Духовный аспирин

Самое крутое в жизни – это качели. Когда, раскачавшись, взлетаешь вперед и вверх, а потом на краткий, совсем краткий момент останавливаешься в воздухе – видишь одно только синее небо… Вот что я люблю! А еще круче – прыгать с качелей! Когда мы недавно устроили в нашем ЗА классе соревнование по прыжкам с качелей, я победил. И хотя, приземлившись, я подвернул левую лодыжку, никто этого не заметил.

Я так думаю. Я надеюсь. Но я не знаю.

«Филипп, ты идешь? – кричит мне моя мама из большого сада вокруг папиной церкви. – Пора-а!»

«Да-а! – кричу я с качелей, вставленных в песок на краю сада. – Я сейча-ас!»

«Давай немедленно!»

Она указывает на часы на церковной башне, где большая стрелка приближается к двенадцати; затем я вижу, как она отходит от группы других родителей и идет ко мне. Видимо, она и впрямь настроена серьезно, ведь сегодня важный день – мое первое причастие, при котором я впервые смогу съесть эту облатку-Иисуса со смешным именем, которое я вечно забываю. И я получу подарки, но Николь, наша наставница по причастию, сказала, что это не так важно, как облатка.

Николь смешная. Она говорит, что она – наша мать по причастию, но у меня ведь есть уже одна мать, которая намного милее, красивее и умнее. А папа мой говорит, что быть умней, чем Николь, нетрудно, ибо когда Бог раздавал умы, она ела пирог. Вот почему, рассказывая нам про десять заповедей, она все время смотрит в Библию, толстую книгу, которую Бог надиктовал людям.

«В последний раз говорю, – кричит моя мать, размахивая черной лентой. – Месса вот-вот начнется, а ты еще должен… нет-нет, стой!»

Моя мама вскрикивает, когда я, раскачавшись, прыгаю и лечу по воздуху. Я вижу, как она заламывает руки от ужаса, делаю беговые движения, чтобы не улететь дальше, затем приземляюсь на песок.

«Все добрые духи тебя покинули, да?! – Моя мама встает на колени и стряхивает песок с моего черного костюма. – Эдак ты когда-нибудь переломаешь себе все кости, парень!»

Когда она завязывает мне черный бант, прибегает моя младшая сестра. Ее зачислили в школу в этом году, и поэтому она думает, что она суперумная. Лизе не нравится одежда, которую носят другие девочки, она всегда норовит носить то же, что и я, поэтому сегодня и на ней тоже черный костюм.

«Мама, почему Филиппу можно сегодня есть печенье, а мне нет? – Она наступает на песок. – Это совсем несправедливо!» «Потому что твой брат уже несколько воскресений посещает уроки по причастию и даже был на исповеди, – объясняет она Лизе. – А Николь говорит, что дети теперь знают, какая разница между просто хлебом и вином и святыми дарами причастия».

«А в чем разница, Филипп? – Лиза надевает мой пиджак. – Ну пожалуйста! Я тоже хочу знать!»

«Разница в том, что… – Бабочка на шее очень жмет, но когда я хочу ее ослабить, мама только качает головой. – Ты пока что не поймешь разницу, – говорю я сестре. – Для этого ты еще слишком маленькая!»

Лиза снова ступает в песок, на этот раз так глубоко, что мама бранит ее, и я вижу, как через лужайку к детской площадке не спеша идут мои бабушка с дедушкой. У обоих светло-седые волосы и морщинистая кожа, и от них всегда исходит сильный запах мяты. Бабушка всегда говорит «Йессас», когда сердится или радуется, а дедушка играет на органе, как и мой папа. И на клавире. И пишет картины. И складывает большие мозаики. И пишет стихи. Раньше он был учителем и директором школы и после войны преподавал уроки в классе из восьмидесяти человек – совсем один, потому что большинство остальных мужчин погибли. Думаю, что он, как и мой папа, – самый умный человек в мире, так как он все знает про вселенную, а на чердаке у него – большая подзорная труба, через которую можно смотреть на звезды.

Сегодня они оба приехали из Фульды (с той стороны стены) в своем старом мерседесе, что всегда занимает много времени, потому что через брешь в стене приходится проезжать дважды, а полицейские проверяют все автомобили и с рефлекторами высматривают, не прицепился ли кто-нибудь снизу под автомобилем, что вообще-то не следует делать, так как это очень опасно.

«Чертово дерьмо эта стена! – всегда говорит мой папа, когда мы отправляемся в отпуск. – Просто чертово! Ее не должно быть!» Хотя прямо это не говорится, даже мама называет ее чертовым дерьмом, а ведь она в других случаях так не ругается – значит, стена эта действительно чертово дерьмо!

«Боже! Ведь тебя совсем недавно крестили! – говорит моя миниатюрная бабушка и умиленно складывает ладони на груди. – И вот ты так скоро стал таким же большим, как я, и примешь свое первое святое причастие. Йессас, куда летит время!»

«Вон оно, наверху, бабушка! – говорит Лиза и указывает на церковную башню. – Гляди-ка, ровно двенадцать часов…»

«Тебе пора идти, дорогой Филипп! – говорит дедушка и протягивает мне длинную белую свечу. Затем он подмигивает мне и продолжает тише: – А когда месса закончится, у нас для тебя есть кое-что в багажнике…»

Классно: подарки! Я радостно бегу со своей семьей к заднему входу в храм, с нами нет только моего папы: он уже сидит за органом наверху на хорах. Здесь, в приходском саду, почти никого – большинство проходит в главный вход, но мой папа как-то сказал, что органисту можно ходить на территории храма повсюду, значит – его семье тоже. Мы спешим через зеленую лужайку мимо большого дерева, которое освещено солнцем и отбрасывает длинную тень на церковные витражи. Весна, сад – в цвету, и мои бабушка и мама очень рады этому. Мы уже у входа, мама еще раз стряхивает песок с моих штанов и протирает носовым платком мои черные туфли, похожие на органные туфли моего отца. Затем мы входим внутрь.

Я всегда думал, что папина церковь – просто огромная, но в Италии на каникулах мы как-то раз зашли в церковь, которая принадлежала шефу шефа папиного шефа, служившему непосредственно Богу, – так вот у него и впрямь была огромная церковь! Но эта церковь тоже очень красивая, потому что сквозь красочные стекла на скамьи падает свет, а скамьи так приятно пахнут старым деревом. Как и исповедальня, в которой я должен был исповедаться за последнее время, хотя вовсе не сделал ничего плохого.

Мама окунает кончики пальцев в каменную чашу за входом и осеняет себя крестным знамением, и сегодня, кажется, тот день, когда мне надо бы подражать ей. Сначала лоб, потом солнечное сплетение, потом налево, потом направо, а уже потом сердце – все это я знаю, но все равно мне почему-то смешно. Может, дело в тугой бабочке, которая при каждом движении жмет и давит мне на шею.

Путь от заднего входа к центральной части храма недолгий, но в храме столько народу, что я должен немного протискиваться, чтобы занять свое место с другими детьми в начале среднего прохода. Вокруг слышны многие голоса, прежде всего – взрослых, но все говорят тихо.

Мама нежно целует меня в лоб, затем крестит его большим пальцем и говорит то же самое, что и каждый вечер, когда мы ложимся спать: «Да охранит и защитит тебя добрый Бог!» – потом садится возле деда.

Я быстро смахиваю со лба след поцелуя и гляжу на других детей, которые сегодня будут причащаться вместе со мной – все они тоже выглядят довольно шикарно. Мальчики – в костюмах, как и я, а девочки – в белых-белых платьях, и каждый из нас держит в руке свечу. Вот приходит Николь с зажигалкой и зажигает все 27 свечек, то и дело опаляя себе пальцы. Остальных детей я не очень хорошо знаю, потому что из моего класса здесь только некоторые: противная Стелла, капризная Юлия и мой друг Ахим. Но, собственно, со стороны других было бы глупостью не причащаться, ведь при этом получаешь много всяких подарков, это каждому ребенку известно.

Потом внезапно все замолкают, и я, встав на цыпочки, вижу, что дети постарше, которым уже можно носить красную подкладку, выходят к алтарной площадке и машут кадилами с ладаном. И вот раздается орган моего папы, которого я не вижу, так как мы стоим почти под хорами, на которых он всегда сидит. Раньше я часто бывал с ним там, наверху, и мог набирать в маленькой коробке цифру, которая затем высвечивается на церковном экране, чтобы все служители мессы могли открывать в сборнике песнопений нужную страницу и петь по ней нужную песню. Наверху лучше всего, потому что там могут находиться только мой папа и я, в крайнем случае – и пастор, но вообще-то он всегда должен быть внизу, на алтарной площадке. Сверху отлично видно, как идет месса, и когда однажды во время мессы я спустился вниз, мне стало почему-то смешно и захотелось снова наверх. Оттуда можно еще увидеть тонкие, почти незаметные веревки, на которых висит над алтарной площадкой огромный деревянный крест.

И вот выходит папин шеф, на котором всегда надето больше, чем на остальных, и как только он появляется, все умолкают.

«Дорогие дети-причастники, дорогая община! – говорит он, и его голос разносится по храму. Потом все одновременно усаживаются, что производит комичный шум, словно садится какой-то великан. – Сегодняшнее белое воскресенье – это день первого святого причастия и один из важнейших дней в жизни юных христиан. – Он указывает на нас. – Сегодня, дорогие юные христиане, вы имеете возможность стать причастными Богу, явившему себя людям в Иисусе Христе».

Это он говорит нам. Я несколько взволнован, ведь как-никак сегодня в первый раз мне позволено съесть эту гостию – точно, это называется гостия! – за которой они долго стоят в очереди, даже дольше, чем за картошкой фри на курортном пляже. И пока они эту гостию рассасывают во рту или пережевывают, с ними нельзя разговаривать, так как они в этот момент мысленно вовсю молятся.

Как-то комично это все, особенно потому, что пастор говорит, будто эта гостия – тело и кровь Иисуса. Однако мама и папа объясняли мне, что так только говорится, а на самом деле это – хлеб и вино, а для детей – виноградный сок.

«На Тайной Вечере впервые услышали эти слова апостолы, – говорит пастор и слегка поднимает руки. – Хлеб, который Я дам вам, – это плоть Моя, отдаваемая за жизнь мира. Кто ест Мою плоть и пьет Мою кровь, тот имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день».

Хотя Николь нам это объясняла на первом занятии по причастию, для меня это довольно сложно: Иисус – Сын Бога, но одновременно и сам Бог, то есть как если бы, скажем, я был одновременно Филиппом и моим папой, а мой папа – и моим папой, и мной. Николь говорит, все не так просто, но мы это поймем позднее, когда подрастем. Во всяком случае, Иисус родился точно в Рождество до 1989 года, в стойле для скота в Вифлееме, а уже потом, примерно в папином возрасте, был пригвожден злыми римлянами к кресту, на котором истек кровью. Вот беда: это происходит действительно, подлинно! Это было в ту пятницу перед Пасхой, которую стали называть «Karfreitag», потому что «Каг» означает «печальный». Однако в пасхальное воскресенье две женщины нашли пустую могилу, и Николь говорит, что этому есть лишь одно объяснение: Иисус воскрес из мертвых; однако мои родители говорят, что и это не совсем всерьез, а скорее история, которая чему-то должна нас учить. Чему, я так и не понял, но зато знаю уже, что когда мы умрем, как умер мамин папа, мы уже не сможем ожить, тут мои родители совершенно правы. А они и всегда правы, потому что умеют мыслить и прочли намного больше книг, чем Николь. А у нее и всего-то одна книга, максимум две, а ведь чтение книг делает людей умными, это даже дети знают. Во всяком случае, прошло еще дня два, пока Иисус после воскресения вознесся на небо, а в воскресенье моей маме не надо ходить в школу преподавать, и почти все свободны, кроме моего папы, а это просто несправедливо! Однако сейчас это важно, ибо в последний день Бог вернется на землю в лице Иисуса и будет решать насчет того, злые люди на земле или добрые. Добрых Он возьмет к себе на небеса, где все прекрасно, а злые отправятся в ад к дьяволу, – так сказала Николь на уроке причастия.

Но, к счастью, я знал от своих домашних, что все это говорится не всерьез.

«Подойди ко мне и следуй за мной!» – говорит пастор, на этот раз громко, и Николь таращит глаза – это нам знак: теперь нам надо выйти вслед за ней на алтарную площадку и со свечами в руках выстроиться полукругом за алтарем. – «Кто идет к Иисусу, тому дано слышать и слово Его, – говорит пастор, и мы движемся за Николь, словно стая уток за гусыней. – Тому дано пережить чудеса Иисуса и узнать, что существует небо!»

Я тоже знаю, что небо существует, ведь достаточно лишь взглянуть наверх! А за ним есть бесконечная вселенная с бесконечным множеством звезд, некоторые из которых дедушка мне уже показывал через свою подзорную трубу. Теперь мы идем через центр храма, и все взрослые глазеют на нас. Моя бабочка уже жмет, а в правой части церкви я вижу деревянную кабинку, в которой я должен был исповедать свои грехи папиному шефу. Я долго обдумывал, что мне сказать. Того, что и в самом деле плохо, я не делал, однако Николь как-то раз прочла нам из своей книжки одну историю, в которой Иисус говорит: кто без греха, пускай бросит первый камень, а потом никто не бросает камней, потому что каждый когда-нибудь да натворил всяких глупостей. И я тоже, конечно, но я же не дурак кому-то про них рассказывать! Так что мне пришлось придумать что-то средне-плохое: не очень хорошее, но и не окончательно плохое. Если что-то недостаточно плохое, то пастор наверняка заметит, что я что-то скрываю, а если что-то слишком плохое, то он потом решит, что я и впрямь это сделал, и расскажет моим родителям. А потом мне придется объяснять, что я этого вовсе не делал, а просто придумал, чтобы сказать в исповедальне, и это их рассердит, потому что я соврал пастору – а уж это вообще запрещено! Так что пастор ничего не должен заметить!

Но, несмотря на это, потом я решил, что ложь – это грех, и рассказал пастору, что однажды солгал бабушке, то есть маминой маме, которая живет здесь, в Берлине, и у которой мы с Лизой часто ночуем в выходные. Разумеется, это бессмыслица, потому что бабушка очень любит нас и разрешает все, даже есть перед телевизором и делать два-три глотка взрослой колы. Вот почему незачем ей лгать, ведь так и так почти всегда получишь от нее все, чего пожелаешь. Думаю, что, исповедуясь, я слегка покраснел, но, к счастью, в исповедальне темно, а сквозь решетку я почти не мог толком разглядеть лицо пастора, так что и он наверняка ничего не заметил. А то, что я солгал, – не так уж и плохо, ведь я же одновременно исповедался в том, что солгал. Только вот пахло там смешно, не так, как от деревянных скамей, а голос пастора был даже немного злой, так что я даже немного испугался.

Теперь мы выходим на площадку, и Николь снова показывает, где нам нужно встать, хотя мы это уже миллион раз репетировали. Я стою за Юлией и перед Францем, где-то посередине, за алтарем, так что могу видеть всю церковь.

На Юлии очень красивое платье, но она мне все равно не нравится, потому что она всегда говорит таким высоким голосом и чуть что – сразу ревет. Сейчас мне, пожалуй, любопытно, какая на вкус эта самая гостия, пусть она и просто хлеб.

«Дорогие первопричастники!» – говорит нам пастор. К нему подходит министрант и ставит на алтарь золотую миску и золотой кубок, затем кланяется пастору и снова отходит в сторону.

«Гвидо принес мне тут золотую чашу и золотой кубок – спасибо, Гвидо. А может кто-нибудь из вас сказать мне, что в них такое, прежде чем начнется приготовление Даров? – Он кивает Юлии, которая тут же тянет руку. – Да, Юлия?»

«Тело Христово», – говорит она, но пастор качает головой.

«Пока нет! – говорит он. – Пока это простые гостии, обычные хлебные облатки. А в кубке – вино. Но потом… – Он поднимает указательный палец и продолжает громче: – …потом священник произносит великую, важную молитву, евхаристическую молитву, содержащую слова самого Христа. – Он берет из чаши одну гостию и показывает ее Юлии. – Примите, сие есть Тело Мое, отдаваемое ради вас. А сие есть кровь моя, – говорит он и высоко поднимает кубок, – ради вас изливаемая. И как только священник произнесет эту молитву во имя святой церкви, ты окажешься права, Юлия. – Юлия улыбается. – Тогда это будет Тело Христово. Тогда Иисус реально будет присутствовать в этой чаше! – Он окидывает взглядом наш полукруг и высоко поднимает чашу. – Гостия все еще выглядит как хлеб, но она уже изменилась – в ней теперь присутствует Иисус, дорогие дети!».

Минуточку – так что же сейчас реально? Родители же говорили мне, что это всего лишь какая-то история! А теперь я должен съесть кусочек настоящего тела? И выпить немного крови?

Я сглатываю и чувствую, как бабочка давит мне на горло.

«И это – что-то совершенно грандиозное! – говорит нам пастор. – Иисус – здесь, поэтому мы со своими заботами уже не одиноки».

Да я и так не одинок! Сколько я себя помню, моя мама говорит, что я всегда могу приходить к ней со своими заботами. И даже когда, играя в футбол, я разбил мячом оконное стекло нашего соседа и тот страшно ругался и сказал, что теперь в течение года я не должен получать карманных денег, мои родители починили ему окно, а мне все-таки дали карманные деньги. И они мне помогают делать домашние задания, и утешают, если я поссорюсь с друзьями или почувствую грусть. Да я и вправду еще ничего такого не испытал, в чем мои родители не могли мне помочь. И почему этот хлеб должен быть вдруг заколдован, я тоже не понимаю – только потому, что папин шеф повторил то, что когда-то сказал Иисус?

«А если от освященных гостий что-то осталось, – говорит пастор, указывая на разукрашенный шкаф в задней части алтарной площадки, – то я положу их вот туда, в дарохранительницу. Так что Иисус всегда будет здесь присутствовать, на каждой святой мессе, а это очень, просто очень здорово! Друга всегда нужно снова вызывать, окликать, а об Иисусе я знаю, что Он всегда здесь, и Он говорит: Я люблю тебя и всю твою жизнь буду твоим другом!»

Почему-то мне это кажется странным. Мои мама с папой уже любят меня, и друг у меня есть, его зовут Тайфун, и он просто клевый. И Мориц тоже. Да и Ян. Трех отличных друзей мне вполне достаточно, да и большинство моих одноклассников тоже неплохие ребята.

«Дорогие братья и сестры, дорогие родители детей-причастников! – Пастор поворачивается к общине. —

Вот вы привели детей к первому причастию, но иногда у меня такое впечатление, что многие сегодня уже не знают, что Иисус дал нам, христианам, драгоценнейший и святейший дар – нашу жизнь. Вот почему я настоятельно призываю вас, чтобы вы научили своих детей тому, что значит жить во имя Господа, в благоговении по отношению к Нему и к Его Сыну Иисусу Христу».

Кто-то кашляет. «Если я принимаю Тело Господне, то я несу огромную ответственность, и потом что-то со мной происходит, – теперь еще громче произносит пастор. – Это, в конце концов, не какой-то духовный аспирин, который я тут проглатываю! Если я прихожу к трапезе Господней, то я перестаю быть хозяином самого себя и признаю: Ты, Христе, руководитель и глава моей жизни! Ты можешь распоряжаться мной, я отдаю себя тебе! – Его голос громко раздается в церкви. – Аминь!»¹⁶

«Аминь!» – отзываются люди на скамьях, затем папа играет мелодию на органе. Я вижу его, сидящего там, наверху, совсем маленьким за своим органом и хотел бы, чтобы он сейчас был рядом со мной и помог бы мне ослабить узел на этой проклятой бабочке. Когда пастор не смотрит на меня, я пытаюсь сделать это сам, но узел завязан слишком туго. Я тяжело дышу и чувствую, что вспотел. Свеча в моей руке тоже меня раздражает, кроме того, я всегда думал, что на мессах большую часть времени сидят, а я вынужден тут стоять. Мой папа доиграл, и вот пастор берет золотую чашу и передает ее Ахиму, стоящему первым в нашем полукруге. Ну, значит, дело идет к концу, супер!

«А теперь повторяй за мной, Ахим, – говорит пастор, берет из чаши гостию и держит ее перед своим носом. – Господи, я верую в Тебя!»

«Господи, – говорит Ахим и поднимает руки, расположив их в форме чаши, еще выше. – Я верую в Тебя!»

Пастор кладет гостию в руку Ахима, Ахим смотрит на нее, потом смотрит на своих родителей, сидящих в первом ряду. Они живут в очень большом доме, совсем недалеко от церкви, и их шикарная машина всегда прямо-таки сияет.

Папа Ахима – политик, сейчас он улыбается, а его мама смахивает слезу с щеки, потом Ахим засовывает гостию себе в рот. В церкви воцарилась тишина, и я наблюдаю за тем, как остальные дети глядят на Ахима. Что же такое происходит? Ахим жует гостию и при этом закрыл глаза. Вот, проглотил ее и… открывает их снова.

И что? – хотелось бы мне спросить, ты что-нибудь, наконец, ощутил? – но на мессе нам не положено задавать вопросы, так сказала Николь. Передо мной еще одиннадцать детей, а за ними должен идти я. Все, что мне надо сделать, – это сказать, что я в Него верю, а потом и я смогу наконец принять Тело Христово. Теперь очередь Стеллы, но и тут ничего не происходит: она получает гостию, жует ее, глотает, потом пастор переходит со своей чашей к соседу Стеллы. Передо мной еще десятеро, а моя бабочка что-то жмет все сильней. Что же я скажу, когда он подойдет прямо ко мне? Ох, осталось всего девятеро, дело принимает серьезный оборот. Должен ли я просто повторить все это? Довольно ли сказать: «Господи, я верую в Тебя»? А если нет, то это, значит, ложь, и меня за нее накажут? Тогда мне что – опять идти в исповедальню? Осталось восемь человек, о Небо, теперь уже отступать некуда, не так ли? Это как на американских горках с пятикратной петлей – если оказался наверху, тебе и сигать вниз? Бог мой, что же мне делать?

Минуточку – Бог? А ведь это мысль! Почему бы мне попросту не попросить Его прямо? Я ведь все уже заучил: как складывать руки, закрывать глаза и мысленно говорить с Ним. Под платком, который защищает мои руки от горячего воска, так и так мои руки сложены вокруг свечи, а пастор отвлечется и не заметит, если я прикрою глаза… Итак: – Привет, Бог! Я – Филипп Мёллер, сын твоего органиста. Ты меня слышишь? Эй?

Никакого ответа, но Николь ведь говорила, что у Бога нет обычного голоса, так что следует прислушиваться к самому себе. Ну ладно, еще разок: – Ау, Бог?! Я не знаю, можешь ли Ты меня слышать, но у меня к тебе парочка вопросов. Как Ты можешь видеть, я здесь, у Тебя дома, и сегодня могу в первый раз есть Твоего Сына. Раньше я думал, что это просто так говорится, но твой священник только что сказал, что это на самом деле! Это правда?

Я глубоко вслушиваюсь в самого себя, сосредоточиваюсь как могу, но не слышу никакого ответа. Но мои родители всегда были правы, значит, то, что мне предстоит есть, – это не мясо и не кровь.

Видно, так и есть. Осталось восемь детей.

И все-таки было бы неплохо, Бог, если бы Ты мне ответил. Понимаешь, ведь я должен перед всеми сказать, что я в Тебя верю, вот почему мне хотелось бы это знать. Эй?

Я крепко зажмуриваюсь, хотя, увы, нельзя заткнуть уши. Но, к сожалению, не слышу никакого ответа! Лишь голоса других детей, говорящих, что они в Него веруют, все приближаются.

Ох нет, было бы неприятно именно сейчас упустить свой шанс. Но, по счастью, передо мной идет Юлия, а у нее такой высокий голос, что от него никуда не денешься, но зато можно еще разок попробовать.

Бог, ау? Здесь все еще Филипп Мёллер. Не мог бы Ты совсем коротко мне ответить – гостия сейчас состоит из хлеба или из мяса? Если ты не можешь сказать прямо, пошли мне какой-нибудь знак, что ли, ну как в Библии. О’кей?

Я открываю глаза, но все как прежде, никакого знака, черт! К тому же передо мной – всего семеро.

Эх, мне жаль, что я Тебя беспокою, но время торопит, и прежде чем я скажу перед всеми, что верую в Тебя, мне бы хотелось немножко поговорить с тобой. Ау, Бог?!

Еще шестеро детей.

А как насчет той моей исповеди? Это плохо, что я соврал пастору? Честно говоря, это была ложь по необходимости, ведь он так и так хотел что-то услышать!

Пятеро.

О’кей, я признаюсь, что недавно в супермаркете у кассы стащил шоколадку, но это же пустяк, они там всегда лежат, такие аппетитные, а мама с папой мне никогда их не покупают. Такое вот дело – я украл, но клянусь, что больше никогда так не поступлю!

Теперь передо мной четверо.

Бог, ну скажи же мне хоть что-нибудь! Ты думаешь, мои родители достаточно обо мне заботятся? Они, конечно, классные, но до того, как они умрут, я уже вырасту.

Трое.

Ну ладно, раз Ты не хочешь об этом говорить, давай не будем. Я вот сейчас попробую гостию, а там поглядим, что будет дальше, да?

Двое.

Придется мне слегка соврать пастору, ведь я сейчас вообще не знаю, во что мне верить. Но если гостия подействует, то… то я поверю в Тебя, обещаю!

«Господи, – раздается рядом со мной высокий голос Юлии, – я верую в Тебя».

«Ну, Филипп! – Пастор вынимает из золотой чаши одну гостию и держит ее перед моим носом. – Теперь и ты повтори за мной: Господи, я верую в Тебя!»

«Хорошо. – Я вижу своего папу, который стоит на хорах, облокотившись на перила. Он специально встал, и, хотя он так далеко, я вижу, что он улыбается. – Господи, – говорю я и складываю ладони чашей, – я верую в Тебя!»

Теперь посмотрим, что произойдет. Гостия легкая, ничем не пахнет и сразу прилипла к моему небу. Она не из мяса, но все же я зажмуриваюсь и вслушиваюсь в себя. Может, пастор прав, и я сейчас почувствую, как гостия преобразилась, и вдруг услышу Бога.

Эй? Ау-у?!

Ничего не происходит.

Наконец все дети получили по гостии, мой отец сыграл еще одну песенку, все люди в храме повторили за пастором молитву и я могу сойти с алтарной площадки. Многие подходят ко мне, и все говорят «да благословит тебя Бог!», но я просачиваюсь сквозь толпу и ищу своего папу.

«Эй ты, взрослый! – внезапно слышу его голос. – Искренние поздравления! – Он опускается передо мной на колени, но тут же хмурится. – Все в порядке?»

«Не-е! – Я задуваю свечу и кладу ее на пол. – Мама слишком туго завязала бабочку!»

«Ох, подойди-ка! – Одним движением руки он поднимает мой воротник и ослабляет узел. – Женщины не носят бабочек, знаешь, поэтому мама не умеет с ними обращаться. Может, еще ослабить?»

«Совсем отпустить! – говорю я и растираю себе шею. – Спасибо, папа! Можно тебя кое о чем спросить?»

«Конечно! – Он показывает на заднюю дверь. – Может, туда? Такая хорошая погода…» «Эта гостия, – начинаю я, когда мы, держась за руки, выходим в сад, где уже полно детей и еще больше родителей и бабушек с дедушками. – Она из хлеба или из мяса?»

«А ты как думаешь?»

«Ну… – Я смотрю на него снизу вверх. – Из хлеба».

«Значит, она и есть хлеб. – Он улыбается, потом машет своим родителям. – Однако у бабушки с дедушкой есть подарки для тебя!»

«Они в багажнике, – говорит дедушка и берет меня за руку. – Когда глядишь в космос, – говорит он по пути к стоянке, – получаешь представление о том, как он огромен – и как невероятно малы мы. Но и на земле столько всего можно обнаружить, что вовсе не обязательно смотреть только в космос, чтобы найти что-то интересное. – Он достает из багажника и протягивает мне коробку. – Искренние поздравления с первым причастием, Филипп!»

Я не очень понимаю, что он хотел мне этим сказать, но коробка выглядит просто огромной – вероятно, в ней лежит телескоп, вот здорово! Я раскрываю коробку и нахожу в ней… микроскоп!

«С его помощью можно увидеть то, – говорит он, – чего невооруженным глазом не увидишь. Когда эта суета закончится… – он указывает на церковный сад, все еще полный гуляющих прихожан, – я покажу тебе, как выглядит мир, если в него хорошенько всмотреться!»

Когда Берлинская стена рушится, наша школьная преподавательница религии говорит, что это сделал Бог, но мои родители объясняют мне это по-другому. Еще какое-то время я буду слушать все эти объяснения и, только перейдя в пятый класс, откажусь от уроков по религии. И никто не должен говорить, будто я не дал Богу ни одного шанса…