И тут на самом деле раздался телефонный звонок. Эскейпер снял трубку, приладил ее к уху, но «алло» на всякий случай говорить не стал.

– Это я, – сообщила Вета тихо и таинственно.

– Я думал, ты уже не позвонишь, – по возможности холодно произнес Олег Трудович.

– Я не могла, – еще тише и еще таинственнее сказала она. – Потом все объясню. Ты собрался?

– Да, но… Что случилось? Что с анализом?

– Я еще не была у врача…

– А где ты была? – спросил Башмаков голосом внутрисемейного следователя.

– Потом. Билеты уже у меня. Сомиков взял?

– Да.

– И того, с грустными глазами?

– Конечно, – устало соврал Башмаков.

– Молодец! Я соскучилась! Знаешь, чего мне сейчас хочется больше всего?

– Догадываюсь.

– А знаешь, какое самое удивительное открытие в моей жизни?

– Какое же?

– А вот какое… Когда тебя целуют всю-всю-всю, это намного лучше, чем когда тебя целуют всю-всю…

– Интересно. А почему ты так долго не звонила?

– Ну хорошо, сейчас объясню. Только ты не сердись! В общем, понимаешь… Ой, больше не могу говорить – возвращается… Я тебе перезвоню! Обязательно дождись моего звонка! Не сердись, эскейперчик…

В трубке послышались короткие гудки.

«Кто возвращается? – удивился Башмаков. – Этого еще не хватало!»

Будет смешно, если Вета окажется в конце концов женщиной-елкой и бросит его. Ну, бросит и бросит… Не станет же он из-за этого, как Рыцарь Джедай, вступать в партию Революционной Справедливости! Нет, не станет…

Олег Трудович вдруг поймал себя на том, что с самого утра, с самого начала сборов чувствует в теле какое-то знобкое недоумение, похожее на то, что он испытывал много лет назад, когда темным знобящим утром собирал вещевой мешок, чтобы идти на призывной пункт. «А вот брошу все и никуда не пойду!» – храбрился он, но прекрасно понимал: ничего не бросит, а пойдет как миленький, потому что в кармане лежит неотменимая, ознаменованная строгими печатями повестка…

Собственно, жизнь превращается в судьбу благодаря таким вот Повесткам – и печати совсем необязательны. Та дурацкая банка с икрой была Повесткой. И гибель «Альдебарана» – тоже Повестка. Но чаще всего повестки приходили к нему почему-то в виде женщин – Оксана, Катя, Нина Андреевна, а теперь вот Вета. Юная Повесточка с нежной кожей, требовательным лоном и преданными глазами… Но преданность ненадежна и скоротечна. Ему будет шестьдесят, а ей всего тридцать семь. Она отберет у Башмакова переходящий алый колпак и отдаст другому… эскейперчику…

А не хотелось бы остаться в старости, как Борис Исаакович, беспомощным и одиноким. Слабинзон уехал в Штаты в 90-м. Он долго стоял в очереди к американскому посольству, отмечался в списках, как за дефицитом. Наконец его вызвали на собеседование, и чиновник с лицом утонченного вырожденца подробнейшим образом расспрашивал Борьку о житье-бытье, родителях, работе, политических взглядах. Неизвестно, что там Слабинзон наплел, но ему дали разрешение выехать в Америку чуть ли не в качестве беженца. Теперь оставалось главное – пробиться сквозь ОВИР. И он пробился!

Оставшееся до отъезда время счастливый отъезжант бегал по разным инстанциям, вплоть до районной библиотеки, собирая подписи и печати, удостоверявшие, что он, Борис Леонидович Лобензон, ничего больше не должен этой стране и с чистой совестью может отправляться на новое место жительства. Кроме того, Слабинзон доставал через знакомых отца текинские ковры и переправлял их дальним родственникам своей бывшей жены Инессы, имевшим магазинчик на Брайтон-Бич. Олег помогал ему возить ковры в Шереметьево и очень удивлялся, зачем тащить в изобильную Америку отечественные изделия, например вот этот старый, затрепанный коврище с огромными, прямо-таки чернобыльскими синими розами. Таможенники, брезгливо осматривая ковер, даже спросили ехидно:

– А собачий коврик тоже в Америку пошлете?

Борька в ответ лишь вздохнул, как духовидец на лекции по научному атеизму.

Башмаков интересовался:

– На черта ты все это тащишь?

– Ну как ты не понимаешь, Тугодумыч! Что в первую очередь делает человек, уехавший из этого проклятого Совка?

– Что?

– Он создает в отдельно взятом районе Нью-Йорка, а точнее на Брайтон-Бич, свой маленький, миленький Совочек. А какой же Совочек без ковров?! Понял?

– Приблизительно.

Проводы были скромные. Борис Исаакович приготовил прощальный ужин, благо как раз получил ветеранский продзаказ. Прилавки гастрономов к тому времени настолько опустели, что даже мухи исчезли. Правда, иногда по телевидению сообщали о том, как селяне пошли за грибами и наткнулись в лесу на гору сваленной на полянке любительской, реже – сырокопченой. Колбаска была еще совсем свеженькая – и деревня, поменяв излишки на водку, гуляла целую неделю.

– Вредительство! – замечал по этому поводу Борис Исаакович.

– В тридцать седьмом за такие вещи расстреливали! – добавлял Борька.

– И правильно делали! – кивал генерал.

– Дед, а нельзя как-нибудь так, чтобы не расстреливать и чтобы колбаса была?

– Очевидно, нельзя…

Прощальный ужин проходил печально. Ели фаршированную курицу, приготовленную по рецепту покойной Аси Исидоровны. Борька в очередной раз разлил в стопки купленную по талонам водку и сказал:

– На посошок!

– Не жалко уезжать? – спросил Башмаков.

– Из старой квартиры всегда жалко уезжать, даже если переезжаешь из коммуналки в отдельную. Так ведь, дед?

Борис Исаакович, ставший на время сборов внука еще молчаливее, чем обычно, посмотрел на Борьку печальными глазами. И Башмаков вдруг изумился: как же он с такими печальными глазами красноармейцев в бой водил?

– По-моему, ты совершаешь очень серьезную ошибку, – тихо молвил генерал.

– Человек имеет право жить там, где хочет! Я свободная личность!

– Ты? – удивился Башмаков.

– Я!

– Это ты, Слабинзон, в очереди к посольству заразился.

– Да пошел ты, комса недобитая!

– Заткнись, морда эмигрантская!

Спор, перераставший из шутливого во всамделишный, остановил Борис Исаакович, пресек молча, одним лишь взглядом – и Башмаков вдруг понял, как он поднимал залегшую роту.

– Не надо путать свободу перемещения со свободой души. Можно и в колодках быть свободным, – сказал Борис Исаакович.

– Осточертели вы мне с вашей романтикой глистов, сидящих в любимой заднице! Нет, Моисей правильно водил наш маленький, но гордый народ по пустыне, пока последний холуй египетский не сдох!

– Ты где это прочитал?

– Какая разница? В Библии! – гордо ответил Борька.

– Ага, в Библии! В «Огоньке» он прочитал, – наябедничал Башмаков, – в статье публициста Короедова «Капля рабства в бочке свободы». Там еще про то, что раба из себя нужно выдавливать, как прыщ.

– Моя воля, я бы этих публицистов порол прилюдно. Начитались предисловий! – посуровел генерал. – Моисей водил народ свой по пустыне, чтобы умерли те, кто помнил, как сытно жили в Египте. «О, если бы мы умерли от руки Господней в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта! Хорошо нам было в Египте!» Водил, потому что в Земле обетованной их ждали кровопролитные сражения за каждую пядь, голод и лишения… А раба, друзья мои, если слишком торопиться, можно выдавить из себя вместе с совестью. К этому, кажется, все и идет…

Провожали они Слабинзона вдвоем с Борисом Исааковичем. Шереметьево напоминало вокзал времен эвакуации. Народ, лежа на тюках, дожидался очереди к таможенникам, которые свирепствовали так, словно искали в багаже трупик ритуально замученного христианского младенчика. Но, оказалось, у Борьки все схвачено: сразу несколько человек из начала очереди зазывно помахали ему руками. С собой он нес всего-навсего небольшую спортивную сумку.

– Ну, дед, прощай! Надумаешь к нам в Америку, позвони – эвакуируем! Я, между прочим, думал о том, что ты вчера говорил. Так вот: лучше быть рабом свободы, чем свободомыслящим рабом! Понял?

– Я-то понял. А вот ты пока ничего и не понял. Не забывай – звони!

И Башмаков впервые увидел в глазах Бориса Исааковича слезы. Старый генерал обнял внука и прижал к себе. Засмущавшийся таких нежностей Борька резко высвободился и повернулся к другу:

– Смотри, Трудыч, на тебя державу оставляю! Вы уж тут без меня перестройку не профукайте! А теперь пожелайте мне удачи – сейчас будет самый ответственный момент в моей жизни!

Он глубоко вздохнул и по-йоговски, мелкими толчками выдохнул.

– Кто там следующий? – противно крикнул таможенник – ухоженный юноша с фригидным лицом.

– Я там следующий!

Башмаков и Борис Исаакович остались у железных перил, чтобы увидеть, как Слабинзон пройдет все преграды и скроется за будочками паспортного контроля.

– Это все? – с раздраженным удивлением спросил таможенник, оглядывая спортивную сумку.

– Все, что нажито непосильным трудом! – погрустнел Борька.

– А это что еще такое? – Таможенник ткнул в экран дисплея.

– Где?

– Вот!

– Бюстик.

– Какой еще бюстик? Откройте сумку!

Слабинзон расстегнул «молнию». И на свет божий был извлечен бюстик Ленина из серебристого сплава – такие тогда рядами стояли в любом магазине сувениров.

– Зачем вам это? – спросил таможенник, с нехорошим интересом осматривая и ощупывая бюстик.

– Исключительно по идейным соображениям!

– Ах так… Открутите! – приказал таможенник.

– Что? – изумился Слабинзон.

– Голову.

– Ленину?!

– Бюсту.

– Одну минуточку. – Борька споро отвинтил голову Ильичу.

Очередь, наблюдавшая все это, затаила дыхание. Пополз шепоток, будто один, очень умный, устроил тайник в бюстике Ленина и попался.

– Боже, что он делает, шалопай! – Борис Исаакович полез за валидолом.

– Что там? – радостно спросил таможенник, заглядывая в голову вождя, которая, как и следовало ожидать, оказалась полой.

– Где? – уточнил Борька.

– А вот где! – Таможенник (его лицо уже утратило фригидность и приобрело даже некоторую страстность) ловко извлек из недр ленинской головы небольшой тугой полиэтиленовый сверточек. – Что это такое?

– Это… понимаете… как бы вам объяснить…

– Да уж постарайтесь! – ехидно попросил таможенник и нажал потайную кнопочку.

– Видите ли, это горсть земли.

– Какой еще земли?

– Русской земли, – отозвался Слабинзон дрогнувшим голосом и смахнул слезу.

– А зачем вам русская земля? – спросил таможенник, удовлетворенно заметив, как к ним торопливыми шагами направляются два офицера.

– Мне?

– Вам.

– А вы полагаете, если я еврей, так меня русская земля уже и не интересует? Вы случайно не антисемит?

– Прекратите провокационные разговоры! – испугался таможенник.

Его можно было понять: в России оказаться антисемитом еще опаснее, чем евреем.

– Разверните!

Борька бережно развернул пакет. Башмаков привстал на цыпочки вместе со всей очередью: похоже, в полиэтилене действительно была земля. Таможенник и подбежавшая охрана оторопело склонились над горстью российской супеси. Очевидно, снова была нажата потайная кнопка, потому что в боковой стене открылась дверь, и оттуда выкатился майор.

– Земля, – подтвердил он, понюхав. – А почему в… в бюсте?

– А разве нельзя?

– Нежелательно.

– В следующий раз учту.

Майор смерил Борьку расстрельным взглядом и махнул рукой. Таможенник маленькой печатью величиной с большой перстень проштамповал декларацию. И только тут Слабинзон, наконец глянув в сторону деда и Башмакова, хитро-прехитро подмигнул. Для чего был устроен этот спектакль и что на самом деле провез с собой Борька, Башмаков так никогда и не узнал.

Через полгода Борис Исаакович позвонил и сообщил, что от Борьки пришло письмо, точнее, фотография с надписью. Башмаков не поленился – съездил посмотреть. Борька запечатлелся на фоне иномарки в обнимку с мулаткой. Машина была длинная, колымажистая, а темнокожая девушка, одетая в чисто символическое бикини, ростом и статью подозрительно напоминала приснопамятную Валькирию – Борька едва доставал ей до плеча. На нем были длинные шорты и майка, разрисованные пальмами. На обратной стороне фотографии имелась короткая надпись: «Привет из солнечной Калифорнии!»

С тех пор Башмаков не виделся со старым генералом. И если бы не врач «Скорой помощи», так бы, наверное, и не увиделся. Доктор позвонил, объяснил, что Борису Исааковичу было плохо, и поинтересовался:

– А вы ему кто?

– В общем-то, никто, – растерялась Катя.

– Странно… Ваш телефон тут на стенке!

Дело в том, что Борька всегда самые важные номера записывал на обоях прямо над телефоном. Башмаков как самый близкий друг, к тому же начинавшийся на вторую букву алфавита, стоял первым.

– А что все-таки случилось с Борисом Исааковичем? – спросила Катя.

– Ничего страшного – гипертонический криз. Старичок он у вас еще крепкий, просто разволновался. Но недельку придется полежать. Как я понял, он одинокий. Лучше, конечно, чтобы кто-нибудь присмотрел. Ему нужны покой и уход.

– Обязательно присмотрим.

Катя быстро вычислила, где мог задержаться муж, позвонила Каракозину и была особенно сурова, потому что не одобряла этих встреч, заканчивавшихся тяжкими утренними пробуждениями и напоминавших давние райкомовские времена. Однако если в те времена на дурно пахнущего, опухшего супруга Катя смотрела с болью и отвращением, но все же как на часть собственного тела, пораженную отвратительным недугом, то теперь это было отчужденное отвращение с легким оттенком соседского сострадания…

– Борис Исаакович при смерти! – сказала Катя, специально сгущая краски.

Получив по телефону взбучку, друзья подхватились и, трезвея на ходу, помчались к Борису Исааковичу. Но, судя по тому, что дверь открыл сам генерал, ничего особенно опасного не произошло.

– Реаниматоров вызывали? – нетрезво пошутил Каракозин.

Борис Исаакович ответил грустной беспомощной улыбкой и, шаркая ногами, вернулся на диван. На генерале была зеленая офицерская рубашка с тесемками для погон и старенькие синие тренировочные брюки. Он тяжело сел. На клетчатом пледе лежали заложенные очками мемуары де Коленкура. На стуле – таблетки, пузырек и стакан, резко пахший валокордином.

– Я нашел у Коленкура любопытную мысль. – Генерал раскрыл книгу и надел очки. – Вот, послушайте: «Гений императора всегда творил такие чудеса, что каждый возлагал на него все заботы об успехе. Казалось, прибыть на место ко дню битвы – это все…»

– Понятно, – кивнул Джедай. – Чем гениальнее правитель, тем раздолбаестей народ.

– Примерно. Чем гениальнее политик, тем требовательнее и суровее он должен быть к окружающим.

– А людей вам совсем не жалко?

– От глупой доброты правителя, молодой человек, народу гибнет гораздо больше, чем от умной жестокости, – ответил Борис Исаакович, взяв в руки пузырек с каплями.

Башмаков укоризненно глянул на Джедая, схватил стакан и помчался на кухню за водой.

…А приступ вышел вот из-за чего. В течение многих лет Борис Исаакович о деньгах почти не думал: пенсия у него была хорошая, путевки в санаторий бесплатные, кое-что и прикопилось – за статьи в военных журналах, за лекции ему прямо на сберкнижку перечисляли. Да и много ли пенсионеру нужно? Тратился он в основном на книги и журналы – тогда много печаталось нового, необыкновенного, рассекреченного. Из дому он выбирался редко – в Ленинскую библиотеку или в Подольский архив. Дело в том, что обнаружились считавшиеся утерянными протоколы допросов генерала Павлова, и монографию пришлось переписывать практически заново, нарушая все сроки. В «Воениздате», конечно, возмутились, ведь книга была уже в темплане. Борис Исаакович гордо вернул аванс. Мог себе позволить!

И вдруг, буквально за несколько месяцев, все изменилось. Сбережения превратились в пыль: на восемь тысяч, лежавших на книжке, не то что машину – трехколесный велосипед не купишь. Пенсии едва хватало на хлеб. А подзаработать негде. Журналы или позакрывались, или влачили такое жалкое существование, что о гонорарах и речь не заходила. Лекции читать тоже не приглашали. Какие там лекции, если вся страна проснулась нищей и надо было соображать, как жить и что жевать! Правда, однажды Международный исторический фонд имени Иосифа Флавия пригласил генерала выступить на научной конференции «СССР как главный инициатор Второй мировой войны» и даже пообещал приличное вознаграждение в долларах. Борис Исаакович в своем коротком сообщении блестяще, ссылаясь на документы, объяснил, кто на самом деле был главным инициатором войны.

– Но позвольте! – оппонировал ему взвинченный историк-возвращенец с неопрятной диссидентской бородой. – Сталин готовил танки на шинном ходу, чтобы двигаться по европейским автострадам!

– Ну и что? Танки на шинном ходу… Если у вас борода, это еще не значит, что вы монах.

Зал засмеялся и зааплодировал. Но гонорар генералу почему-то не заплатили. Более того, к нему как бы приклеили некий предупредительный ярлычок, и уже больше никогда никакой фонд не приглашал его ни на одну конференцию, хотя таких специалистов, как Борис Исаакович, было раз-два и обчелся. Времена настали тяжелые: даже книги он не мог теперь покупать, а до обнищавших библиотек новые издания вообще не доходили. Свежие монографии по военной истории Борис Исаакович изучал прямо у магазинного прилавка, даже выписки ухитрялся делать. Но однажды молодая нервная продавщица в историческом отделе «Дома книги» наорала на старика:

– Вы же, дедушка, конфеты до того, как чек пробьете, не жрете! А страницы грязными пальцами хватаете!

Бориса Исааковича, маниакального чистюлю, постоянно гонявшего Борьку за грязные ногти, последнее замечание просто убило. Сразу из магазина, держась за грудь, наполнившуюся вдруг какой-то болезненной ватой, он поехал в свою поликлинику. Сняли кардиограмму и нашли довольно сильную аритмию.

– Нервничаете? – спросила врач.

– А кто теперь не нервничает? – вздохнул генерал.

– Это правда. Я иногда просыпаюсь – и не верю, что все это с нами произошло.

Борис Исаакович знал эту кардиологиню еще юной выпускницей мединститута, трепетавшей перед своими чиновными пациентами. Он всегда приносил ей коробку конфет или какой-нибудь сувенир. И впервые за много лет пришел с пустыми руками.

Вернувшись домой, генерал долго размышлял, прикидывал и решил продать квартиру, а купить другую, поменьше, и желательно в новом, зеленом районе. На разницу – а это огромные деньги – можно было спокойно жить, покупать книги, дарить врачихам конфеты и писать труд о командарме Павлове. Но по Москве ходили вполне достоверные слухи, что у заслуженных стариков выманивают их большие квартиры в сталинских домах, а когда приходит время расплачиваться, попросту убивают. Рассказывали даже леденящую историю бывшего замнаркома из соседнего подъезда, исчезнувшего через два дня после продажи квартиры, а потом найденного расчлененным в помойных баках микрорайона.

Борис Исаакович смерти не боялся, но быть зарезанным каким-нибудь уголовником, тем более когда еще не дописана книга о командарме Павлове! Нет уж, увольте! Тогда он решил поискать постояльцев, дал объявление в газете «Из рук в руки», но откликались в основном блудницы, башибузуки в кожаных куртках или молоденькие бизнесмены, которые, войдя в квартиру и оглядевшись, заявляли:

– Эту стену надо снести… А здесь (кивок в сторону Асиной комнаты) будет гостевой туалет…

Естественно, Борис Исаакович квартиру так никому и не сдал. Написать сыну гордость не позволяла, ведь звали же, упрашивали: «Поедем! Поедем!» И потом еще знакомых подсылали: «Надо, надо уезжать! Слышали, Щукочихин вчера по телевизору погромы обещал!» Не поехал… Да и какая от сына помощь? Сам в письмах постоянно жалуется, как трудно приживаться на новом месте – за все плати. А Борька прислал фотографию из Калифорнии и пропал – ни письма, ни звонка…

И вот как-то раз Борис Исаакович отправился в магазин «Военной книги» на Старом Арбате – тамошние продавщицы его давно знали и снисходительно смотрели на то, как он читает у прилавка. Прогуливаясь по Старому Арбату, превратившемуся к тому времени уже в сувенирный базар, Борис Исаакович увидел на лотке среди обыкновенных солдатских шапок, ремней и гимнастерок настоящий парадный генеральский мундир, висящий на плечиках и обернутый от дождя прозрачной пленкой. Точно такой же хранился у него в шкафу. Генерал остановился как завороженный. Так и стоял, покуда продавец, верткий молодой парень, виртуозно всобачивал доверчивому иностранцу кроликовую ушанку с кокардой, на ломаном английском уверяя, будто такие шапки носят бойцы спецдиверсионного отряда «Айсберг», который предназначен для захвата Гренландии… Успешно нахлобучив шапку на радостного интуриста, парень повернулся к Борису Исааковичу:

– Что берем?

– Что-то я не припомню такой спецгруппы – «Айсберг».

– Секретная группа… Под грифом: «Супер-дупер»!

– И грифа такого не помню.

– Склероз у вас, папаша! Что интересует?

Борис Исаакович кивнул на генеральский мундир и был потрясен, узнав цену – она равнялась его годовой пенсии. Парень прилавочным чутьем угадал: старичок с потертым портфелем спрашивает не случайно. Он стал объяснять, что с удовольствием купит мундиры, шинели, медали, ордена, фуражки, причем заплатит долларами. Настоящие боевые ордена и медали были разложены тут же, на прилавке.

– А у вас, папаша, случайно орден Славы первой степени не наблюдается? Второй и третьей есть. Комплект нужен. Очень нужен!

– Не стыдно славой чужой торговать? – тихо спросил генерал.

– А почему мне должно быть стыдно? Я у вас ордена не ворую – сами несете! Я вот тут стою и думаю иногда. Это же как интересно устроено! В двадцать лет, когда вся жизнь впереди и хрен в подбородок упирается, человек за орден или медаль под пули лезет и не боится. А когда жить-то осталось, уж извини, отец, совсем ничего и от хрена одна шкурка, несет мне свои цацки. А то, понимаешь, валидол купить не на что… Бережет сердчишко-то… А может, и правильно делает? Ты, отец, подумай. Может, у тебя китель какой зря гардероб занимает. Моль-то – она не разбирается, где пиджак, а где мундир… Прайс-листик-то возьми!

И парень протянул ему бумажку, где подробно указывались цены на все – от Звезды Героя до медали в честь 40-летия Победы.

По пути домой Борис Исаакович кипел и возмущался, что боевые награды, которые давали за геройство и пролитую кровь, стали теперь предметом омерзительной купли-продажи. Но при этом в каком-то подсознательном вычислительном закутке одновременно шел подсчет стоимости хранившихся в специальном замшевом мешочке двух орденов Красного Знамени, ордена Отечественной войны 1-й степени, ордена Александра Невского, польского Белого орла, многочисленных медалей, боевых и накопившихся за послепобедные юбилеи. Полученная в результате сумма как-то сама собой выскакивала из умственного закутка и вторгалась в возмущенное сознание генерала.

Открывая дверь квартиры, Борис Исаакович почти убедил себя в том, что парадный мундир ему, собственно, не нужен. Да и моль, в самом деле, не дремлет – на рукаве недавно появились две маленькие пока еще проплешинки. А похоронят уж как-нибудь в обычном мундире. Более того, с некоторыми, особенно юбилейными, наградами тоже можно расстаться. Ничего страшного. Даже есть какая-то диалектическая логика в том, что на эти деньги он сможет закончить исследование о командарме Павлове.

Перед тем как отнести мундир на Арбат, генерал напоследок решил еще раз его надеть и сразу заметил, что тот стал ему великоват: за последнее время от плохого питания и от переживаний Борис Исаакович сильно похудел. И вот когда он стоял перед зеркалом, разглядывая себя, ему вдруг стало душно, словно из комнаты, как из лейденской банки, откачали воздух… До телефона удалось добраться с трудом. Потом по стеночке дошел в прихожую, отпер и приоткрыл входную дверь… Приехавшая бригада нашла его лежащим на диване в расстегнутом генеральском мундире с мокрым полотенцем на груди.

– Никогда не думал, что до такого доживу! – шептал и плакал Борис Исаакович.

– Не волнуйтесь, скоро все это кончится! – успокаивал Джедай. – Наши уже близко.

Они просидели с Борисом Исааковичем до самой ночи, а когда за полчаса до закрытия метро Башмаков засобирался домой, Джедай сказал, что ему торопиться некуда, никто его не ждет и он, пожалуй, переночует у Бориса Исааковича. Через несколько дней Олег Трудович с сумкой продуктов, собранных старательной Катей, приехал на улицу Горького и застал там Каракозина в халате, кашеварящего на кухне. Сам генерал полулежал на диване. К дивану был придвинут ломберный столик, накрытый, точно скатертью, большой картой, испещренной черными и красными изогнутыми стрелками.

– Вы представляете, Олег, они не дают мне прочитать предсмертное письмо Павлова к Сталину!

– Кто?

– КГБ… Или как они там теперь называются?

– Это, наверное, из-за Борьки. Родственники за границей и все такое…

– Хрен тебе с помидорами, – выходя из кухни с кастрюлькой дымящейся каши, сообщил Рыцарь Джедай. – Просто теперь пользование архивом КГБ платное. Пятьсот долларов – и обчитайся… Тысяча – копию снимут.

– Я скоро тебе отдам. Я сейчас на стоянку устроился… – уловив в словах Каракозина упрек, забормотал Олег. – Я вот, наверное, в Таиланд скоро поеду за ангоровыми шапочками…

– Да сиди ты уж лучше дома, Олег Таиландович! Целей будешь.

Вскоре Каракозин сдал свою квартиру за триста долларов в месяц и переехал к Борису Исааковичу. На эти деньги они и жили. Башмаков иногда захаживал к ним в гости. Чаще всего Борис Исаакович сидел в кабинете, изредка выходя в просторную гостиную и благосклонно взирая на то, что в ней происходит. А происходили в ней вещи пречудесные. Гостиная была оборудована под штаб партии Революционной Справедливости. В комнате крепко пахло теплой марганцовкой – это Джедай размножал на ксероксе листовки к очередному митингу. Ксерокс купили, продав орден Белого орла. Как раз в ту пору появилось много публикаций о польских офицерах, расстрелянных в Катыни. Борис Исаакович был абсолютно уверен в том, что расстреляли их немцы, а не наши, и очень негодовал по поводу публикаций польских историков:

– Они бы лучше вспомнили, сколько Пилсудский красноармейцев в лагерях сгноил!

Квартира генерала стала центром бурной политической жизни. Время от времени раздавался звонок – и в гостиной появлялся очередной народный мститель. Войдя в уставленную книгами и антиквариатом гостиную, он, конечно, робел, а обнаружив под ногами наборный паркет, бросался в прихожую снимать ботинки. Но как справедливо заметил кто-то из мудрых, снятие одной проблемы лишь открывает взору проблему новую. Пришедший начинал мучиться несвежестью или даже дырявостью своих носков. Торопливо схватив пачку листовок и получив информацию о предстоящем митинге, он убегал в массы.

Борис Исаакович и Каракозин не пропускали ни одного стоящего митинга или какого-нибудь народного вече. Генерал уже вполне окреп и появлялся в рядах протестующих, в зависимости от сезона, или в шинели с золотыми веточками в петлицах, или в том самом кителе, из-за которого пережил сердечный приступ. Джедай завел специальный флаг с серпом и молотом на свинчивающемся металлическом древке, а также складной картонный плакат со стихами собственного сочинения:

Стихи сопровождались рисунком, тоже выполненным Каракозиным: зубасто, совершенно по-крокодильски, улыбающийся американец в полосатых штанах и цилиндре кроит ножницами карту Советского Союза.

У Бориса же Исааковича для демонстраций имелся небольшой портрет Сталина. Генерал и Джедай, как говорится, нашли друг друга, но иногда спорили о методах борьбы. Каракозин был за немедленное вооруженное восстание против антинародного режима, а Борис Исаакович – за шествия, гражданское неповиновение, забастовки и как результат – передачу власти до выборов нового президента Верховному Совету…

Как-то раз они потащили с собой Башмакова на народное вече, бушевавшее на Манежной площади, еще не застроенной, не утыканной бронзовым церетелиевским зверьем. Олег Трудович сдуру нацепил нежно-палевую замшевую куртку, недавно купленную Катей, и ловил на себе косые взгляды плохо одетых и злых людей. Трибуна, украшенная кумачом, еще пустовала. Большие алюминиевые репродукторы, установленные на автобусе, оглушительно бубнили «Марш энтузиастов».

Борис Исаакович был в генеральской шинели, а Каракозин – в своем вечном джинсовом костюме. Вступив на тропу политической борьбы, он отпустил бородку, отрастил длинные волосы, схваченные особой узорчатой повязкой. Узор назывался посолонью. Джедай вообще в это время увлекся славянским язычеством и постоянно вступал в споры с монархистами, стыдившими его за красный флаг. В ответ он доказывал, что русские всегда уважали красный цвет и громили ворогов под червонными стягами. Свидетелем одного такого спора и стал Башмаков. Каракозин сцепился с казаком, одетым в мундир явно домашнего производства.

– Значит, говоришь, Митрий Донской под красным флагом, как Чапаев, воевал? Допустим… – поигрывая самодельной нагайкой, строго молвил казак.

– Ты извини, служивый, я в погонах ваших не очень разбираюсь. Ты кто по званию? – уточнил Джедай.

– Разрешите представиться: есаул Гречко, заместитель краснопролетарского районного атамана по связям с общественностью. А ты кто таков?

– Член политсовета партии Революционной Справедливости.

– Любо. Добрая партия. А серп с молотом тебе на что?

– А чем тебе, служивый, серп и молот не нравятся?

– А вот и не нравятся. Зачем тебе, русскому, как я наблюдаю, человеку, – говоря это, казак покосился на Бориса Исааковича, – значки масонские?!

– Дурак ты, ваше благородие! Золотой молот с серпом славянскому вождю Таргитаю с неба упали.

– С неба? Ну-ну… – Есаул Гречко снова внимательно посмотрел на Бориса Исааковича, усмехнулся и затерялся в толпе.

Музыка исчезла в площадном гуле. На трибуне, устроенной из грузовика с высокими бортами, начали появляться люди. Башмаков узнал лысого Зюганова, шевелюристого Бабурина, вечно хмурого Илью Константинова… Зюганов подошел к микрофону и заговорил, но ничего не было слышно. Толпа взволновалась.

– Провокация! – побежало по рядам. – Сволочи, ельциноиды трепаные, специально отключили микрофоны…

На ступеньках гостиницы «Москва» началось какое-то угрожающее движение, демонстранты, крича «Долой!», накатились на цепь омоновцев.

– Пропустите! Да пропустите же! – Мимо Башмакова проталкивался толстый подполковник с шипящей рацией в руке.

Олег Трудович узнал в нем того майора, что пробегал мимо во время разгона демократического митинга здесь же на Манежной, когда Башмаков в последний раз объяснялся с Ниной Андреевной. При воспоминании о Чернецкой он ощутил в сердце остаточный трепет.

– Андрей, – вдруг сказал Борис Исаакович, – вы не совсем точно ответили этому… ну, допустим, есаулу… Таргитаю упали с неба молот, плуг и еще жернова. Из чистого золота, это верно. Но не серп!

– Повезло! – заметил Башмаков.

– Борис Исаакович, иногда в споре можно поступиться мелкой деталью ради большой исторической правды!

– Не думаю. Большая историческая правда держится исключительно на мелких деталях. Но вы не так уж далеко отошли от истины. В первые годы советской власти на гербе действительно были плуг и молот, а позже плуг поменяли на серп. Я думаю, из-за того, что серп выглядит погеральдичнее…

– Ну вот видите!

– Да. А вашу повязку с посолонью я вам, Андрей Федорович, давно уже рекомендую снять. Очень уж на свастику смахивает!

– Это, Борис Исаакович, древний арийский знак!

– Я-то знаю. Но ведь вы это каждому не объясните! – возразил генерал.

Башмаков вдруг уловил некоторую преднамеренность в их словах и понял, что свой привычный спор они повторяют специально для него, оттачивая аргументы и проверяя реакцию нового человека.

– Но ведь вы же сами ходите со Сталиным!

– Я ценю в нем великого полководца!

– А ГУЛАГ?

– ГУЛАГ он искупил победой над Гитлером. И кто вам сказал, что, если бы Ленин прожил лет на двадцать дольше, ГУЛАГа не было бы! Соловки ведь еще при нем появились.

– Но ведь вы это, Борис Исаакович, каждому не объясните!

– Видите ли, Андрей Федорович…

В это время над площадью разнесся громовой треск включенного микрофона. Зюганов поднял над головой руку и зарокотал:

– Товарищи! Преступный режим Ельцина…

До позднего вечера они слушали ораторов и скандировали что-то упоительно антиправительственное. Митинг закончился принятием резолюции о немедленной отставке Ельцина. После этого люди успокоились и пошли по домам. Площадь начала пустеть. Оставались лишь группки тех, кто не успел доспорить:

– …Руцкой? Да что же вы такое говорите! Руцкой такой же мерзавец… Это он расколол коммунистов! А Хасбулатов – вообще чечен… Они его специально в оппозицию внедрили. Он провокатор.

– Это ты – провокатор!

Самая большая кучка собралась вокруг Каракозина. Джедай пел, наяривая на гитаре:

Народ подхватывал:

Когда песня закончилась, знакомый уже есаул Гречко обнял Каракозина и достал бутылку водки:

– Сам сочинил?

– Сам.

Потом, когда выпили, казак обнял уже и Бориса Исааковича, бормоча, что ничего против отдельно и конкретно взятых евреев он, конечно, не имеет, но всем им в совокупности не может простить расказачивания.

– Что они на Дону-то творили, нехристи в кожанках! Что творили!

Борис Исаакович согласился: да, расказачивание было трагедией русского народа.

– Казацкого народа, – поправил есаул.

– Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно, среди большевиков было немало евреев…

– И к лютому убийству государя-императора с чадами и домочадцами тоже не имеют отношения? Опять большевички виноваты?

– Да, большевики.

– А надпись еврейская на стеночке расстрельной?

– Надпись была на немецком.

– Врешь!

– Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете! – прикрикнул Джедай.

– Виноват… Правда на немецком?

– На немецком, – подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову.

– На немецком! – кивнул тот, хотя понятия не имел, о чем идет речь.

– Ну, тогда все правильно, – заулыбался есаул, – революцию-то на немецкие денежки делали. Ленина с Троцким в вагоне из Германии привезли. И надпись на немецком – все сходится… Выпьем, Исакыч!

Когда они уже возвращались домой, Каракозин ядовито спросил:

– Борис Исаакович, значит, нельзя поступаться мелким фактом ради большой исторической правды?

– Нельзя.

– А строчечки-то на стене из Гейне были… «И только лишь взошла заря, рабы зарезали царя…»

– Говорите прямо. Гейне был евреем, так? Вы это, Андрей Федорович, имеете в виду?

– В общем, да.

– А если бы это были строчки из Пушкина или Рылеева? Это меняло бы дело? «Самовластительный злодей, тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу!»

– Но ведь строчки тем не менее из Гейне. И Юровский был евреем, и Голощекин…

– Ах, Андрей, на все процессы надо смотреть исторически. Не забывайте, у евреев были очень сложные отношения с Империей…

– А у вас? – неожиданно для себя спросил Башмаков.

– У меня? А я ведь, Олег Трудович, не еврей. Я – советский человек. И всю жизнь считал, что это очень хорошо.

– А теперь?

– А теперь не знаю… Я всегда считал главным историческую правду. И кажется, ошибался. Главное – миф, который создает себе каждый народ. Русские, например, считают себя освободителями. Евреи – мстителями. Неважно, насколько это соответствует действительности. Так они себя ощущают. Таковы их главные мифы. Русские при каждом удобном случае будут всех освобождать, проливая кровь и не спрашивая, хотят этого другие народы или не хотят. А евреи будут мстить. Если есть реальный повод для мщения – хорошо, если нет, его придумают. А революция – самое лучшее для мщения время. Вот почему так много евреев в любой революции. Вот почему Россия, когда ощущала себя освободительницей, стремительно росла. Вот почему Германия всегда проигрывала. Нельзя победить, сознаваясь себе в том, что ты захватчик. Но сейчас все меняется… Сейчас у России вообще нет мифа. И это катастрофа…

– Значит, все дело только в мифе?! – Каракозин в волнении закинул гитару на спину.

– Да, в мифе, – кивнул генерал.

– Выходит, у какого народа воображение сильнее, тот и прав перед Историей и Богом?!

– Перед Историей – да. Перед Богом – нет…