последствиях этой операции на его теле.
То, что это окажется одним из самых сложных вопросов в тяжбе между религиозными институтами и демократическим конституционным государством, стало ясно утром 8 мая 2012 года. А за этим следует еще один весьма актуальный вопрос: что же в Германии больше ценится – право детей мужского пола, у которых есть религиозные родители, на физическую неприкосновенность или право религиозных родителей навязывать свою «свободу вероисповедания» своим сыновьям и на этом основании ампутировать у них наиболее чувствительную часть тела?
«Филипп, телефон!» – зовет Сара из гостиной.
«Это Миха звонит!»
«Привет, Фил! – как всегда весело кричит он в трубку и сперва говорит обиняками. – Слушай, я собрал команду людей, уже давно разбирающихся с обрезанием мальчиков. Большинство из них сейчас по случаю в Берлине. Может, ты скоординируешь встречу, чтобы мы как можно скорее начали информационную кампанию?»
«Я с удовольствием, но… – как бы мне это лучше выразить? – Тема-то ведь сверхсложная!»
«Для того и комитет! – Михаэль смеется. – Ты же знаешь: одна голова – хорошо, а десять – лучше! Свяжу вас всех по электронной почте, а вы завтра утром встретитесь, о’кей?
«Уже завтра?!»
«Конечно! Слушай, эту тему скоро станут вовсю обсуждать, так что мы – как фонд – должны быстро реагировать!»
Михаэль прощается так же весело, как и начал разговор, но потом добавляет еще пару слов: «Значит, для вопросов прессы я дам твой номер, о’кей?»
«Э-э…»
«Ну, пока-пока!»
Остальную часть дня я использую для первого исследования по нашей теме, читаю опросы людей, подвергнувшихся обрезанию, копаюсь в сборниках законов и медицинских отчетах и прерываю свои поиски, столкнувшись с видеоизображением обрезания младенца – я просто не могу на это смотреть!
Придя в офис фонда на следующий день, я встречаю пару знакомых лиц, среди прочего – моего коллегу по кампании Нико и Франка из гуманистической пресс-службы, а также несколько новых. Когда мы рассаживаемся в конференц-зале, первым представляет себя адвокат, который – хотя на адвоката он не очень-то и похож – явно претендует на юмор:
«Я – Вальтер, и я – правозащитник, – представляется он монотонным голосом, и его взгляд немного нервно поблескивает за стеклами очков. – Поэтому вы можете меня называть не просто Вальтером, а рэхтсанвальтером!»
«Рэхтсанвальтером? – Рядом с ним сидит педиатр, блондинка с тугой косой. – Это, наверное, шутка. Я – доктор Беата Майер, добрый день! Я буду здесь приводить медицинские аргументы против обрезания мальчиков».
Кроме того, в собрании участвуют члены организации, которая уже много лет выступает в защиту генитального самоопределения, как это там называется. И еще присутствует человек, который выглядит так, словно пришел к нам из темной комнаты Бергхайна.
Он небольшого роста, крепкого сложения, с очень коротким «ирокезом» на голове, но зато с длинной козлиной бородкой с проседью и, несмотря на летнюю температуру, в кожаной куртке. В мочке уха у него пирсинг, и я подозреваю, что подобные украшения он имеет и на других, в данный момент скрытых от нас частях тела, а взгляд у него одновременно мягкий и твердый. Вероятно, именно это называют суровой красотой; в любом случае, это весьма своеобразный тип.
«Привет, я – Али Утлу, – говорит он прокуренным голосом и с кельнским выговором и усмехается. —
Я атеист, бывший мусульманин, состою в Партии пиратов, а еще я – гей-мигрант».
«Ого! – вырывается у меня. – Да ты же воплощение кошмара для Христианско-демократического союза, это круто! Не хочешь стать нашим талисманчиком?»
«Охотно! – Он весело улыбается, но вдруг что-то вспоминает. – А ведь я еще и жертва обрезания – потому-то мы здесь и собрались!»
Затем представляются и остальные – они будут в основном помогать в организации кампании, – и вот мы все готовы послушать историю Али.
«С тобой все в порядке?» – спрашиваю я осторожно.
«Со мной-то уже да, а вот сможешь ли ты это выдержать! – Он откашливается. – Тогда мне было пять лет», – спокойно начинает он и держится уже совсем не так неуклюже, как только что.
«Тогда, в 1975-м, я был на своей родине в Чандарлы. Все говорили, что это великий день в жизни парня,
а я испытывал только страх. На глазах у моих друзей взрослые затащили меня на стол. – Али говорит теперь тише и смотрит на свои руки. – Я кричал и дрыгался как сумасшедший, но они были сильнее меня и стащили с меня штаны. – Он вздыхает. – Потом пятеро мужчин ухватили меня: двое за руки, двое за ноги, а отец держал мою голову. Потом шестой мужчина достал скальпель и… – он сглатывает, – …и отрезал мне всю крайнюю плоть».
«Вам делали анестезию?» – спрашивает, не моргнув глазом, педиатр.
«Этого я не знаю. – Али глубоко вздыхает. – Я просто выл, я думал, что умру от боли. А боль потом – несколько дней, даже недель – была просто адская!»
«А потом? – Госпожа доктор Майер чувствует себя на высоте своей профессии. – Как было в течение этих недель?»
«В смысле – с членом?»
«Да».
«Черт! Да с него кровь лилась ручьем, рана не проходила, ночами у меня там все адски болело, я спать не мог! Через пару недель рана зажила, но прошел почти год, пока головка полностью кати… рени…»
«Кератинизировалась. – Доктор поднимает взгляд от своего блокнота и смотрит на публику. – Под этим подразумевается ороговение головки, которая, собственно, является внутренним органом, и в результате ампутации крайней плоти ее изначально очень чувствительная поверхность превращается в мертвую роговую материю. Подобно тому, как бывает с подошвами людей, часто бегающих босиком. – Она снова смотрит на Али. – А сегодня? Есть ли у вас проблемы с эрекцией, с оргазмом или что-то подобное?»
«В данном конкретном случае это не имеет значения», – кашлянув, вставляет Вальтер, но Али спокойно поднимает руку.
«Все в порядке, мы же хотим провести информационную кампанию, так что незачем правду скрывать. На ваш вопрос я отвечу – да. – Он кивает Беате. – У меня и те, и другие проблемы, причем с эрекцией проблемы возникают гораздо реже. Куда хуже проблема с оргазмом. Некоторые обрезанные мужчины хвастаются, что они могут продлевать акт, но я всегда говорю: должны продлевать! – Он постукивает по своим наручным часам. – За тридцать минут? Никакого шанса! Сорри, если я должен здесь говорить прямо, но мне нужно, чтобы меня долго и как следует стимулировали, пока я дойду до точки – а тут как раз и возникает проблема с эрекцией. Я знаю многих обрезанных мужчин из числа геев, и у них это совсем не редкий феномен, особенно у пожилых!»
«Также и из многочисленных исследований видно, – вмешивается Вальтер и потуже затягивает галстук, узел которого выступает из-под воротника его узорчатого жилета, – что обрезанные мужчины страдают от этих и подобных последствий особенно в пожилом возрасте. Но если мы желаем способствовать тому, чтобы за решением кельнского суда последовал законодательный запрет религиозного, а значит, не рекомендованного медициной, обрезания у несовершеннолетних, то юридическая аргументация будет важна для нашей работы в той же мере, что и медицинская».
«И какова она конкретно? – Я встаю и иду к флипчарту. – Может, для начала наметить тезисы для нашей работы?»
«Сначала нам надо постановить, что мы выступаем исключительно против определенного вида циркумцизии, то есть ампутации крайней плоти пениса: против не имеющего медицинской необходимости обрезания несовершеннолетних и потому не могущих дать свое согласие пациентов. – Он ждет, пока я запишу этот тезис на доске. – В конце концов, в этом отношении следует обдумать два основных права: статья вторая, пункт второй Конституции – каждый человек имеет право на физическую неприкосновенность – и статья четвертая, пункт второй Конституции – право на беспрепятственную религиозную практику».
«Но может ли право на беспрепятственную религиозную практику передаваться собственному отпрыску?» – вставляет мой коллега по фонду.
«Сторонники обрезания ответили бы: да, и обосновали бы это статьей шесть, глава вторая Конституции, согласно которой воспитание детей – это естественное право родителей, и законом о религиозном воспитании детей, который наделяет родителей правом на религиозное воспитание своих детей».
«Но какая связь между воспитанием и ампутацией?» – интересуется Али.
«Никакой. – Адвокат поправляет свои бескаркасные очки. – Именно к этому мы и клоним: гарантируемое Конституцией право на беспрепятственную религиозную практику родителей не подразумевает права на то, чтобы принуждать несовершеннолетних к участию в религиозных ритуалах, предусматривающих оперативное и необратимое вмешательство в физическую автономию ребенка».
«Ах, вот оно что! – Али почесывает бородку. – А теперь, пожалуйста, переведите на обычный язык».
«Правильно! – вставляю я. – Если мы хотим развернуть кампанию, то должны как-то попроще сформулировать свой месседж».
«Проще? – Вальтер снимает очки. – Но тогда, в известной мере, он лишится точности!»
«А что ты хочешь написать на плакате? – вворачивает Франк, редактор гуманистической пресс-службы на грубом берлинском диалекте. – Не рекомендованная медициной ампутация крайней плоти у неспособного высказать свое согласие пациента не совпадает с беспрепятственной религиозной практикой и поэтому должна быть запрещена?!»
Все смеются, только Вальтер кивает.
«Примерно так, да! – Теперь он ослабляет галстук. – Ну а что вы предлагаете?»
«Можешь спокойно говорить мне “ты”! – Франк минуту раздумывает. – Мы ведь хотим бороться за права детей, и всякому должно быть понятно, чего мы хотим, не так ли? – Все кивают, и Франк заканчивает свою мысль. – Как насчет такой формулировки: “Руки прочь от моего хера”?!»
Безмолвие. Доктор Майер молча моргает, а Вальтер от изумления раскрыл рот.
«По-моему, классно! – говорит Али. – Но для публики “хер” звучит как-то не вполне прилично, а?»
«Но парни так и говорят: “хер”! – Франк смотрит на Али в упор. – Неприлично было бы – х…»
«Я вынужден попросить вас… – У Вальтера лицо белое как мел. – Нет ли у вас более деловых соображений?!»
«Мне не нравится эта зацикленность на гениталиях, – бросает в пространство доктор Беата. – Мы должны также высказаться против обрядов, в которых подвергаются обрезанию и другие, помимо гениталий, части тела. – Снова все кивают. – Кроме того, наша аргументация направлена не против обрезания гениталий у взрослых. Я склоняюсь, скорее, к самоопределению…»
Все согласны, однако мы не можем найти лаконичную формулировку этой идеи. Нико приходит в голову позвонить Михаэлю, что мы делаем незамедлительно, и мы описываем ему все приведенные соображения.
«По-моему, все идет отлично! – звучит его голос в динамике, причем можно уловить через телефон его довольную улыбку. – А что если так… – Несколько секунд все как зачарованные уставились на мобильник посреди стола: – “Мое тело принадлежит мне!” – так мы избавимся от проблемы с пенисом!» «“Мое тело принадлежит мне…” – повторяю я и смотрю на всех: на их лицах – одобрение. – Спасибо, принято!»
«Отлично! – радуется Михаэль. – Кстати, я созвонился с Хольмом Пуцке», – бросает он мимоходом.
«Хольмом Пуцке? – Вальтер сам не свой. – С кем, с кем? С Хольмом Пуцке?!»
«А с кем же? – Франк берется за голову. – Это имя что – существует дважды?!»
«Да-да, с ним! – слышим голос Михаэля. – Он и Рольф Херцберг охотно поддержат нашу кампанию. Кроме того, они знают одного юриста со связями, который хочет написать открытое письмо федеральному правительству. В общем, дело идет… И еще мне звонили из какой-то редакции – куда уж больше, Фил?»
«Ну-ну?»
«Они сами с тобой свяжутся. – Слышен фоновый звонок. – О, мне пора! Удачи вам!»
После этого разговора мы обалдело смотрим друг на друга, и тут звонит мой мобильник. Устанавливается мертвая тишина, и я включаю громкую связь.
«Добрый день, господин Мёллер! – говорит приветливый женский голос. – Моя фамилия – Клавински, я из редакции Анны Билль. У вас найдется для меня минутка?» «Ну конечно же, добрый день! – Мы уставились на телефон. – Это здорово, что вы позвонили!»
«Мы бы хотели пригласить вас в гости на наше ток-шоу. Ваш номер мне дал Михаэль Шмидт-Саломон, и он сказал, что вы – член комитета по правам детей, выступающий за запрет обрезания – это так?»
«Именно так! – Все коллеги радостно кивают, только Вальтер вскакивает и показывает на доску. – И мы говорим исключительно об обрезании, – быстро добавляю я, – которое противоречит медицинским показаниям и применяется в отношении несовершеннолетних».
«Да, это понятно! – Слышен шелест бумаг. – К сожалению, у меня сейчас мало времени, так как мы хотим поскорее подготовить передачу о решении суда, но моя коллега послезавтра перезвонит вам для подробного предварительного обсуждения, чтобы выяснить, подходит ли ваша тема к теме нашей передачи, о’кей?» «О’кей!»
Дама, дружелюбно поблагодарив, прощается, после чего наш новоиспеченный комитет принимается за работу: пока большинство из нас заняты, в первую очередь, графикой, текстами и домашней страницей кампании, Вальтер, Беата и я подготавливаем мое выступление. Для этого мы, взяв термос с кофе, удаляемся в небольшой конференц-зал, где Вальтер углубляется в свои юридические детали и привлекает к делу конвенцию ООН о правах ребенка.
«Конвенция была ратифицирована ООН в 1989 году и вступила в силу в Германии в 1992 году, – объясняет он. – Согласно статье 14, все государства-участники должны уважать право ребенка на свободу вероисповедания, а в соответствии со статьей 19 эти государства принимают все соответствующие меры для защиты детей от любых форм насилия, вреда или жестокого обращения. Кроме того, мы должны сослаться на статью 136 Веймарской Конституции, которая, согласно статье 140 основной Конституции, является ее составной частью. Особенно важен здесь пункт 4, согласно которому никого нельзя принуждать к участию в религиозной практике. – Вальтер смотрит на нас поверх очков. – Это понятно?»
«Я просто все это запишу… – говорю я, но после того, как я несколько минут вникал в его юридические тонкости, мне стало ясно, что мой неюридический мозг функционирует иначе. – Не могли бы мы составить перечень вероятных вопросов ко мне и сформулировать ответы на них?»
«И лучше всего с типичными аргументами сторонников обрезания. – Беата кивает. – Это разумно, по-моему».
Так мы и проводим оставшуюся часть рабочего дня, а также и следующего: ставим медицинские и юридические вопросы и формулируем ответы на них; рассматриваем религиозные аргументы и опровергаем их; фиксируем исследования, собираем имена и аргументы из учреждений и негосударственных организаций, выступающих против ритуального обрезания; читаем разъяснения Хольма Пуцке и связываемся с ним по телефону; то и дело созваниваемся с Михаэлем, ведущим параллельную пресс-службу, в которой сообщается об учреждении нашего комитета; и роемся в растущей горе неистовых комментариев в интернете, поливающих грязью в равной мере как противников, так и сторонников обрезания.
«Самое главное – сделать дискуссию как можно более объективной», – говорит Михаэль, когда мы звоним ему на следующий день.
«В интернете вас уже вовсю поливают дерьмом! Вы готовы, например, к обвинению в антисемитизме?»
«Да это просто неслыханно! – Вальтер качает головой. – Мы заступаемся за детей, а нас обвиняют в антисемитизме!»
«Потому что мы ставим под сомнение многовековую иудейскую традицию! – сердито отвечает Михаэль. – И всем плевать на тот факт, что давно уже есть верующие евреи, которые хотят предоставить взрослому человеку самому решать, делать ли ему это самое обрезание, и что при этом они считают себя благочестивыми иудеями! Консервативные иудейские организации перетолкуют это как общее нападение на их религию и будут утверждать, что весь мир принимает их практику – кроме нас, немцев!» «И что мы тогда скажем?» – спрашиваю я – больше себя самого, чем других.
«Ну, было бы лучше, если бы дебаты начались не на родине холокоста, чтобы у нас остались окольные пути. Но теперь…»
Михаэль переводит дух.
«Прежде всего нужно сказать, что дебаты изначально были инициированы евреями, которые называют себя “евреями против обрезания”. И, конечно, антисемиты выползут из своих чертовых нор и постараются запрыгнуть в наш трамвай, хотя это не имеет никакого отношения к нашим заботам об организации защиты детей и оказанию им врачебной помощи. Кроме того, здесь действует обычное правило, – теперь снова слышно, что Михаэль улыбается. – Если вы хотите одолеть демагогов, то следует соглашаться с ними там, где они правы, иначе они будут торжествовать со своими полуправдами!»
«Ты это только что придумал?» – интересуюсь я.
«Чепуха, я – писатель, такие фразы – мой хлеб насущный! – Снова слышно, как там звонит телефон. – В общем, пока…» – шепчет он весело в трубку и исчезает из эфира.
«О’кей, скоро позвонят из редакции, Филипп! – Вальтер смотрит на часы. – Потом давай все повторим, лучше всего начать с наших общих принципов. Готов? Я теперь буду играть роль редактора, идет? —
Он откашливается. – Итак, господин Мёллер, какие же принципы лежат в основе вашего комитета, выступающего против не имеющего медицинских показаний обрезания детей?»
«Ну… – Я тоже прочищаю горло. – Циркумцизия, то есть необратимая ампутация крайней плоти пениса у мальчиков, есть, в первую очередь, рискованное и болезненное оперативное вмешательство, при котором удаляется большая часть чувствительной ткани пениса».
«Около семидесяти процентов», – добавляет Беата. «Я знаю».
«Так скажи!» «Но…» «Никаких “но”! – она строго смотрит на меня. – Цифры всегда полезны, чем конкретней, тем лучше».
«Ну ладно! – Я мысленно ищу красную нить. – С этической стороны эта операция представляет собой грубое нарушение права на самоопределение и права человека на физическую неприкосновенность, а эти права куда важнее, чем религиозные убеждения родителей. – Я минуту раздумываю. – К тому же медицинские аргументы в пользу ампутации крайней плоти сегодня устарели, потому что сокращение крайней плоти, как известно, теперь нормальный случай. Среди педиатров в последние годы имело место решительное переосмысление, как считает и федеральная ассоциация детских и подростковых врачей»84.
«Очень хорошо! – Беата улыбается, хотя и едва заметно, но все же впервые. – Но обрезание крайней плоти – это ведь не просто пустяк, как, скажем, прокалывание ушных мочек?»
«Нет, а именно нет по пяти причинам. Во-первых, при обрезании удаляется столько ткани – около пятидесяти процентов кожи пениса! – что вы должны, скорее, сравнить это с ампутацией ушных мочек. Соответственно, во-вторых, боль при той и другой операции просто несравнима, это связано с тем, что крайняя плоть содержит около 20 000 нервных окончаний, что, в-третьих, означает, что при обрезании удаляется самый чувствительный орган мужского тела. К тому же крайняя плоть – в-четвертых, в противоположность ушным мочкам, несет еще и биологическую функцию. – Я гляжу на Беату и соображаю, потом мне приходит в голову пятая причина. – Кроме того, и прокалывание ушных мочек у детей мы считаем также проблематичным, хотя и в меньшей степени, чем ампутацию крайней плоти. Наше требование таково: каждый человек должен сам решать, делать ему обрезание или не делать!»
«Но, господин Мёллер! – вставляет опять Вальтер изменившимся голосом. – Чем позднее это делают, тем это хуже! Поэтому лучше всего делать это с новорожденными, которые и не вспомнят об этом!»
«Да, так считалось долгое время! – Я не могу не усмехнуться. – Но так и обстоит дело с религиозными вопросами: рано или поздно они разбиваются о действительность. Раньше в самом деле думали, будто грудные дети не чувствуют боли, но, к сожалению, все наоборот! Новорожденные, в противоположность взрослым, а также более старшим детям, еще не знают, что боль проходит. Поэтому мозг не выделяет эндорфинов, делающих боль терпимее. Один человек по имени…»
«Борис Церников», – подсказывает мне тут же Беата.
«Точно, он возглавляет немецкий центр по изучению детской боли и обнаружил, что обрезанные дети при вакцинациях выдают значительно больше гормонов стресса, потому что из-за несмягченной боли в момент обрезания может сформироваться специфическая память о боли»85.
«Что же – обрезание делать позже? – Вальтер откидывается на спинку стула. – В возрасте поступления в начальную школу, как у мусульман?»
«Тоже нет. Хотя я могу понять, что лишь у немногих мужчин хватит смелости говорить об этом, но мой коллега Али Утлу при нашей первой встрече выразительно описал, как его обрезали в пятилетием возрасте, – такое не забывается!»
«Может, и так! – Беата, помедлив, берет шарф и ненадолго обматывает его вокруг головы. – Но, как мусульманская женщина, я скажу вам: обрезанные мужчины просто гигиеничнее!»
«Немытые обрезанные мужчины, возможно, гигиеничнее, чем немытые необрезанные мужчины. – Головной платок Беаты меня немного раздражает, но она и ухом не ведет. – Но по сегодняшним стандартам гигиены нет никакого повода для обрезания – а только для мытья!»
«Но смегма, это неприятное белое вещество под крайней плотью, вызывает рак шейки матки! – Она морщится. – Даже Всемирная организация здравоохранения рекомендует обрезание – разве нет?»
«Давайте-ка уточним! – Я смотрю в свои бумаги и читаю: – Всемирная организация здравоохранения раньше рекомендовала профилактическое обрезание в африканских странах с высоким уровнем ВИЧ-инфекции взрослым (а не детям!)86, но много лет назад уже отказалась от этой идеи, так как не было никаких данных в ее поддержку. Напротив, скорость передачи ВИЧ в этих регионах даже увеличилась, предположительно из-за того, что обрезанные мужчины при занятиях сексом и без того чувствуют меньше, а с презервативом – как сообщается в отчетах – вообще почти ничего не замечают! – Готовясь к ток-шоу, я упражняюсь в сохранении спокойствия перед лицом этих чудовищно фальшивых утверждений! – И то же самое, кстати, касается и утверждения, что смегма вызывает рак шейки матки – полная чушь, не доказываемая никакими исследованиями! Кроме того, тогда и женщин следует обрезать, потому что у них в вагине тоже есть смегма!»
«Ну, это уже слишком! – Беата так взбешена, что ей приходится придерживать свой головной платок. – Вы валите в кучу женское и мужское обрезание!»
«Хоть я и не делаю этого, но… – Я делаю глубокий вдох, ибо тема и впрямь щекотливая, – …в конце концов, обрезание гениталий у мужчин вполне сравнимо с женским».
«Что?! – кричит на меня Беата. – Вы совсем спятили?»
«Я знаю, это трудная тема, но есть же, наконец, самые разные формы женского обрезания, так что давайте, пожалуйста, на минутку будем объективны. – Вальтер поднимает кверху большой палец. – Конечно, так называемая инфибуляция, то есть полное удаление наружного клитора и половых губ и последующее ушивание влагалища намного хуже, чем обрезание крайней плоти у мужчин. Но другие формы женского обрезания, такие как надрезы клиторального капюшона, который полностью заживает после этого, тоже жестоки, хотя имеют гораздо меньшие последствия для обрезанных девушек, чем для обрезанных мужчин, и запрещены почти во всем мире – и это справедливо! Так что нет оснований игнорировать статью 3 Конституции, ведь все люди равны перед законом – мужчины и женщины, мальчики и девочки!»
«Но завет с Богом! – расстроенно говорит Вальтер. – Сам Бог повелел нам, иудеям, обрезать своих детей, чтобы сохранять с Ним завет, союз! Разве это не веское основание?»
«Мы ведем религиозный спор или медицинский?» «И то и другое!»
«Ну хорошо! Прежде всего, меня напрягает, что этот ритуал восходит к ветхозаветному рассказу об Аврааме, которому Бог приказал, чтобы тот принес Ему в жертву своего сына. Этот Авраам, по сути дела, готов уже зарезать своего сына – прошу прощения, но что это за свирепая мораль?! Верно ли я понял, что обрезание мальчиков действительно восходит к этой истории, так что Богу надо приносить в жертву уже не всего сына целиком, а только самую чувствительную часть его тела?»
«Это несколько сокращенный рассказ, но, в общем, да! – Вальтер снова становится более резким. – Но не заняться ли нам нашей главной заботой? Основной закон Конституции, в конце концов, гарантирует нам право практиковать нашу религию».
«Ваше основное право на религиозную практику не будет ущемлено запретом принудительного обрезания у мальчиков, – отвечаю я, как положено, – так как это основное право имеет силу только для вас лично и не переносится на третьи лица – в том числе на собственных детей! Каждый человек имеет право воспитывать своего ребенка в своей религии: мусульманской, иудейской, христианской, буддийской, эзотерической – какой угодно. Существует даже право внушать детям определенную веру, хотя они еще слишком юны, чтобы интеллектуально этому противостоять! Нам это не нравится, но это отдельная тема. Но, как и всякое другое право, ваше право на религиозную практику прекращается там, где начинается право другого – а в данном случае как раз на крайней плоти! Перед Основным законом все равны, так что мальчики, как и девочки, совершенно независимо от религиозных убеждений их родителей, имеют равное право на физическую неприкосновенность. Если мы этим правом пренебрегаем, то ФРГ несправедливо называется справедливым государством!»
«Но отмена обрезания в иудаизме немыслима ни при каких обстоятельствах!87 – резко возражает Вальтер. – При таком запрете жизнь иудеев и мусульман в Германии стала бы уже фактически невозможной!»
«Даже если сейчас вы сочтете это чем-то неслыханным, ваш аргумент просто лишен смысла. – Я снова должен глубже вдохнуть воздух, ибо, как известно, никто не любит слишком горячащихся гостей в ток-шоу. – Есть и в Германии, как и в других частях мира, в Израиле, в США, но также и в странах мусульманских множество людей, которые однозначно высказываются против принудительного обрезания мальчиков и при этом продолжают считать себя полноценными верующими. Так что, пожалуйста, никаких пустопорожних угрожающих жестов и эмоций, которыми незачем нагружать дискуссию!»
«Хорошо, что вы упомянули США… – Вот, кажется, и Вальтер очутился в своей тарелке. – Если обрезание скорее вредит мальчикам, чем идет им на пользу, то, господин Мёллер, почему же в США его продолжают осуществлять?» «Это звучит почти так, словно вы считаете, что в США делается только что-то имеющее смысл! – Я ухмыляюсь и с великой радостью отмечаю, что даже Беата разок улыбнулась. – Но серьезно, история обрезания есть история, которая, пожалуй, может происходить только в США. Там она насчитывает почти 150 лет, но не по гигиеническим основаниям, а вполне официально, как способ затруднить себе самоудовлетворение и наказать себя за него. А инициатором был не кто иной, как Джон Гарвей Келлог, который не только изобрел кукурузные хлопья, но и пропагандировал обрезание как эффективное средство против похоти к собственному телу. Он даже писал, что обрезание следует делать без анестезии, чтобы мальчик навсегда запомнил эту краткую боль, а что касается девочек, то он рекомендовал смачивать им клитор неразбавленной кислотой, чтобы эффективно воспрепятствовать вожделению88. Медицинско-гигиенические аргументы были приняты в США лишь гораздо позднее, и с тех пор число каждодневных обрезаний неуклонно снижается – с 90 процентов в семидесятые годы до сегодняшних 50 процентов!»
«Уф! – Беата снимает платок с головы. – Перерыв?»
«Ну нет, я только разошелся! – Я делаю глоток холодного кофе. – Мне нравится эта ситуация, похожая на семинарские занятия, давайте продолжим!»
«Давайте! – говорит Вальтер, затем его голос снова меняется. – Я все-таки думаю, что запрет обрезания был бы вторжением в религиозную свободу – а это в Германии высшая заповедь!» «Это не высшая заповедь, нет, гораздо важнее право человека на физическую неприкосновенность, – быстро парирую я. – Кроме того, мы говорим не о всеобщем запрете обрезания, а о запрете принудительного обрезания несовершеннолетних. Из этого уже ясно, что мы тем самым даже укрепили бы религиозную свободу, а именно свободу детей и подростков! Ведь обрезание насильно делает их членами некоего стада. И хотя позднее они все еще смогут отказаться от навязанной им веры – если только ее не вдолбили им в голову необратимо, – но неспроста даже мусульманский врач рекомендовал делать обрезание не в шестнадцать лет, а намного раньше, поскольку слишком велика опасность, что с возрастом дети узнают всю правду».
«Но я знаю точно, что мусульманская община, – говорит Беата, снова обязавшая голову платком, – будет издеваться над необрезанными подростками. Уже поэтому они должны быть обрезанными!»
«То есть вы хотите сказать: давайте обрезать наших сыновей, чтобы их не исключили из общины? – Я смотрю в упор на Беату. – Вы это серьезно?»
«Но я не знаю ни одного мусульманина, – отвечает она, – который был бы недоволен своим обрезанием!»
«Но тогда, должно быть, он позволил сделать его, будучи уже взрослым. А то, что вы ни одного недовольного не знаете, не означает, что таких нет. – Я с трудом удерживаюсь от смеха, потому что эта предвзятая аргументация нередко встречается и за пределами дискуссий об обрезании. – Кроме того, большинство мужчин из вашего окружения, вероятно, были обрезаны задолго до своего первого сексуального опыта и поэтому вообще не знают, какие ощущения бывают при сексе или при мастурбации с крайней плотью и неповрежденной головкой. Кроме того, такие мужчины должны были бы признать два болезненных момента: во-первых, что их родители – пусть бессознательно – обошлись с ними несправедливо, а во-вторых – что их пенис хотя и работоспособен, но уже не совершенен».
«Но никто из них не говорит, что им причинили боль, никто! Кроме того… – она осторожно улыбается уголками рта, – …говорят же, что обрезанные мужчины способны к более длительному акту. Разве же это плохо для женщин?»
«А вы попробуйте перевернуть эту аргументацию, – говорю я спокойно. – Мужчины выступали бы за обрезание гениталий у маленьких девочек, потому что потом они могли бы иметь больше удовольствия с ними в постели. Представьте себе такое на минутку!»
«Давайте вернемся к объективной части!» – прерывает нас Вальтер своим обычным голосом.
«Итак, предположим, что ваша точка зрения одержит верх…»
«Мое мнение в точности совпадает с мнением всех медицинских ассоциаций и юристов».
«Ну да, ну да! – Вальтер раздражается. – Только вот как вы себе представляете осуществление этого проекта? Немецкая полиция должна штурмовать мечети и синагоги, в которых производится обрезание? Или больницы?»
«Нет, в перспективе мы не считаем уголовное право правильным инструментом в борьбе против принудительного обрезания».
«А что тогда?»
«Просвещение! Мы за то, чтобы подходить к принудительному обрезанию так, как это сделал кельнский земельный суд, постепенно: осудить его как телесный ущерб, но не наказывать за него. Родители должны быть проинформированы всесторонне и на понятных им языках об опасностях и сложностях этой операции, а также о возможных долгосрочных последствиях».
«А что за опасности в этой операции?» – интересуется Беата, снова снимая платок.
«Даже в оптимальных условиях почти в двадцати процентах случаев случаются осложнения, такие как послеоперационные кровотечения, инфекции, нарывы, сужения мочеиспускательного канала и так далее. В отдельных драматических случаях вследствие обрезания бывает необходимо даже ампутировать пенис полностью, а в связи с необходимостью наркоза в Германии уже доходило до инвалидности и даже случаев летального исхода. В США более сотни детей умирает каждый год в результате инфекции после обрезания89, и по некоторым подсчетам последствий этой операции не переживут несколько тысяч мальчиков во всем мире»90.
«Почему же об этом не известно?» – спрашивает Беата.
«Напротив, эти исследования доступны каждому, но понимание – редкое искусство при наличии религиозных убеждений!»
«А вы не думаете, что все сразу побегут к подпольным мастерам обрезания, и эта операция будет производиться при худших условиях?»
«Вот это угроза… Но давайте же сохранять объективность! Если родители достаточно информированы, прежде всего – об огромном риске подпольного обрезания (а оно в любом случае – тяжкое преступление!), то скорее они предпочтут ездить как туристы в свои родные страны, где обрезание официально разрешено. Но поскольку это будет требовать времени и больших денег, запрет возымеет действие сигнала, и число случаев принудительного обрезания будет постепенно уменьшаться».
«О’кей! – Беата снимает платок и отбрасывает его. – Я больше не могу – давайте сделаем обеденный перерыв!»
Вальтер и я, тоже несколько утомленные, соглашаемся и в ресторане из уважения к нашим гостям пытаемся обсуждать менее актуальные вещи, чем острый фимоз, вагинальные увечья и импотенцию, но нам это, увы, почти не удается. Вернувшись в офис, мы все беремся писать ответы, пока, наконец, не звонит мой телефон.
«Филипп Мёллер, алло! – Беата, Вальтер и я тихонько ударяем по рукам в знак примирения. – Замечательно, что вы позвонили…»
«Это вы сейчас так говорите, – отвечает дружелюбный голос из телефона. – Но я хочу сказать сразу и без обид: редакция ток-шоу отдала предпочтение другому гостю, так что мы отменяем наше приглашение!» «Что, извините? – Я ощущаю боль под ложечкой. – Как же так?!»
«Тут наши внутренние редакционные причины, господин Мёллер, и я не вправе говорить вам о них. – Она вздыхает. – Мне бесконечно жаль, и я надеюсь, что мы не причинили вам никаких издержек!»
«Да, конечно… – Я откидываюсь на спинку стула и просматриваю одну за другой сделанные мной заметки. И мне досадно. – Кое-какие, однако, причинили. Но мы все равно работаем над этой темой. Всего хорошего!»
Конечно, ничего хорошего тут как раз и нет, но с подобными редакциями лучше не спорить и не говорить им: вы что, не могли раньше об этом подумать?! А если хотим оставить о себе добрую память у редакции Анны Билль – говорить такого точно не стоит.
Так что дебаты продолжаются без моего выступления в Германии, где эта тема обсуждается в многочисленных статьях. Однако, может быть, самое глупое заявление на эту тему исходит почти с самого верха: «Я не желаю, чтобы Германия была единственной страной в мире, в которой евреи не могут практиковать свои обряды, – гласит оно. – В таком случае мы превратились бы в смехотворную нацию»91.
А поскольку наша федеральная канцлерша этой фразой ясно дала понять, что политическим элитам нашей страны религиозные обряды важнее, чем права детей, это очень быстро ведет к соответствующим последствиям: в августе 2012 года проходит заседание Совета по этике, на котором кристально чистый доклад эксперта по конституционному праву Рейнхарда Меркеля противостоит дикой мешанине религиозных и псевдо-медицинских аргументов одного еврейского и одного мусульманского врача. А 12 декабря 2012 года члены Бундестага голосуют за принятие первого и единственного закона в Германии, который имеет силу только для одного из полов: «Забота о человеке включает также право согласия на не показанное медициной обрезание не способного на разумное суждение ребенка мужского пола, – значится в параграфе 1631d Гражданского кодекса92, – если эта операция будет производиться в согласии с правилами медицинской науки». А поскольку иудейская традиция предполагает, что крайнюю плоть должен обрезать не врач, а мохель, то вторая часть первого абзаца могла бы оказаться проблематичной, поэтому избранное нами правительство придумало второй абзац: «В первые шесть месяцев после рождения ребенка обрезание могут производить также лица, назначенные для этого данной религиозной общиной, согласно абзацу первому…»
Резюмируя, можно сказать, что в Германии от ритуалов обрезания могут быть защищены только девочки; мальчики старше шести лет все-таки имеют право на то, чтобы их крайняя плоть обрезалась по правилам медицины; а вот младенцы мужского пола практически лишены правовой защиты от обрезания гениталий, потому что делать это обрезание разрешено даже тем людям, которые не являются врачами, а научились ему в религиозной общине… Как вам такая картина?!
Таким образом, юридическая гарантия отсутствия ущерба для гениталий и тем самым сохранения способности к сексуальным ощущениям в XXI веке в «Божьей республике Германия» имеет силу только для девочек и для сыновей тех родителей, которые сумели противопоставить разум заблуждению – либо своевременно получили информацию, позволяющую пересмотреть свое отношение к обряду обрезания.
Ну а как на фоне отношений между религией и правовым государством выглядит безбожное счастье?
Обычно это счастье должно создаваться просвещением и самоопределением: Взрослые люди обоих полов, которые в разъяснительных беседах с врачами узнали обо всех фактах и рисках пластической хирургии, могут без проблем в безбожно счастливом правовом государстве прибегать к подобным вмешательствам. Но так как в урологической практике предпринимаются только обрезания гениталий, если для этого имеются медицинские показания, то в большинстве случаев потребовался бы визит к пластическому хирургу. А поскольку этот особый род врачей вряд ли удовлетворится тремястами евро, которые за эту операцию до сих пор запрашивает уролог, число невредимых гениталий должно неуклонно увеличиваться.
Но если кто-либо в Германии XXI века ощущает в себе призвание действовать во имя какого-то Бога, тому закон гарантирует мнимую свободу, свободу средневекового шута – поэтому я не понимаю Олгуна и Салиху, приходящих к нам в гости, хотя уже около года прошло после принятия этого закона.
«Это было совсем плохо, – рассказывает Олгун, – его крайняя плоть так наросла, что когда он делал пи-пи, раздувалась, как баллончик».
«Мы все испробовали, – объясняет Салиха, – но в конце концов нам пришлось из медицинских соображений сделать ему обрезание – это рекомендовал нам врач!»
И тогда становится понятным профессиональное фото, висящее в комнате Сами, на котором он одет в традиционный турецкий костюм в память об обрезании.
