Телефон зашелся частыми междугородными звонками. «Дашка!» – сообразил эскейпер и потянулся к трубке. Но поднять все-таки не решился – говорить с дочерью как ни в чем не бывало он не мог. Ситуация, в общем-то, подловатая: дочка где-то там в Богом забытой бухте Абрек, посреди скудного и сурового быта, готовится произвести на свет первенца, а ее папаша, можно сказать, без пяти минут дедушка, собирает манатки, чтобы с юной любовницей отлететь на Кипр – к вечно теплому морю, под сень олеандровых кущ, в рододендроновые ароматы, на самовозносящуюся к небесам кровать…

«Потом напишу и все объясню!» – решил он. Телефон смолк на полугудке. И Башмаков постарался затолкать мысль о дочери подальше, в безответственную глубину сознания, как затолкал некогда память о той, последней встрече с Оксаной. Он, между прочим, это умел – заталкивать неприятности в самый дальний, темный, редко посещаемый закоулок памяти, туда, где клубились, теснясь, как в узилище, тени самых гнусных событий его жизни, а также страшные сны, наподобие того жуткого сна про отца и безногого Витеньку. Но иногда эти изгнанные воспоминания нагло врывались в светлую часть минувшего. Чаще всего это случалось во время бессонницы или длинной скучной дороги, но иногда совершенно ни с того ни с сего. Олег Трудович мог безмятежно мыть после ужина посуду – как вдруг цепочка ленивых предпостельных мыслеформ обрывалась, и из мрачных глубин всплывали лучащиеся презрением Оксанины глаза или высовывалась циклопическая рука инвалида Витеньки с пороховой отцовской наколкой «Труд». Башмакова сотрясал озноб, он мотал головой, отгоняя назойливое воспоминание, и даже мог заверещать тонкой скороговоркой:

– Нет-нет-нет-нет!

– Что с тобой, Тапочкин? – удивлялась Катя.

– Ничего. Желудок что-то крутит…

Не мог же он объяснить ей, что как раз в этот момент вдруг вспомнил про Оксану или про то, как уходил от нее, Кати, через балкон к Нине Андреевне!

Честно говоря, Башмаков никогда бы и не решился на вторую попытку, если бы не одно важное обстоятельство: жена ему изменила. И это нарушило, уничтожило многолетнюю семейную традицию, в соответствии с которой Олег Трудович являл собой грешащую, даже свинячащую, но неизменно прощаемую сторону, а Катя, наоборот, стерильно-чистую и без устали прощающую. Нельзя сказать, что измена жены потрясла или уничтожила его, нет, произошло нечто другое. Так случается иногда с новой мебелью… Допустим, на новеньком столе вдруг обнаруживается белесый и непоправимый след от утюга. Этот след можно закрыть вазой, салфеточкой или скатеркой, но он все равно время от времени будет лезть в глаза и постепенно приближать к мысли, что мебелишка уж свое отслужила, застарела и пора бы ее наконец сменить!

После тридцати Катя превратилась в Екатерину Петровну. Девичья, довольно долго сохранявшаяся худоба преобразилась в зрелую стройность со всеми необходимыми женской фигуре обогащениями. Башмаков во время воскресных семейных прогулок перехватывал примерочные взгляды прохожих самцов, но в жене он был уверен, как можно быть уверенным в собственных частях тела, хотя причину такой безоглядной уверенности, если бы его попросили, объяснить бы не смог. Даже успокаивая брошенного Джедая, Башмаков тем не менее испытывал к нему легкое презрение и чувство безусловного превосходства.

И ведь если кому-нибудь рассказать, что все дело исключительно в конфигурации груди – никто не поверит! Но все совпадает. Форма «киви» сообщает женщине:

Сильный характер.

Преданность и постоянство.

Злопамятность.

И лишь потом, когда все выяснилось, он новыми глазами взглянул на привычную Катину грудь и вдруг обнаружил в ней еле уловимую грушевидность. А «груша» – это, как известно, самая неприятная форма, свидетельствующая о непостоянстве и своенравии. Впрочем, вполне возможно, что эта грушевидность померещилась ему от огорчения.

Вообще преподавательская работа сильно повлияла на Екатерину Петровну. К примеру, привыкшая стоять к доске передом, а к классу задом, она научилась чувствовать ситуацию спиной. После ужина, склонившись над раковиной с грязной посудой, жена часто выговаривала Дашке за очередную тройку или скверное поведение на уроке, но если Башмаков имел неосторожность успокаивающе подмигнуть провинившейся, то немедленно следовал громовый окрик:

– А ты, добрый папа, пожалуйста, не лезь!

Олег Трудович тоже обладал спинной чувствительностью, но гораздо в меньшей степени. Иной раз, сидя возле своего любимого аквариума (а все началось с той банки, подаренной Анатоличем), Башмаков вдруг начинал ощущать знобкую неуютность, а когда оборачивался, обнаруживал жену, которая, по всем приметам, уже давненько стояла у него за спиной.

– Тебя хоть что-нибудь, кроме этого (кивок на аквариум), в жизни интересует?

– Конечно! – отвечал Башмаков с вымученной игривостью, вставал и шел обнимать жену.

Но с таким же успехом можно было обнимать памятник Крупской на Сретенке. Это совсем не означало, что Екатерина Петровна полностью потеряла плотскую заинтересованность в муже. Напротив, интерес стал мощнее и требовательнее, но, как бы поточнее выразиться, – локальнее. Да, именно локальнее. Прежде ночное соединение являло собой лишь последнее звено в цепи прожитого дня, а чаще недели или двух. И в этом последнем звене соединялось все – ссоры и примирения, бытовые обиды и мелкие коммунальные радости, жизненные удачи и провалы. Теперь же объятия стали совершенно самостоятельным, почти изолированным от всего остального актом. Так в тонущем пароходе залитые мертвой водой отсеки совершенно не сообщаются с другими, в которых можно еще жить и даже обниматься. Кроме того, Екатерина Петровна больше не ждала милостей от мужа, а брала их ласковой, но твердой рукой.

Да, Катя сильно изменилась. Ее слегка подкрашенные глаза излучали теперь не нежное изумление перед жизнью, но спокойное и чуть насмешливое презрение умной, волевой и недоласканной женщины. Было и еще одно немаловажное обстоятельство – жена довольно быстро сделала карьеру – стала завучем. Она была строга: прийти к ней на урок, не выполнив домашнее задание, мало кто отваживался.

Однажды Олег Трудович по какой-то бытовой надобности зашел к жене в школу часов эдак в шесть. Коридоры были уже пустынны, классные комнаты безмолвны, и лишь из кабинета литературы доносился какой-то гул. Он заглянул: за партами сидели старшеклассники, в основном парни, человек десять, и хором бубнили:

Выяснилось, Екатерина Петровна их всех наказала и распорядилась пятьдесят раз прочитать вслух и хором невыученное дома стихотворение, а сама ушла по делам в учительскую. Башмакова поразило, что его жена налагает на детей наказание, напоминающее епитимью (времена-то были еще советские), а ученики даже в ее отсутствие не пытались схитрить и покорно твердили:

Катю Башмаков нашел в кабинете завуча – она занималась с каким-то шалопаем. Кстати, жена очень прилично прирабатывала репетиторством, так что даже в самый лучший период, когда Башмаков защитил диссертацию и стал начальником отдела, получали они примерно одинаково. О более поздних временах, когда, благодаря знаменитому бандиту Коровину, школа стала лицеем, и говорить нечего! Лицей облюбовали новые русские. По утрам школьный подъезд напоминал подъезд посольства, устроившего дипломатический прием, – иномарки цугом. Так что в последние годы кормилицей в семье в основном была Екатерина Петровна.

Став добытчицей, она даже слегка тронулась характером. Например, семейные деньги (так повелось сразу после свадьбы) лежали всегда в хлебнице, и каждый брал столько, сколько потребуется. И вдруг однажды они исчезли. Олег Трудович, в ту пору безработный, с ужасом обнаружил это, снаряжаясь за пивом. Он деликатно спросил у супруги, не с разгулом ли организованной преступности связано то, что она поменяла место хранения семейных средств. Но Катя твердо и даже надменно ответила, что деньги достаются ей слишком тяжело (попробуй порепетируй с жертвами бытового алкоголизма!), а Башмаков этого не понимает и, как все безработные, склонен к транжирству.

Был и другой случай. Однажды Каракозин, только что брошенный Принцессой, запил, забуянил, и Олег Трудович повез его домой да и остался там ночевать. Кате он позвонил поздно, натяжеле и поэтому довольно невнятно объяснил причину своего отсутствия в супружеской постели. На следующий день по возвращении домой он был демонстративно, в присутствии Дашки, лишен недавно справленной замшевой куртки, причем с унизительной мотивировкой: ты, мол, на такую куртку не зарабатываешь, и вообще от тебя одни убытки. И наверное, оттого, что в Катиных словах содержалась изрядная доля истины, Башмакову стало особенно, буквально до слез, обидно. Правда, через день жена одумалась, даже извинилась и куртку вернула, но рана в душе осталась…

Теперь, собственно, об измене. Конечно, никого Олег Трудович не заставал при непосредственном любодействе, это вообще случается не так часто, как можно заключить из романов и кинофильмов. Он даже не обнаруживал очевидных знаков супружеской неверности, как то: позднее возвращение домой со следами неумеренных лобзаний на теле или письмо с перечислением интимных подробностей незабываемого свидания. Он не встречал Катю на улице, идущей в обнимку с посторонним мужчиной. Женщины вообще в этом деле гораздо бдительнее и таких глупостей, как помада на воротничке или тихо излучаемый волосатым торсом запах чужой «шанели», они себе не позволяют.

Олег Трудович обнаружил факт измены исключительно дедуктивным методом. А началось все с того, что в лицее возник новый преподаватель истории Вадим Семенович. Впрочем, он работал там и раньше, но почасовиком – появлялся два раза в неделю и в жизни педколлектива специального участия не принимал, хотя уже и тогда производил на Катю некоторое впечатление. А тут вдруг он перешел на полную ставку. Фамилию его Башмаков так и не выяснил. Зачем? Разве с помощью фамилии соперник вторгается в принадлежащую тебе женщину?!

О великом Вадиме Семеновиче жена стала рассказывать все чаще и все восторженнее. Конечно, можно было насторожиться уже тогда: если речь заходила о новом историке, сдержанная обычно Екатерина Петровна вдруг утрачивала всю свою холодную насмешливость и живописала Вадима Семеновича с такой горячностью, что даже вызывала снисходительную усмешку Дашки.

Причины же восторгов сводились к следующему: Вадим Семенович был вегетарианцем и каратистом. Как-то раз он поспорил с учителем физкультуры – у кого пресс крепче, и прямо в учительской, на глазах педагогов, предложил спор этот разрешить, так сказать, практически. Когда физрук ударил его кулаком в живот, он даже не пошатнулся, а вот когда Вадим Семенович таким же способом проверил тренированность пресса физрука, тот скрючился и повалился на пол.

Далее, у Вадима Семеновича была своя собственная концепция мировой истории. Он считал, что не было никакого Древнего мира, никаких Древних Греций и Римов, – все это результат путаницы в хронологии и неточных переводов первоисточников. Он утверждал, что европейская история началась с Диоклетиана, создавшего первую империю со столицей в Никомедии.

– Погоди, – обалдел, впервые услышав об этом, Олег Трудович. – А Колизей? А Парфенон?! А пирамиды?!

– Пирамиды – это усыпальницы византийских императоров. Колизей был построен после завоевания Карлом Великим Италии, а Парфенон – это вообще храм Пресвятой Девы, сооруженный в Афинском княжестве в четырнадцатом веке!

– А Гомер? – Олег Трудович напрягал школьную память.

– А Гомер – это граф Сент-Хомер, писавший на самом деле о подвигах крестоносцев!

– М-да…

– И татаро-монгольского нашествия, между прочим, не было…

– Совсем?

– Совсем.

– А что было?

– Была казачья орда – регулярные войска от слова «орднунг», порядок. Население платило подать на содержание войска. Потом по недоразумению это стали считать данью. А Батый – это казацкий атаман, батя…

– Ни хрена себе – батя!

Оказалось, новый учитель устроил для коллег своего рода спецсеминар, и Екатерина Петровна старательно записывала весь этот бред в тетрадочку. Полистав конспекты, Башмаков обнаружил вдобавок, что Иисус Христос – это на самом деле император Юлиан-философ, чья мумия до сих пор под именем фараона Ра-Мессу Миамуна хранится в Каире.

Первыми забили тревогу родители одиннадцатиклассников: детям ведь в институты поступать. Они наслали какую-то комиссию. Комиссия, посидев на уроке и послушав, как Вадим Семенович доказывал, будто Куликовская битва случилась не на Куликовом поле, а в центре нынешней Москвы – в Кулишках, постановила: запретить учителю истории морочить голову подрастающему поколению. Но они плохо знали Вадима Семеновича – тот дошел до замминистра просвещения Акмолова и в течение трехчасовой аудиенции (сначала ему было выделено пять минут) убедил руководителя в том, что под именем Ивана Грозного на самом деле скрываются три разных царя, а Степан Разин был последним Рюриковичем, подло изведенным интриганами Романовыми. Акмолов дал указание в порядке эксперимента разрешить в лицее преподавание двух альтернативных курсов истории, причем ученики могли выбирать сами. Но родители, боясь, что приемным комиссиям трудно будет объяснить, что Чингисхан и Рюрик – это одно и то же лицо, не пускали детей к Вадиму Семеновичу. И эксперимент распался сам собой.

– Власть тьмы! – заявил по этому поводу неугомонный историк на педагогическом совете.

Но своеобычным взглядом на мировую историю достоинства Вадима Семеновича не исчерпывались. Он, по словам Екатерины Петровны, был тем былинным типом мужчины, который соединяет в себе мощь духа с необыкновенными рукотворными способностями.

Когда в конце 80-х на учительскую зарплату стало невозможно жить, он, освоив искусство кладки каминов, зарабатывал очень приличные деньги. Камины Вадим Семенович украшал мрамором и гранитом, каковые совершенно бесплатно добывал на огромной свалке камнетесных отходов в Долгопрудном под Москвой. Он уверял, что Микеланджело при желании мог бы там, в Долгопрудном, найти кусок мрамора для еще одного Давида с пращой.

И наверное, чтобы окончательно добить мужа, Екатерина Петровна рассказала, какой Вадим Семенович неповторимый отец. Он разработал особую музыкальную программу, вобравшую в себя все – от реконструированного свиста гуанчей до Губайдуллиной, и заставлял свою жену во время беременностей каждый день слушать музыку. Более того, рожала она в присутствии мужа, и не просто как-нибудь там, а – в воду! И вот результат – оба сына обладают абсолютным слухом, кроме того, старший самостоятельно выучил санскрит, а младший (в 8 лет!) иллюстрирует Борхеса. Но и это еще не все. Одну из четырех комнат своей квартиры Вадим Семенович превратил в спортзал с тренажерами и шведской стенкой, причем сделал все это своими руками!

А квартиру, между прочим (рассказывая это, Екатерина Петровна глянула на мужа особенным образом), Вадим Семенович получил вместо своей двухкомнатной хрущевки очень оригинальным способом. Он написал письмо Горбачеву о том, что внутри собственной семьи ставит уникальный эксперимент – воспитывает детей как гармонических сверхлюдей коммунистического будущего и на тридцатиметровой жилплощади продолжать его не может. Необходимо по меньшей мере сто квадратных метров. Горбачев, естественно, никоим образом не отреагировал. Тогда Вадим Семенович сделал вот что: на Красной площади, возле Исторического музея, он разбил палатку, написал на транспаранте свои требования, залег и объявил голодовку, а дети, стоя снаружи, всячески поддерживали отца: младший исполнял на скрипке концерты Моцарта, а старший декламировал на санскрите Калидассу. Палатка простояла всего четверть часа до прихода милиции, но этого хватило, чтобы сюжет об умирающем с голода отце двух вундеркиндов появился в Си-эн-эн.

Горбачев в это время был с женой и своим новым мышлением за границей, кажется, в Германии, и на итоговой пресс-конференции сразу несколько журналистов, страдальчески морща лбы, задали вопросы о судьбе голодающих вундеркиндов. Горбачев как-то выкрутился, ссылаясь на отсутствие альтернативы реформам, но Раиса Максимовна, фигурявшая за границей в виде покровительницы детей и изящных искусств, по прилете домой страшно наорала на Ельцина, который как раз в ту пору выступал первым секретарем московского горкома партии. С этого, если верить Вадиму Семеновичу, и началась вражда, в конечном счете погубившая не только самого Горбачева, но и целый Советский Союз! А квартиру им дали буквально через несколько дней, в хорошем доме на Таганке, на одной лестничной площадке с ними оказались космонавт, народная артистка и сын кремлевского парикмахера.

Почти каждый день за ужином Олег слышал о Вадиме Семеновиче все новые и новые достопримечательные подробности. То он швырнул через бедро забредшего в школу агрессивного бомжа, то перевел двоечников на раздельное питание – и успеваемость сразу же метнулась вверх, а то к Восьмому марта каждой лицейской даме написал по акростиху. Екатерине Петровне достался вот такой:

– Правда, здорово – «Я вздрогнул, как от света»? – Катя была в таком восторге, точно преподавала не литературу, а какое-нибудь домоводство и стихов прежде не читывала. Но и тогда Олег Трудович ничего не заподозрил! А потом на зимние каникулы Башмаков с Дашкой поехали в дом отдыха под Новгород. Екатерина Петровна занималась русским языком с сыном туристического агента, и тот расплатился путевками. Поначалу с Дашкой должна была ехать она сама, но потом вдруг возникла проблема с оформлением методического кабинета – и в дом отдыха был отправлен безработный и потому безропотный Олег Трудович. Когда они вернулись, Башмаков сразу почувствовал некую перемену, но только через несколько дней сообразил, в чем дело: жена ничего больше не рассказывала о Вадиме Семеновиче.

– А как поживает ваш великий Вадим Семенович? – спросил он с живейшим и совершенно невинным интересом.

– При чем здесь Вадим Семенович? – насторожилась Екатерина Петровна.

– Да так, я на отдыхе, знаешь, поразмышлял, сопоставил кое-что и пришел к довольно странному выводу… – Олег Трудович сделал многозначительную паузу. – Сказать?

– Говори. Я тебя слушаю, – побледнела жена.

– Так вот, я пришел к выводу, что Ленин и Леннон – это одно и то же лицо, просто историки немножко напутали… – вывалил Олег Трудович и, восхищенный своим остроумием, заржал.

– Какой же ты дурак! – не поднимая глаз и очень тихо сказала жена.

Больше об учителе истории они не говорили. Не придал Олег Трудович значения и некоторой интимной подробности. Жена стала как-то совсем уж к нему нетребовательна, и конечный результат размеренных супружеских объятий почти перестал ее интересовать. Ну, как если бы взявшую накануне олимпийское золото бегунью заставляли участвовать в рутинном клубном кроссе. Но это Олег Трудович понял гораздо позже.

А ведь был еще целый ряд дополнительных признаков. Например, Катя стала допоздна засиживаться в школе, ссылаясь на трудности, связанные с введением новых программ по литературе. Вскоре она нашла какого-то ученика, жившего чуть ли не за Окружной дорогой, и ездила к нему, тратя по часу в один конец, хотя всегда до этого предпочитала заниматься репетиторством у себя в кабинете. Возвращалась она домой поздно и такая усталая, что почти сразу ложилась спать, даже если в мойке возвышалась гора грязной посуды, а это уж совсем было на нее не похоже!

Накануне 23 февраля Башмаков, в который раз объявив войну животу и решив начать по утрам бегать, залез в поисках своей старой, райкомовских времен, «олимпийки» в медвежий угол гардероба и вдруг обнаружил там алую глянцевую коробку с очень красивым галстуком от Диора. Сам он галстуков почти не носил, достаточно натерев ими шею еще во времена райкомовской молодости, и предпочитал теперь разные свитерочки и маечки. Но тем не менее в его мозгу забрезжило некоторое обидное недоумение. Он положил коробку на кухонный стол и стал ждать возвращения жены.

– Это не тебе! – холодно сказала она, войдя и увидав галстук.

– А кому?

– Вадиму Семеновичу.

– Да? – усмехнулся Башмаков.

Смысл и назначение усмешки заключались в том, что в прошлом году жена к Восьмому марта получила в подарок в школе какой-то дешевенький дезодорант, годный лишь на то, чтобы освежать воздух в туалетной комнате.

– Да, – твердо ответила Екатерина Петровна, мгновенно расшифровав и отринув башмаковскую иронию. – В школе мужчин трое, а нас – сам знаешь, поэтому на собранные деньги можно подарить что-нибудь приличное. Вопросы еще есть?

– Вопросов нет.

– Ты, Тапочкин, с возрастом глупеешь.

Вечером, уже в постели, жена вдруг тронула его за плечо:

– А тебе что, галстук понравился?

– Понравился.

– Хорошо. Оставь себе. Вообще-то я хотела тебе одеколон подарить. Но если тебе понравился галстук…

– Спасибо. – Башмаков хотел дурашливо погладить жену по голове, но наткнулся на бугорчатые бигуди.

Тому, что Катя стала каждый день накручиваться на бигуди, он тоже не придавал значения.

Как-то, вернувшись с Птичьего рынка с прикупленными рыбками, Олег Трудович открыл своим ключом дверь и обнаружил на вешалке тещино пальто. Посещения Зинаиды Ивановны Башмаков не любил. Она смотрела на зятя так, точно тот был не просто бесталанным безработным, а патологическим бездельником, которого ее родная дочь вынуждена кормить чуть ли не грудью.

– И не думай даже, – ругалась теща. – Выбрось из головы! Куда ты уйдешь? Кому ты нужна?

– Нет, я все скажу, все…

– Только попробуй! Ты что, совсем уже дура?! У тебя – дочь. И муж какой-никакой… Только попробуй!

За несколько дней до этого разговора Башмаков спросил жену, почему она в последние дни ходит странно задумчивая, прямо-таки натыкаясь на мебель, и даже умудрилась два раза посолить борщ.

– Влюбилась, что ли?

– Я поссорилась с Вожжой, – был ответ.

Речь шла о директрисе лицея Вожжаевой. Башмаков видел ее всего пару раз мельком, но сразу понял: эта надзирательница вырабатывает стервозность в промышленном количестве, как большая ГЭС – электричество. Конфликт с ней был вполне закономерен, но уйти из-за этого из лицея, сейчас… И он, мысленно поблагодарив тещу за верные установки, что было большой редкостью, отправился выпускать в аквариум петушка-самца, купленного взамен сдохшего. Петушки у него почему-то не приживались. Только-только петушок, переливаясь благородным ультрамарином и подрагивая пышными плавниками, устроится в уголочке и начнет, пуская пузыри, строить гнездо, как глядь – поутру уже плавает, блеклый, вверх брюхом. Олег Трудович покупал нового – результат тот же. А бедная самочка с квадратным, распертым икрой брюшком неутешно слонялась по аквариуму, не находя себе места…

Катя тоже вдруг очень погрустнела и поблекла. Она перестала ездить к ученику за Окружную. Перестала задерживаться в школе. Перестала накручиваться каждый вечер. Однажды, прибежав вечером со стоянки перекусить, Башмаков застал ее голой, она с ненавистью разглядывала себя в зеркале. В тот момент, когда Башмаков вошел, Екатерина Петровна как раз, подперев ладонями свои довольно большие груди, пыталась придать им девичью приподнятость. Увидав супруга, Катя отпустила их и – они тут же распались в пышном бессилии. (Кстати, именно в этот момент Олег отметил некоторую их грушевидность.) На мужа Екатерина Петровна глянула так, точно он персонально и был виноват в том, что время ее не щадит.

– К сорока женщина должна утрачивать пол, – вздохнув, молвила она.

– Ну а пока ты его еще не утратила… – похотливо прогундосил Башмаков и начал расстегиваться.

– Отстань, Тапочкин…

Весной по сложившейся традиции в садике, прилегающем к лицею, был родительский субботник, куда, понятное дело, Катя откомандировала Башмакова. И там, сгребая прелую листву, собирая банки из-под пива и одноразовые шприцы, Олег Трудович от одной болтливой родительницы узнал потрясающую новость: знаменитый Вадим Семенович жутко оскандалился. Историк спутался со старшеклассницей по имени Лолита (голову надо родителям отрывать за такие имена!) и по взаимной любви сделал ей ребенка. Теперь он развелся с женой и на днях по специальному разрешению префектуры должен с беременной школьницей расписаться. В лицее Вадим Семенович, конечно, после всего этого больше не работает. Но самое интересное то, что с женой-то он формально развелся, а расходиться вовсе не собирается, более того – Лолита уже живет в его квартире, каждый день слушает по особой программе музыку, а сам Вадим Семенович вместе с бывшей женой собирается присутствовать при ее родах, и рожать она будет непременно в воду, причем в морскую, заказанную в специальной фирме!

– А вы разве не знали? – удивилась родительница.

– Конечно, знал – мне просто интересна ваша версия! – отозвался Башмаков, пораженный тем, что ни жена, ни тем более дочь даже словом не обмолвились об этом потрясающем происшествии.

– Это правда? – строго спросил он за ужином.

– Что? – побледнела Катя и взглянула почему-то на Дашку.

– Что твой хваленый Вадим Семенович…

– Да. Он оказался подлецом, – тихо ответила Екатерина Петровна.

– А Лолитка – дура трахнутая! – выпалила дочь.

Но и тогда Олег Трудович ничего не понял и ни о чем не догадался. Мужская доверчивость в своей тупой неколебимости может быть сравнима разве что с необъяснимой верой русских людей в очередного проходимца, засевшего в Кремле.

Понимание обрушилось на него внезапно, однажды вечером, когда он отдыхал перед аквариумом, наблюдая грустную самочку, потерявшую своего очередного супруга-петушка. Башмаков успокаивал самочку, обещал в воскресенье купить ей сразу двух мужей – для более легкого освобождения от икорного бремени.

– Ну что ты такая грустная! Ну улыбнись, – гулил Олег Трудович. – Ну сдох твой паренек – ничего не поделаешь. Нельзя же так огорчаться…

И вдруг он все понял. И ученик за Окружной дорогой, и галстук от Диора, и постельная необязательность жены, и бигуди, и даже полное исчезновение Вадима Семеновича из семейных разговоров после возвращения из Новгорода, – все это, как и многое прочее, внезапно сложилось в отчетливую до оторопи картину. Есть такие тесты на внимательность. Смотришь – простое нагромождение пятен, а пригляделся – так это же большая рыбка за маленькими гонится!

– Петушок сдох! – вслух сказал Башмаков и даже засмеялся.

Нет, его не терзали ярость и муки ревности, он даже ни на мгновение не пытался представить себе волосатую поясницу историка (почему-то он был убежден, что поясница у Вадима Семеновича волосатая), обхваченную скрещенными Катиными ногами. Все осознание случившегося произошло на каком-то бестелесном уровне, точно между мужчинами и женщинами вообще не бывает ничего физического, а измена – что-то вроде откровенного разговора с посторонним человеком. Возможно, это было связано с тем, что он никогда не видел живьем Вадима Семеновича и тот был для него только неким символом, абстракцией, знаком измены… Зато Башмаков ощутил в душе некую безответственную легкость – и цепь, прочно связывавшая его с женой, цепь, звеньями которой были его измены и обиды, причиненные Кате, разорвалась.

Он встал, вышел на балкон и перелез на соседскую сторону. Балконная дверь оказалась приоткрыта.

– Ты чего? – спросил Анатолич, отрываясь от телевизора.

– Ты меня не видел! – предупредил Башмаков и двинулся к выходу.

– Поссорились, что ли?

– Нет, не поссорились… Я прогуляюсь…

Он вышел на улицу, поймал первую же машину, выгреб из карманов все деньги – их как раз хватило, чтобы добраться до Нины Андреевны и остаться там навсегда. Шофер всю дорогу вздыхал, что продешевил, и рассказывал о том, как сдуру выкупил у таксопарка «Волгу», а теперь ишачит практически на бензин и запчасти. Раньше хоть ночью можно было на водке наварить, а теперь ее, проклятой, на каждом шагу – залейся…

– Чего молчишь?

– У меня петушок сдох.

– А-а…

Потом ехали молча. Таксист покрутил колесико приемника и нашел какую-то политическую передачу. Тот самый профессор, вместе с которым Башмаков некогда получал партвыговор, соловьисто расписывал светлое будущее России. Но для этого, твердил он, нужно буквально за несколько лет создать класс собственников, поэтому каждый предприимчивый россиянин должен приватизировать все, что, как говорится, плохо лежит.

– Скажите, – спросил профессора ведущий, – а если потом придут из милиции и скажут, что все это лежало, оказывается, хорошо?

– Кто не рискует, тот не пьет шампанское! – ответил профессор и хихикнул.

Интервью закончилось, и протикало одиннадцать. Возле памятного подъезда стояли новые лавочки. Появился даже кодовый замок, но он не работал. На лестничной площадке царил знакомый мусорный дух, вызвавший вдруг у Олега Трудовича по прихотливой мужской ассоциации радостное шевеление плоти. На двери, как и прежде, висел ящик с наклеенными логотипами «Комсомольской правды» и журнала «Шахматы и шашки». Башмаков нажал кнопку звонка и решил: если Рома спит, то сразу, ничего не говоря, он подхватит Нину Андреевну и отнесет в спальню…

– Ты? – только и вымолвит она.

– Я, – ответит он. – Ты же сказала, что будешь ждать. Вот я и пришел. Навсегда.

Дверь отворил лысый мужик, одетый в синие спортивные штаны и майку. На майке две большие пешки, черная и белая, пожимали друг другу руки на фоне земного шара. Лицо у лысого было отстраненно-сосредоточенное, как у человека, привыкшего обдумывать свои ходы.

– Вам кого? – спросил он, не прерывая раздумий и даже не удивляясь позднему звонку.

– Мне бы Рому! – вдруг ответил Башмаков.

– Рома в армии.

– Давно?

– Только забрали. А вы кто?

– Я? Я с ним в шахматы иногда играл…

– Теперь через два года.

Сквозь шум душа из ванной донесся голос Нины Андреевны:

– Звереныш, кто там пришел?

Дверь ванной выходила прямо в прихожую. Башмаков сразу почувствовал витающую в воздухе ароматную шампуневую сырость, а теперь отчетливо вообразил, как вот прямо сейчас, всего в метре от него, за тонкой перегородочкой обнаженная Нина Андреевна стоит под струями. И вода, стекая по упругому животу, свивает курчавые волоски в мокрый трогательный клинышек. Они часто принимали душ вместе, и Нина Андреевна обязательно говорила: «А сейчас мы помоем звереныша!»

– Звереныш, это кто пришел? – повторила из-за двери она.

– Это к Роме!

– Пусть подождут. Я уже выхожу. А почему так поздно? Что-нибудь случилось?

– Да, а в самом деле, почему так поздно?

– Я мимо ехал… Будете писать ему в армию, передавайте от меня привет!

– От кого?

– Он знает…

– Ах, ну конечно!

В ванной оборвался шелест воды, и раздался ясный теперь голос Нины Андреевны:

– Я выхожу-у!

Башмаков стремглав сбежал по лестнице и кустами, чтобы даже из окна его не было видно, выбрался со двора на улицу. Денег у него не оказалось даже на метро, и он долго собирался с духом, прежде чем подойти к контролерше в форменке и путано объяснить, что потерял кошелек. Старушка посмотрела на него так долго и пристально, будто просился он не в метро, а минимум на секретный объект, потом покачала головой и презрительно кивнула, мол, проходи, прощелыга ты эдакий!

На его осторожный звонок открыл Анатолич. Судя по сощуренным глазам, он уже улегся.

– Извини.

– Ладно… Нагулялся?

– От души.

Башмаков перелез через перила. Он на цыпочках прошел мимо спящей Дашки. Катя лежала в постели и читала «Комментарии к «Евгению Онегину» Лотмана. Она или вообще не заметила полуторачасовое отсутствие мужа, или сделала вид, что не заметила.

– Я еще почитаю, – сказала Катя, на минуту оторвавшись от книги.

Башмаков вдруг почувствовал к жене жгучую ненависть, перерастающую в необыкновенное, чудовищное, знобящее вожделение. Он сорвал с себя одежду, отмел всяческие отговорки и ссылки на то, что Дашка еще не спит, погасил свет и набросился на Катю. Борясь в потемках, Олег Трудович грубо прорвал сопротивление жены и, постыдно заломив ее тело, опустошился с зубовным скрежетом.

– Что с тобой? – спросила Катя. Она включила ночник, отдышалась и подобрала с пола книгу.

– Петушок сдох! – ответил Башмаков.