Возвращение Бога
«…и даже ни к чему особенно всматриваться, – говорит человек, стоящий за кафедрой, и делает взмах руками, – чтобы убедиться, что мы, люди, эволюционировали в рамках тех же процессов, что и все прочие живые существа на Земле и что, следовательно, мы не только культурные, но и природные существа!» Он немного успокаивается и поправляет свою седую шевелюру. – «В следующие недели мы будем обсуждать именно этот вопрос: кто или что определяет наше существование?»
«Я же сказал, что он заговорит именно об этом! – шепчу я на ухо своему лучшему однокашнику Беньмину. – Да и тема захватывающая!»
«Сорри, – он показывает на свой напиток. – После двух голубцов с гарниром из картошки и салата и пудинга на десерт мне необходимо что-то выпить, а то я сейчас же засну!»
«Вот-вот, фрапучино – в самый раз! – говорю я, потягивая из своего стаканчика. – Но давай-ка определимся: по-моему, это классный парень, и это его последнее мероприятие перед пенсией!»
Мы находимся в задней части аудитории «Rost-und Silberlaube», как называется наш кампус Свободного университета Берлина, и глядим сверху вниз в огромный зал. За время первого тура мы, студенты-первокурсники, узнали, что в этой аудитории – почти четыреста мест, из которых сегодня занято от силы три четверти. Беньямин указывает на пару свободных мест вблизи, и мы спешим поскорее их занять.
Мы с Беньямином знакомы с первого семестра, вместе участвовали во многих событиях, избрали одно и то же направление в педагогике – «формирование взрослого человека» – и давно уже сделались большими приятелями – не в последнюю очередь из-за нашей склонности проводить ночи в клубах. В прошлом семестре мы оба защитили преддипломные работы и как следует отпраздновали этот факт с подружками в каникулы, а на последней неделе, когда вывесили план занятий, мы наткнулись на семинар, текст объявления которого что-то пробудил в нас, что-то такое, чего всегда недоставало во время учебы: искренний интерес.
Помимо суперкрутой журналистки-путешественницы Софии де ла Роза, которая сердцем и разумом ведает прагматическими сторонами формирования взрослого человека, никто еще не ставил здесь таких волнующих вопросов, как профессор Петерсен:
«Собственно, из чего состоит природа человека? Как – и где – возникают желания, предпочтения, склонности и надежды отдельного индивида? – Он выходит из-за кафедры с портативным микрофоном, прикрепленном к пиджаку, и направляется к карьеристам, занявшим первый ряд. – Какую роль в этом играет наша социализация и какую – наша наследственность? Какие процессы происходят в том органе, в котором коренится вся наша личность, то есть в мозгу? Что мы сейчас знаем о гормонах и их значимости для наших действий и ощущений?»
«Гормоны – это просто круто, они такие сексуальные!» – говорит какой-то тип позади меня, и они с соседом хихикают.
«Ребята, – я оборачиваюсь, – а не пойти ли вам с вашим юмором в какую-нибудь пивную?» «Сначала опоздали, а теперь придираетесь?»
«Тсс!» – шикает пожилая дама лет тридцати пяти, сидящая перед нами, мы замолкаем и слушаем профессора, которого снова охватывает эмоциональность.
«Как, собственно, в течение десятилетий, а то и столетий, могла сложиться социологическая традиция, в которой научный подход к человеку систематически недооценивается, а то и прямо отрицается – вплоть до нынешнего дня? Какие существуют предубеждения против социобиологии, эволюционной психологии или против нейробиологии – и насколько обоснованными являются подобные предубеждения? Насколько полным может быть человеческий образ, который вырван из контекста миллиардов лет и все еще продолжающегося процесса, в результате которого мы произошли?! – вопрошает он и продолжает чуть спокойнее: – То есть процесса эволюции? Насколько прочным может быть мировоззрение, которое не учитывает результатов естествознания? И последнее, но не менее важное: какие следствия мы можем извлечь из эволюционистского понимания человека – как в научном, так и в социальном плане? – Он откашливается и смотрит, прищурившись, на первые ряды. – А если вы мне не верите, что общественные науки в этой сфере безнадежно отстают, – он улыбается, – то сходите в наш институт социологии, здесь – в Свободном берлинском университете, и расскажите им, что человеческое поведение детерминируется не только нашей культурой, но и нашей природой… – Теперь он смеется, взмахивает руками и кричит: – И они попросту выставят вас за дверь!»
Профессор Петерсен поправляет свою вязаную безрукавку, раскладывает свои бумаги на кафедре, затем смотрит в лекционный зал. Я совершенно ошеломлен, потому что для меня и для многих моих сокурсниц и сокурсников более актуальными были раньше такие вопросы: какая разница между инструментальным и оперантным обусловливанием? Почему собака пускает слюну, когда звенит звонок? Что общего или различного у Павлова, Пиаже и Песталоцци и зачем нам запоминать весь этот хлам наизусть, если всегда под рукой интернет? Почему, собственно, всем девушкам так нравятся теории Пьера Бурдьё – только потому, что он был француз? Студенты лучше всего учатся, когда они на занятиях а) записывают каждое слово, или б) подчеркивают отдельные места в тексте шестью различными цветами с помощью линейки, или в) внимательно слушают и стараются следить за содержанием лекции, или г) опаздывают на лекцию, а потом мешают. Разве это вообще нормально, если я говорю «студенты», а потом меня линчуют те, кто изучает гендерную теорию? И разве нельзя уберечься от всех этих дебатов о политкорректных терминах, если вместо «преподавательница» и «преподаватель» или «сокурсница» и «сокурсник» просто говорить «проф» и «штуди»? И как я, «штуди», осуществлю какой-нибудь многофакторный дисперсионный анализ, не сойдя при этом с ума? Относится ли этот многозадачный анализ к экзаменационным темам или я могу про него сразу забыть? Какие семинары и лекции мне действительно надо посещать, а какие я могу спокойно вписать себе в зачетку? Актуальна ли сейчас эта обязанность – присутствовать на занятиях – и что произойдет, если студент украдет список посещаемости? И почему все курят в коридорах и сбрасывают пепел в пустые кофейные чашки, хотя повсюду наклеены вывески «курить запрещается»? В какой студенческой столовой предлагают самые дешевые углеводы? В каком университетском кафе лучший капучино и самые красивые студентки? И не в последнюю очередь – что ответить позднее, когда спросят: о, ты дипломированный педагог – а какой предмет ты преподаешь? Я до сих пор отвечаю: да никакого…
«Отстойный проф, отстойная тема, – говорит Беньямин и отхлебывает фрапучино. – Надеюсь, тут не придется делать доклады».
«Итак, досточтимые дамы и господа, – говорит профессор Петерсен, – зачитываться будут только доклады, проверять домашние задания у меня больше нет желания, увы… Добровольцы есть?»
«Черт!» – говорит Беньямин.
«Никого? – Пожилой господин обводит взглядом аудиторию. – Вон там, наверху, как вас зовут?»
«Мёллер, – говорю я, и когда около трехсот студентов поворачиваются ко мне, возникает странный шум. У меня перехватывает дыхание. – Филипп Мёллер».
«Ну ясно! – Он что-то записывает, потом прищуривает глаза и смотрит на меня снизу-вверх. – Вы присмотрели себе тему?»
«Можно мне сейчас ее выбрать?»
Все тихо смеются.
«Нет, – отвечает он, улыбаясь, – она – в плане семестра».
«Ах да, ясно! – как можно более незаметно я беру под откидным столом листок Беньямина, но хихиканье усиливается. – Вот! – быстро говорю я, чтобы дать себе еще пару секунд, и нахожу правильную рубрику: – “Изучение мозга в XXI веке!”»
«Хорошо, – говорит профессор и усмехается, – что вы подобрали себе самую трудоемкую тему».
В зале хохочут, я тупо улыбаюсь и чувствую, как у меня горит лицо.
«Мои поздравления!» – говорит Беньямин и фыркает.
«Но это и самая важная тема, – а поэтому вы получаете на нее больше всего времени», – говорит профессор, после чего смех быстро стихает.
«Все остальные темы идут явно раньше этой, а тем, кто не желает здесь получить зачет… – он бросает так, чтобы все видели, список присутствующих в корзину для мусора, – я рекомендую капучино в психологическом кафе. А вы, господин Мёллер, зайдите после лекции прямо ко мне за литературой, ладно? Ну, кто еще?»
«Подхалим!» – тихо говорит Беньямин.
«Тогда уж честолюбец», – шепчу я в ответ.
«В следующий раз можешь садиться в первый ряд!» «Даже если и сяду, ну и что?»
«Или можешь носить его портфель».
«Вот это делают только подхалимы».
«Или дверь придерживать».
«Это я делаю только для феминисток, которым это не нравится. – Я поворачиваюсь к Беньямину. – Извини, старик, что я в виде исключения чем-то впрямь заинтересовался…»
«О, господин профессор! – говорит он громко: – Ваша лекция была жутко интересна!»
«Ну, так возьми же теперь… и тему доклада!»
«Ты спятил? – Он допивает свое новомодное пойло. – Не выступать же перед тремя сотнями людей!»
«Гм, ладно. – Я мысленно представляю, как стою за кафедрой и смотрю примерно в шестьсот глаз, и при этом у меня учащается пульс. – Об этом я как-то не подумал…»
Когда распределение докладов заканчивается, профессор продолжает развивать свою мысль.
«Сначала я хотел бы представить вам три основных гипотезы, которые психолог и лингвист Стивен Линкер в своей книге “Чистый лист”… – он высоко поднимает толстый том, – характеризует как три наиболее роковых ошибки мышления, прокравшиеся в наше самосознание: чистый лист, благородный дикарь и дух в машине».
«Ты никак записываешь?»
«Делаю себе заметки для доклада, а что?»
«“О tempora, о mores!” – Беньямин ерзает на своем складном стуле. – А в Бергхайне уже вот-вот суббота начнется, как ты?».
«Да-да, тише ты!»
«Идея чистого листа – знаменитой чистой доски, tabula rasa, – продолжает наш профессор, – следует из того факта, что мы, люди, рождаемся в этом мире без какого-либо врожденного умственного содержания. – Он качает головой. – Но, как мы впоследствии узнаем от господина Мёллера, реальность абсолютно этому не соответствует! Уже ДНК спермы и яйцеклетки наших родителей содержит информацию о том, по какому типу мы сможем… – говорит он и поднимает указательный палец, – развиваться! А в течение беременности гормональное влияние матери на процесс роста нашего мозга настолько сильно, что мы рождаемся в мир уже настоящими личностями!» – Он распростирает руки.
«Как будет в конечном счете выглядеть картина нашей жизни, этот вопрос остается пока открытым, однако рамки этой картины уже предопределены генетическими предпосылками и всем пренатальным развитием. И, пожалуйста, спросите себя сами: что дурного или проблематичного в этом знании? Весь бихевиоризм – педагоги, внимание! – основан на той идее, что из каждого человека можно сделать все что хотите!» – Он хлопает себя по лбу.
«Вот Генри Форд сказал, что если вы дадите ему какого угодно ребенка, то, имея необходимое время и необходимые средства, он сделает из него специалиста в какой угодно области. Простите за выражение, но на этой глупости до нынешнего дня покоится наша школьная система! Одинаковые учебники для всех, потому что все люди с самого своего рождения, мол, одинаковы! Одинаковые экзамены, одинаковые критерии оценки, одинаковые расписания занятий – что это в свете сегодняшнего научного знания, если не полный абсурд? Я хочу показать вам кое-что…»
Он вставляет слайд в проектор. На нем мы видим рисунок учителя старой школы, его учительский стол стоит перед деревом, возле которого находятся птица, обезьяна, слон, пингвин, собака, а рядом с собакой – стакан с золотой рыбкой. На облачке с текстом учителя значится: «Из соображений корректного поведения задача для всех одна и та же: залезть на дерево».
Многие студенты смеются.
«Кто сейчас смеется, тот, видимо, не слишком много учился, – говорит профессор Петерсен с усмешкой, – ибо это – излюбленный прием всех преподавателей, которые хотят проиллюстрировать бессмысленность так называемых равных возможностей. Эту идею, конечно, важно подвергнуть сомнению, но гораздо важнее усомниться в том образе человека, который лежит в ее основе! Предположение, будто все люди принципиально одинаковы, не выдерживает никакой критики!»
Он снова встает за кафедру, перебирает бумаги, извлекает слайд из проектора и делает глоток воды – и тем самым дает нам возможность на минуту задуматься над его словами. Или взять на заметку то, что может потом пригодиться.
Сначала я впечатлен его пафосом, но последняя его фраза кажется мне несколько неудачной. Да и Беньямин качает головой.
«Ну, супер! Если все мы, люди, не одинаковы, – говорит он, – то и обращаться с нами можно по-разному – дискриминация, here we come!»
«При этом, разумеется, нам следует помнить одно, – профессор строго и опять подняв указательный палец, смотрит в зал: – Мы, люди, не все одинаковы, но все равноценны! – раздается из динамиков. – Это, возможно, самая важная формула, с помощью которой можно осознать, что мы, люди, имеем от природы разные сильные и слабые стороны, симпатии и антипатии. Как они развиваются – это, в конечном счете, вопрос социализации, и тут нам требуется справедливая система социального устройства! Но, к сожалению, даже наши школы не способны компенсировать социальные различия, совсем наоборот – они даже усиливают те неравные условия, которые каждый ребенок приносит с собой из дома. Но это и неудивительно! – говорит он опять громко. – Ложный образ человека приводит к неправильной политике! Разорвать цепи социальной несправедливости – это прежде всего задача социальной и образовательной политики! И перестроить наши школы мы сможем, только если перестроим свое мышление. – Он возвращается к кафедре. – Мы воздадим людям по справедливости лишь тогда, когда признаем, что они разные».
Он снова отпивает глоток воды и дает нам минуту для конспектирования. И у меня при этом возникает вопрос: действительно ли наша школьная система столь несправедлива? Все ли школьницы и школьники в Германии имеют возможность успешно окончить школу и избрать профессию, которая соответствовала бы их силам и представлениям – пускай даже теоретически?
Однако мне придется заняться этим в другой раз, так как профессор Петерсен переходит ко второй ошибке мышления.
«Идея “благородного дикаря”, как это называет Стивен Пинкер, опирается на гипотезу, непосредственно происходящую из первой ошибки, но вводящей в игру еще одно измерение, а именно: человек с неисписанным листом сознания принципиально хорош, и только мир превращает его в дурное существо. – Он делает гримасу. – Согласно христианским представлениям, мы приходим в мир как грешники, и что именно это означает для человеческой психики – нам хорошо известно; впрочем, это не является нашей темой. Идея благородного дикаря проблематична по двум причинам: она не соответствует реальности и исходит из существования добра, которое противостоит злу. При всем уважении, с такими конструктами, как добро против зла, мы можем, вероятно, понять “Звездные войны”, или Гарри Поттера, или даже Библию, однако они не имеют ничего общего с реальностью!»
Если бы я засмеялся, то для остальных это выглядело бы весьма комично. А профессор Петерсен расхаживает по своей сцене.
«Конечно, бывают действия, которые этически предосудительны, и, значит, их нужно запрещать, ибо они ограничивают либо нарушают права других живых существ, однако абсолютные категории добра и зла относятся к кинофильмам или святым писаниям и не имеют ничего общего с порядочной наукой или философией!»
«А ты случаем не религиозен?» – тихо спрашивает Беньямин.
«Я? Религиозен? – Я наклоняю к нему голову и шепчу: – Сразу после причастия я бросил религиозные занятия и уже многие годы верю главным образом в три “М”, – я смотрю на него с ухмылкой: – в молодых дам, в музыку и в марихуану!»
«Ух ты, да мы братья по разуму! – Беньямин скрестил руки и молча шевелит губами. – Но теперь у тебя прибавилось еще одно “М”: мысли о человеческом бытии, – он выставляет подбородок в сторону продолжающего говорить профессора, – слушай как следует – пригодится для темы доклада!»
«Та идея, что нас, людей, портит – так скажем – окружающая нас среда, по сути не только ложна, но и несправедлива по отношению к нашему обществу. В новостях то и дело сообщают о насилиях и убийствах, но на то они и новости, а не повседневная правда жизни! И там, где мы, люди, преодолеваем биполярное мышление, отделяющее добро от зла, истинное от ложного и белое от черного, и вместо этого договариваемся о правилах игры, определяющих нормальные взаимоотношения в обществе, у нас в значительной степени имеется возможность жить мирной и самостоятельной жизнью! – Он вздыхает и глядит на часы. – Но давайте перейдем к третьей и, пожалуй, наибольшей ошибке мышления, которая уже очень давно управляет нашей самооценкой: к разуму в машине».
Наш проф выглядит так, словно должен решить – с какого примера начать, и так он стоит довольно долго, опершись на кафедру и уставившись в пустоту.
«Когда я думаю о том, – вдруг говорит он тихо, – насколько влиятельным было – да и остается – это представление… – профессор приглушенно смеется, потом снова окидывает взглядом публику, – …и в то же время насколько возмутительна заключающаяся в нем ложь… – он медленно качает головой, – …тогда я порой не соображу, то ли мне плакать, то ли смеяться. Знаете, это – мое последнее учебное занятие в качестве преподавателя социологии, и после всего, что я прочел и написал, что узнал и чему научил, я пришел к выводу, что моя последняя лекция должна быть добросовестной…»
Беньямин хихикает: «Так что слушай как следует…»
«Заткнись!» – Я слегка толкаю его локтем в бок, потом принимаю позу внимательного слушателя.
«Тот факт, что наш мозг начинает сам себя понимать, есть величайшая научная революция в истории человечества».
После этой фразы он выдерживает паузу. В зале царит тишина. Никто не отхлебывает из принесенных с собою стаканчиков, никто не шуршит маркером, не слыхать ни звука. У меня зуд перебирается из мозга на макушку, а потом медленно, но верно, словно эффект внезапного познания правды, расходится мурашками по спине. Всю важность этой истины я могу в данный момент лишь предугадывать, но интуитивно я схватываю одно: вот ради таких моментов я и сижу здесь.
Ведь образование – это не просто процесс, в котором сообщаются методы, которые позднее смогут пригодиться людям в их профессиях. Образование должно обеспечивать нам – и не в виде исключения, а в первую очередь – доступ к знанию, на данный момент собранному человечеством. Суть образования в том, чтобы пробудить в человеке живой интерес к освоению этого мира.
И, судя по воцарившейся вокруг меня тишине, профессор Петерсен пробудил сейчас этот интерес не только во мне.
«Однако начнем с самого начала… – Он глубоко вздыхает. – Идея разума в машине также характеризуется и как дуализм и исходит из того, что наша личность существует независимо от нашего тела. Нематериальная душа, дух, как это называется в религиях, находятся в материальном теле машины и могут существовать независимо от этой машины. – Он снова выходит из-за кафедры. – И даже если у меня при известных условиях возникнут определенные личные переживания, все же придется сказать, что этот дуализм нельзя согласовать ни с каким опытом, который мозг добыл своими силами! Когда в 1848 году во время взрывной работы металлический стержень пронзил мозг знаменитого сотрудника американской железнодорожной компании Финеаса Гейджа17, он не умер, но перенес серьезные частичные повреждения мозга и вследствие них стал другой личностью! На основе этого удивительного наблюдения изучение мозга развилось в наши дни в дисциплину, которая пребывает еще в зачаточном состоянии и тем не менее способна в точности описать эффект, имевший место и в случае Гейджа: он называется болезнью Альцгеймера.
При этом нейродегенеративном заболевании отмирание относительно крошечных частей мозга приводит к полной трансформации личности. Между тем у нас имеется возможность с помощью магнитно-резонансной томографии наблюдать в цвете работу мозга! На основании этих и массы подобных научных опытов мы должны окончательно отказаться от дуализма и признать монистический взгляд на человека: я – это мое тело, а мое тело – это я, и если вдруг моего тела больше нет, то… – наш проф остановился перед студенткой, сидящей с ребенком на руках в аудитории, – то нет больше и моего Я!»
Он улыбается молодой даме, затем возвращается к кафедре. В оставшиеся минуты своей вводной лекции он углубляется в три крупных ошибки мышления и под конец указывает на стопку книг на столе возле кафедры: «Я знаю, что заниматься наукой и философией – явно сложнее, чем считать, что мы не способны понять себя и мир, однако обещаю вам: это стоящее занятие!»
«Пока, карьерист! – говорит Беньямин, пожав мне руку на прощание. – Как насчет субботы – отметим?»
«Да-да!» – говорю я и спускаюсь по лестнице к кафедре.
Передо мной стоят еще два студента, подбирая себе литературу, так что у меня есть немного времени, чтобы взглянуть на лекционный зал с этого места. Отсюда ряды с сиденьями кажутся мне бесконечными, количество мест не сосчитать, и я стою на площадке, словно гусь на блюде, которого могли бы с жадностью сожрать критики. – «А вот это вам! – Господин Петерсен, улыбаясь, протягивает мне журнал, и его дыхание пахнет мятой. – Потом вернете, ладно?»
«Это все? – На обложке написано: “Мозг и разум”, а чуть ниже – “Манифест изучения мозга”. – Это все, что я должен прочесть?»
«О да! – У старика вырывается искренний смех. – Рассмотрите изучение мозга в качестве отправного пункта. А когда с этим закончите, приходите ко мне в кабинет, и мы обсудим ваш доклад». – Он указывает рукой на лекционный зал, который за эти минуты совсем опустел.
«Вам приходилось когда-нибудь выступать перед таким множеством слушателей?» «Нет. Честно говоря, нет». – Я гляжу в пространство зала и чувствую, что у меня холодеют ладони.
«Не беспокойтесь, – говорит он, – в первый раз всегда так. Говорю вам: кто хорошо подготовился, не должен беспокоиться ни о чем! – Он собирает оставшиеся книги и берет их в охапку. – Ой, господин Мёллер, у вас есть еще минутка?»
«Да, конечно!»
«Вы не поможете мне с моим портфелем? Книги такие тяжелые…»
