Жевун и Зубастик
(Повесть о дружбе, великой стройке и динозаврах)
Посвящается Советским пионерам
Невыученный урок
Двойка!
И это когда до каникул остались считанные дни!
«Так нечестно!» — хотелось крикнуть Карику, пока Диплодок Александрович вписывал в дневник незаслуженно заслуженную оценку.
— Да, новенький, — сказал Диплодок Александрович, подув на красные чернила своей подписи и перелистав дневник, — не ожидал такого, не ожидал. За эту четверть у вас оценок по предмету раз и обчелся, могли догадаться, что я вас вызову. Или на что-то надеялись? — учитель посмотрел на Карика поверх очков.
Карик покраснел.
Надеялся. Очень надеялся. Во-первых, он в этой школе с позавчерашнего дня. Ну, кому из учителей придет в голову проверять — выучил новый ученик уроки или нет? Учителям русского языка, математики, географии и не приходило. Во-вторых, эта неделя — последняя в учебном году. Даже самые заядлые зубрилы и отличницы не учат уроки. А понимающие это учителя ничего не задают.
— Печально, печально, — вздохнул Диплодок Александрович и протянул дневник Карику.
Самое обидное то, что Карик никогда и никому не признается, почему не выучил урок. Чудища с огромного плаката «Ящеры, населяющие территорию СССР» жутко смотрели на него и хищно щерили огромные зубы.
— Ты их боишься, — прошептала Ирка, когда Карик сел за парту.
— Чего? — не поверил своим ушам Карик.
— Ты их боишься, — повторила Ирка. — Ты поэтому и не учил.
— Дура, — процедил Карик, но так, чтобы никто не услышал. Ирка вовсе не дура, а даже наоборот — записная отличница, из тех, которые всегда знают заданный урок, пишут в тетрадях ужасающе аккуратным почерком, а от их правильности хочется выть.
— В этом нет ничего стыдного, — рассудительно продолжала Ирка. — Если честно, я тоже боюсь. Как представлю, что ящер пробрался в Москву, жуть берет. Вот он идет по улице, топает лапищами через надолбы, заглядывает в окна…
У Ирки получалось рассказывать очень живо и достоверно. Карику хотелось зажать уши ладонями, только бы не слышать ее.
— Я поэтому биологию никогда ночью не учу. И даже вечером не учу. Учу сразу после школы, когда еще светло. Или утром. На солнышке не так страшно, — Ирка зябко повела плечами и плотнее укуталась в теплую кофту.
— Перестань, — почти с мольбой прошептал Карик. Очень уж он ясно представил ящера, который заглядывает к нему в окно.
— Конечно, у вас в Ленинграде и полярные ночи бывают, тогда учить все равно приходится, когда темно. Но у нас, в Москве, только белые ночи, но это в июне, когда каникулы.
Она не заткнется, с тоской подумал Карик. И даже учитель ей замечание не сделает за болтовню, так как слушает, жмурясь от удовольствия, рассказ другой отличницы — Верки Огородниковой, которая четко, громко, с расстановкой рассказывает о повадках спинорогов.
— Но ты, главное, не переживай, — придвинулась ближе Ирка. — Если хочешь, я тебя на буксир возьму, будем вместе готовиться…
Это уже слишком!
— Хватит! — неожиданно для себя в полный голос крикнул Карик и оттолкнул Ирку так, что она слетела со скамейки парты.
Ирка сидела на полу, беззвучно открывая рот, похожая на лягушку.
— Лукина, что у вас происходит? — вытянул шею Диплодок Александрович. — Ты почему упала?
— Ее новенький сшиб, — услужливо подсказала Ядвига Бедова, по прозвищу Ябеда.
— Шею ему надо намылить, — угрожающе заявил с последней парты второгодник Иванов. — Даже я девчонок не трогаю.
Класс зашумел. Кто-то предлагал накостылять новенькому, кто-то — вызвать на совет дружины, а кто-то и вообще — отправить к директору с родителями.
— Я сама, — тихо сказала Ирка, поднявшись с пола и отряхивая платье. — Карик не виноват.
Неожиданное решение
— А поворотись-ка, хлопец! — сказал человек густым, рокочущим голосом, похожим на шум полноводной реки. — Дай на тебя посмотреть!
После позорного бегства из школы от кулаков второгодника Иванова, Карик чувствовал себя так, словно сдал на уроке физкультуры кросс на три километра. А еще лифт в доме не работал, пришлось взбираться на двенадцатый этаж по широкой мраморной лестнице, часто останавливаясь на площадках и притворяясь для проходящих мимо соседей, будто вид из окна настолько привлек внимание, что он решил прервать восхождение и рассмотреть его во всех подробностях. С головокружительной высоты заторившие проспект автобусы, троллейбусы, грузовики, такси походили на крошечных жучков, а люди — на маковые зернышки.
Карик утирал пот со лба, ремни ранца впивались в плечи, а на ноге появилась мозоль от новых скрипучих ботинок. Единственное, что поддерживало в восхождении на свой этаж, это желание сбросить проклятую обувь, закинуть подальше ранец и упасть на кровать. И лежать, лежать, лежать.
— Не надо на меня смотреть, — хмуро пробормотал Карик. Этого дядьку он никогда не видел и решил, что к отцу заявился очередной сосед — познакомиться, подсобить в обустройстве на новом месте.
— Ишь ты, — удивился дядька. — Неужели «Тараса Бульбу» не читал? Или его по литературе позже проходят?
Карик с кряхтением присел на еще не разобранный ящик с вещами и принялся расшнуровывать ботинки.
Начинается. Почему так? Каждый взрослый считает своим долгом завести разговор о школе. Да как ты учишься? А что вам задают? Почему в дневнике двойка? Хотя нет, насчет последнего — это вопрос родителей. Который не подразумевает внятного ответа, кроме как повесить голову и шмыгать носом. Нет, а что можно ответить? Будто он сам себе двойку влепил.
— Федор, — позвал дядька, — твой ведь всего на год моей Олеськи старше, правильно?
— Так точно, товарищ майор госбезопасности, — ответил отец, выглядывая из кухни с полотенцем на плече. — Но балбес еще тот. Вот думаю его на лето в наш лагерь «Дзержинец» отправить, сразу на три смены. И от города далеко, и воздух свежий, и солнце, и речка.
— Папа! — взмолился Карик. — Не хочу я ни в какой лагерь!
— Ну, извини, брат, — нахмурился отец, — тобой заниматься я тоже не могу. Сам понимаешь, Николай, — новое место службы, надо налаживать работу, ходить на дежурства, а тут — его кормить, думать постоянно — кому поручить, да чем занять.
— Ты его со мной отправь, — предложил дядя Коля, когда они сели за стол, где их поджидали сковорода с жареной яичницей, соленые огурцы и помидоры, и целая тарелка яблок, от которых пахло так, что у Карика рот наполнился слюной. Он нехотя ковырялся в давно осточертевшей яичнице и смотрел на краснобокие плоды, которые в Ленинграде пробовал только по большим праздникам, когда отец приносил домой паек.
— Давай, грызи, — дядя Коля хлопнул Карика по плечу и пододвинул к нему тарелку. — Дары Братска. Вот поедешь со мной, каждый день такие с дерева будешь срывать! Это юг, а не ваш Грумант.
— Не хочу вешать на тебя такую обузу, — сказал отец. Они чокнулись стаканами и выпили, захрустели огурцами. — Я с одним зашиваюсь, а тут на тебе двое будут.
— Олеська у меня самостоятельная, хозяйственная, — улыбнулся Николай. — Вся в мать-покойницу пошла. И стирает, и готовит, и шьет. Каждое утро подворотничок у меня проверяет, представляешь? Нет, говорит, папа, с таким подворотничком ты на работу не пойдешь, сейчас я тебе его быстренько перешью. А я ей — мы сегодня целый день в тайге будем, там подворотничок через минуту черным станет от гнуса. Но куда там! Отпарывает, перешивает. Хозяйка!
Перспектива провести лето с двоюродной сестрой-чистюлей не обрадовала Карика, но побывать в настоящей тайге, увидеть новый город, и чего уж там — до отвала наесться яблок! Всяко лучше лагеря, где придется ложиться и вставать под звук горна, ходить строем и дергать сорняки на колхозных полях.
В Братск!
Утром у подъезда ждала машина — сверкающая, изрыгающая клубы плотного белого пара. Карик даже пожалел, что приходится выезжать в такую рань, когда все спят и никто не видит, как он забирается по лесенке в просторную кабину, усаживается у окна и прижимается носом к стеклу, чтобы ничего не пропустить в поездке на вокзал.
— Все взяли, товарищ майор? — спросил водитель.
— Голова на плечах, а значит, можно ехать, — сказал дядя Коля и подмигнул Карику.
Автомобиль тронулся с места, пыхтя и взревая, как голодный ящер, докатил до надолбов, окружавших высотку, попетлял до дороги, где пришлось остановиться, пропуская грузовик такого размера, что их машина казалась крошечной по сравнению с десятиколесным великаном.
Затем они помчались по широченному проспекту Горького. Рядом двигались автобусы, катили троллейбусы, касаясь длинными усами проводов. Внутри сидели редкие пассажиры, читали газеты, книги, смотрели в окно, и Карику хотелось крикнуть им:
— Смотрите! Я еду в Братск!
Интересно, что сказали бы ребята, если б увидели его сейчас? Кириллка, оставшийся в далеком Ленинграде, где даже не наступило лето, и сковавший каналы лед только-только начал подтаивать, соседка-отличница Ирка, из-за которой Карик все же получил синяк под глаз, но почти и думать об этом забыл, и даже второгодник Иванов, который, на что очень надеялся Карик, опять провалит переэкзаменовку и превратится в третьегодника Иванова?
— Подъезжаем к Садовому кольцу, — сказал водитель, — гляди, малец, такого ты, наверное, еще не видел.
Карик хотел сказать, что видел всю Москву с высоты, когда летели с отцом на воздухолете, и он прекрасно помнил окружавшее город широкое кольцо с отходящими лучами, но тут машина въехала на эстакаду, которая полого уходила в небо, и Карик так и замер с открытым ртом. Смотреть с высоты — одно, а видеть вблизи — другое.
Сначала ему показалось, будто они взлетели над городом, оставляя внизу дома, проспекты, парки, но, на самом деле, эстакада поднималась столь круто, что машина взревела, в двигателе зашипело, заклекотало, ход замедлился, и она теперь ползла медленно-медленно. Рядом двигался автобус с надписью «Садовое кольцо — Домодедово», и Карик видел, как к стеклу прижался похожий на него мальчишка — такой же светловолосый, бледнокожий, прижался так сильно, аж нос расплющился, превратившись в потешный пятачок. Их взгляды встретились, и незнакомый мальчишка помахал рукой. Карик хотел махнуть в ответ, но машина вновь набрала скорость и оставила далеко позади вереницу рейсовых автобусов, взбиравшихся на верхний ярус кольца.
Иван Антипович
…Приключения на вокзале не прошли даром. Отец теперь крепко держал его за руку до самого поезда, самолично завел в вагон и указал на полку:
— Ложись и не двигайся.
— Я хочу на верхнюю, — выдавил Карик, чувствуя себя виноватым и не в праве, что-то просить у отца.
— Ты оттуда свалишься и разобьешь нос.
— Не свалюсь, не разобью, — канючил Карик. — Ну, папа, ну, разреши…
— Пускай там пока лежит, — сказал дядя Коля, входя в купе.
— Николай, ты не понимаешь… — начал отец.
В конце концов, дядя Коля сказал, что все прекрасно понимает, у самого такая савраска без узды, и, вообще, надо из Карика растить настоящего мужчину, а не кисейную барышню, и лишняя шишка на лбу только воспитывает характер. А отец сказал, что он уже сомневается во всей этой затее и подумывает немедленно снять Карика с поезда за все его проделки, которые, при попустительстве Николая, в Братске тысячекратно усилятся, и он опасается за безопасность строительства ГЭС.
Вагон тем временем наполнялся людьми, и, чтобы не мешать им располагаться, дядя Коля и отец вышли наружу. А Карик принялся разглядывать новых соседей. Ровесников среди них не нашлось, и это слегка расстроило — не с кем поболтать, поиграть, а с другой стороны — еще неизвестно, кто мог занять рядом местечко, может, хулиган какой или, того хуже, отличница. А может быть, ябеда. Или дразнилка. В общем, морока со сверстниками. Гораздо лучше, когда вокруг взрослые. Все к тебе с вниманием, угощают. Хотя и расспрашивают в основном о школе: как учишься? много ли пятерок? Но ведь и разговоры между взрослыми не в пример интереснее. А если они едут в Братск, на великую стройку, то Карик услышит много любопытного.
Его внимание привлек высокий дядька с огромным рюкзаком, в пыльной кепке, брезентовых куртке и штанах, сапогах до колен. С высоты богатырского роста он оглядывал полки, а в зубах сжимал трубку.
— Здр-равствуйте, — раскатисто сказал дядька Карику и скинул рюкзак на пол. Сел на полку и принялся обтряхиваться платком. — Извините за пыль, товар-рищ, только-только с дор-роги, и опять в дор-рогу.
Дядька посмотрел на Карика и дружески подмигнул.
Монтажник-высотник, решил Карик. С одной стройки на другую едет. Почему именно монтажник, да еще высотник? Очень он походил на главного героя из фильма «Высота». Вон какие очки на кепке, чтоб искры от сварки в глаза не летели.
— Иван Антипович, — протянул он руку Карику.
Карик тоже представился и постарался сделать рукопожатие крепче, но у Ивана Антиповича оказалась железная хватка, и Карику очень захотелось подуть на ладонь, когда она освободилась из стальных клещей соседа.
— Не возр-ражаете, если я прилягу, товар-рищ?
— Не возражаю, — сказал Карик, и человек, стащив сапоги, растянулся на полке.
— По каким делам в Бр-ратск едете, Кар-рик? Командир-ровка?
— К дяде, — сказал Карик, — на каникулы.
— Мой дядя самых честных пр-равил, — сказал Иван Антипович и зевнул. — Нет, Кар-рик, это совер-ршенно невозможно — два дня без сна. Если не возражаете, я бы вздр-ремнул до Свердловска. А если и дальше буду спать, вы меня в бок толкните, договор-рились? А то могу и до Тайшета на массу давить.
— Толкну, — кивнул Карик. — Вы правда высотник?
Но Иван Антипович уже похрапывал.
По вагону прошел проводник и попросил всех провожающих выйти. Вернулся дядя. В окно заглянул отец и помахал Карику. Струноход дернулся и покатил, быстро набирая ход. Звук, похожий на вибрацию туго натянутой струны, наполнил купе.
За окном пролетали вокзальные строения, ответвления причалов, на которых стояли вагоны и локомотивы, затем эстакада взмыла над ушедшим вниз Садовым кольцом. Дорога делала плавный поворот, и Карик увидел оставляемую позади Москву — высокие пределы защитных сооружений, от которых в разные стороны разбегались блестящие путевые струны, натянутые между опорами, а в глубине сложной паутины ферм устремлялись ввысь узкие пики жилых комплексов.
— Поехали, — сказал дядя Коля.
Археонтолог
…Карик мысленно перебирал подробности разговора с Аркадием и его друзьями-строителями. Он раньше никогда не задумывался чем хотел бы заниматься после школы. Как-то само собой разумелось поступление в институт после обязательной годичной трудовой отработки на каком-нибудь предприятии. Например, водителем троллейбуса. Почему и нет? Сидеть за рулем огромной машины, говорить: «Товарищи пассажиры, приобретайте билеты в течении одной остановки», терпеливо ждать, пока по лесенке поднимется старушка, и сурово напомнить школьникам о необходимости уступать место старшим. Однако работать в тайге, оказывается, еще веселее. На комсомольских стройках, в бригадах коммунистического труда, вместе с настоящими друзьями забираться на стальные фермы погодных установок в мороз и стужу, монтировать климаторегуляторы, ощущать крепкое плечо товарища, курить табак и умело чертыхаться.
— Не спится? — спросил Иван Антипович, посасывая пустую трубочку. Он сидел и что-то писал в толстую разлохмаченную тетрадь. На столике лежали в ряд остро отточенные карандаши.
— Не-а, — сказал Карик. — Что вы пишете?
— Понимаешь, бр-рат, такое дело — надо ср-рочно готовить отчет по экспедиции, а др-ругого вр-ремени и места не найти. Вот и пр-риходится вам мешать.
— Вы не мешаете, — Карик помялся, но решил спросить: — А в какой экспедиции вы были?
— В Гоби. Слышал о такой пустыне? — Иван Антипович прищурился.
— Ага, — соврал Карик. — И чем вы там занимались?
— Ар-рхеонтологическими р-раскопками. Дело в том, бр-рат, что я изучаю ящер-ров — как они сосуществовали с людьми до Эры Общежития. В Гоби крупнейшие захоронения, котор-рые мы исследуем. Интер-ресно? — спросил Иван Антипович.
— Я их боюсь, — признался Карик.
— Сильно?
— Сильно, — вздохнул Карик. — Я по биологии двоек нахватал только поэтому. Ну, в учебник боялся заглядывать. Понимаете? Даже картинки… И в зоопарк не люблю ходить. И вообще…
Иван Антипович похлопал его по плечу. Карик сжался, ожидая, что ученый рассмеется своим раскатистым смехом, но тот не рассмеялся, а серьезно сказал:
— На самом деле очень многие боятся ящер-ров.
— Правда? — Карик посмотрел на Ивана Антиповича. — У меня из-за этого переэкзаменовку на сентябрь назначили.
— Это, бр-рат, никуда не годится, — заметил Иван Антипович. — Тут ведь, понимаешь, вот какое дело. С момента возникновения в эволюционной спирали люди сосуществуют с ящер-рами. Но считалось, что за сор-рок тысяч лет своего р-развития хомо сапиенс так и не сделал попыток их пр-риручить, одомашнить. Некотор-рые ученые выдвигали гипотезы, что такие попытки были, и даже успешные. Иначе тр-рудно объяснить феномен великих южных цивилизаций — Междур-речья, Египта, Гр-реции. Согласно этим гипотезам именно пр-риручение ящер-ров помогло вавилонянам, египтянам, гр-рекам стр-роить гор-рода, пир-рамиды.
— Я читал про пирамиды, — похвастался Карик. — Папа подарил на день рождения книгу о строительстве пирамид, и там была картинка — ящеры запряжены в огромные каменные блоки, — Карик не стал уточнять, что из всей толстой книжки «В стране большого Хапи» он не прочитал ни страницы и ограничился лишь рассматриванием иллюстраций.
— Ну, это еще, конечно, не доказано. На ур-ровне гипотез. К сожалению, мы не имеем возможности пр-роводить р-раскопки в тех местах — слишком опасно даже для нашего ур-ровня цивилизации. Но в пустыне Гоби нашей экспедиции удалось получить доказательства использования ящеров древними цивилизациями.
Иван Антипович замолчал, потом достал из кармана кисет и принялся задумчиво набивать трубку, уминая табак большим пальцем. Карик ждал с нетерпением продолжения рассказа, даже заерзал на полке.
— Так вот, — продолжил Иван Антипович, раскурив трубку, — готовили мы нашу экспедицию…
Эра Общежития
Карик слушал, затаив дыхание. Как это не походило на скучные школьные уроки!
Иван Антипович рассказывал об экспедиции в Монголию, по пустыням которой в древности шли караваны, огибая места, густо населенные ящерами. Этот караванный путь назывался Дорогой ветров. Слова Хонгор, Нэмэгэту, Цаган-Богдо звучали странно, но в них Карику чудился жаркий и сухой ветер, шелест песка и запахи пустынных растений. На пути караванов, пробирающихся из таинственного Китая в Европу, возникали поселения, которые вырастали в города. Там, на пятачках оазисов, зарождались, расцветали и умирали цивилизации, оставляя после себя лишь камни.
— Понимаешь, бр-рат, мы слишком мало знаем о тех исчезнувших цивилизациях. Но хуже всего, мы считаем их пр-римитивными, не достигшими того ур-ровня р-развития, котор-рого достигли совр-ременные люди. Мы легкомысленно считаем, что у них нечему учиться.
— Разве не так? — пожал плечами Карик. — У нас воздухолеты, струноходы, пушки, танки. Мы знаем больше. Например, что никакого бога нет, а они ведь поклонялись всяким там. А коммунизм! Ими царь правил, бояре угнетали простой народ, и никто не догадывался, что можно построить коммунизм.
— Все это так, — улыбнулся Иван Антипович. — Но смотр-ри — за последние несколько тысяч лет ар-реал обитания человечества значительно сдвинулся на север-р. Мы больше не живем в местах р-развития великих цивилизаций др-ревности.
— На севере лучше, — искренне сказал Карик. — Да и попробовали бы они жить на севере — враз замерзли!
— Пр-равильно говор-ришь, бр-рат. Замер-рзли. Не имели они технических ср-редств, такого ур-ровня научных знаний, чтобы пр-ротивостоять низким темпер-ратурам, возделывать почву в условиях мер-рзлоты. Поэтому шли др-ругим путем, — Иван Антипович глубоко затянулся и выпустил густой дым.
— Каким? — спросил Карик.
— Они пр-рир-ручили ящер-ров. Тепер-рь мы можем это утвер-рждать с фактами на руках. Вот, посмотр-ри, — Иван Антипович протянул ему пухлую тетрадь. — Это мой жур-рнал р-раскопок, куда зар-рисовываю все, что находим.
Карик взял тетрадь. Среди аккуратных строчек имелись мастерски сделанные тонким пером рисунки чего-то округлого, на чем были изображены ящеры и люди. Люди ехали на ящерах, люди летали на ящерах, а на одном из рисунков изображалась битва между людьми, оседлавших каких-то рогатых, шипастых ящеров.
— Это большие базальтовые камни с пр-рор-резанными на них сюжетами из жизни цивилизации, котор-рая существовала в Гоби, — объяснил Иван Антипович. — Видишь, люди в те вр-ремена все же сумели пр-рир-ручить ящер-ров, заставить их служить человеку.
— И как же, по вашему, древние приручали ящеров? Дрессировали? Как в цирке? — усмехнулся подошедший дядя Коля и заставший часть рассказа Ивана Антиповича.
— Ящер-ры не поддаются др-рессуре, — сказал Иван Антипович. — Но у них имеется кое-что другое. То, что есть у их близких р-родственников — птиц, а также у р-ряда высших животных, и даже у человека.
— Что это? — спросил Карик.
— Запечатление, — сказал Иван Антипович. — Способность запечатлевать пер-рвого увиденного в качестве своей матери. Вылупившиеся утята, если увидят пер-рвым человека, а не утку, котор-рая их высиживала, будут повсюду следовать за ним.
— Следовать — еще не подчиняться, — заметил дядя Коля.
— Согласен. Но я говор-рю о более сложной вещи, чем запечатление у птиц. Пр-редставьте, что люди некогда обладали способностью чер-рез более сложную фор-рму запечатления повелевать ящер-рами. Возможно, это был р-редкий дар-р, но, возможно, он сохр-ранился и в нас, только мы не имеем знаний, как его р-развивать и использовать на пр-рактике. Необходимы научные исследования психических возможностей взаимодействия людей и ящер-ров. Человеческий р-разум — могучая пр-реобразующая сила.
— У нас в Братске я несколько раз слышал что-то вроде местной легенды о чукочах, — сказал дядя Коля. — Вроде живет в тайге некий народ, называемый чукочами, который издревле использует ящеров как домашний скот. Пасет его, питается, разъезжает.
— Очень интер-ресно! — встрепенулся Иван Антипович. — И насколько вер-рны эти легенды? Кто-то видел этих чукочей? Вступал с ними в контакт?
— В том-то и дело, что нет, — развел руками дядя Коля.
Холод наступает
Предпоследний день пути клонился к закату. Стало холоднее, и Карик усиленно потирал голые предплечья и кутался в одеяло.
— Мы слишком р-расточительны, Николай, — сказал Иван Антипович, входя в купе и продолжая разговор с дядей Колей, который они, видимо, начали еще на платформе. — Значительную часть р-ресур-рсов тр-ратим впустую. Изменение климата, конечно, величайшее достижение человеческого р-разума, но р-ради чего мы это делаем? И какой ценой? Вот твои чукочи не выходят у меня из головы…
— Ради чего? — прервал его дядя Коля, сгрузил на столик свертки и принялся их разворачивать. Запахло так вкусно, что Карик сглотнул слюну. — Вот хотя бы ради него. И других мальчишек и девчонок, которые всю жизнь прожили где-нибудь за Полярным кругом, на Груманте, Матке, Таймыре и юг видели только в кино или на картинках. Давай, налетай, — кивнул он Карику.
Карик захрумкал малосольным огурцом.
Иван Антипович одобрительно улыбнулся.
— Но не находишь пар-радоксальным, что р-ради пр-родвижения на юг мы вынуждены тащить за собой север-р?
— Нахожу, — сказал дядя Коля. — Но на то вы и ученые, чтобы найти и предложить наилучший выход из ситуации. Двести миллионов советских людей не могут продолжать тесниться в узкой полярной полосе, тогда как не освоены Сибирь, Дальний Восток, Европа. Эра Общежития должна закончиться.
— Лучше бы они все вымерли, — вставил Карик, уплетая вареную рассыпчатую картошку, вкуснее которой ничего не едал. — Нам в школе на уроке биологии рассказывали, что много миллионов лет назад вымирали целые виды животных, а вот ящеры — нет.
— Экий ты, бр-рат, кр-ровожадец, — Иван Антипович отложил недоеденную картошку и посмотрел в окно, где струнная эстакада сближалась с решетчатыми фермами погодной установки. — Вымр-ри ящер-ры миллионы лет назад, как ты говор-ришь, то и человека, возможно, не было. Тр-руд создал из обезьяны человека. Тр-руд и бор-рьба за существование. Во-втор-рых, как могло бы случиться столь массовое вымир-рание? Понадобилась бы катастр-рофа планетар-рного масштаба, и она бы пор-родила стр-релу Ар-римана, котор-рая пор-разила и наших пр-редков — гоминид.
Карик мало что понял, но переспрашивать постеснялся.
Струноход тем временем набирал скорость, и Карик придвинулся поближе к окну. И там, внизу под эстакадой, он увидел такое, что чуть не подавился огурцом, а когда прокашлялся, то крикнул:
— Смотрите! Смотрите!
Широкий, могучий поток неторопливо двигался через чахлый лес. Кое-где еще торчали деревья, голые, без листвы, будто посреди лета их внезапно застало ледяное дыхание зимы, а между ними шли и шли ящеры. Были среди них похожие на шипастые шишки, двуногие с потешными утиными клювами, а так же гиганты с массивными телами и такими длинными шеями, что казалось подними кто-то из них голову, то сможет заглянуть в проезжающий струноход.
— Кр-рышеящер-ры, утконосы, бр-роненосцы, — определил Иван Антипович.
Один из ящеров потянулся к верхушке голого дерева, ухватил ветки, потянул, отчего дерево выгнулось, но тут же отпустил, широко разинув пустую пасть. Карику показалось, что он обиженно заревел.
— Куда они? — спросил Карик.
— Мигр-рир-руют, — объяснил Иван Антипович. — Уходят туда, где теплее, где сохр-ранились лиственные леса, необходимые для пр-ропитания.
— Освобождают место для человека, — сказал дядя Коля.
— А они не сломают эстакаду? — Карик опасливо разглядывал крышеящеров.
— Не боись, — подмигнул дядя Коля. — Не сломают. Что человек построил, то на века.
Карик заметил, что Иван Антипович стал еще задумчивее, отодвинул от себя картошку и огурцы, достал давешнюю тетрадь и принялся ее перелистывать.
Изобретатель и рационализатор
— Ну, знакомьтесь, — дядя Коля подтолкнул Карика к стоящей на перроне девчонке. — Твоя двоюродная сестра Олеся. Можете поцеловаться.
— Вот еще! — фыркнул Карик. Ни с какими девчонками он знакомиться особо не желал, тем более по ней видно — вредина из вредин. Аккуратные косички, аккуратное платье, белые носочки и красные сандалии. И даже букетик цветов в руках.
— С приездом, Карик, — сказала Олеська так, будто давно репетировала. Шагнула к нему, поцеловала в щеку и сунула букетик, который он от неожиданности взял и даже понюхал. Пахло приятно.
Он хотел что-то сказать в отместку такое же вежливое, но Олеська отпихнула его в сторону, как досадную помеху, и повисла на шее дяди Коли, смешно дрыгая ногами:
— Папка, папка, как я соскучилась!
Пока Карик, кипя от злости, примеривался куда зашвырнуть дурацкий букетик, его осторожно похлопали по спине:
— Со-ба-чу-хин, — представился высоченный и худущий дядька. — Изобретатель и рационализатор. А вы, я полагаю, племянник Николая Степановича? Икар? Как вас по батюшке?
— Карик, — буркнул Карик. — Просто Карик.
— Очень приятно, — сказал Собачухин и обратился к дяде Коле: — Вы даже не представляете, Николай Степанович, на чем я вас сегодня повезу. А какие курноги у меня вымахали! Объедение!
Когда они все, груженные чемоданами, сумками и корзинами, часть которых тащила даже Олеська, даром что девчонка, спустились с эстакады, Собачухин сказал: «Айн моментум» и исчез, а Карик крутил головой, пытаясь определить какая из машин повезет их в Братск.
Сошедшие со струнохода люди тянулись к автобусам, складывали чемоданы в багажные отделения, поднимались по лесенкам внутрь, рассаживались. За кем-то приехали машины, еще более огромные, чем в Москве и Ленинграде, чуть ли не до верха заляпанные грязью и разбрасывающие с колес здоровенные комья влажной земли.
Олеська продолжала трещать, сообщая отцу последние новости, постоянно поминая какого-то Жевуна, пока к ним не подкатило нечто, остановилось, и оттуда выглянул Собачухин:
— Ну? Как вам моя коробчонка?
Поначалу Карик решил, что это детская машинка, ну, на каких малыши разъезжают по паркам и дворам, нажимая ногами на педали. У него самого была такая, даже фотография есть, где он сидит, совсем еще маленький, за рулем и, надув щеки, изображает урчание двигателя. Но в этой машине двигатель работал сам, да и воняло от нее настолько ужасно, что хотелось нос зажать.
Внутри оказалось гораздо хуже. Их с Олеськой усадили на заднее сидение, где коленки Карика упирались в кресло водителя, а макушка чуть не доставала до потолка. Олеська сидела так близко, что острый локоть девочки впился в бок, но отодвинуться было некуда. Когда внутрь забрались Собачухин и дядя Коля, кое-как запихнув вещи в крошечное отделение позади автомобиля, стало еще теснее.
— Как, молодежь? — Собачухин повернулся к ним, отчего кресло сильнее надавило на колени Карика. — Одобряете двигатель внутреннего сгорания?
— Сами знаете, что воняет, — сморщила нос Олеська.
Карик хотел сказать то же, но из мужской солидарности кивнул:
— Одобряем, — хотя и не понял — что такое двигатель внутреннего сгорания.
— Заводи свою коробчонку, — сказал дядя Коля и посмотрел на часы. — Мне еще в контору успеть заскочить.
— Никаких контор, папа, пока нормально не пообедаешь, — по-командирски сказала Олеська.
— Разберемся, — засмеялся дядя Коля, и машина поехала.
Ехать на ней оказалось еще страшнее. Она выглядела муравьем среди движущихся нескончаемым потоком грузовиков, каждый из которых мог наехать колесом, смять машину как яичную скорлупу и, не заметив столь мелкой помехи, покатить дальше, сыто урча двигателем и пуская пар. Один раз на повороте Собачухин так сблизился со встречным прицепом, что заляпанное грязью колесо прокатилось почти впритык с автомобилем, и Карик от неожиданности схватил руку Олеськи.
— Ты чего? — девочка смотрела на него удивленно.
— Ничего, — пробормотал Карик. Он перестал глядеть в окно и стал смотреть себе на колени, а когда и это наскучило — искоса на Олеську, которая, казалось, нисколько не боялась ехать в крошечном аппарате.
Она сидела, подавшись вперед, опершись локтями на спинку отцовского кресла, и в широком разрезе сарафана Карик вдруг увидел то, что видеть ему не следовало. Уши вспыхнули.
— Погубишь ты нас, изобретатель и рационализатор, — качал головой дядя Коля.
— Зато скорость какая, скорость! Размеры и вес автомобиля диктовались расчетной мощностью двигателя, но у подобных параметров есть и другие неоспоримые преимущества, — сказал Собачухин. — Вот, например…
— Ну-ка, останавливай свою шарманку, — вдруг прервал его дядя Коля.
— Никак Мерзлякин голосует! — воскликнул Собачухин и так резко повернул руль, что Карик опрокинулся на Олеську. Он ожидал, что девочка заверещит, запищит, но Олеська спокойно подождала, пока он сядет прямо и спросила:
— Не ушибся? Когда с Собачухиным ездишь, надо всегда за что-нибудь держаться.
Гигантоид
— Вот, полюбуйся, — сказал Мерзлякин дяде Коле. — Никакого качества строительства, а ведь я говорил — здесь самый опасный участок. Ящеры так и прут. Тут тропа пролегала на Шурино болото, где гигантоиды кладки обустраивали. Болота нет, тропы нет, но им ведь не объяснишь, глупым тварям.
Карик стоял, задрав голову, прислушиваясь к разговору взрослых. Дорогу с обеих сторон огораживали высоченные столбы с протянутыми между ними толстыми, в два кулака, проводами, а лес вокруг был вырублен.
— Электроограждение, или, как мы его называем, Периметр, — услужливо объяснила Олеська. — По проводам электричество течет, ящеров отпугивать. Ты такое видел?
— Не-а, — покачал головой Карик. — Неужели отпугнет? Они ведь огромные. С гору. Такая махина и не заметит, когда на дорогу попрет.
— Заметит, — пообещала Олеська. — Ток очень сильный. Усть-Илимская электростанция его подает. Представляешь? Прежде чем за Братскую браться, пришлось специальную электростанцию построить, безопасность обеспечивать. Климатические установки далеко к северу стоят, до нас не добивают. Чуешь как жарко?
— Чую, — сказал Карик. От жары он изнывал и в который раз проклял себя за то, что не послушался дядю Колю и обрядился в брюки и рубашку с длинным рукавом. Для солидности, видите ли. А если честно — из-за стеснения перед незнакомой тогда Олеськой. Которая могла и засмеять, увидев его в шортиках и майке. Теперь он завидовал ей, одетой в проветражный сарафанчик.
Дядя Коля и Мерзлякин сидели на корточках у одного из столбов, что-то внимательно разглядывая. Карик сделал, как бы невзначай, в их сторону несколько шагов, получше рассмотреть — чем они занимались.
— Раз трещина, — говорил Мерзлякин, — два трещина. Тут сейчас кусок отвалится. В общем, как хочешь, Николай, а я на бетонщиков и на бригадира, кто такое учудил, докладную пишу.
— Кому?
— Что — кому?
— Напишешь.
— Самому, — веско сказал Мерзлякин.
— Вот черт! — вдруг заорал Собачухин, до того копавшийся в двигателе.
Карик обернулся, но Собачухин смотрел в сторону заграждения, да еще рукой показывал, на одной ноге подпрыгивая. Вид у него казался потешным. Но только теперь Карик вдруг почувствовал подрагивание земли под ногами. Словно она барабан и в нее гулко колотили — бум-бум-бум! Сначала он решил, что это гул тяжелых грузовиков, мчащихся по дороге нескончаемой вереницей, но тут раздался треск, и там, где вырубка заканчивалась и начинался густой лес, высоченная сосна накренилась, надломилась и с грохотом обрушилась на полосу отчуждения.
— Ты только ничего не бойся, — шепотом сказала Олеська. — Они сюда ни в жизнь не пройдут. Проверено.
Пока Карик хотел ее спросить — кого ему не бояться, и кто сюда не пройдет, он вдруг увидел сам — кого и кто. И ему невыносимо захотелось в Москву. А еще лучше — обратно, в Ленинград, где о таких штуках можно узнать только на уроке природоведения или увидеть в передаче «В мире животных». Но он продолжал стоять на месте, ни жив, ни мертв, и смотреть, как из леса выходит, выползает, выкатывается необъятное для глаз серое, морщинистое, с наростами бляшек тело, во много раз превосходящее самые огроменные машины, какие только видел Карик. Ноги ящера поднимались медленно, будто не в силах выдерживать носимую ими тушу, и опускались с такой силой, что почва расплескивалась, точно покрытая ряской лужа.
— Гигантоид, — сказал Собачухин. — Красавец. Матерый человечище.
Животное двигалось к ограждению. Длинная шея и голова почти достали провода, а тело продолжало вытягиваться из леса, и толстый хвост медленно и величаво раскачивался из стороны в сторону, ударяя по стволам деревьев. Деревья скрипели и стонали.
Затем включилась сирена. Оглушающая. Рвущая уши. И Карик заткнул их ладонями, но это мало помогло. Звук ввинчивался в голову с упрямством шурупа. Карик упал, от боли засучил ногами, закричал, заплакал, и сквозь слезы видел, как дядя Коля и Мерзлякин побежали от ограждения, а Олеська вцепилась в него и пыталась то ли поднять, то ли тащить к машине, а голова ящера была совсем рядом, и казалось — протяни руку и коснешься гребня над выпученными глазами, а она все приближалась, пока между ноздрями чудища и витым проводом не проскочила молния, разинулась пасть с зубами размером с пеньки от срезанных сосен, а может и больше, и вой сирен перекрыл могучий рев рассерженного гигантоида.
Чьи-то сильные руки вздернули Карика в небо и поставили на ноги. Он пошатнулся, но его поддержали.
Появилось озабоченное лицо дяди Коли. Он что-то говорил, но Карик не слышал, продолжая зажимать уши. А из-за его плеча выглядывала Олеська, и тут Карику стало совсем-совсем стыдно.
И он заплакал.
Карик убегает в лес
— Ну, что? Искупаемся? — предложила Олеська. Вода в запруде выглядела спокойной, не такой стремительной, как в Ангаре. Хотя наверняка была столь же холодной — бодрящий ветерок, дующий от запруды, отгонял тучки гнуса и приятно холодил расчесанные щеки.
— У меня купального костюма нет, — пробормотал Карик.
— Вот чудак, — сказала Олеська, — ты что — совсем дикий?
Она стянула платье и все остальное и ступила в воду.
Карик отвернулся и сел в траву. Его тут же окружили крупные стрекозы.
— Ну, что? Здесь будешь ждать? — уточнила Олеська. — Если плавать не умеешь, тут неглубоко, и течение не сильное. До Ангары топать и топать.
— Вот и топай, — пробормотал Карик.
Он щурился на слепящее сквозь высоченные сосны солнце и невольно прислушивался к плеску шагов Олеськи, пока их не заглушил шум ветра в ветвях деревьев и тростниках. Тогда он посмотрел на запруду. Девчонки не видно, только одежда на берегу.
Карик поежился.
Плавать он, видите ли, не умеет.
На самом деле плавать он умеет, только, если честно, плохо. Отец несколько раз брал его в бассейн, где учил держаться на плаву, и у Карика даже стало получаться, пока однажды он не решил проплыть всю дорожку самостоятельно и на середине, когда силы иссякли, ноги не смогли нащупать спасительного дна, и Карика охватила такая паника, что чуть не захлебнулся. Больше он в воду не лез, как отец ни уговаривал.
Карик встал, отмахнулся от наглых стрекоз, побрел к запруде. Покосился на скомканные шмотки Олеськи, стянул с ноги сандалию, потрогал воду. Прохладная. Прозрачная. Волнистое дно желтеет. Стайки рыбешек.
— Эй, Олеська, — тихо позвал Карик, но девочка не отозвалась. Наверное, плещется во всю по ту сторону плотных зарослей тростника.
Карик стянул вторую сандалию, зашел поглубже, прошелся вдоль бережка туда и обратно. Затем решился, вышел из запруды, разделся, и смелее пошел к колышущимся на ветру тростникам. Дно понижалось медленно, и дойдя до зарослей Карик обнаружил, что вода достала только-только до пояса.
— Олеся! — позвал Карик. — Ты где?
Идти дальше не хотелось. Кто его знает — что там? Ему даже казалось, вредная девчонка притаилась по ту сторону и хихикает в ладошку, наблюдая за столичным жителем в неестественной среде обитания, как говорил Собачухин.
— Олеся, хватит прятаться, — почти жалобно сказал Карик. — Мы же купаться пришли.
— Гум, — пробурчали где-то над ним, и на припекавшее голые плечи солнышко пала тень. Стало удивительно тихо. Рассыпались в стороны надоедливые стрекозы, замолчали цикады.
Карик посмотрел вверх и увидел.
Это.
Это смотрело на него огромными круглыми глазами и жевало. Преогромная пасть с огроменными зубами открывалась и закрывалась, вниз летели перемолотые стебли. Ноздри раздувались, и Карик почувствовал дыхание зверя.
— Гуум, — повторил зверь, вздыбил голову, которая казалась крошечной на невероятно длинной шее, и сделал какое-то странное движение, отчего по шее прокатилась волна, воздух наполнился густым гулом, будто что-то провалилось в огромную пустую бочку.
Карик замер ни жив, ни мертв.
Затем зверь двинулся на него. Массивное тело встало из воды, и водопады ручьев побежали по морщинистой коже. Лапа толще сосны опустилась на дно, песок под Кариком содрогнулся, он шагнул назад, запнулся и упал, не в силах оторвать взгляд от наступавшей на него горы. Вода сомкнулась над головой, и это вернуло жизнь в парализованное ужасом тело.
Карик вскочил, сжал руки в кулаки, зажмурился и что есть мочи заорал:
— А-а-а-а-а!!!
— Гуум, — вторил ему зверь почти удивленно, но Карик, не открывая глаз повернулся и задал стрекоча.
Он бежал так, как никогда не бегал. Ни на физкультуре. Ни от хулиганов. Ни в догонялки. Трава летела из-под ног. Ветер бил в лицо. Хлестнула ветвь, другая, и только тогда Карик открыл глаза. Он мчался уже по лесу, но скорости не сбавил. Ему казалось, ящер бежит вслед за ним. Даже не так — несется во весь опор, как дикая лошадь, только еще быстрее, ломая деревья и выбивая в земле огромные следы.
Не хватало дыхания.
Перед глазами пламенели круги.
Исхлестанная иглами кожа горела.
Колени подгибались.
Но вместе с ужасом Карик вдруг ощутил к себе, к своей трусости такую злость, что это придало силы бежать еще быстрее, еще, пока нога вдруг не зацепилась за что-то, он потерял опору и со всего маху обрушился в густые заросли папоротника, ощущая даже облегчение, потому как понял, что иссяк, и ничто не заставит его подняться и продолжить бег, даже если по пятам будет гнаться целое стадо ящеров.
Странный курног
Курног обходил лежащего Карика и тыкал его в боки. Карик не шевелился, ожидая, что тому надоест, и он убежит по своим курногим делам. Зажмурив глаза покрепче, мальчик стал считать. Сначала до десяти, медленно, как полагается: девять с половиной, девять с четвертью, потом — до ста. На восьмидесяти ему показалось, что курног отстал, по крайней мере перестал бодать его в ребра, но продолжал считать — чтоб наверняка. А когда открыл глаза, то оказалось, что прилипчивое создание никуда не делось, а лежало перед ним на брюхе, вытяну в струнку хвост и шею с тяжелой головой, подогнув нелепые лапы под себя.
Увидев, что Карик открыл глаза, курног тут же поднялся и пошел на очередной круг.
— Брысь, — прошептал Карик. — Уйди. Сгинь. Ну, что я тебе сделал?
Последнее он сказал почти плаксиво. Курног боднул.
Карик перекатился на спину и ощупал себя. Во всех книжках, в которых герои падали с высоких круч, они первым делом себя ощупывали. Все оказалось целым, все на месте, даже не очень-то и болело. Только саднило колени, которыми он пропахал землю.
Карик сел. Курног отбежал в сторону и принял странную стойку — пригнувшись к земле и покачиваясь из стороны в сторону. Если б он не был таким мелким, то выглядел угрожающим. Подобрав шишку, Карик запустил ею в курнога, но промахнулся. Курног побежал за шишкой, вцепился, заурчал.
То, обо что мальчик споткнулся, оказалось кладкой. Большой кладкой ящеров, сверху еле-еле прикрытой сухими ветками и травой. Все яйца разбиты — то ли зверь какой полакомился, то ли курноги сами разбежались. Карик поднял обрывок кожистой скорлупы. Вернулся курног и вцепился в скорлупу, вырывая ее из рук. Карик разжал пальцы, и курног принялся грызть добычу.
Карик совсем его не боялся. Тот был настолько мал и нелеп, что смех разбирал, глядя на него и возню со скорлупой, шишками, ветками. Главное, что беспокоило мальчика, — он не знал точно, куда идти. Карик огляделся, но со всех сторон его окружали деревья — высоченные сосны, белесые стволы берез, а между ними густые заросли папоротника. По земле стелились низкие кустики, усыпанные ягодами. Карик сорвал одну, пожевал и выплюнул — кислятина. Курног повторил за ним — разинул пасть, схватил ягодный кустик и выдернул его из земли. Пожевал и выплюнул. Жалобно пискнул.
— Есть хочешь? — сочувственно спросил Карик. — И я бы не отказался.
И он побрел в ту сторону, откуда, как ему казалось, доносился гул реки.
Курног шнырял поблизости, то выбегая вперед, то отставая, то скрываясь в буреломе, то вскакивая на поваленный ствол дерева с заросшими мхом глубокими бороздами, будто кто-то давно его пытался жевать.
Когда Карику показалось, что он окончательно потерялся, и страх, да что там — страх! — ужас ледяной рукой схватил за горло и от изнеможения захотелось сесть на землю и зарыдать, он вдруг увидел мальчишку. Тот лежал в одних трусиках за густыми зарослями орешины и смотрел куда-то сквозь листву.
— Эй, — позвал Карик. — Эй!
Мальчишка дернул пяткой, извернулся, вскочил на ноги и в его руках оказалось странное устройство из обструганной ветки, согнутой дугой веревкой и короткой заостренной палочкой с пером.
— Ты чего? Чего? — зашипел мальчишка, и только теперь Карик признал в нем Петьку, что давеча швырял камешками в Собачухинских курногов. Лицо Петьки перепачкали полосы грязи, в вихрах торчали перья.
— Ничего. А ты чего? — спросил Карик, но Петька приложил палец к губам.
Сверху, где располагалось Петькино лежбище, открывался вид на пологий склон, а еще дальше виднелись знакомые столбы Периметра.
— Видишь? — Петька ткнул Карика острым локтем в бок. — Видишь?
— Столбы? — также шепотом переспросил Карик. — Столбы вижу.
— Да нет, вон под тем столбом, — он показал грязным пальцем куда надо смотреть.
Карик пригляделся.
У подножия столба возилась какая-то зеленоватая фигура. Она почти сливалась с травой, и было трудно понять — человек это или…
— Ящер? — обомлел Карик. И ему захотелось чтобы их убежище оказалось понадежней.
— Сам ты ящур, — ответил Петька. — Человек. Шпион. Вредитель.
Кто такие шпионы Карик, конечно, знал. Но кто такие вредители? Насекомые?
— Сам ты насекомое, — прошептал Петька. — Молчи, а то услышат.
Здесь Карику следовало обидеться, встать с земли и пойти к этому человеку, чтобы тот помог вернуться в поселок, поскольку человек, за которым следил Петька, конечно же, не был никаким шпионом, потому как Петька все придумал. Но тут, где только что был, как его назвал Петька, вредитель, бухнуло, в воздух потянулся белый дымок, а зеленая фигура исчезла.
— Ой, — сказал Карик.
— Вот тебе и ой, — Петька вскочил и припустил бегом по склону к Периметру. Обернулся: — Ну, ты чего застрял? Пошли!
Карик покорно пошел. Вслед за ним пошел и курног, который, как оказалось, никуда не сбежал, а таился тут же в траве.
Петька «Ящур»
— Тут к тебе опять Петька Ящур, — сообщила Олеська, собирая со стола посуду.
Дядя Коля был на ночном дежурстве, поэтому в доме безраздельно хозяйничала Олеська. Заставила Карика подняться ни свет, ни заря, вытащила его заспанного из платки к колонке, вокруг которой толпился зевающий народ, наполнила ведро водой, а когда Карик, мысленно проклиная девчонку, наклонился зачерпнуть чуть-чуть, чтоб только на глаза хватило, Олеська ловко подхватила ведро и вылила всю воду ему на спину и голову. Карик взвизгнул и погнался за Олеськой, но ее разве догонишь!
— Давай-давай, наподдай! — подбадривал Карика Борис — сосед по палатке, чья жена Марфа по вечерам пилила его за неустроенность быта и уговаривала вернуться в Архангельск.
— Олеська, пятками сверкай, пятками! — отзывался мастеровой Федор в неизменном комбинезоне, который никогда не снимал, хотя от него остро воняло креозотом.
Петька стоял перед входом в палатку и царапал прутиком выведенный белой краской номер 14. Он уже был в боевам раскрасе. А может, с вечера не умывался.
— Тебе чего? — спросил Карик, провожая взглядом Олеську, которая пошла кормить курногов.
— Решил? — осведомился Петька.
— Чего решил?
— Вступить в ящурный патруль, — сказал Петька, но опомнился и добавил: — Кандидатом, конечно.
Заумного слова Карик не понял, и Петька объяснил:
— Ну, то есть, будешь на этих, птичьих правах. Во всем мне подчиняться, слушаться. Стоять в ночных дозорах. Строгать стрелы, собирать перья.
У Карика чесался язык отшить Петьку куда подальше, но ведь больше никто из мальчишек не пришел к нему, не предложил дружить. Да и где они, эти мальчишки? Говорят, в других поселках — в Энергетике, Падунах — их гораздо больше, там даже пионерский лагерь организован, а здесь, на отшибе, у Периметра, только вот такие и водятся. Да еще Олеська.
Все же чокнутая она девчонка. Иметь ящера! От которого он, Карик, так позорно удрал. А если бы не удрал, то не встретил Петьку. Вот и выходит, Петька — живое напоминание его, Карика, позора. И трусости.
Петька — странный человек. Несмотря на все его игры в «ящурный патруль», то есть слежку за Периметром, перья в нечесаной голове и лук со стрелами, он обожал всяческие механизмы. Он мог часами наблюдать за грузовиками, которые вереницей ползли в карьер, а там подставляли кузова под ковши экскаваторов. Или, подобравшись поближе и задрав голову, разглядывать ажурные башни кранов, поднимающих и переносящих грузы с берега на тонкую нитку возводимой плотины. Но при всем этом он, как подозревал Карик, ужасно опасался машин. Жил Петька, по его рассказам, где-то в Падуне, но до городка добирался пешком, хотя, по правилам Братска, вполне мог выйти на дорогу, проголосовать, и любая попутная машина обязательно остановилась и подкинула туда, куда нужно голосующему.
Что из Падуна его тянуло сюда, хотя там, наверняка, имелась своя ватага ребят, Петька не открывал, пока однажды Карик не наткнулся на него сидящего в зарослях камыша и наблюдающего за купавшейся Олеськой. Карик решил было поднять его на смех, но Петька так на него посмотрел, что он передумал — лучше не надо. Нравится человеку девчонка, что такого? Пускай нравится на здоровье. Правда, у Карика потом несколько дней язык чесался рассказать Олеське про ее тайного воздыхателя, но он себя пересилил — с друзьями так не поступают.
Петька оказался полезным другом.
Именно он придумал чем кормить Зубастика. Да и то, что Зубастик «прилип» к Карику, тоже он догадался. Петька так называл то, что курног ходил за Кариком, как привязанный. Стоило ему войти в лес и негромко посвистеть, как через несколько минут из кустов выскакивал курног и принимался наматывать вокруг Карика круги. Точнее, даже не круги, а спираль, приближаясь все ближе и ближе, пока его длинный хвост не хлестал мальчика по ноге.
— Уж ты, — сказал Петька, когда первый раз увидел Зубастика, и Карик готов был поклясться, что мальчик испугался. Да и было чего — пасть курнога усеивали острющие черные зубы, и он потешно охотился на стрекоз — бегал за ними, подскакивал и разевал рот. Когда ему удавалось схватить одну, он наклонял голову к земле, наступал на насекомое лапой и делал движение, будто отрывал от нее кусок — резко вскидывал шею и клекотал.
— Цыпа-цыпа, — Петька присел, вытянул руку и потер большим и указательным пальцами друг о друга.
Курног бросил стрекозу и опрометью кинулся к Петьке. Карик даже обиделся, что Зубастик и Петьку признает за своего и также станет ходить за ним по пятам. Но курног щелкнул пастью, стараясь вцепиться в пальцы Петьки. Тот еле успел отдернуть руку.
— Голодный, — сказал он задумчиво. — Потому и доходяга.
— Но-но, — вскинулся Карик, обиженный что Зубастика так назвали. Хотя Петька прав — выглядел курног не очень — шкурка свешивалась неопрятными складками, голова моталась на худой шее. Не то, что откормленные курноги Собачухина, которых Олеська потчивала отборным зерном. — А если стащить у Собачухина мешок с кормом?
— Не-а, — покачал головой Петька. — Зерном не обойтись. Тут что покрепче надо.
Карик Петьке не особо поверил, поэтому пока тот все обещался достать «чего покрепче», набил втихаря карманы зерном и принес их Зубастику. Но тот на них даже не посмотрел, продолжая охоту на стрекоз.
— Вот, — сказал Петька, положив на траву нечто круглое, завернутое в лопухи и ловко перевязанное веревкой, сплетенной из травы. — Этим надо кормить.
Карик поморщился — пахло не очень. Будто что-то стухло. Но Зубастик, бросив гоняться за насекомыми, подскочил к принесенному Петькой свертку и ткнулся в него мордой.
— Понимает, — сказал Петька, развернул лопухи, обнажив странный шар. — Сейчас, знаешь, как накинется.
Он выхватил из-за пазухи костяной нож, полоснул по туго натянутой поверхности и во все стороны брызнуло.
Что брызнуло Карик не рассмотрел. Да и не хотел рассматривать, потому как его чуть не вывернуло от вони. Это походило даже не на тухлятину, а на нечто, очень долго гниющее. Карик зажал нос. Потом зажал рот. Потом кинулся с полянки в лес, где тут же налетела мошка, но он не обратил на это внимание. Тучи мошкары, лезущей в нос и в рот, были теперь мелочью, по сравнению с возможностью глотнуть свежего воздуха.
Петька отыскал его на берегу ручья, куда Карик примеревался нырнуть, отдышавшись от вони и теперь неистово расчесывая голые места, искусанные мошкой.
— Что это? — простонал Карик.
— Мясо курногов, выдержанное в желудке трирога, — невозмутимо сказал Петька. — Ему нравится.
История Жевуна
Олеськиного ящера звали Жевуном. И в нем не было ничего страшного. Даже размер не такой уж огромный — Жевун еще детеныш. Месяцев шесть как вылупился из яйца, которое нашли на берегу заводи строители и принесли дяде Коле, а тот отдал его Олеське. Никто не верил, что яйцо проклюнется, кроме самой Олеськи и Собачухина, успешно выводившего из яиц курногов в сделанном собственными руками инкубаторе.
Для того, чтобы найденное яйцо поместилось, инкубатор пришлось увеличить и потеснить яйца курногов. Олеська проводила в инкубаторе целые дни. Она бы оставалась там и на ночь, но Собачухин прогонял ее домой, чтобы дядя Коля не ругался. С утра пораньше Олеська вскакивала с кровати, готовила отцу завтрак и мчалась переворачивать яйцо разными боками для равномерного прогрева, подкладывать соломку, прикладывать к нему ухо, пытаясь расслышать шевеление детеныша. Единственный перерыв, который себе позволяла, — сбегать в обед домой, разогреть суп к приходу отца, и, еле-еле дождавшись его появления, вновь мчалась к Собачухину.
— Если он и проклюнется, — качал головой Собачухин, — то только из-за страха перед бедовой девчонкой.
Великий специалист по разведению курногов вспоминал сколько ему самому понадобилось времени подобрать тепловой режим для крошечных питомцев, о которых написано множество книг, начиная с Брема с его классической «Жизнью ящеров» и заканчивая трудами современных натуралистов: Пескова, Акимушкина, Дроздова, Гржимека. И то, как оказалось, все эти труды пестрели удивительными неточностями. Следуй он, Собачухин, их описаниям, никаких курногов ему не видать, как собственных ушей.
Собачухин обложился специальной литературой, листал справочники и сравнивал иллюстрации с фотографией яйца, которую повесил над рабочим столом.
— Ни черта мы о них не знаем, — ругался он сквозь зубы. — Человечество живет бок о бок с ящерами с момента своего зарождения, а так и не смогло узнать о них побольше.
И когда яйцо наконец-то лопнуло, Олеська от восторга взвизгнула так, что Собачухин услышал крик у себя в лаборатории и немедленно решил — из яйца лезет аж целый ящероед. Они столкнулись в двери инкубатора — Собачухин с поленом и Олеська, держащая на вытянутых руках детеныша плечехода.
— Ну да, да, — потом говорил Собачухин, — именно это я предполагал. Плечеход, конечно же! Откуда в здешних заводях мог оказаться землетряс? Или травоглот? Это, товарищи, наука!
Прогулка с ящером
— Сначала он у Собачухина жил вместе с курногами, — продолжала Олеська, пока они шли к Ангаре. — Но рос так быстро, что пришлось отселить в заводь, пока всех курногов не передавил.
Перепрыгивая с плиты на плиту, они добрались до заводи, из-за густых тростников которых слышались возня и фырканье. Карик покосился на Олеську, ожидая, что она поступит как и в прошлый раз, но она зашла в воду по колено и похлопала ладонью по поверхности: раз-два, раз-два-три.
— Это у нас знак такой, — доверительно сказала Олеська через плечо. — Сейчас появится. Ты только не бойся.
— Я и не боюсь, — сказал Карик, но сердце у него стучало.
Рассказать Олеське про Зубастика он пока не захотел. Еще засмеет. Назовет вторым Собачухиным, над курногами которого потешается весь поселок. Жевун вон какой большой! А Зубастик? По колено. Да и то, выглядит, если честно, не очень. Худой, узкий. Нет в нем основательности Жевуна, который хоть и детеныш, но обещает вымахать в такого гиганта, на которого вообще не влезешь, не говоря уже прокатиться на нем по поселку. А ведь Олеська это делала! И забиралась, и каталась, управляя неповоротливым и неуклюжим Жевуном с помощью хитрых веревок, которые крепила к его голове и пасти, чем ящер, говоря по чести, был не слишком доволен и даже норовил плюнуть, пока не получал шлепок по губам.
— Вырастет, — утешал Петька Карика, когда они сидели на опушке леса и швыряли Зубастику шишки, а тот ловко хватал их на лету, громко клацая пастью. — Каждый ящур растет по-разному. Такие, как Жевун, быстро, такие, как Зубастик, медленно. Дай-ка только срок, будет тебе и белка, будет и свисток.
— Ты в Олеську втюрился, — вдруг ни с того, ни с сего ляпнул Карик. Скорее от расстройства и раздражения.
— Я?! — выпучил глаза Петька.
— Ага, ты. Я же видел, как ты за ней подглядываешь. Ну, когда она купается.
— Дуришь, — сплюнул Петька. — Я на машины смотрел, как они на строительстве работают.
— Ой, — прищурился Карик, — из тех кустов никаких машин и не видно.
— Видно, — упрямо сказал Петька.
Слово за слово, дело дошло до потасовки. И ходить бы Карику с фингалом, потому как Петька оказался невероятно ловким, а кулаки — железными, если бы не Зубастик, который в разгар драки вдруг страшно зашипел и вцепился в ногу Петьки. Не сильно, так, попугать, но царапины от зубов остались. Карику стало жалко Петьку, да и чего он к нему привязался с этой девчонкой?
— Уматывай, — сквозь зубы сказал Петька Карику, когда тот попытался помочь размазать по ранам сосновую смолу.
Карик потоптался немного, опасаясь, что Петька огреет вертевшегося рядом Зубастика палкой, чтобы не кусался, но мальчик встал и похромал в лес, в свой ящурный патруль.
На следующий день Петька не появился, но Карик и не вспомнил о нем. Он даже о Зубастике не вспомнил, так как Олеська, после долгих упрашиваний, все же разрешила ему покататься на Жевуне.
Поначалу было страшно. Даже очень страшно. Когда с помощью Олеськи он взобрался на спину ящера, ему показалось, что тут же сверзится. Карик вцепился в веревки, а Олеська ловко взлетела вслед за ним, не садясь сделала несколько шажков по длинной шее Жевуна, развернулась на кончиках пальцев, и так же вернулась к сидящему Карику. Она походила на балерину. Или гимнастку на бревне.
Воображала, подумал Карик.
— Цоб-цобэ! — крикнула Олеська, хлопнула ладошкой по шее ящера.
— Гуу, — ответил Жевун и неторопливо тронулся, словно машина, постепенно набирая ход.
Поселок как на ладони — ряды палаток и деревянных зданий, засыпанная щебнем дорога, по которой двигались грузовики и машины с торчащими из кузова дулами, выпускающими облака дыма в сторону леса, — энтомологические экспедиции, уничтожающие гнус. А если смотреть в сторону Ангары, виднелся частокол подъемных кранов, вставала высоченная стена ГЭС, а еще дальше — поднималась решетчатая ферма погодной станции, к которой через тайгу вела просека. Стройка кипела, стройка бурлила. И удивительно, но только сейчас, со спины Жевуна, Карик вдруг понял, насколько она гигантская. И поселок — лишь небольшой клочок передового поселения советских людей на далеком и почти неизведанном юге Сибири.
— Вот там — Падун, — махала рукой Олеська, — вон там Низы, только ты туда один не ходи, там мальчишки злые, обязательно наваляют, а во-о-н пристань. И струнную дорогу сюда обещают протянуть от Тайшета. Вон водоход идет. А там погодная установка, представляешь, как от нее холодно будет? А вон… а вон…
Карик вертел головой, пытаясь успевать за вездесущим указательным пальцем Олеськи, и страх исчез. И место его заняла неописуемая радость. Радость от всего: лета, каникул, Братска, Олеськи, Жевуна, Зубастика, и даже Петьки, который все еще дуется на него и играет сам с собой в ящурный патруль, обходя Периметр.
И когда они уже почти ночью вернулись домой, Карик долго не мог заснуть, а когда все-таки заснул, ему приснилось как отважные революционеры штурмуют неприступный Зимний дворец под канонаду могучего крейсера «Авроры», главным калибром бьющего по царской цитадели, а огромные спинороги мощными хвостами ударяют по толстым и высоченным стенам дворца, пока те не рушатся, и в проломы устремляются отряды большевиков, и вместе с ними бежит, стреляя из ружья, Карик, ничуть не боясь революционных ящеров.
Таинственная записка
— Почему сразу не показал?! — Олеська даже ногой притопнула. — Почему?!
— Я не думал… не думал, что это важно, — промямлил Карик. — Откуда я знал? Мало ли какие он записки пишет? Это же игра в его дурацкий патруль…
Он еще раз посмотрел на клочок бумажки, зажатый в руке. Строго говоря, это и запиской нельзя назвать. Потому как из слов там и было: «Бяда». Именно так! Через «я». И рисунки. Густой лес, изображенный десятком елочек, толстая линия, огораживающая лес, которую грызло какое-то чудище с рогами, люди с огромными головами и торчащими из волос перьями, неуклюже держащие в кулаках топоры, еще какие-то линии и черточки. В общем, ничего не понятно. Хотя пару изображений Карик узнал. Нельзя не узнать. Девчонку в сарафане-треугольнике, оседлавшую ящера. Да и ящер вышел на удивление похожим — с выпученными глазами и вытянутыми губами. Олеська на Жевуне. А рядом с ними бежал, переставляя ноги-загогулины, нелепый мальчишка в коротких штанишках. Он. Карик.
— Где ты нашел ее? Расскажи подробнее, — потребовала Олеська.
— На нашем обычном месте, — сказал Карик. — Я же говорил. Вон там, на опушке, где мы встречаемся, у поворота на Падун.
— Вы договорились с ним встретиться? — уточнила Олеська, нахмурив брови.
— Ничего не договаривались, — сказал Карик. — Просто всегда там встречались и все.
Врал, Карик, ох, врал. Аж уши горели. Даже не горели. Пылали. Врать Олеське почему-то стыдно. А все из-за Зубастика, о котором он ей так и не рассказал. Язык чесался рассказать, похвастать — не только она имеет собственного ящера, но и он, Карик, сумел приручить динозавра, но все откладывал и откладывал. Поначалу ему казалось, что Олеська его засмеет, увидев тощего курнога, который бегает по пятам Карика и грызет шишки. Потом, когда Петька стал подкармливать Зубастика той жуткой тухлятиной, и ящер стал расти, как на дрожжах, Карик продолжал молчать, ибо опасался, что Олеська проболтается отцу, а ящер внутри Периметра — нарушение правил стройки. Жевуна знали все. А Зубастика?
И встретиться утром они договорились с Петькой именно потому, что тот обещал притащить очередную порцию тухлого лакомства для Зубастика, но когда Карик прибежал на уговоренное место, никого и ничего там не нашел, кроме нелепой записки-рисунка. Да он бы ее и не заметил, если бы не костяной нож Петьки, которым он приколол бумажку к дереву.
Олеська продолжала выспрашивать, а Карик тысячу раз покаялся, что показал ей эту дурацкую записку. Лежала бы себе в кармане вместе с костяным ножом, и лежала, мало ли чего Петька накарябал. Было что серьезное, мог и написать: так и так, нужна помощь, встреча там и там, а то развел народное творчество!
Карик так и сказал этому следователю в юбке:
— Он что, просто написать не мог?
— Не мог, — сказала Олеська. — Ничего ты так и не понял про Петьку. Он ведь…
— Что он? — спросил Карик.
— Ничего, — Олеська закусила губу. — Помощь ему нужна, вот что. В беду он попал. В большую беду.
— Ты толком можешь сказать? — У Карика даже пот на лбу выступил от слов Олеськи, а в животе стало холодно.
— Некогда, — Олеська еще раз посмотрела на рисунок. — Я знаю где это. Пошли, надо Жевуна обуздать.
Карик и Олеська спешат на помощь
— Быстрее, быстрее, — Карик, заразившись беспокойством девочки о Петьке, почти умолял не то Олеську, не то Жевуна, который неторопливо шагал по лесу, словно нарочно задумываясь перед каждым проходом между деревьев — выбрать его или поискать пошире, чтобы не задеть боками и хвостом сосны. Не забывал ящер и о пропитании, ухватывая пастью свежие побеги, а потом долго хрумкая ими, разбрасывая во все стороны измочаленные иголки и остатки коры.
— Ну, пошел! — похлестывала Жевуна прутиком Олеська. — Не до еды сейчас, не до еды!
— Гу-у, — возражал Жевун, — гу-у-у-у.
И хотя двигался ящер ни шатко, ни валко, каждый шаг его был широк, и вот деревья расступились, в просвете показался Периметр, и Олеська ойкнула, а Карик от отчаяния заколотил по холке Жевуна.
Потому что они опоздали.
Почти опоздали.
Один из опорных столбов накренился, удерживаемый от падения натянутыми проводами. Сигнальная лампа на его верхушке мерно вспыхивала, словно ничего страшного не случилось. Но самое жуткое заключалось в том, что медленно-медленно валились и соседние столбы. Еще немного, и в Периметре откроется проход, сквозь который пройдет не то что один ящер, а целое стадо. И никто не сможет помешать, даже Петька, который стоял перед Периметром в боевой раскраске, с длинными перьями в нечесаной голове, с грязными разводами по всему телу, натянув тетиву, на которую наложена стрела с полосатым оперением.
— Дурак, вот дурак, — в отчаянии прошептал Карик, в глубине душе завидуя отчаянной храбрости маленького мальчишки.
— Он их хочет остановить, — сказала Олеська. — Понимаешь? Хочет!
— Кто?! Ящур?! — завопил Карик, пытаясь представить как сквозь прореху в периметре устремляется семейство громоходов, и как Петька храбро пуляет в них свои дурацкие стрелы, у которых железных наконечников даже нет, и как стрелы отскакивают от костяных пластин, а ящеры, ничего не замечая, прут на Петьку, а тот отчаянно пускает стрелу за стрелой, пока над ним не вздымается огромная нога… Дальше Карик не представлял, покрепче зажмурившись.
— Смотри! — крикнула Олеська, и Карик открыл глаза.
Из леса, позади Периметра, на расчищенную полосу выходили ящеры. И какие! Никогда еще не видел Карик таких чудищ — ни на картинках, ни в кино. Крутогорбые, рогатые, с огромными пластинами вдоль хребтов. Они выходили и останавливались. Впереди один. Чуть позади — двое. Дальше — трое. И так ряд за рядом, словно огромный заостренный клин, нацеленный на пролом, а еще точнее — на Петьку. И было в их построении что-то более жуткое, чем сами рогатые ящеры. Какая-то правильность. Таким боевым порядком могли строиться люди, но никак не безмозглые твари.
Однако их приготовление к атаке дало время Жевуну подойти гораздо ближе.
— Но! Но! — кричала Олеська и хлестала его прутиком по шее. — Цоб-цобэ!
— Гуу! Гуу! — ворчал Жевун. Вряд ли он чувствовал сквозь толстую шкуру боль от прутика. Скорее, ощущал нетерпение хозяйки, и обещал прибавить ходу.
Жевун поравнялся с Петькой, прошел дальше и, подчиняясь крику Олеськи, повернулся боком к разрыву в Периметре. Теперь он стоял на пути рогатых ящеров, медленно размахивая хвостом и переминаясь с ноги на ногу.
— Забирайся! — крикнул Карик и бросил Петьке моток веревки.
Петька мотнул головой:
— Сами уходите. Это мое дело.
— Жевун их сдержит!
— Не сдержит!
Карик растерянно посмотрел на Олеську.
— Спускайся вниз и утащи его отсюда, — приказала девочка. — Мы постараемся их задержать. Бегите на ближайший пост. За помощью.
Карик не узнавал Олеську — она говорила четко, отрывисто, и он мог поклясться — рогатые ящеры ее не пугали. Он посмотрел еще раз на то, что происходило за разрушенным Периметром. Ящеры пришли в движение — по шипастым спинам прокатилась волна, деревья ужасно заскрипели, земля дрогнула.
Веревка обдирала ладони, костяные бляшки на шкуре Жевуна наждаком задевали кожу, оставляя глубокие царапины. Карик упал на траву, вскочил и побежал к Петьке. Тот продолжал стоять на своем посту, только тетиву натянул туже. По его щекам катились слезы.
— Надо бежать, — сказал Карик. — Петька, очень тебя прошу. Давай. За помощью. Тут недалеко. Наверное.
— Ты не понимаешь, — сказал Петька. — Никто не понимает. Они обманули меня. Понимаешь? Обманули! Они все разрушат. Поселки растопчут, машины, людей. Обманули! Урвагч!
Карик и вправду ничего не понимал. Кто обманул Петьку? Однако разбираться, расспрашивать времени не оставалось. Он схватил Петьку за руку и потащил за собой. Но Петька ловко вывернулся и вновь принял боевую стойку.
— Ах, ты так! — Карик изловчился и толкнул его в спину. Точнее, попытался толкнуть. В самый последний момент Петька сделал шажок в сторону, и Карик, промахнувшись, полетел на траву. А когда попытался встать, то в лицо ему смотрела стрела. Самая настоящая стрела с острым наконечником из кости и тремя зазубринами, чтобы крепче вонзалась в тело.
— Ты чего, Петь… — начал было Карик и осекся. Тот, кто смотрел на него с прищуром, прицеливаясь, не был Петькой.
Битва с рогачами
Вернее сказать, тем Петькой «Ящуром», которого знал Карик, — нелепым мальком, игравшего в защитника Периметра, подглядывавшего за Олеськой, ходившего по пятам за Кариком, навязываясь в друзья, ловившего вредителей, а затем снабжавшего пропитанием Зубастика. Это был другой человек. Он даже как-то вытянулся, сквозь разводы грязевых татуировок на теле проступили мышцы, лицо потеряло выражение наивного пацана, стало злым, безжалостным.
— Энд гарч, — прошипел этот новый Петька. — Сам делай, что приказала Олеська. Понял?!
И тут огромный хвост Жевуна пришел в движение. Делая размах, Жевун неминуемо снес бы Петьку, но Петька присел, и хвост просвистел над ними. Лежа на спине, Карик почувствовал упругую волну воздуха, свет померк, затем в лицо брызнуло яркое солнце, он зажмурился и услышал глухой удар, от которого содрогнулась земля.
— Гуу! — взревел Жевун. — Гуу!
Когда глаза перестали слезиться от солнца, Карик вскочил и увидел — рогачи шли в атаку. Первый, возглавлявший стадо, теперь валялся на земле, нелепо шевеля ногами, как перевернутый на спину огромный жук. Но ящеры продолжали идти, расширяя проход в периметре так, будто в отверстие вбивался клин — крайние рогачи упирались бронированными боками в опоры, отчего те кренились, с противным звоном рвались провода, а окончательно дело довершали следующие ряды, втаптывая остатки Периметра в землю.
Петька пробежал под брюхом Жевуна, куда-то прицелился, выпустил стрелу, которая взмыла круто вверх. А Петька накладывал новую стрелу и опять пускал ее в сторону рогачей, и еще одну, и еще.
Жевун снова ударил хвостом, и еше пара рогачей повалились на бок, отчего наступающий клин сбился, идущие позади ящеры наткнулись на упавших, повернули в сторону, но сшиблись с другими, которые продолжали переть вперед и вперед. Возникло замешательство. Рогачи недовольно фыркали, мотали головами, но затем их движение упорядочилось. Они обходили Жевуна с двух сторон, стараясь взять его в кольцо.
«Помощь! Нужна помощь!» — вдруг вспомнил Карик, завороженный зрелищем битвы.
И помощь пришла.
Земля дрогнула, на яркое солнце пала тень, и яростный рык словно холодной волной от близкой погодной установки прокатился по месту сражения.
И сразу наступило затишье.
Только жуткое урчание нарушало тишину.
Словно во сне Карик видел, как Жевун повернул башку в его сторону, по боку ящера прокатилась волна дрожи, от чего Олеська чуть не свалилась с холки, но удержалась, крепче ухватилась за сбрую, что-то крикнула, но Жевун подался вбок, начал разворачиваться хвостом к более страшной, по его мнению, опасности.
Один из рогачей, оказавшийся на пути отступления Жевуна, боднул его, острые шипы глубоко вонзились в лапу, брызнула кровь.
Но Карик этого уже не видел, загипнотизированный огромным желтым глазом, похожим на глазок яичницы, что так любил готовить Собачухин из яиц курногов. Глаз пристально рассматривал Карика, вертикальный зрачок сжимался и разжимался, пульсируя в радужке. И подчиняясь этой пульсации, все тело охватывала неодолимая слабость.
Потом распахнулась пасть, переполненная острейшими клыками, но Карик все равно не мог пошевелиться, даже когда между зубов возник язык и лизнул его.
Лизнул!
Его!
— Зубастик, — пробормотал Карик, — Зубастик.
Ящер ткнулся в него мордой.
И как по волшебству немочь бледная испарилась.
— Ну, я вам покажу, — сказал Карик. И поправился: — Мы вам покажем.
Зубастик вступает в бой
Задняя лапа Жевуна, пробитая рогачам, подломилась. Плечеход накренился, как подбитый ниже ватерлинии ледовый броненосец, жалобно зарычал, а ободренные рогачи выставили шипы и двинулись на Жевуна.
Петька перестал пускать стрелы по одному ему ведомым целям. Увидев, что Жевун падает, он схватился за сбрую и влез на холку к Олеське, которая пыталась выпрямить питомца.
— Уходим, — сказал Петька, но Олеська помотала головой и закусила до крови губу. Из глаз ее текли слезы. — Он сильно ранен в ногу, сейчас упадет и нас придавит.
— Не упадет, — сказала Олеська, видя, как плотная масса рогачей охватывает Жевуна полукругом. — Не падай, Жевун, миленький!
— Гуу, — жалобно простонал ящер, изогнул шею и посмотрел укоризненно на Олеську.
Петька хотел силой стащить упрямую девчонку вниз, но тут над полем битвы разнесся рев. Узкое, двуногое, хищно вытянутое тело вклинилось в ряды рогачей.
Карик кое-как держался за роговые выступы. Его мотало из стороны в сторону. Когда казалось, что сейчас он сползет с правого бока, ящер бросался вправо, Карик на мгновение выпрямлялся, чтобы тут же сползти на другую сторону. И, словно чувствуя это, Зубастик новым рывком восстанавливал его равновесие.
Только отсюда, с холки Зубастика, Карик понял насколько вырос его питомец. Помогло ли тут Петькино питание или сам Зубастик вполне прокармливал себя, шныряя по лесу и охотясь за дикими курногами, — все могло быть, но с последнего дня их встречи ящер здорово вымахал. Однако рогачей пугал не размер Зубастика, а кое-что другое.
Его пасть, утыканная черными клыками.
Его рев, от которого даже у Карика бежали мурашки.
Его быстрота и невероятная ловкость, с которой он уклонялся от рогачей, заходил им в бок, чтобы ловким ударом тяжелой головы сбивать с ног бронированных чудищ.
Это даже хорошо, что он их не кусает, мелькнуло у Карика. Только расшвыривает, ломает ряды, вносит сумятицу в продвижение стада. То, что сейчас нужно. Чтобы дать отступить раненому Жевуну. Чтобы выиграть время до прихода помощи.
Ведь помощь придет?
Обязательно придет!
Чукочи
Когда Карик с высоты Зубастика увидел зеленые тени, которые перемещались между наступавшими рогачами, он решил, что ему показалось. Но одна из теней вдруг метнулась к брюху ящера, распахнула накидку и превратилась в странного человека с повязкой на голове и короткой палкой в руке. Человек встретился взглядом с Кариком, и мальчику показалось, что тот усмехнулся.
— Берегись! — раздался отчаянный вопль Петьки.
Сбоку неслись два рогача, сталкиваясь между собой боками, отчего по полю прокатывался сухой треск, наклонив головы и намереваясь насадить Зубастика на все шесть рогов.
Человек, услышав крик, повернул к рогачам, метнулся им навстречу и с невообразимой легкостью вскочил на выставленные рога, используя их как ступеньки добрался до костяного воротника, перемахнул через него и оседлал левого ящера. И словно подчиняясь неслышимой команде, такие же зеленые тени вдруг возникли на спинах остальных рогачей.
Это нисколько не умерило натиска. Наоборот. Хаотичное движение ящеров обрело целенаправленность. Они больше не толпились друг рядом с другом, цепляясь костяными выступами и рогами, а подались в стороны, ловко уходя от бодающих ударов Зубастика и держась подальше от хвоста Жевуна.
На мгновение у Карика возникла мысль, что эти люди верхом на рогачах — долгожданная помощь, что это специально обученные пограничники, умеющие столь ловко обращаться с ящерами, и сейчас они развернут могучих животных, уведут их за Периметр, спасая поселок и всю стройку.
Он, конечно же, ошибался.
В воздухе свистнуло, Зубастик дернулся, и Карик увидел, что в кожу ящера вонзился длинный шип. Зубастик взревел, замотал башкой, будто выискивая обидчика, но тут еще множество шипов ударили о его бок и шею. Некоторые попали в костяные бляшки и отскочили, но другие глубоко проникли в тело.
Зубастик качнулся, Карик крепче ухватился, чтобы не упасть, но тут его плечи обвила веревка и сдернула вниз, на траву. Он больно ударился. В глазах вспыхнули искры, дыхание перехватило. Его перевернули на живот, больно-пребольно загнули назад руки и связали.
Карик попытался сопротивляться, но его схватили за волосы, шмякнули лицом об траву.
Последнее, что он увидел, — Зубастик, усеянный шипами, словно еж, падает на бок, дергает задними лапами и нелепо шевелит передними лапками.
— Зубастик, — прошептал Карик и потерял сознание.
Предательство
Что-то глухо стрекотало.
Вертолет, подумал Карик, приходя в себя. Он чувствовал огромную слабость, но при этом — счастье от того, что помощь все же пришла, и им больше не надо сдерживать рогачей, так как сейчас появятся серьезные, сильные, спокойные взрослые, которые оттеснят ящеров за Периметр, восстановят ограждение, а Карика, Олеську и Петьку отправят в поселок, где все узнают об их подвиге, выбегут из палаток и домов, будут махать руками, бросать цветы, а дядя Коля подбежит к Карику и со слезами на глазах примется жать его еще слабую руку, трясти, хлопать по щекам, дергать за нос…
Удивленный и раздосадованный таким отношением к герою со стороны дяди Коли, Карик открыл глаза и увидел нагнувшегося над ним человека. Он хотел ему что-то сказать, но губы не слушались. Человек поднес ко рту Карика фляжку и заставил глотнуть нечто тягучее с острым вкусом. Пить это не хотелось, но чтобы не захлебнуться пришлось сделать глоток, и в голове тотчас прояснилось. И вспомнилось все.
Не было ни поселка, ни встречи героев, ни дяди Коли, ни помощи, а был все тот же лес. И только стрекотание осталось, но очень далекое, за зеленым пологом деревьев, переплетающихся ветвями так, что не видно ни неба, ни солнца. Впрочем, люди остались. Много людей. Незнакомых. Странно одетых — в длинных зеленых накидках и повязках на головах, из которых торчали перья.
Карика ухватили за шиворот, подтащили к дереву, где сидела Олеська. Бросили рядом с ней.
— Где Петька? — спросил Карик.
— Предатель, — процедила Олеська, и Карик подумал, что по какой-то причине она считает предателем его, но Олеська продолжила: — Петька — предатель.
И кивнула головой.
Недалеко от них стоял Петька и на непонятном языке говорил с человеком в накидке. Человек отличался от других гордой осанкой и богатым оперением. И Карик вдруг понял, кого ему напоминали эти люди — смуглой кожей, длинными черными волосами, крючковатыми носами и узким разрезом глаз. И даже татуировками.
Петьку!
Но Карик спросил другое, от чего ему тут же стало стыдно, но этот вопрос казался наиболее важным:
— А они нас скоро отпустят?
Олеська презрительно на него покосилась:
— Ты что? Совсем дурак? Это же чукочи, и мы у них в плену.
Карик закрыл глаза. Ужасно хотелось заплакать, но он сдерживался. Где-то остался лежать Зубастик, пронзенный шипами. Там же остался Жевун. Друг оказался предателем. И вообще — что его понесло из безопасной Москвы в этот Братск? У него возникло острое чувство обиды — на отца, который согласился его сюда отправить, на дядю Колю, который уговорил отца отпустить с ним Карика, на Олеську, и вообще — на весь мир, который только и виноват в том, что его, Карика, захватили какие-то непонятные чукочи.
— Ага, — злобно прошептала Олеська, — еще и от своих получил.
Когда Карик проморгался от слез, то увидел, что Петька сидит на земле и потирает щеку.
— От меня не такую оплеуху получишь, — пообещала Олеська. — Я тебе… я тебе… — и тут сама расплакалась. Вот странно, но вид плачущей девочки придал Карику сил. Глаза немедленно высохли, он сжал кулаки, обещая себе — как только Петька подойдет ближе, он вскочит на ноги и надает ему таких тумаков, что…
Зря храбрился. Вожак знаком руки подозвал двоих чукочей и показал на детей. Те подбежали к ним, поставили их на ноги, нахлобучили на головы мешки.
Наступила тьма.
И в этой тьме его поволокли, подняли, а потом положили на что-то жесткое, шипастое, но несомненно живое.
Карику снова захотелось заплакать, но он только сильнее закусил губу.
Май — август 1963 г.
Ленинград, о. Грумант
Дорогие ребята!
Вы прочитали главы из повести «Жевун и Зубастик» и, наверное, желаете знать, что дальше произойдет с ее героями — Кариком, Олеськой, Петькой, а также с Жевуном и Зубастиком. Хотим вас обрадовать — мы планируем опубликовать продолжение в очередном выпуске альманаха «Мир приключений», а полностью повесть выйдет отдельной книгой в Детгизе.
Мы будем очень признательны, если вы пришлете свои отзывы о прочитанном в адрес редакции альманаха. Наиболее интересные письма мы передадим автору повести.
Оставайтесь с нами! Будет много интересного!
