После жизни-перед жизнью
Сердце у меня дико стучит. Ладони покрылись холодным потом, губы сухие, да и в горле пересохло. Я стою у фанерной стены, передо мной – бывший пастор, сзади меня – актер из кабаре, и я переминаюсь с ноги на ногу.
«Что, нервничаешь?» – шепчет актер сзади мне на ухо.
«Еще как!» – Я отираю ладони о джинсы и поворачиваюсь к худому типу в огромных очках.
«Ах, не бери в голову! – говорит он с дружеской улыбкой. – Худшее, что с тобой может произойти, – это то, что тебя вконец осрамят перед миллионами зрителей и никто больше не захочет ничего о тебе знать».
Видно, я смахиваю на загнанную косулю, поэтому человек по имени Винс Эберт кладет руку мне на плечо и улыбается.
«Это будет! Просто всегда об этом помни! – говорит он и всячески старается дать мне понять, что он сейчас не шутит. – На нашей стороне – реальность, а у других… – он указывает на здоровенного лысого мужчину передо мной и добавляет тихо: – …только Библия».
Я делаю глубокий вдох и медленно киваю. Одно дело – не сесть в лужу на самом кассовом из всех моих прежних ток-шоу. Другое – правдоподобно изложить свою позицию, но выступить при этом как дружелюбный атеист – это чрезмерное требование, – особенно если учесть список гостей, в котором значится одна ярая противница абортов. С обычной необъективностью, которая не может не быть свойственна религиозности, я еще как-нибудь примирился бы, но когда кто-то с нежной улыбкой преподносит вам религиозный экстремизм, я уже не могу гарантировать со своей стороны дружеского расположения.
Из динамиков раздается и по всей студии разносится мужской голос, преувеличенно веселый: «А теперь сердечно поприветствуйте – вместе со мной в студии: наша хозяйка Анна Билль!»
Звучат громкие аплодисменты, с ними смешивается знакомый голос ведущей ARD, которая благодарит публику и наконец объявляет тему вечера.
«Последний выход: рай – есть ли жизнь после смерти? А это – наши гости…»
Время пришло: одного за другим нас выводят из темноты в освещенный круг со стульями. Хотя камеры еще не работают, но они уже готовы и направлены на нас, собирающихся вести дискуссию. Передо мной загорается яркий свет, и уже через несколько минут я должен буду объяснить, почему эта жизнь – наша единственная жизнь – и почему это еще и так здорово.
Хотя при этом я имею поддержку в лице Винса, не только физика, но еще и готового к бою и находчивого парня, присутствие католической противницы легальных абортов, мусульманской защитницы прав женщин, сдавшей госэкзамены и имевшей опыт клинической смерти, и бывшего протестантского пастора, похожего на вышибалу в ночном клубе, затрудняют мою задачу.
Словно в трансе я вхожу в студию, мне указывают стул с краю, и госпожа Билль представляет меня публике последним и согласованными со мной следующими словами: «…и, как он сам себя называет, безбожно счастливый Филипп Мёллер – милости просим!»
Публика аплодирует, а Анна Билль сначала поворачивается к Сейран Атеш, которая должна рассказать, как она в возрасте 21 года подверглась нападению, в нее стреляли и при этом повредили ей сонную артерию. В противоположность мне госпожа Атеш совершенно спокойна, и у меня неожиданно появилось время еще раз продумать свои наиболее важные аргументы. Вот их суть: исследования мозга, результаты которых не оставляют нам никакой возможности верить в жизнь после смерти, как бы нам того ни хотелось. Из этой пока еще молодой дисциплины мы знаем, что все психические процессы суть следствия в высшей степени сложных нейронных взаимодействий. Поэтому с помощью магнитно-резонансной томографии мы можем наблюдать за деятельностью мозга, назначая при этом определенным участкам мозга соответствующие функции чувства и мышления, и констатировать, что выход этих участков из строя, например – вследствие несчастного случая или заболевания, приводит к утрате именно тех способностей, которыми заведуют данные участки. Мы также знаем, что наш мозг занят саморасшифровкой и эта работа только началась, однако мы уже можем довольно точно наблюдать, что отмирание некоторых мозговых клеток, как при болезни Альцгеймера, ведет к фундаментальному изменению всей человеческой личности. И если только небольшая часть мертвых мозговых клеток имеет уже столь фатальные последствия, то мое сообщение на сегодняшний день очевидно: желание жизни после смерти ничего не меняет в том, что наша личность укоренена в мозгу и однажды умрет вместе с ним.
Сейран Атеш смотрит на это иначе и говорит в свою очередь про некий белый свет, к которому она приближалась, и обретает душевную и земную опору в лице католички-фундаменталистки. Мускулистый пастор, со своей стороны, уже взял меня на прицел, поэтому я лучше отвернусь от стального, сверлящего взгляда его голубых глаз и подытожу еще разок мой первый пункт.
Если все наши мысли, чувства, надежды и желания, то есть все, что составляет наше человеческое бытие, имеет основание в мозге, если тем самым вся наша личность укоренена в глубинах самой сложной структуры, которую когда-либо открыли, – человеческого мозга, то наша смерть – это ни больше ни меньше как конец нашего существования.
Ведь предположение, что в машине нашего тела обитает дух, «душа», которая способна существовать независимо от этой машины, на фоне современных знаний по праву характеризуется как заблуждение: декартовский дуализм, согласно которому тело и дух существуют отдельно друг от друга, фактически опровергнут – это так просто!
Пастор тут же использует историю госпожи Атеш о свете в конце туннеля, чтобы обнаружить мнимый пример: переживания клинической смерти, в конце концов, всегда и повсюду похожи. Он признает, что, конечно, в существовании Бога они его не убеждают и не могут также служить доказательством (Beweis) жизни после смерти, «но все же это довод (Erweis)».
Доказательство, довод, намек, указание (Beweis, Erweis, Hinweis, Nachweis) – поди разберись! Но и я знаю один пример: профессиональные верующие любят применять эту испытанную тактику словесного затуманивания и этим часто с успехом отвлекают от того факта, что их гипотезы даже не на песке построены – это просто воздушные замки.
Но этот человек может привести еще одно доказательство того, что он хорошо учился в риторической семинарии по предмету теологии:
«Между небом и землей есть такие вещи, – говорит он и медленно и таинственно крутит ладонью кверху возле собственной головы, – о которых мы мало что знаем».
Что ж, это вы мало что об этом знаете, господин пастор, но для представителя небесного мировоззрения это не так уж и удивительно. Утверждение, что погода меняется, когда кукарекает петух на куче навоза, или остается той же, помогла бы нам здесь примерно так же, как и ваша эзотерическая тавтология! Но прежде чем выступать с подобными заявлениями, я лучше подожду, как хороший студент, когда меня вызовет госпожа Билль.
Но теперь моему вниманию предлагается речь Мехтильды Лёр, председательницы Союза «Христианские демократы за жизнь», то есть своего рода «католибана». И эта речь для меня действительно важна, так как сидеть за одним столом с кем-то, кто возглавляет организацию, которая всерьез хочет вновь отменить с трудом добытое право каждой женщины на аборт, в век самоопределения и просвещения означает для меня небольшую сенсацию.
Но долго еще, прежде чем раскрыть публике свою антиэмансипаторскую позицию, госпожа Лёр доказывает, что мышление не относится к числу ее сильных сторон: «Истина это или заблуждение, – говорит она по поводу жизни после смерти, – вероятность тут один к одному».
И, разумеется, она не заставляет долго ждать того, чтобы ввести в игру того бедного парня, который собственную аргументацию подорвал всем своим образом жизни: глубоко религиозного, а позднее тяжело больного математика Блеза Паскаля. И в пределах своих явно ограниченных речевых возможностей противница абортов объясняет актеру кабаре «пари Паскаля»:
«Если один из нас верует – или же не верует! – то спросим-ка: что для жизни этой особы лучше?»
О’кей, задавать вопросы – это всегда довольно неплохое начало. Думаю, что могу прочесть по лицу Винса, что он уже догадывается, куда она клонит, но его изумительное лицо все же непроницаемо, словно у игрока в покер, так что дама фантазирует дальше – и на следующей же фразе теряет нить. Бывший пастор любезно пытается ее утешить, потом все же выдвигает еще одну гипотезу, согласно которой жизнь после смерти может быть «еще грандиозней», чем мы думаем, и заключает свой вклад в диспут словами:
«Во всяком случае ученые не могут это исключать!»
Уфф, мой мозг так уже перекручен, что еще немножко помолчу – и в атаку: я должен разоблачить это пари нашей молочницы прямо перед включенной камерой! Что касается вопроса о том, выгодно ли верить в Бога и в жизнь после смерти, то Блез Паскаль – довольно систематично – проигрывает четыре сценария:
Сценарий молочницы № 1: ты веруешь в Бога христианства и в Его рай, стараешься исполнять Его правила, и за это будешь оправдан – поздравляем, ты выиграл со счетом 1:0— ура! Текут молоко и мед, и добрый Бог отныне и навсегда твой друг. К сожалению, тебе придется отказаться от сорока двух специально для тебя сотворенных приватных дев, которые ожидают тебя, лежа на уютных облачках – это, пардон, ложный бог. Но зато ты снова встретишься с бабушкой и дедушкой и вообще со всеми, кого привратник пустил в христианский Большой Рай, например – с Папой Римским.
Сценарий молочницы №2: Ты веруешь в Бога христианства и в Его рай, но это оказывается ошибкой – счет 0 : 0, так как верующий ничего при этом не потерял, вопрос закрыт, игра закончена.
Сценарий молочницы № 3: Ты не веруешь в Бога христианства и в Его рай, и оказываешься прав – опять-таки никакого промаха, верил ты или не верил, все равно, конец игры, и как бы снова 1 : 0 в пользу христианина.
Сценарий молочницы №4: Ты не веруешь в Бога и оказываешься неправ – тут-то и разворачивается зверский сценарий Паскаля! Ты предстаешь как неверующий пред ясные очи святого привратника, он окидывает тебя взглядом, ты еще лепечешь, что значишься в списке приглашенных, выдаешь себя за самого набожного парня, но здесь-то наверху всё про тебя известно – разверзаются небесные хляби, ты падаешь, и падаешь, и падаешь – и знаешь: теперь все, катастрофа, теперь ад – и притом ад вечный! Здесь подсчет очков уже неуместен, Боже упаси, ибо здесь бесконечно много упущенных очков, так что ты проигрываешь как бы со счетом 0 : оо.
Итак, говорит Блез Паскаль, как ни крутите, ни вертите, в конечном-то счете верующий всегда имеет преимущество – хотя бы чисто статистически.
С помощью этой аргументации Блез Паскаль на самом деле мастерски вдалбливал целым поколениям страх перед № 4 и усиливал в них столь же хорошо обоснованную надежду на № 1. И даже если в наше время едва ли кто-то еще даст себя запугать этой божественной игрой в наперстки, это пари по-прежнему приводят в качестве аргумента: «в конечном-то счете, мол, никто ничего знает…»
Но я бы добавил еще несколько сценариев и для начала – сценарий Паскаля: назовем его так по стилю его собственной жизни (Lifestyle).
Сценарий молочницы № 5: ты живешь, как Блез Паскаль, веруешь в Бога христианства и в Его рай, поэтому подчиняешься всем Его правилам, следуешь малейшим указаниям Его наземного персонала, живешь в единении с Богом, однако все время хвораешь и испытываешь страх Божий, мучаешь себя аскезой и подавляешь свои потребности, заходя во всем этом столь далеко, что ты уже в молодые годы практически дышишь на ладан, вдобавок ты страдаешь тяжелой депрессией и, наконец, умираешь мучительной и жалкой смертью – а потом констатируешь, что твоя вера, все твои святые убеждения и даже частично труд твоей жизни – твое знаменитое пари молочницы – были следствиями нейрохимических процессов, которые ты, впрочем, успешно, спроецировал в бесчисленные чужие мозги и которые в своем изначальном виде превратятся в ничто в тот миг, когда твой мозг прекратит свою деятельность, – и то же самое произойдет со всей твоей личностью.
Согласно своему собственному определению, сам Паскаль и все его благочестивые братья и сестры ничего не потеряли, избрав веру в № 5 – но, согласно моему определению, они как раз потеряли ценнейшее, а может, и единственно ценное благо – дающую удовлетворение и самоопределяющуюся жизнь.
Сценарий молочницы № 6: ты веруешь в Бога христианства и в Его рай, живешь соответственно, восходишь на небеса – и вдруг там наверху узнаешь, что Бог – это какая-то чернокожая лесбиянка. Упс!
Сценарий молочницы № 7: ты веруешь в Бога христианства и в Его рай, живешь соответственно, когда-нибудь умираешь, восходишь на небеса – и там наверху обнаруживаешь, что Бог – не одинокий труженик, а разделяет свои труды с многочисленными коллегами обоего пола. А когда ты подсмотришь через небесные двери, то сможешь узреть богинь с богами за работой: они спорят и переругиваются, играют в азартные игры и друг дружку обманывают – тоже по любви! – и управляют Землей и нами, людьми, прямо-таки по своему произволу и даже просто на человеческий манер! И стоит им услыхать, что ты на самом деле поверил, будто все эти труды мог бы осуществлять какой-то отдельный бог, они расхохочутся над тобой и пошлют тебя, ох, в преисподнюю.
Сценарий молочницы № 8: Ты веруешь в Бога ислама и узнаешь от Его самозванных представителей, что только настоящие мученики вознаграждаются самыми ядреными приватными девами, поэтому ты садишься в самолет, направляешь боинг к небоскребу и врезаешься в него, тем самым уничтожая тысячи людей, а то и всю их родню, да и целую нацию, да чего там – все человечество, в конце-то концов! И когда в итоге ты приземляешься перед ликом своего Бога, весь в крови и в обгоревших фрагментах тел своих жертв, ты думаешь: фу-ты, ну-ты, по крайней мере все неприятности окупятся – слава Богу, что Он существует!
Но тогда Он скажет: ой-ёй-ёй, что ж это с тобою произошло, дружок? Покушение на самоубийство? Ты уж извини, но братья твои по вере неверно истолковали тексты моих пророков. Кроме того, многие пассажи в них вполне однозначны, однако поэтому я специально назвал свое учение «религией мира»! А мирно-то как раз и не получилось, ты хоть видишь? То-то и оно. Кроме того, и румяные небесные девы не полагаются за тот мясной фарш, который ты сделал из земных граждан – а ты что себе думал, дружок, а?
«А теперь я хочу пригласить подискутировать с нами господина Мёллера».
Если бы Анна Билль не вытащила меня этой фразой из моего мелкого собственного универсума, то я бы проектировал сценарии до бесконечности – но так-то, пожалуй, лучше!
«А что вы думаете, – прерывает она меня после моего первого более длинного ответа и ставит передо мной сразу центральный вопрос вечера: – что происходит после смерти?».
«То же, что до жизни, то есть ничего – после смерти мы более не существуем».
Я делаю краткую паузу, по которой можно подумать, что я новичок в ток-шоу, но Анна Билль ведет себя доброжелательно и продолжает допытываться:
«А вы ощущаете это как бремя?»
Разумеется, такой вопрос не мог не быть задан, ведь один из самых древних упреков людям, предпочитающим безрелигиозную картину мира, звучит так: значит, все отлично с вашей самоопределяющейся жизнью, carpe diem и все такое – а что вы нам предложите после всего этого? Без билета в рай как-то совсем не весело! Не может быть, чтобы ничего там не было!
Э-эх… Но – сорри! Одна жизнь. Один шанс сформировать ее самому. Один шанс, чтобы мы сами наполнили ее смыслом.
Однако то, что вначале воспринимается как слабый аргумент, создающий ложную видимость якобы здравого подхода к жизни, при ближайшем рассмотрении оказывается прямой противоположностью.
«Это ни в коем случае не бремя, – отвечаю я поэтому Анне Билль, – это делает мою жизнь, да и жизнь каждого из нас невероятно ценной. Ибо в бесконечной жизни день не имеет ценности. А вот если жизнь конечна, то мы можем понять ее как однократный шанс сформировать и свою жизнь, и жизнь наших собратьев по виду и прочих животных как можно более достойной».
Не успел я договорить о жизни, как тут же берет слово противница абортов. Она задорно и косноязычно описывает мою точку зрения как «тоже только теорию» – и, хотя тут она права, эта мысль не позволяет провести важное различие между теорией, то есть гипотезой, содержащей некое внутренне согласованное представление, и противоречивыми и необоснованными утверждениями.
И если она хочет поймать меня на крючок своими припасенными на этот случай фразами, то это ей, похоже, удается: пульс у меня поднимается, и когда я вижу себя на одном из маленьких мониторов, которые отображают происходящее в студии, то немного пугаюсь – потому что, судя по всему, я выгляжу весьма злобным типом, а сам думаю, будто скрываю свое негодование под маской лукавства. И чем дольше дама говорит, тем больше я вижу в ней только лишь женщину, которая хочет с улыбкой попрать права женщин и делает это, основываясь на своей мистической вере. Когда Анна Билль еще раз спрашивает, считаю ли я душу чем-то реальным, я совершаю свой первый промах.
«Душа – это религиозное заблуждение».
«Но мы более уважительны!» – вставляет противница абортов и защитница жизни – а по сути дела ее противница.
Однако даже ведущая считает, что это несколько чересчур – и в этом она права, то есть дал маху. Но тот, кто в контексте организованной веры говорит о вечной жизни, должен также упомянуть, что эта вечная жизнь, согласно религиозным учениям, может находиться в двух совсем по-разному сотворенных местах.
Поэтому я прошу у госпожи Билль прощения за мою маленькую наглость с цитатой из Гете, которую мне часто так часто приводил один коллега по фонду, что она сама пришла мне на ум.
«Извиняюсь, но – “не штопают шелком грубый мешок”!»
И вот началось: дискуссия разгорается, и мне следует оправдать ожидания, раз уж я сам подлил масла в огонь.
«Мы не вправе забывать, что в христианстве мы имеем дело с учением, в высшей степени неэтичным! – На стороне Бога – неприкрытое беспокойство, потому что, в конце концов, то, что я сказал, противоположно тому, что представители этой религии пишут на своих знаменах – теперь я должен протестовать против явного протеста и победить. – Иисус говорит не только о вечной жизни, но и о вечном адском огне, а тот, кто несет столь феноменальную бессмыслицу, ни в коем случает не заслуживает уважения, а как раз наоборот!»
«Позвольте-ка узнать, где это вы отыскали книги, в которых такое понаписано!» – Пастор то и дело меня перебивает, поэтому я кратко вставляю в ответ:
«А Библия?»
Но тут окончательно воспламеняется гнев просвещенного пастора, немедленно разъясняющего мне, что Библия построена на аллегориях, и я должен уразуметь, что буквально ее уже никто не воспринимает. В своем последнем пункте он действительно прав, пусть даже, к сожалению, ограниченно: согласно ЭМНИД-опросу читателей евангелического журнала «Chrismon» процентов 12 немцев верят, что злые люди попадут в ад. Зато 48 процентов считают, что со смертью все заканчивается, и только 31 процент надеется на воскресение из мертвых103.
Правота пастора ограниченна, так как все еще происходят истории типа тех, которую я сейчас опишу на ток-шоу:
Когда я исполнял обязанности учителя в школе, там обсуждали мое отношение к религии, и как-то днем предстают передо мной две второклассницы и глядят на меня, вытаращив глаза.
«Герр Мюлла! – начинает та, что поменьше, и при этом нервно теребит свою косу. – Это… п-п-правда?»
«Что именно?»
«Что ты не… веришь в Бога?!» «Ну… в общем, да. – Я слегка озадачен, поскольку не подготовлен к теологической дискуссии с семилетками. – Да, это правда – а что?»
Они от ужаса придвигаются друг к дружке, и та, что повыше, продолжает:
«Но неужели ты не чувствуешь никакого страха перед преисподней? – Она сглатывает. – Где тебя дьявол ждет?!»
И даже перед лицом опасности, что миллионная аудитория сочтет меня сверхужасным атеистом, я открыто признаюсь в ток-шоу, что мой педагогический морально-духовный облик выражен намного четче, чем моя идеологическая нейтральность, и завершаю свой рассказ.
«Да нет же, вы двое! Этого не надо бояться! – Я встаю на корточки и улыбаюсь им обеим. – Никакого дьявола не существует, и ада тоже, о’кей? Это всего лишь сказки, это все неправда!»
А публика у Анны Билль аплодирует, и это – ввиду реального страха детей, на который я должен был отреагировать просто как учитель, но и ввиду статического подсчета мнений нашего населения, не удивляет: об аде – и тут бывший пастор прав – никто больше не желает ничего слышать!
Ясно, что церковь учила этому столетиями, о чем лениво упомянул Винс, это признает и пастор – но с сегодняшней позицией современных церквей это давно уже не имеет ничего общего. Однако поглядим, что происходит в данный момент в студии.
Сначала Анна Билль слегка выпадает из своей роли и обращается прямо к фундаменталистке:
«Госпожа Лёр, мы обе воспитывались в католической вере! – Она подбоченилась. – Не говорите мне, пожалуйста, что в детстве вас никогда не шокировала идея ада!»
«Нет, никогда! – Госпожа Лёр при этом просто улыбнулась, что произвело на меня впечатление бывалости. – Никогда».
«Ну, в таком случае… – Анна Билль с некоторым задором смотрит чуть позже в камеру. – Давайте-ка посмотрим, какие картины ада нам подготовили – пожалуйста, фильм!»
На экране начинается видео. Исторические полотна показывают нам изувеченные тела, корчащиеся в пламени, Вельзевула с трезубцем и чертовым копытом, черепа, лица, искаженные от боли, не оставляющие никаких сомнений в том, откуда черпают свое вдохновение группы, играющие Death Metal, для создания обложек своих компакт-дисков. Голос за кадром объясняет нам, цитируя Библию, что Иисус прямо угрожает грешникам и неверующим, что они будут вечно мучиться в аду. Упоминается «отец церкви» Августин, который называет страх законным средством распространения христианства, а церковь с помощью так называемой продажи индульгенций в Средние века могла обеспечить надежную основу для благополучной вечной жизни. Покамест пастор все еще прав, так как до сих пор в фильме речь шла о прошлом – но затем происходит скачок во времени: нам сообщают, что в 2007 году Папа отменил чистилище – до того момента бывшее якобы родиной некрещеных детей! – а дальше цитируется действующий католический катехизис:
«Души тех, кто умирает в состоянии смертного греха, сразу после смерти попадают в преисподнюю, где они испытывают муки ада – “вечный огонь”».
Катехизис Католической Церкви – сокращенно: ККЦ – в противоположность Библии, не исходный текст, а постоянно обновляемый юридический кодекс, то есть своего рода эквивалент исламского шариата. А та его редакция, откуда приводит цитату Анна Билль, выпущена не в XI и не в XV веке, а… 11 октября 1992 года!
Несмотря на утверждение пастора, будто в церкви уже не учат о существовании ада, так что эта идея совершенно лишена уже оснований, меня сейчас куда больше интересует, как на все это отреагирует наша завзятая противница абортов.
«Что вы на это скажете, госпожа Лёр?» – любезно спрашивает ее Анна Билль, но потом дает ей много минут драгоценного эфирного времени на случай, если та не захочет отвечать на этот вопрос. Даже если не захочет отвечать, если ее еще раз спросят. Даже будут настаивать.
«Так что же? – говорит Винс. – Есть ад или нет?!»
«Это не так-то просто», – снова улыбается госпожа Лёр, но потом задорно выдает заявление, с которым, похоже, однажды уже сталкивался, судя по его реакции, кабаретист Фолькер Писперс: «Я сказала бы, что ад есть, но он пуст».
Фолькер Писперс отреагировал на это чертовски круто, а у меня просто вылетела следующая фраза:
«Извините, но людей забирают в дурдом за меньшее, чем за такие утверждения».
Согласен, эта фраза не была особенно умной, но у меня могло вырваться и что-нибудь похлеще. Потому что вставать в конфронтацию с твердолобыми верованиями я не вижу смысла – это дело личное. Но если религиозная вера принимает такие черты, что способна пугать легкоранимых людей, а детей в особенности, то во мне не может не возникнуть сопротивление. А если это запугивание и паникерство не основано ни на чем, кроме фантастических утверждений, религиозных мифов, которые за две тысячи лет почти не обновлялись и в свете сегодняшних знаний выглядят в высшей степени нелепо, то я уж не упущу ни одного повода для того, чтобы все это четко высказать.
И прежде всего перед миллионной аудиторией. И если меня спровоцируют. И прежде всего, если у религиозного взгляда на смерть есть некая альтернативная перспектива, которая не только правдоподобна, но и в эмоциональном плане в высшей степени удовлетворительна, которая красива и полна поэзии.
Ведь из-за всех миллиардов генетических комбинаций, которые могли возникнуть в результате слияния яйцеклетки наших матерей и сперматозоидов наших отцов, появились именно мы. И из всех миллиардов путей, которыми мы могли бы пойти, возник именно этот путь. Поэтому наша биография столь же уникальна, как и наша биология – и они вместе составляют нашу уникальную жизнь!
Мы состоим, как и все прочие живые существа, из частиц этой вселенной, а когда мы умрем, наше тело распадется на них снова еще скорее, чем оно уже начало это делать при нашей жизни.
О’кей, стать биокомпостом – это звучит поначалу не слишком поэтично – но кто знает, какими путями затем пойдут наши отдельные части! Возможности материи почти безграничны, если только она свободна. И, может быть, отдельная молекула мозга, которая разрабатывает этот текст, однажды взойдет в широту вселенной, станет звездной пылью и когда-нибудь, когда человечество давно уже вымрет и будет позабыто, станет частью новой планеты. А может – каким-нибудь бананом, кто знает.
И хотя после смерти жизнь нашей личности попросту невозможна, так как она (личность наша), вне сомнений, привязана к живым структурам, все же другие элементы нашей жизни на самом деле бессмертны: наши идеи, которые, подобно огню пожаров, способны воспламенять мозги других людей, наши слова и дела, которые люди будут помнить, поступки, которые мы совершали – или которых даже не совершали.
И пускай даже мне нелегко отделаться от мнения моего друга Михаэля Шмидта-Саломона, что когда-то забудется и само забвение, меня все же всякий раз, когда я гляжу на своих детей, ощущаю магию бессмертия.
Конечно, такая мысль приходит мне в голову не каждый день – да и не особенно много от нее пользы в будничном существовании, ведь порой в нем столько всякой раздражающей нервотрепки! – однако в конечном счете они, мои дети, – это мои мосты в бессмертие, хотя и сами они преходящи.
А испытываю ли я сам – как человек безбожно счастливый – страх перед смертью? Да, и еще какой! А боюсь ли я стать мертвым? Скажем так: то, что мир должен функционировать и без меня, представляется мне абсурдной идеей, но это основано скорее на моей личности, чем на реальности – и, к счастью, сам я своего отсутствия сознавать не буду.
Поэтому вопрос, когда именно начинается наша жизнь, может оказаться трудным даже для людей, которые предпочитают мыслить, а не молиться. И когда именно она кончается? Что ж, разумеется, и это – хотя и в меньшей степени – заслуживает обсуждения.
Тот факт, что она кончается, неоспорим, и славно, что это так. Бесконечная жизнь была бы некой «инфляцией», пусть даже она, согласно некоторым религиозным концепциям, – иная, нежели жизнь до смерти. И насколько часто людей утешала мысль о потустороннем? И как часто им объясняли, будто в надежде на это потустороннее они должны подчиняться временным посюсторонним владыкам?
Для нашего свободного ума это, конечно, не вариант. Принятие конечной и притом однократной жизни вначале может оказаться непростым делом, прежде всего для тех, кто был воспитан в других убеждениях. Принять это, быть может, особенно тяжело в конце жизни, ведь до этого мы можем судить о таких вещах с пока еще сравнительно безопасного расстояния. Но в награду за это безбожное счастье представляется мне приемлемым и правдоподобным мировоззрением – таким, которое соответствует добытым нами знаниям. Таким, которое делает вызов ожидающему некогда небытию и этим обязывает нас к большему уважению к этой жизни и к тому, чтобы наслаждаться ей в полной мере.
Но что если наша противница абортов и все время перебивающий меня бывший пастор все-таки правы? Или если правы те люди, которые преследуют нашу автобусную кампанию лозунгами типа: «А вдруг Он все-таки существует…»?
Лично я отказываюсь тратить данное мне в распоряжение краткое время земной жизни на то, чтобы отвечать на гипотетические вопросы. Ведь точно так же я мог бы изводить себя размышлениями о том, в какой жизни после этой нынешней я мог бы родиться снова. Или почему гарем с аппетитными барышнями, ожидающий набожных мусульманских мужчин и храбрых джихадистов, для меня был бы только адом.
«Но если вы после смерти узнаете, что – упс! – существует-таки жизнь после смерти, – задает теперь Винсу Эберту заключительный вопрос Анна Билль, – вы придете на небо и попытаетесь после жизни на земле объяснить Петру, что этого не может быть, – как вы это сделаете?»
«Тогда я ему скажу: один-ноль в твою пользу!»
Ну вот и все, можно расходиться. На глупые вопросы имеются глупые ответы – такова жизнь.
