Эскейпер вдруг почувствовал жажду, отправился на кухню и напился из трехлитровой банки с уксусным грибом, похожим на серую неопрятную медузу. Бабушка Дуня называла его «грип». У Башмакова мелькнула даже мысль прихватить с собой на развод отпочковавшуюся маленькую медузку. И будет у него там, на Кипре, к изумлению слуг, трехлитровая банка с обвязанным серой марлей горлышком, а внутри…

Олег Трудович вздрогнул, почувствовав на своем плече чью-то руку. У него потемнело в глазах, и по телу пробежала знобящая слабость. Только не Катя! Она не должна… У нее же уроки! А с урока уйти она не может ни при каких обстоятельствах. Даже когда Катя была беременна тем, так и не родившимся ребенком, когда чуть сознание не теряла от токсикоза, все равно с урока не уходила… Башмаков иной раз представлял себе Катю в виде юной комсомолки-партизанки, попавшей в плен к гестаповцам. Они осыпают ее киношными пощечинами, скалят зубы, повторяя: «Пароль! Говори пароль, сволочь!» А она только молчит в ответ и сверкает ненавидящими глазами. Башмаков внутренне сознавал, что, окажись он сам в этом воображаемом фашистском застенке, выдал бы пароль при первом же грубом окрике. Явки, может быть, и не сдал, а пароль точно выдал бы… Олег Трудович медленно обернулся. Перед ним стоял улыбающийся Анатолич:

– Испугался?

– Н-немного…

– Ну извини! У тебя «накидушка» тринадцатая есть?

– Была.

– Представляешь, я вчера этому, из третьего подъезда, ну, у которого еще пудель ненормальный, дал на час. Вторые сутки пошли. Точно говорят: какая собака – такой и хозяин!

Башмаков, еще ощущая в ногах игольчатую слабость, взял кухонный табурет, отправился в коридор, достал с антресолей ящик с инструментами и нашел, погремев железяками, «накидушку», сохранившуюся с тех времен, когда он калымил на автостоянке.

– Спасибо! – сказал Анатолич. – Через полчаса отдам.

– Через полчаса не надо, – насторожился Башмаков. – Я скоро уеду. Завтра отдашь…

– Завтра так завтра. Спасибо!

– Назад опять через балкон полезешь или тебе дверь открыть?

– Давай через дверь. Я веревки для гороха натянул – неудобно перелезать. Чуть не свалился. А здорово я тебя напугал?

– Здорово…

Башмаков проводил соседа и закрыл дверь. Потом пощупал пульс.

«Напугал, полканавт хренов!»

Было время, они с Анатоличем частенько лазали друг к другу через балкон. Кстати, свой второй, неудавшийся побег Башмаков совершил именно через балкон – вышмыгнул, незамеченный, через квартиру Анатолича. И, уезжая в такси, злорадно воображал, как жена начнет искать его по квартире, пугаясь и недоумевая, куда же мог подеваться муж, вроде бы не отлучавшийся из дому.

Анатолич, тогда еще майор, и жена его Калерия, или просто Каля, появились в доме лет четырнадцать назад. До них в двухкомнатной квартире проживала изможденная женщина с сыном-алкоголиком Герой. Гера запивал раз в полтора месяца, тогда соседка звонила Башмаковым в дверь и строго предупреждала:

– Герка будет деньги занимать – не давайте!

Но он у них ни разу не занимал. Дважды среди ночи плачущая соседка вызывала Башмакова вязать забуянившего Геру полотенцами. Третий раз Олега Трудовича в качестве понятого вызвал милиционер. Скрюченный Гера неподвижно лежал на залоснившейся тахте, и лицо его напоминало зачерствевший плавленый сырок. Над покойником склонился врач. На столе стоял граненый стакан, покрытый изнутри коричневым налетом, как от крепкого чая, а рядом валялся шприц с иглой, затертой до желтизны. Размеченный рисками стеклянный цилиндрик и поршень были тоже грязно-коричневого цвета.

– Передозировка, – констатировал врач, распрямляясь.

– Подпишите! – приказал милиционер Башмакову и ткнул пальцем в протокол.

Было лето, и вскоре Башмаковы уехали в Крым по путевкам, которые, как всегда за полцены, достал Петр Никифорович. А когда вернулись, заметили: дверь соседской квартиры обита красивым темно-вишневым дерматином, перетянутым золотыми шнурочками. Башмаков разбирал чемоданы, ругая Дашку за то, что она забыла в пансионате свои новые пляжные тапочки, как вдруг Катя поманила мужа пальцем и выпроводила на балкон:

– Посмотри, Тунеядыч, тебе полезно!

– Ну повешу я тебе новые веревки. Повешу! – огрызнулся Олег Трудович.

– Нет, ты посмотри, что они сделали!

Собственно говоря, балкон у них с соседями был общий, разделенный посередине упиравшейся в потолок гипсолитовой перегородкой. Башмаков перегнулся через железные перила и заглянул к соседям. Прежде там ничего интересного не наблюдалось: все пространство было тесно заставлено импортными бутылками, которые в пункте не принимались, и только очень редко, раз в год, во двор приезжали на грузовой машине особые стеклотарщики и брали «импорт» по две копейки за штуку. Этого счастливого момента и дожидалась, пылясь, нестандартная посуда на Герином балконе.

И вот теперь вместо толпы пыльных емкостей, сбившихся, словно на какой-то свой бутылочный митинг, потрясенный Башмаков обнаружил совершенно иную картину. Он увидел новенький навесной шкафчик с зеркалом, небольшой столик, прикрепленный к стене, примерно как в купе поезда, а к перилам с внешней стороны были прихвачены специальными скобами длинные ящики, из которых торчали юные перышки лука. Но больше всего Олега Трудовича поразил установленный у противоположной панели верстачок с тисочками и точильным колесиком. Из специальных ячеек торчали инструменты – отвертки, плоскогубцы, сверла, напильники… Чтобы рассмотреть все эти чудеса получше, Башмаков основательно перегнулся через перила. Как раз в этот момент на балконе появился, насвистывая, коренастый белобрысый мужичок в синей майке и черных сатиновых трусах.

– Здравия желаю, – сказал он, заметив башмаковскую голову в своих владениях.

– Здравствуйте, – отозвался Олег Трудович, понимая, что вот так сразу исчезнуть неприлично. – С новосельем!

– Спасибо.

– Красиво у вас тут теперь стало…

– Теперь – да. Столько грязи пришлось перетаскать. Вас как зовут?

– Олег, – ответил Башмаков и смутился.

Ситуация и в самом деле комическая, ведь обыкновенно имя относится ко всему человеку в целокупности, а не к одинокой голове, торчащей из-за перегородки.

– А меня Николай Анатолич. Предлагаю по чуть-чуть за знакомство! – Новый сосед открыл дверцу под верстаком, вынул оттуда початую бутылку «Старки», две рюмочки и тарелочку с солеными домашними сухариками из бородинского хлеба.

Башмаков простер на дружественную территорию руку, с благодарностью принимая рюмочку, они чокнулись и выпили.

– Видел? – с радостным укором спросила Катя, когда он вернулся.

– Да! – откликнулся Башмаков, стараясь не дышать в ее сторону.

На следующий день утром он столкнулся с Анатоличем у лифта – тот был одет по форме, с майорскими погонами и артиллерийскими крестиками в черных бархатных петлицах. Башмаков (он тогда работал в «Альдебаране») был в сером финском костюме с металлическим отливом, рубашке, галстуке и с портфелем. Анатолич уважительно покосился на портфель и спросил:

– А по отчеству как будете?

– Трудович… Странное отчество, правда?

– Нормальное отчество. У нас в дивизии зампотылу был армянин, Петросян… Так его вообще Гамлетом Дездемоновичем звали. И ничего… В воскресенье приглашаем вас на новоселье!

Узнав о приглашении, Катя разволновалась, затеяла пирог с яблоками, и хотя несколько раз звонила матери, консультируясь, пирог не задался, расползся по противню и не пропекся. В последний момент Башмаков был откомандирован в магазин за тортом, и ему повезло: только что привезли страшный дефицит – «Птичье молоко». Потерпев неудачу с выпечкой, Катя отыгралась на Дашке, надела на нее новенькое китайское платье, все в кружавчиках, и увенчала дочь таким огромным бантом, что при резком порыве ветра ребенка вполне могло унести, как на парусе. Потом жена долго не могла выбрать наряд для себя, советовалась с Башмаковым и дочерью. Олег Трудович порекомендовал золотистое платье, привезенное несколько лет назад Гошей из Стокгольма. Но оно было отвергнуто как слишком шикарное и нескромное для визита к соседям по лестничной площадке. Дашка настаивала на курортном сарафане с глубокой выемкой на спине и получила по попе за дурацкие советы. В результате был надет югославский брючный костюм.

Костюм этот добыла одна из родительниц на праздничной распродаже в своем учреждении и предложила его Кате, так как в нервной суматохе схватила не тот размер. Катя долго колебалась: сын обладательницы костюма был жутким лоботрясом, в полугодии у него вырисовывалась твердая «двойка» по русскому языку. Понятно, что, взяв обновку без переплаты, пришлось бы натягивать ему тройку. В конце концов Катя не устояла.

Потом они, как и положено семье, идущей в гости, оснастились коробкой с тортом, слюдяным кульком с тремя гвоздичками и бутылкой шампанского, в последний раз глянули на себя в зеркало (Катя, вздохнув, поправила Дашке бант, мужу галстук), пересекли лестничную площадку и нажали кнопку звонка рядом со свежеобитой дверью.

Открыла полногрудая, голубоглазая блондинка в облегающем вишневом платье с несоветским глубоким вырезом:

– Входите, пожалуйста!

Женщины мелькнули друг по другу взглядами, словно поединщики, мгновенно, по одним лишь им ведомым приметам оценивающие шансы противника. Кажется, обе молчаливо сошлись на том, что шансы примерно равны.

– Калерия, – сказала хозяйка, протягивая руку. – Можно просто Каля…

– Очень приятно… Катя.

– Ой, какая девочка! – Каля присела перед Дашкой. – Тебя как зовут?

– Дарья Олеговна, – заявила дочь, в ту пору именовавшая себя почему-то исключительно по имени-отчеству.

– А у нас для тебя дружок имеется. Костя, иди сюда! К нам тут такая хорошенькая девочка в гости пришла!

Никто не отозвался. Зато с кухни появился Анатолич в цветастом переднике:

– Стесняется. Потом придет. Катя, как вы относитесь к «Молоку любимой женщины»?

– Н-не пробовала… А что вы имеете в виду?

– Это вино такое – мы из Германии привезли.

Стол был отменный: несколько затейливых салатов, домашние соленья, заливная рыба, украшенная морковными звездочками, оранжево светившими из мутно-янтарной глубины подрагивавшего желе. Посредине раскинулся большой румяный пирог с белыми грибами. Башмаков не упустил возможность и глянул на жену с привычным упреком: вот ведь какие хозяйки бывают! Катя в отместку показала глазами на балкон – мол, чья бы мычала…

Расселись. Тут из комнаты появился щуплый мальчик в коротких штанишках. Он был острижен наголо – оставался только большой смешной чуб, почти закрывавший глаза. Мальчик тихо сказал «здрасте», перехватил высокомерный взгляд Дашки, покраснел и сел, уставившись в тарелку.

– Ничего. Он еще не освоился. Только вчера приехал, – сообщила Каля и погладила ребенка по голове.

– Сколько ему? – спросила Катя.

– Во второй класс ходим. Только вот что-то растем плохо… Ну ничего…

Анатолич принес из холодильника «Посольскую» водку, разлил по рюмкам. На заиндевевшей бутылке, поставленной в центр стола, остались круглые проталины от пальцев. Дамы предпочли «Молоко любимой женщины». Выпили. Закусили. Из разговоров выяснилось, что Костя – сын товарища по артиллерийскому училищу. Койки рядом стояли. Теперь товарищ служит в Мурманске, а до этого сидел в Средней Азии на «точке», там была очень плохая вода, и он испортил себе желудок. Поэтому каждый отпуск ездит в Ессентуки, но в санаторий с женой еще можно, а детей ни за что не принимают. Вот они, проезжая через Москву, и оставили Костю у друзей.

– Как сын нам… – вздохнула Каля.

И в словосочетании «как сын», и в этом вздохе, и в том, как Анатолич виновато взглянул на жену, обозначилась на миг печальная тайна их бездетности.

– Давайте за родителей! – предложила тактичная Катя.

Между разговорами Башмаков оглядел квартиру: мебель обычная, но поражало обилие ковров, ажурных покрывал, леопардовых пледов, в серванте была развернута в полную мощь «Мадонна» – сервиз, без которого из Германии не возвращался ни один офицер. На тарелках, чашках, чайниках, соусницах уныло повторялись одни и те же пасторальные сцены, и почему эта посуда получила название «Мадонна», Башмаков так никогда и не узнал.

– Под Западным Берлином стояли, – доложил Анатолич, перехватив взгляд гостя, – на расстоянии гаубичного выстрела. Полк был рассчитан на пять минут боя с бригадой НАТО…

– Неужели всего на пять минут? – удивилась Катя.

– Но за эти пять минут можно сде-елать о-очень много! – пропела Каля, улыбаясь.

– А я тоже в артиллерии служил! – гордо сообщил Башмаков.

Дашка быстро наелась одними закусками, тяжко вздохнула, снисходительно посмотрела на Костю, так ни разу и не поднявшего глаз от тарелки, и смилостивилась:

– Ладно, пошли гулять!

Мальчик, просветлев, выскочил из-за стола. После горячего – нашпигованного мяса под брусничным соусом (каждое блюдо Каля сопровождала подробными кулинарными комментариями) – Анатолич вдруг спросил:

– А хотите, я покажу, где родился? Пошли! – Все отправились следом за ним на балкон. – Во-он, видите, аптека – там был наш дом. Корову держали, поросят, кур…

– А вон там, где автобусный круг, мой дом был, – сообщила Каля.

– Так вы из одной деревни?

– Ага. Только с разных концов. Деревня Завьялово называлась. И фамилия у нас тоже – Завьяловы. Знаете, Анатолич ко мне на свиданки вон тем оврагом добирался, через капусту. Даже из школы нельзя было вместе возвращаться… Мы тайком, на кладбище встречались! Или в Москву на автобусе ехали – там можно, там все чужие…

– Почему? – спросила Катя.

– Ну как же, он был с другого конца деревни. Лет восемьдесят назад его дед пырнул ножом моего деда… В общем, кровная месть, как у Монтекки и Капулетти.

– Он пырнул, не он пырнул, это не доказано, – уточнил Анатолич, – а вот то, что дедушка Калерии Васильевны, когда бились стенка на стенку, в рукавицу свинчатку засунул, это все знают!

– Вот только не надо искажать исторические факты! – возмутилась Каля. – Свинчатку мой дедушка положил в рукавицу, когда узнал, что твой дедушка своих дружков подговорил…

– Понятно, – кивнул Башмаков, – истоки конфликта теряются в глубинах истории.

– Да… В глубинах, – вздохнула Каля, – а потом приехали бульдозеры и все сломали, все глубины… И нет Завьялова. Одни Завьяловы остались…

Из дальнейших рассказов вырисовывалась типичная история подмосковной деревни, сожранной разбухающим городом. Дома снесли, а людей расселили по всей Москве, но, несмотря на это, Коля и Каля не потерялись, а поженились сразу после школы, даже разрешение в райисполкоме пришлось получать. Потом юный муж уехал поступать в училище. Из всех курсантов он был единственным женатиком. Ко всем в училище родители ездили, а к нему супруга. Кстати, чтобы не издевались, он долгое время всем объяснял, что Каля – его сестра. И только когда на третьем курсе женился еще один курсант, он признался.

После окончания училища Анатолича отправили сначала под Смоленск, потом еще куда-то, а затем уже в Германию. Повезло. Из ГДР в Подмосковье. Снова повезло. Хотя, возможно, это везение было связано с тем, что Каля всегда умела подружиться с женами начальников. На скопленное они купили однокомнатную кооперативную квартиру в Печатниках и сразу же стали искать варианты обмена с доплатой, чтобы вернуться в родные места. Тут-то по объявлению и позвонила башмаковская соседка, решившая после смерти Геры переехать в однокомнатную квартиру и подальше от страшного места.

Башмаков сразу обратил внимание на то, с каким удовольствием, даже с гордостью Анатолич смотрит на свою жену. Катя потом часто ставила соседа в пример, мол, видишь, как жен любят! В Кале действительно была какая-та особенная, невыразимая словами тайная женская ценность, но не холодная, как в Принцессе Лее, а теплая, домашняя…

Обливаясь слезами и размазывая по лицу сопли, воротились дети. У Кости были сбиты в кровь колени и под глазом оформлялся значительный синяк. Кружева на Дашкином платье были оборваны, а бант напоминал парусную систему после серьезного шторма.

– Что это такое? – рассвирепела Катя. – Платье… Бабушка узнает…

– Дураки, приревновали меня к Коське, – сообщила Дашка, дергая плечиком, – но мы им тоже дали! Правда, Коська?

– Правда, – кивнул мальчик и с обожанием сквозь слезы посмотрел на подругу.

Костя жил у Завьяловых почти месяц, и все это время они с Дашкой были неразлучны – даже в куклы вместе играли. Он покорно превращался в больного на приеме у зубного врача и отважно пробовал все блюда, приготовленные подружкой из травы, росшей возле подъезда. А в конце концов лишился и своего замечательного чуба, отхваченного ножницами во время игры в парикмахерскую. Когда его увозили в Мурманск, он рыдал.

Башмаковы и Завьяловы стали дружить: отмечали вместе праздники, ездили на пикники – у Анатолича был «москвичонок». Дашка любила ходить к тете Кале серьезно поговорить о жизни. Потом Анатолича отправили служить в Таджикистан. В квартире поселились какие-то их дальние родственники, но с ними отношения ограничивались «здрасте» – «до свиданья». Завьяловы же появлялись раз в год, и то проездом в санаторий. Вернулись они насовсем, когда вовсю шла перестройка, будь она неладна. За Анатоличем, уже полковником, стала заезжать черная «Волга», функционировавшая, правда, по принципу маршрутного такси – рядом жили еще три офицера Генштаба, где служил теперь башмаковский сосед. К большому праздничному обеду в честь их возвращения Катя, взяв реванш, очень удачно испекла огромный пирог с вязигой. Пили за Москву, за скорейшие лампасы: должность у Анатолича была теперь генеральская, а перспективы необыкновенные.

– Растешь! – похвалил Башмаков.

– Перестройка. Кадры решают все! – усмехнулся полковник.

В Таджикистане он прокоптился, стал еще поджарее и еще белобрысее, а Каля, наоборот, располнела, но осталась такой же белолицей, словно и не жила под палящими лучами. Кстати, встретила она их в пестром восточном халате и угостила настоящим пловом из казана. В Таджикистане у Анатолича был замполит, помешанный на аквариумных рыбках. А дело это заразное – и в квартире Завьяловых появился огромный аквариум.

– Рекомендую, лучше всякой релаксации оттягивает… Я когда из Афгана возвращался, потом часами сидел. Поглядишь-поглядишь – и отмокнешь…

– А что – посылали?

– Да, в командировку…

– Ну и как там?

– Горы…

Однажды (Анатолич дохаживал свои последние полковничьи дни) к Завьяловым снова приехал Костя. Дашка к тому времени у матери уже косметику таскала и плакала по ночам из-за того, что у подружки-одноклассницы ноги длинней и грудь наливистей. А Костя, хоть и был старше Дашки, так и остался щуплым, по-детски одетым мальчуганом с большим чубом. Только этот мальчуган неимоверно вытянулся и перерос даже Башмакова.

Дашка посидела с ними немножко и засобиралась в кино.

– Возьми Костю, – шепнула ей Катя.

Дашка изобразила на лице презрительное недоумение, что в последнее время делала в ответ на любое замечание матери. И ушла. Костя, покраснев, сделал вид, что ничего особенного не произошло.

– Ваши планы на будущее, юноша? – чтобы замять неловкость, спросил Башмаков. – Чему посвятим жизнь?

– Борьбе с дураками! – буркнул Костя и вышел из комнаты.

– Какие могут быть у нас планы? – ответил за него Анатолич. – Есть такая профессия – Родину защищать.

– От кого? – удивилась Катя.

– Найдется от кого! – успокоил Анатолич.

– Если очень искать, то, конечно, найдется! Устроили тут Верхнюю Вольту с атомным оружием…

– Понятно. Газетки читаем. Новое мышление: армия не нужна, офицеры все – садисты и дармоеды…

– Ну не знаю… Мои ученики из армии все какие-то изломанные возвращаются. Если бы у меня был сын, я бы его в армию не отдала!

– А я бы отдала! – вздохнула Каля.

– Неужели?! – поддела Катя с чувством превосходства рожавшей женщины над нерожавшей.

– Да, отдала бы! – твердо сказала Каля и строго глянула на соседку. – Нам бойцы после «дембеля» письма пишут и в гости приезжают…

– А у меня один выпускник вернулся из армии и сказал: накоплю денег, куплю ружье, поеду в часть и застрелю старшину! – почти радостно сообщила Катя.

– Очень вы тут в Москве все нервные! – пожала полными плечами Каля.

– Да уж куда нам до деревни Завьялово!

– Девочки, не ссорьтесь! – взмолился Башмаков…

Но было поздно.

После того неудачного разговора и Дашкиного небрежения Костей отношения между соседями похолодали. Нет, они не поссорились, но как-то само собой вышло, что очередной праздник отмечали уже врозь. С Анатоличем Башмаков частенько встречался в лифте – размолвка жен на их отношениях особо не отразилась. Иногда они перекидывались несколькими фразами. В августе 91-го, когда на перекрестках стояли бронемашины, они снова столкнулись в лифте. На Анатоличе была полевая форма, сбоку болтался планшет.

– В народ стрелять будете? – улыбаясь, спросил Башмаков.

– Вы сами себя смотрите не перестреляйте, демократы хреновы! – вздохнув, ответил полковник.

– Пиночет-то у вас хоть есть? – не остался в долгу Олег Трудович.

– Пиночета еще заслужить надо!

Вскоре Башмаков встретил Анатолича в штатском.

– В отпуске?

– Сократили.

– За что?

– Ни за что. Просто демократам артиллерия не нужна. Из Царь-пушки херачить будут…

– И куда ты теперь?

– Черт его знает… Соображу. Голова есть. Руки тоже. Прокормимся.

И сообразил – нанялся охранять автомобильную стоянку, которую буквально за неделю воздвиг на пустыре, как поговаривали, некий кавказец. Там давно уже планировалась детская площадка, и несколько мамаш ходили по квартирам, собирая подписи под воззванием к Гавриилу Попову, странному тогдашнему градоначальнику, похожему больше на хитроумного корчмаря-процентщика. Воззвание бесследно сгинуло где-то в канцелярских лабиринтах, а самую активную мамашу ввечеру прищучили в лифте и так пугнули, что весь ее темперамент иссяк.

Стоянка была окружена сетчатым забором с колючей проволокой поверху, а посредине, на пятиметровых стальных сваях, наподобие лагерной вышки, установили газетный киоск с надписью «Союзпечать», служивший сторожкой. Стоянка довольно быстро наполнилась машинами – в основном новенькими «Жигулями» и разнообразными подержанными иномарками. Имелся даже «Линкольн» длиной в пол-улицы. Вроде совсем недавно покойный Уби Ван Коноби, привезший из загранкомандировки подержанную «симку», зарабатывал хорошие деньги, сдавая ее «Мосфильму» на время съемок кино про западную жизнь. А теперь по столице косяками летали «Мерседесы», «Ниссаны», «Ауди» и БМВ, в которых восседали неизвестно откуда вдруг возникшие крепкие парни с короткими стрижками и золотыми цепями на бычьих шеях…

На эту стоянку и устроился сторожем Анатолич. Соседи почти не виделись. Башмаков как раз наладился ездить в Польшу, а когда бывал дома, то с утра до вечера мотался по городу, набирая товар. Умников, сметающих для перепродажи все, что попадется под руку, развелось множество – и прилавки стояли пустые, как зимние поля. После катастрофы с приборами ночного видения Олег Трудович однажды забрел с бутылочкой к соседу – пожаловаться на жизнь. И тогда Анатолич впервые предложил:

– А иди ты к нам!

– Надо подумать.

Однако подумать Башмакову не дали: позвонил Докукин, решивший вдруг избираться в Верховный Совет на внезапно высвободившееся место. Предыдущий депутат по фамилии Курочкин в ресторанной драке уложил из «магнума» джигита, позарившегося на его подружку, а заодно и саму подружку, недостаточно энергично сопротивлявшуюся обольстительному натиску горца. Неприкосновенный депутат, известный тем, что наладил широченное производство водки «Медвежий угол», ходил после убийства как ни в чем не бывало, давал интервью отвратительно угодливым телевизионщикам, уверяя, будто все случившееся – лишь предотвращенная попытка покушения. Особенно настойчиво в конце каждого интервью он повторял фразу, смысла которой Башмаков так и не понял:

– Бабки заряжены, и структуры будут уничтожаться! Курочкина вскоре нашли мертвым в кустах на обочине Ленинградского шоссе. Перед тем как застрелить, депутата обезобразили с мстительной восточной изобретательностью. В связи с тем что на территории «Альдебарана» теперь бурно процветало знаменитое казино «Артемон», Докукину тоже вдруг понадобилась эта ненадежная депутатская неприкосновенность. Он позвонил, затребовал Олега Трудовича в свой штаб и поручил ему сбор подписей избирателей. Башмакову была выдана довольно крупная наличность и выделена группа студентов МВТУ, чтобы ходить по квартирам. За каждую подпись студент получал по таксе, а избиратель – пачку жевательной резинки.

Вечерами Башмаков сидел в штабе, принимал у сборщиков подписные листы, тщательно проверял правильность заполнения (не дай бог отчество забудут указать или номер квартиры) и расплачивался, доставая наличность из сейфа. Кстати, именно в те дни он понял, почему за всю свою жизнь ни разу не встретил улыбчивого кассира. Это ведь страшный стресс – собственными руками отдавать чужим людям живые деньги. Отсчитывая купюры, Башмаков почему-то вспоминал про унизительный долг теще да и про Джедая.

Часов в семь в сопровождении угодливой штабной сволочи влетал запыхавшийся Докукин:

– Сколько сегодня?

– Двести четырнадцать.

– Мало! Не успеем собрать.

– Успеем! – успокаивал кто-нибудь из свиты.

– Олег, я на тебя надеюсь! – уже с порога, обернувшись, говорил Докукин. – Ты же хочешь стать помощником депутата?

– Страстно!

По тому, как ревниво смотрела на Башмакова свита, становилось ясно: всем им было обещано то же самое – помощничество.

Позже всех, часам к девяти, обычно являлась Марина, рыжеволосая конопатенькая студенточка в кожаных брюках и короткой курточке с индейской бахромой. Кроме того, она носила большие круглые очки, придававшие ее личику некую глубоководную таинственность. Марина обходила квартиры допоздна, чтобы заработать побольше, и появлялась в штабе осунувшаяся и усталая. Башмакову она как-то сразу приглянулась, и он к ее приходу кипятил воду, резал и намазывал бутерброды. Потом они чаевничали, разговаривали о жизни, об МВТУ: оказалось, там еще работают реликтовые преподаватели, у которых учился давным-давно Башмаков.

– И Позняков жив?

– Ага!

– И все такой же толстый, что даже нагнуться не может?

– Ага!

– И все так же, когда у него шнурок развязывается, просит: «Голубчик, не сочтите за труд – завяжите шнурочек!»?

– Ага!

– С ума сойти!

Башмаков рассказывал ей о своих студенческих проказах, о работе в «Альдебаране» («Да, и мы на космос погорбатились! Да-а…»), о Дашкиных художествах, а Марина повествовала о трудной жизни нынешнего студента («Разве ж это стипендия?!»), об общежитии, где опять отключили отопление, жаловалась на своего жениха – тот уехал на заработки в Германию и совсем перестал писать.

– Наверное, нашел себе какую-нибудь фрейлейн! – вздыхала девушка. – А меня забыл…

– Ну что вы, Мариночка, разве можно вас забыть! – проникновенно утешал Олег Трудович и осторожно накрывал ладонью девичьи пальчики.

Руку девушка не убирала и смотрела на Башмакова с сочувственным интересом. Собственно, именно тогда он впервые смутно понял то, что окончательно осознал позже, встретившись с Ветой: в нем, стареющем неудачнике, оказывается, есть нечто привлекательное для юных, малоопытных женщин. Только ни в коем случае нельзя активничать – это нарушает прелесть мужской беспомощности. Тогда, с Мариной, он этого еще до конца не понимал, энергично успокаивал девушку и даже, после совместно распитой бутылки сухого вина, рассказывал про то, как по форме бюста можно определить женский характер.

Марина твердо объявила: да, Башмаков ей нравится, несмотря на разницу в возрасте, но она все еще любит своего непутевого жениха, будет его ждать, будет ему верна вопреки всему, и Олег Трудович должен понять (если она ему действительно нравится!), что не может быть речи ни о каком промеж них сексе, кроме разве орального…

– Подержите, пожалуйста, очки!

Наблюдая сверху, как усердничает Марина, и ласково поглаживая ее подрагивающие рыжие завитушки, Башмаков некоторое время грустно размышлял о том, насколько поразительно со времен его молодости переменились способы сохранения женской верности. Потом, конечно, мысли смешались, дыхание остановилось, и он чуть не сломал, сжав в потном кулаке, ее очки.

Сбор подписей продолжался, но не так споро, как хотелось. Во-первых, сборщики главного докукинского конкурента, бывшего узника совести, получившего в свое время четыре года за содержание домашнего борделя, выдавали избирателям не жалкую жвачку, но полноценные плитки шоколада с портретом кандидата на обертке. Вовторых, у студентов начались каникулы, и они попросту разбежались. Собираемость резко упала, и только трудолюбивая Марина ежедневно выполняла двойную норму.

– Знаешь, что я решила? – на третий или четвертый раз сказала она, надевая очки.

– Что?

– Если до конца недели он не позвонит, я ему изменю. Я, в конце концов, тоже не железная… Я стану твоей любовницей. Ты этого хочешь?

– Конечно!

– Но ты должен мне снять квартиру.

– Нет вопросов! – ответил Башмаков таким тоном, будто всю жизнь только тем и занимался, что снимал квартиры юным любовницам.

– Слушай, мне тут куртку кожаную предложили. Почти задаром. Ты не можешь мне заплатить авансом?.. Я отработаю.

– Нет проблем! – кивнул Олег Трудович и открыл сейф.

Докукин, появляясь каждый вечер со свитой, становился истеричнее день ото дня:

– Не успеваем!

– А что я с этими студентами могу сделать? – оправдывался Башмаков. – Если бы комсомол был…

– Какой комсомол? Олег, мы живем при капитализме! Найми других, по двойной таксе!

– А деньги? – Башмаков кивнул на почти опустевший сейф.

– Как у нас с налом? – спросил Докукин.

– Плохо, – ответила свита.

– Надо что-нибудь придумать…

Но придумывать ничего не пришлось. Следующим вечером, когда Башмаков в радостном ожидании Марины намазывал бутерброды, в штаб зашел юркий молодой человек и отрекомендовался представителем Фонда избирательных технологий «Вокс попули». Он проявил полную осведомленность в тех трудностях, с которыми столкнулся штаб кандидата Докукина, и предложил собрать недостающие подписи за два дня.

– Так быстро?

– Это наше «ноу-хау», – значительно ответил незнакомец, грустно глядя в глаза Башмакову. – А стоить вам это будет в два раза дешевле!

На слове «вам» он сделал особенное ударение, и Олег Трудович, не раздумывая, согласился, потому что сэкономленных денег как раз хватило бы на то, чтобы на три месяца снять Марине однокомнатную квартиру. А там поглядим… У помощника депутата большие возможности! Незнакомец сдержал слово: через два дня он принес идеально заполненные подписные листы. Башмаков расплатился и радостно доложил Докукину, что подписи собраны – можно регистрироваться. После этого он стал звонить по объявлениям, подбирая Марине квартиру, и нашел довольно быстро, около метро и сравнительно недалеко от собственного дома, что позволяло получать максимум удовольствия при минимальном нарушении семейного режима. Он уже успел внести плату за три месяца и отдать Марине ключи, когда разразилась катастрофа. Избирательная комиссия забраковала подписи, собранные «Вокс попули». Выяснилось: в списках значились в основном покойники и люди, никогда не жившие по указанным адресам. Короче, Докукина не зарегистрировали кандидатом. А юркий молодой человек, как потом раскопали, работал в команде узника совести, и та подлость, которую он совершил по отношению к Башмакову, на языке избирательных технологий называлась благородным словом – «спецмероприятие».

– Грохнуть тебя за такое мало! – орал разъяренный Докукин. – Говорю тебе это как коммунист коммунисту!

А свита несостоявшихся помощников чуть не избила бедного Олега Трудовича. В довершение всего позвонила Марина и радостно сообщила, что неожиданно из Германии с кучей подарков вернулся ее жених, и они уже даже заявку успели в загс подать. Потом она принялась благодарить за снятую квартиру, мол, на первых порах семейной жизни это им чрезвычайно кстати.

– Это тебе мой подарок к свадьбе! – содрогаясь от великодушия, буркнул Башмаков.

Возвращаясь домой, придавленный всеми этими событиями, Олег Трудович на лестничной площадке столкнулся с Анатоличем, выносившим мусорное ведро.

– Ну, ты уже депутат? – поинтересовался он.

– Я разочаровался в политике.

– Вот и хорошо. Политика, Трудыч, дело грязное. Руки вроде чистые, а душа – в дерьме. Лучше, когда наоборот. – И бывший полковник показал ему свою ладонь, темную от въевшегося машинного масла.

– Учту.

– Чем теперь займешься?

– Не знаю.

– Иди к нам, на стоянку! У нас как раз место освободилось. Хозяин просил кого-нибудь подобрать. Будем вместе стеречь. Пойдешь?

– Пойду, – пожал плечами Башмаков.

На следующий день Анатолич поднял его в семь утра, и они пошли.

Хозяин приехал после обеда. В ворота вполз «Крайслер» с затемненными стеклами. Дверь открылась, и показалась сначала коротенькая ножка в лакированном ботинке, потом огромный живот, обтянутый белой рубашкой, и наконец лысая голова с усами.

– Здравствуйте, Шедеман Хосруевич! – Анатолич зачем-то стащил шапку с головы.

– Здравствуй. Как тут дела?

– Нормально. Вот, вы просили человека найти… Я нашел.

Башмаков вышел из-за спины Анатолича и встал, переминаясь с ноги на ногу. Так неловко и тревожно в последний раз он чувствовал себя, когда его утверждали заведующим отделом на бюро райкома партии и покойный Чеботарев, постукивая прокуренными пальцами по знаменитой зеленой книжечке, смотрел на него строго-пытливым взором.

Шедеман же Хосруевич уставился на Башмакова внимательными, черными, как маслины, глазами:

– Пьющий?

– Нет. Только по праздникам.

– Смотри!

Так Башмаков начал работать на автостоянке, выписывал квитанции, открывал-закрывал ворота. Если выдавалось спокойное время, помогал Анатоличу делать мелкий ремонт. Его удивляло, что, прослужив столько лет в армии, Анатолич вместе с формой словно снял с себя и все эти годы. Даже выправка сразу куда-то исчезла. Ходил он теперь сутулясь, а разговаривал тихо и чуть насмешливо:

– Мадам, можно не любить своего мужа. Но не любить свою машину…

– С чего вы взяли, что я не люблю мою машину?

– А вот, посмотрите! – Анатолич, словно шпагу из ножен, извлекал из мотора масляный щуп. – Видите?!

Ниже риски «min» набухала черная капля мертвой машинной лимфы.

– Ой! А у вас есть масло?

– Только для вас, мадам!

Первое время они трудились спокойно. Зарплата была неплохая. Кое-что удавалось выручить, пуская на постой без квитанции. Кроме того, Башмаков изредка прирабатывал срочной мойкой или мелким ремонтом. Поначалу его пугали и раздражали здоровенные парни в черных кожаных куртках. Моешь такому, скажем, БМВ, а он нервно ходит вокруг, то и дело срывая с пояса попискивающий пейджер, или, как ствол, выхватывая из кармана «мобилу»:

– Нет, не освободился… Связался тут с одним козлом, никак машину не вымоет! Да ладно тебе! Ага, умный… Смотри, чтоб тебя не грохнули, пока я еду!

Башмаков, трепеща всем своим миролюбивым телом, ускорял помывку как только мог, а потом, приняв от бандюка шуршик, благодарно улыбался и ощущал в пояснице внезапную слабость, обрекавшую туловище на непроизвольный заискивающий, совершенно халдейский поклон. Но потом, когда свежепомытая машина отруливала со стоянки, на Олега Трудовича наваливался стыд, даже стыдобище. Нечто подобное, наверное, наутро испытывает добропорядочная дама, по роковому стечению обстоятельств отдавшаяся смердящему запаршивевшему бомжу.

Однажды вечером, лежа уже в постели, он смотрел по телевизору какой-то фильм про революцию. Там юная дворяночка выходит замуж за чекиста, простого деревенского парня. И вот свадьба, по-сельски пьяная и горластая. Мать невесты, ломая аристократические руки, жалуется родственнику, бывшему графу:

– Боже! У нас в доме… Эти… Видел бы мой покойный муж! Скажите, граф, что происходит? Ведь за моей дочерью ухаживал молодой князь Одоевский!

– Что происходит? – отвечает граф, жадно поедая свадебный студень. – Революция, сударыня! И скажите еще спасибо, что этот вахлак на вашей дочери женится – мог бы и просто так… По праву торжествующего хама!

После окончания фильма и последовавших за этим необязательных супружеских объятий Башмаков спросил Катю:

– А ты бы могла?

– Что?

– Отдаться торжествующему хаму?

– Почему бы и нет? Он же победитель, – ответила Катя и повернулась к мужу спиной.

С тех пор Олег Трудович и смирился. Он словно чувствовал себя тайным аристократом, который вынужден скрывать свое происхождение в городе, захваченном торжествующими хамами. И если раньше, общаясь с клиентами, он с трудом удерживал на лице предупредительную улыбку и казнился потом за халдейские поклоны, то теперь, наоборот, стал получать даже какое-то мучительное удовольствие от собственной угодливости, ибо теперь это была никакая не угодливость, а умелая конспирация, требовавшая ума, артистичности, железной воли.

Довольно долго они жили спокойно. И вдруг как-то ночью кто-то свинтил с машин несколько зеркал и спер из салона магнитолу. Произошло все очень быстро: перекусили кабель-воздушку, и свет на площадке вырубился. В темноте воров не заметили. Шедеман Хосруевич устроил страшный разнос и вычел стоимость украденного из зарплат сторожей. Тогда, поразмышляв, Анатолич приволок большой моток кабеля и протянул его к соседнему дому. Но в течение месяца все было спокойно. И вдруг, как раз в их дежурство, снова посреди ночи погас свет. Анатолич выждал несколько минут – мол, пусть увлекутся – и врубил запасной источник: в ярком внезапном свете заметались фигурки в гимнастерках. Они бросились к ограде, но Анатолич выскочил из дежурки, скатился по металлической лестнице и громовым командным голосом рявкнул:

– Отставить! Ко мне! Бегом!

Наверное, человек в армии и в самом деле становится чем-то вроде дистанционно управляемой машины, надо только знать частоту, на которой подаются команды. Анатолич знал. К изумлению Башмакова, давно уже подзабывшего это особое армейское безволие, солдаты остановились и, словно влекомые неведомой силой, побрели к бывшему полковнику.

– Становись! – скомандовал Анатолич, когда бойцы приблизились.

Они покорно построились. Четверо. Даже автоматически разобрались по росту. Анатолич несколько раз прошелся мимо строя, приказал одному застегнуть воротник. Потом отобрал у другого большие садовые ножницы с заизолированными длинными ручками:

– Умельцы! Из автобата?

– Так точно.

– Так я и думал… Олег Трудович, записывай фамилии!

Башмаков вынул из нагрудного кармана карандашик и бланк квитанции.

– Кормят, что ли, плохо? – спросил Анатолич, внимательно оглядывая злоумышленников.

– Так точно, – вразброд ответили бойцы.

– В тюрьме еще хуже кормить будут! Матери дома дни считают до возвращения детушек, а детушки с метровыми елдами в игрушки играют. – Анатолич хищно щелкнул ножницами. – А за такие игрушки три года не глядя дают. Комбат у вас все еще Суровцев или заменился?

– Суровцев… Мы больше не будем!

– Это вы, сержант, прокурору расскажете. Девок ваших, пока сидеть будете, всех разберут и перетопчут… Командир знает, что вы сюда повадились?

– Нет, не знает… Он ничего не знает! Ничего… – испуганным хором ответили бойцы.

– Я-а-асно. Получку-то офицерам дают?

– Нет. Четыре месяца не дают.

– Злые ходят?

– Злы-ые…

Анатолич несколько раз прошелся вдоль жалкой шеренги. Бойцы стояли испуганные и следили за бывшим полковником глазами, полными мольбы. Башмакова поразило, что они даже не помышляли о бегстве. Анатолич остановился, внимательно и долго посмотрел каждому в глаза и сказал:

– Олег Трудович, не надо записывать фамилии.

Потом он достал бумажник, отсчитал сначала пять купюр, потом, подумав, одну вернул назад в кожаные складки и всунул деньги в нагрудный карман сержанту:

– Поровну. И чтобы больше здесь я вас никогда не видел – под трибунал пойдете!

– Спас-и-ибо, – нестройно пробасили бойцы.

– На здоровье, – ответил Анатолич ласково, а потом вдруг рявкнул грозно: – Ра-авняйсь! Смирн-а-а! Нале-ево! В расположение части строевым шаго-ом а-арш!

И бойцы, лупя асфальт и показательно вытягивая мыски, замаршировали к выходу. Анатолич долго глядел им вслед, а когда они скрылись за деревьями, тихо попросил:

– Трудыч, будь другом – за водкой сбегай!

Они пили до утра, и Анатолич, всегда отличавшийся завидной умеренностью в алкогольных вопросах, впервые напился в стельку. Он скрипел зубами, стучал кулаком по столу, хватал Башмакова за грудки:

– Ты мне объясни, что происходит! Что?! У меня отец в Померании погиб! Дядька без ног пришел! Мы Берлин взяли! А потом все отдали! Все!!! Армию в помойку выбросили. У этих пацанов на прошлой неделе лейтенант застрелился. Мне рассказали… Денег нет. Двое детей. Он целый день в ангаре с техникой, а жена… А что ей еще делать? Ну, плюнут ей в матку – зато детей и мужа можно накормить! Лейтенантик узнал – и из табельного шлепнулся! Знаешь, сколько таких самошлепов теперь в армии? Все время шлепаются… Эпидемия! Я ведь, когда меня выкинули после беспорочной службы, тоже хотел… Но сначала… Понимаешь, если б каждый, перед тем как шлепнуться, пошел бы и хоть одну только гниду прикончил! Хоть одну. В Кремле или еще где-нибудь… Может, все бы по-другому у нас было? Как считаешь, Трудыч?

– Н-не исключено… Но ты-то никого ведь не шлепнул!

– Никого. Не могу! Калька ни разу ни на одного мужика даже не глянула! Куда она без меня? Но за это на том свете я буду вариться в походном котле. Знаешь, здоровый такой, на колесах? А черт мне будет по башке поварешкой лупить и приговаривать: «Варись, сапог, варись, трус поганый!»

– Д-допустим… Но у лейтенанта жена-то, скажем интеллигентно, на других смотрела, а он все равно никого в Кремле не шлепнул. Парадокс?

– Парадокс-с!

– А вообще хоть один офицер хоть какого-нибудь самого завалящего демократа шлепнул?

– Не слышал.

– И я не слышал. Парадокс?

– Парадокс-с…

Потом они обнялись и пели:

– А знаешь, Анатолич, как мы в райкоме эту песню переделывали?

– Как?

– А вот так:

– Вот так вы в своих райкомах страну орлом и просидели… – грустно молвил Анатолич. – Переделали!

– А вы в своих генштабах?

– И мы…

Утром, сдавая дежурство, они заплетающимися языками, перебивая друг друга, рассказали сменщикам о случившемся. Пока выпивали на дорожку, приехал хозяин: кто-то оперативно стукнул ему на пейджер. В ворота медленно вполз «Крайслер». Как всегда, показалась сначала нога, потом живот и наконец – голова с усами. Хозяин был в ярко-красном кашемировом пиджаке и галстуке-бабочке. Сквозь затемненные стекла автомобиля просматривался женский силуэт. Судя по одежде и сыто-невыспавшемуся лицу, Шедеман Хосруевич прибыл прямо из ночного клуба.

– Зачем отпустил? – сурово спросил он.

– Отпустил и отпустил, – с необычной суровостью буркнул Анатолич.

Хозяин подозрительно понюхал воздух, оценил амплитуду покачивания подчиненных и потемнел:

– Пили?

– Пили, – с вызовом ответил Анатолич.

– Чуть-чуть, – уточнил Олег Трудович.

– Я тебя уволил, – сообщил Шедеман Хосруевич сначала почему-то Башмакову, а затем продолжил кадровую чистку: – И тебя… Я думал, ты, полковник, – серьезный человек, а ты пьяный ишак!

– Кто ишак? – Анатолич шагнул к хозяину.

В это время дверь машины распахнулась, и оттуда с томной неторопливостью явилась пышноволосая девица в облегающем платье из золотистого плюша. Впрочем, какая там девица! Кожа на ее немолодом уже лице была ухожена до лоснящейся ветхости, глаза ярко накрашены, а светлые волосы кудрились с неестественной регулярностью. «Парик», – догадался Башмаков.

– Шедеман, – она топнула ногой, обутой в черный замшевый ботфорт, – хватит, поехали!

Если бы не голос, Олег Трудович так, наверное, никогда бы и не узнал в этой Шедемановой подруге Оксану – свою первую «недолетную» любовь. Они встретились взглядами. Да, это были те же глаза – светло-голубые, но только уже не лучистые, а словно бы выцветшие. Оксана равнодушно скользнула взглядом по Башмакову, не узнавая, передернула плечами и повторила:

– Поехали домой! Я хочу спать, я устала…

– Поехали. – Шедеман Хосруевич покорно стал затрамбовываться в машину и, багровея от неравной борьбы с животом, прохрипел: – Больше я вас здесь не видел!

– Да пошел ты, чурка долбаная! – ответил Анатолич.

Машина уехала.

– Не узнала! – облегченно вздохнул Башмаков.

Они отправились домой, прихватив по пути еще бутылку. Русский человек последователен – он должен напиться до ненависти к водке.

– При советской власти хрен бы ты водку в восемь утра купил! – высказался Анатолич, оглаживая поллитру.

– Это точно. А жить было все-таки веселее! Парадокс?

– Парадокс-с. Идем ко мне!

– А Калька ругаться не будет?

– Нет, не будет.

– Парадокс?

– Никакого парадокса – мы войдем тихонько, она и не проснется.

Дверь Анатолич открывал старательно тихо, пришептывая:

– Без шума, без пыли слона схоронили…

Калерия в длинном черном халате с усатыми китайскими драконами встречала их на пороге.

– Ого! – сказала она, оценивая состояние мужа. – С горя или с радости?

– С горя. Нас уволили, – сообщил Башмаков.

– Понятно. Спать будете или допивать?

– Честно? – Анатолич посмотрел на жену долгим любящим взглядом.

– Честно!

– Допивать.

– Хорошо, я сейчас закуску порежу. Сколько у вас выпивки?

– Айн бутыльсон, – сообщил почему-то не по-русски Башмаков.

– Но это последняя. Договорились?

Каля накрыла им стол и ушла.

– Парадокс! – восхитился Башмаков. – Моя знаешь что бы сейчас сделала?

– Что?

– Страшно сказать! А твоя… Счастливый ты мужик! – Олег Трудович вдруг встрепенулся: – Слушай, а какая у Кальки грудь?

– Что ты имеешь в виду? – сурово уточнил Анатолич.

– Форму я имею в виду. А что еще можно иметь в виду? Нарисуй!

– Зачем?

– Это для науки. Ты рисуй, а я буду клас… клафиссицировать…

– Мою жену классифицировать могу только я. Ты понял? Или объяснить?

– Эх ты! – Башмаков обиделся до слез. – Ну, ударь! Бей соседа!

– Ладно тебе… Но про такие вещи ты меня больше не спрашивай! Миримся?

– Не сердишься?

– Нет.

– Парадокс?

– Парадокс-с.

Они пожали друг другу руки и поцеловались.

– А с Катериной ты сам виноват. Женщину нужно баловать! Подарки дарить. Если ты сегодня к ней с подарком придешь, она слова тебе не скажет.

– С каким подарком?

– С любым. Подари ей… – Анатолич окинул глазами комнату. – Да хоть рыбок… Рыбок ей подари!

– Зачем?

– Во-от! Поэтому у тебя с Катькой и не ладится! Подарок дарят не «зачем», а «почему»!

– Почему?

– Потому что любят!

Анатолич принес с кухни литровую банку и, вооружившись сачком, долго гонялся по аквариуму за увертливыми рыбками, взметая со дна хлопья ила.

– Погоди, сейчас они успокоятся. Знаешь, Трудыч, если и в самом деле люди рождаются после смерти в другом самовыражении, я бы хотел меченосцем родиться. Ты посмотри! – Он ткнул пальцем в ярко-алую рыбку с черным шпаговидным хвостом. – Красавец!

Наконец рыбки были пойманы. Башмаков, прижав банку к груди, налетая на косяки, двинулся к выходу.

– Нет, ничего ты в подарках не понимаешь! Нужен сюрприз. Она должна открыть глаза, а на тумбочке – рыбки… Понял?

– Нет.

– Объясняю: лезешь через балкон. Она думает, что ты вообще еще не пришел домой… А ты пришел – и с рыбками!

– Парадокс?

– Парадокс-с.

Эта идея страшно воодушевила Башмакова. Он легко, словно воздушный акробат, перескочил на свою половину балкона, после чего Анатолич, перегнувшись через перила, подал ему банку:

– Погоди! Посошок…

Он сбегал за рюмочками, и они выпили, как тогда, в первый день знакомства.

Больше Олег Трудович ничего не помнил. Проснулся он оттого, что душа устала плутать по ярким, головокружительным лабиринтам пьяного сна. Он несколько раз пытался выбраться из лабиринта, но попадал в новые и новые сюжетные извивы, оканчивавшиеся тупиками, пока не ухватился за тонкую серебряную ниточку, она-то и вывела его на волю. Башмаков открыл глаза и увидел родной потолок с пятном от неудачно открытой бутылки шампанского. А серебряной ниточкой оказался Дашкин голосок:

– Ой, какие рыбки! Откуда?

– Это подарок. А где мама?

– Десятые классы в Суздаль повезла. Еще вчера! Мама же тебе говорила… Не пей столько – козленочком будешь!

В середине дня заглянул бодрый Анатолич со здоровенной сумкой картошки и двумя бутылками пива.

– Ты как?

– Нормально, – ответил Башмаков слабым голосом.

– Может, похмелишься?

– Нет! – в ужасе поперхнулся Башмаков, борясь с тошнотой.

– Ну, смотри… Звонил Шедеман и сказал, что погорячился. Велел на работу выходить. Такого с ним еще ни разу не было!

– Значит, узнала, – прошептал Башмаков. – Парадокс…