Глава 8: Тибет
Оголённую кожу чеха на груди и животе покрыли зябкие мурашки. Но, жутковатое лицо-череп не дрогнуло ни единой мышцей.
Фон Зефельд достал из-за пазухи пачку фотографий.
– Вот, все этапы – ловким движением пальцев развернул он листы в широкий веер. – Час за часом.
Везде там, крупным планом фигурировал Томаш Горак. На первом фото его лицо покрывали едва заметные чёрные штрихи.
На втором они удлинялись и становились жирнее. На третьем – соединялись меж собой, образуя контур рисунка.
Фарбаутр глянул на снимки лишь мельком. Отбросив папку с досье на лежанку, он медленно двинулся вокруг сидящего на стуле чеха, напряжённо всматриваясь в каждую графическую чёрточку столь изумительного, художественного изображения, покрывавшего его тело.
Жилы и вены органично срастались друг с другом. И разбегались во все стороны ручейками – вниз под одежду; и змейками по шее вверх, ныряя в густую шевелюру.
Не сводя с чеха глаз, Фарбаутр на ходу вынул из-за пояса чёрные перчатки. Как хирург, с резиновым скрежетом, натянул их на руки. И зайдя Гораку за спину, аккуратно раздвинул ему волосы на макушке.
В белом свете влажно блеснули толстые черви мозговых извилин, бок о бок тесно сплюснутых друг с другом.
Фарбаутр коснулся пальцем припухлой частички мозга. На краткий миг возникло ощущение, что оболочка сейчас мягко прогнётся и Горак вскрикнет. Но, палец уткнулся в твёрдую, черепную кость.
– Может это симпатические чернила? – предположил фон Зефельд. – Так ведь тоже… Не понятно как, почему проявились? Из-за скачка температуры тела?
Фарбаутр запустил пятерню глубже в шевелюру чеха. Под пальцами чёрной перчатки, в скольжении меж волос мелькнула глубокая борозда, разделявшая мозг на два полушария.
И то ли это были блики света… То ли рябь от движения тонкой кожи на голове… То ли игра воображения… Однако, рисунок мозга – едва заметно – но пульсировал, и шевелился, как мешанина спящих змей.
Фарбаутр подался ближе, склонился к самым волосам, и понял, что зрение его не обмануло. Извилины действительно сокращались и сжимались. Нарисованный мозг жил и работал!
Поглощённый этим невероятным зрелищем Фарбаутр извлёк из нагрудного кармана прямоугольную, сильную линзу. Поднеся увеличительное стекло к рисунку под раздвинутыми волосами, он увидел сотни тысяч микрочастиц – тёмных точек, из которых состояло изображение мозга.
Молекулы ли это, атомы, или ещё что – они находились в беспрестанно хаотичном мельтешении, напоминая муравейник.
С сумасшедшей скоростью все эти крапинки сцеплялись, расцеплялись, образуя новые соединения, линии и цепочки.
Фарбаутр чуть отстранил линзу, и его глазам предстала картина метаморфоз, происходящих с рисунком мозга. Движение частиц, соединение их и расщепление меняло изгибы борозд и извилин. Разглаживались округлости, и тут же возникали другие. Кора головного мозга то набухала, то опадала. Она перестраивалась в прямом смысле слова.
С внезапностью удара, Фарбаутра, вдруг, осенило!
«Теменная доля – мелькнуло в голове, глядя на рисунок спрессованных складок мозга в районе макушки. – Отвечает за осязание, давление и боль!»
В досье сообщалось, что чех не ощущает прикосновений, не контролирует свой взгляд. Ведь это результат повреждения теменной доли мозга! Или…
«…Или его намеренного изменения…» – замер Фарбаутр.
Микрочастицы метались в границах рисунка с возросшей активностью, трансформируя борозды мозгового лабиринта.
Пальцы в чёрной перчатке стремительно скользнули дальше по шевелюре.
«Лобная доля – быстро регистрировал в уме Фарбаутр. –Движение, речь, способность рассуждать!»
Рисунок мозга здесь тоже бурлил от кипящих процессов.
Итогом которых, похоже, была заторможенность чеха, и полная его безучастность ко всему, происходящему вокруг.
«Височная доля – соображал Фарбаутр дальше. – Слух, восприятие… Чёрт! Память!!!»
Он резко нагнул голову чеха вбок, чуть не сломав ему шею, и задрал волосы на виске.
– Что… Что? – бестолково спрашивал фон Зефельд где-то вне поля зрения.
Клубок мозгов в височной доле, буквально, пузырился. Извилины спрямлялись в гладкие трубки.
Фарбаутр стремительно отщёлкнул чёрный жезл от кобуры и рывком обогнув чеха, встал напротив. Острым концом палки он поддел подбородок Горака и запрокинул его голову вверх.
Выражение глаз у чеха было абсолютно пустым, как у замороженной рыбы.
– Кто ты? Помнишь? – резко выпалил Фарбаутр на чистом чешском языке.
– Бесполезно – прокомментировал фон Зефельд сзади.
И вслед за тем, сам же изумлённо поперхнулся. Ибо, Горак – пускай коряво и неуклюже – но, приподнял свои руки с колен. Он неловко расправил скрюченные пальцы, и медленно повертел ладонями, глядя на них так, словно видел впервые.
– Человек… – глухо ответил чех на вопрос.
Фон Зефельд – в радостном возбуждении – посмотрел на брата, ожидая перевода. Фарбаутр же раздражённо выдохнул, скрипнув зубами.
– Имя! – приказал он по-чешски.
Горак замер, не опуская рук. Фарбаутр впился в его лицо цепким взглядом: на лбу там не прорезалось ни единой морщины.
– Какое дадите – механически сказал чех.
Фон Зефельд перескакивал взглядом с Фарбаутра на чеха и обратно.
– Откуда ты? Профессия? – гвоздил Фарбаутр дальше.
Чех вновь застыл, словно оледеневший. Его взгляд хоть и стал чуть осмысленнее, но – видел он явно нечто своё, вне этого мира.
– Я ещё не родился – произнёс Томаш Горак.
Фарбаутр, изменившись в лице, опустил жезл.
Фон Зефельд похолодел, впервые видя такую реакцию брата.
– Да что он говорит-то?! – воскликнул лейтенант.
Фарбаутр ринулся вперёд, подойдя к чеху вплотную. И направил линзу на его грудь – на рисунок внутренних органов, суставов, и венозных жил. Здесь так же бурлили реакции соединения, деления, и замещения.
Сердце, почки, рёбра; тугие, многослойные канаты мышц – всё состояло из скопления сотен чёрных точек. Они копошились, подобно микробам, сливаясь и рассыпаясь в пыль.
Неподвижным был лишь состав костей – прямые, чёткие линии даже под лупой.
Мышцы же и сухожилия, вследствие распада микрочастиц, сдувались, теряя упругость. Они дрябли и провисали, их покидала накопленная сила и мощь.
Фарбаутр глянул на руки чеха – натруженные, привыкшие к ломовой работе. Ладони – прямо на глазах – утрачивали цепкость, словно превращаясь в вату. Обмякшие и рыхлые, они теперь, казалось, принадлежат изнеженному белоручке, а не суровому мужику.
«Мышечная память – осознал Фарбаутр. – Забудет всё, что умел! Лепить, мастерить, драться – всё!»
Он распрямился, невидяще глядя на рисунок внутренних органов. В голове звенел каскад вопросов: как можно такого добиться? Что сделали с этим чехом? И самое главное – кто?!
Фарбаутр вогнал линзу обратно в нагрудный карман. Был лишь один способ узнать все ответы. Не обращая внимания на брата, он подхватил с лежанки досье Горака.
И стремительно кинулся к двери, распахнув её, будто сшиб ураганом. Охранник в коридоре вскочил со стула.
– Поднять в мой кабинет! Сейчас же! – отчеканил ему Фарбаутр, и порывистым шагом рванул вдоль камер, прочь из подвала.
Не видя ничего вокруг, он пролетел по коридору до решётки – часовые поспешно её распахнули. Весь пребывая в своих мыслях, взмыл по лестнице наверх. Его всецело занимало, поглощало только то, что предстояло сейчас сделать – совокупность ряда сложных задач, с не очень ясным результатом.
Ворвавшись в свой кабинет, Фарбаутр свернул к глухой стене, обшитой дубовыми панелями. Вдавив одну из них, он сдвинул её вправо. Большой квадрат со скрежетом отъехал, явив взору нишу, в которой помещался сейф.
Не снимая перчаток, Фарбаутр покрутил металлический циферблат, вслепую набрав шестизначный код. Тотчас раздался железный щелчок, но Фарбаутр даже не коснулся ручки сейфа.
Развернувшись, он шагнул к столу, бросил на него досье Горака. И открыв папку, принялся быстро пролистывать страницы, словно и забыл о сейфе.
Дойдя до рапорта агента о встрече с Гораком, Фарбаутр ткнул жезлом, как указкой, в строчку: «в 21.25 объект был обнаружен в своей комнате, в невменяемом состоянии».
«Двое суток назад» – дополнил сам себе Фарбаутр.
За его спиной резко вжикнул диск циферблата на сейфе, автоматически крутанувшись обратно. И прозвучал второй щелчок.
Фарбаутр застыл на мгновение. Затем, тихо и аккуратно положил чёрный жезл поперёк раскрытой папки. И подойдя к сейфу, бережно отворил его тяжёлую дверцу.
Внутри стоял деревянный, резной короб, с длинной, кожаной лямкой – вешать на плечо.
Фарбаутр протянул руку к коробу и взял с крышки лист – фото белокурой девушки в военной форме. Чёрно-белый снимок полыхнул во тьме сейфа золотым сиянием.
Девушка и правда, вызывала ассоциации с ювелирным украшением: бриллиантом, или с целым алмазным колье.
Её лицо – безукоризненный овал, идеальный образец арийской расы – казалось выточенным из слоновой кости. Но, в нём не сквозило ни намёка на надменность и высокомерие недостижимой богини.
Глаза красавицы лучились озорством шаловливой улыбки, ямочки кокетливо темнели на округлых щеках. Стрижка каре, как у подростка, упрямо не хотела сохранять свою строгость. Задорно растрепавшиеся локоны словно спутал ветер.
Внизу, мелкой волной бежала элегантная, миниатюрная строчка: «Ты – мой, а я твоя – Элли. 10.V.1938.»
Фарбаутр неподвижно смотрел на фото, будто ждал чего-то. Или соблюдал условия некоего ритуала, известные лишь ему и девушке на снимке.
Затем, положил фотографию на верхнюю полку сейфа, и вынул деревянный короб.
Миг спустя, в дверь несмело постучали.
– Быстрее! – гаркнул Фарбаутр, ставя короб на стол.
Чеха – издали похожего на человека без кожи – ввели в кабинет два конвоира. Оба, с запредельным ужасом, держались от него подальше. Фарбаутр – рукой в перчатке – вполоборота ткнул им пальцем в пол по центру кабинета.
– На стул!
И откинул крышку короба. Он был заполнен десятками мелких пузырьков – стеклянных, жестяных – расфасованных по узким ячейкам. Их пробки, одинаково маленькие и чёрные, как угли, смотрелись зловеще.
Фарбаутр вынул из короба верхнюю секцию позвякивающих флаконов. Под ней пряталась вторая. Здесь пробки сияли золотом и серебром. Фарбаутр извлёк и её, поставив рядом с первой на столе. А в коробе оказалась третья, с пузырьками, сплошь запечатанными сургучом: коричневым, красным и синим.
Конвоиры усадили Горака на стул, в точно указанном Фарбаутром месте: посередине кабинета. Вновь застёгнутый на все пуговицы, чех не издавал ни звука, глядя в пустоту неживыми глазами.
Из коридора в кабинет ступил фон Зефельд, бестолково сжимая в руках свой портфель.
– К дежурному! – велел ему Фарбаутр – Русских сюда!
И снова кинулся к стенным панелям, где отодвинул вбок другой дубовый квадрат. За ним открылась ниша, заставленная ретортами, пробирками, мензурками, и тому подобной посудой для химических опытов.
Фарбаутр выхватил оттуда небольшую колбу, и плоский металлический контейнер – стерилизатор для шприцев.
Быстро разместив это всё на столе, Фарбаутр извлёк со дна короба жестяной пузырёк, запечатанный синим сургучом.
С хрустом сорвав с горлышка печать, он вылил в колбу плотную белую жидкость, цвета густого тумана. И следом же бросил туда переломленный надвое синий сургуч. После чего, накрыл колбу тонким, алюминиевыми колпачком.
И – моментально потерял интерес к этой склянке, переключившись на досье Горака.
Вернулся фон Зефельд, доложил:
– Сейчас будут.
Его взгляд сразу приковался к столу – к диковинному коробу, и сверкающим пробкам, похожим издали на коллекцию серебряных и золотых монет. Чёрные и сургучные же навевали мысли об алхимии, и эликсирах бессмертия.
Завороженный, точно ребёнок, фон Зефельд приблизился. И один за другим, принялся вынимать флаконы из разных секций и ячеек.
В жестяных глухо бултыхалась жидкость. В стеклянных же хранились порошки: кислотно-зелёные, ядовито-розовые, едкие жёлтые, устрашающие чёрные, безликие серые и многие другие. Кристаллические; в гранулах; мелкая крошка; песок и пыль – одинаковых фон Зефельд не обнаружил.
– Это всё оттуда? – спросил он, рассматривая каждый пузырёк на свет. – Из Тибета?
Фарбаутр спешно пролистывал страницы в папке. Впрочем, фон Зефельд и не рассчитывал на ответ. Краем глаза он уловил бурление в колбе и переключил внимание на неё.
Синие обломки сургуча растворялись в белой жидкости. И она закипала, будто под огнём, окрашиваясь в фиолетовый цвет, а колбу заполнял кисельный дым.
Коридор огласился грохотом множества сапог. В дверном проёме кабинета возник запыхавшийся Бородач, начальник роты полицаев.
– Господин Фарбаутр… – выдохнул он, глотая окончания слов. – По вашему приказу…
Позади него толпилось не меньше двадцати подчинённых.
Фон Зефельд, хмыкнув, покосился на брата. А он – даже не глянув в сторону Бородача – придвинул к себе железный, плоский контейнер и закупоренную, кипящую колбу.
Бородач бестолково метнул глазами в сторону сейфа, ниши с пробирками. И выжидающе уставился на согнутую спину чеха, догадываясь, что предстоящая работа будет связана именно с ним. Лица Томаша Горака, ему, как и остальным полицаям, было не видно.
Но страшная тёмная сетка вен на шее выделялась сразу. Бородач – против своей воли – инстинктивно подался вперёд, чтоб разглядеть получше. А затем, испуганно попятился, в глазах его отчётливо мельтешило: заразный!
Фон Зефельд с озорством и любопытством наблюдал за мимикой Бородача, читая мысли полицая, как в книжке. Тупой, примитивный крестьянин, решивший, что немцы сотворили с пленником какую-то гадость, и не рискуют теперь к нему прикасаться. Ну, а русских, вроде, и не жалко.
На конвоиров – солдат СС – доставивших чеха из подвала, лейтенант старался не смотреть.
Позади тихо лязгнуло железо, Фарбаутр открыл плоский контейнер и достал шприц с неестественно длинной иглой. Это явно укрепило страхи полицаев – они теснее сгрудились у входа в кабинет.
Фарбаутр проткнул шприцем тонкую крышку, закрывавшую горлышко колбы.
– Сыворотка правды? – кивнул фон Зефельд на дымящуюся фиолетовую жидкость внутри.
Фарбаутр сжал зубы, чтоб не взорваться, и не заорать, что сыворотка для тех, кто не желает говорить! А чех – ничего не помнит!
Его всегда бесила глупость младшего брата. Глупость, неумение видеть, понимать очевидное, и полная неспособность рассуждать логически. По этой же причине меж ними с детства почти никогда не ладился диалог.
Игнорировать вечные дурацкие вопросы Макса, для Фарбаутра давно уже стало привычкой.
Пронзив колпачок иглой, он медленно потянул на себя поршень шприца. И – стеклянный цилиндр стал заполняться белёсым дымом из колбы. Его струйки змеились по прозрачным стенкам, уплотняясь слоями.
Фон Зефельд изумлённо выкатил глаза, глядя, как игла высасывает дым из склянки, оставляя нетронутой фиолетовую воду. Фарбаутр вытягивал насос аккуратно и тихо, вбирая в шприц абсолютно все дымные испарения, без остатка.
Туманность в колбе истончалась. Последний, невесомый, тонкий сизый шлейф, лизнув щупальцем стекло изнутри, ниткой скользнул в иглу. Фарбаутр вынул длинное металлическое жало из алюминиевой крышки, и сразу же направился к чеху.
Ошарашенный фон Зефельд схватил брата за рукав.
– Ты что, вколоть ему это хочешь?! – воскликнул он, глядя на клубящийся дым в чреве шприца.
В голове разом вспыхнули обрывки скудных знаний по медицине: воздушная эмболия, закупорка вен.
– Это ж смерть прямо тут, на месте! – прокричал фон Зефельд громче. – В чём смысл такого укола?!
«Сейчас скинет мою руку, и пойдёт дальше, как ни в чём ни бывало…» – подумалось следом.
Но, Фарбаутр, вдруг, повернулся к фон Зефельду. И второй раз за всё время встречи, посмотрел ему в глаза.
– Этот препарат не для живых – сообщил он холодно и ровно.
Фон Зефельд остолбенел. Его пальцы, сжимавшие рукав кителя брата, расцепились сами собой.
Фарбаутр сделал шаг к Томашу Гораку. Ладонь обтянутая чёрной перчаткой легла ему на макушку, крепко зафиксировав голову. Другая рука ввела иглу снизу вверх в шею, в участок под ухом – до упора. Чех напрягся, но остался неподвижен.
Конвоиры, полицаи и фон Зефельд все разом смотрели, как Фарбаутр туго вдавливал большим пальцем поршень шприца. Дым под его гнётом покидал стеклянный цилиндр, уходя через длинную иглу Томашу Гораку прямо в недра головных сосудов.
Фон Зефельд единственный, кто видел в эту минуту лицо чеха, ждал, как оно исказится от боли.
Однако Томаш Горак плавно закрыл глаза, будто обрёл блаженное умиротворение. Фарбаутр вогнал ему весь дым, что был в шприце, и рука в чёрной перчатке вытащила иглу.
Из ранки не проступило и капли крови. Игла тоже сияла абсолютной чистотой. Фарбаутр отпустил голову чеха, и тот склонил её на грудь, низко-низко, словно, уснул. Или, впал в оцепенение, в кому.
– Если это не для… То, зачем ты вколол ему? – услышал Фарбаутр бормотание брата. – Он ведь живой же!
«В этом и проблема…» – мысленно изрёк Фарбаутр.
Зловещая, дымная субстанция была действительно из Тибета – добытая в экспедиции 1939 года. И называлась «Последний час разума» – для тех, кого покинула жизнь. Давность же смерти тут значения не имела.
Там в Тибете, на раскопках, Фарбаутр самолично видел, как под воздействием такого дыма ожила сухая, тысячелетняя мумия стражника с раздробленным затылком. И узнал от неё о предательстве начальника караула, который ночью перебил охрану лагеря – одного дозорного за другим.
Древний, сам похожий на мумию, тибетский шаман, в хибаре которого нашли ингредиенты этого адского зелья – туманную жидкость и синий порошок – рассказал, что оно позволяет увидеть последний час жизни человека. Весьма полезная вещь, когда причина смерти вызывает сомнения.
В отличие от шамана, Фарбаутр хранил компоненты к препаратам более скрытно. И случайный человек вряд ли бы догадался использовать синюю, сургучную, гербовую печать, как неотъемлемую часть зелья.
Два года оно, разлитое по флаконам, путешествовало с хозяином в коробе и сейфе, ожидая своего сегодняшнего часа…
Конечно, Горак не был мёртв в прямом понимании. Но, исходя из его ответов, Фарбаутр надеялся, что чех жив лишь физически. А внутреннее «я» Томаша Горака умерло два дня назад. Тогда, препарат может сработать как надо.
Фон Зефельд, узнай он все детали, предложил бы сразу убить чеха – Фарбаутр в этом даже не сомневался. И уж после сделать инъекцию дыма, раз она предназначена мёртвым.
Да только в этом случае – Фарбаутр точно был уверен – Горак вспомнит лишь час, минувший накануне: самолёт, и камеру в подвале.
Фарбаутр же хотел установить, что произошло два дня назад, после встречи Горака с агентом.
И судя по внешнему виду чеха, сильно поджимало время. Совершенно неизвестно, под воздействием чего творятся в его организме все эти процессы, и чем завершатся в итоге.
Возможно, ещё час-другой, и чех утратит способность двигаться и говорить.
Однако, и с уколом, если всё пройдёт по плану – возникнет новая проблема.
Ибо воскресший от тибетского дыма не станет описывать свою смерть в монологе. И не ответит на вопросы. Он просто заново проживёт предсмертные минуты. Покажет всё, с ним происшедшее, будто на сцене, в театре одного актёра.
И этой сценой должно быть место последнего часа жизни. Как те остатки военного лагеря, где иссохшее тело стража показало в деталях своё убийство тысячу лет назад.
Но, везти Горака в Чески-Крумлов не представлялось возможным. Оставалось лишь попробовать воссоздать похожие декорации прямо тут.
Фарбаутр кинул шприц обратно в железный контейнер. Звон металла вывел фон Зефельда из оцепенения.
Повернувшись к столу, он увидел на раскрытом досье ряды фотографий. Снимки хранились в кармашке, в самом конце папки, откуда Фарбаутр успел их вынуть и неведомо когда рассортировать.
Это были фото из пивной «Хмельной трактир», где чех встречался с агентом, перед тем, как лишиться рассудка. После случившегося, туда нагрянула оперативно-следственная группа, и эксперты составили кучу протоколов осмотра места происшествия, подкреплённых множеством снимков.
Фарбаутр пробежал глазами первые два ряда, на которых фотограф детально зафиксировал малый зал пивного заведения. Размер его, более-менее соответствовал кабинету Фарбаутра – раньше тут располагался школьный класс.
– Парты! – распорядился Фарбаутр по-русски, изучая интерьеры на фото. – Восемь штук!
Именно такое количество столов было в малом зале.
– Стулья! – рубанул он следом. – Двадцать!
Бородач вздрогнул, услышав знакомую речь. И тут же опомнившись, торопливо закудахтал на своих полицаев:
– Ну-ка! Слыхали? На склад! Скорее!
Толкаясь и пихаясь, они всей гурьбой вывалились в дверной проём. И с топотом – как стадо копытных – бросились по коридору.
Фарбаутр быстро осматривал кабинет, оценивая площадь и сверяясь с фотографиями. Конечно, парты тут подходили весьма условно.
Но, искать настоящие столы было уже некогда. Препарат начнёт действовать, максимум через полчаса.
И поскольку чех не взбесился от укола, и не рухнул замертво, Фарбаутр имел основания полагать, что всё идёт, как нужно.
Где-то там, далеко в пространстве лопотал растерянный и ничего не понимающий фон Зефельд:
– Куда ты послал их? Да что вообще творится?!
Его голос воспринимался как отстранённое бормотание радио на заднем фоне. Внимание Фарбаутра занимал лишь Томаш Горак.
Он по-прежнему так и сидел без движения, с закрытыми глазами, похожий на муляж в анатомической лаборатории.
Фарбаутр неслышно приблизился к чеху. И склонившись, всмотрелся в область височной доли – изменился ли рисунок мозга? Отразилась ли на нём инъекция призрачного дыма?
Но, густая шевелюра затрудняла обзор. А прикасаться к объекту после укола тибетский шаман запрещал.
«Не тревожь того, кто ищет путь в небытие!» – говорил он сурово.
Из коридора донёсся глухой шум возни, злого пыхтения, и раздражённых голосов. В кабинет начали пролезать полицаи, втаскивая громоздкие парты.
– Торцом к стене! – скомандовал Фарбаутр.
И ориентируясь по фото, указывал пальцем куда какую парту ставить. Когда вокруг них разместили стулья, кабинет и впрямь стал похож на трактир со снимков.
Не мешкая, Фарбаутр сразу переключился на другой ряд фотографий – квартира чеха. Именно здесь произошло главное событие его последнего часа. А тибетский дым не позволял, к сожалению, промотать время вперёд минуя встречу в трактире.
Фарбаутр резко выдохнул. Оставалось минут десять, чтоб определиться, где обустроить декорацию под жилище Горака.
Память уже спешно листала все, худо-бедно, подходящие по описанию комнаты в школе. А в уме щелчками стрекотали расчёты: помещение должно располагаться совсем рядом – что сильно снижало выбор; это небольшая каморка с одним окном, в ней кровать, кресло…
И в этот момент, чех поднялся со стула.
