Глава 11,

в которой Нина с папой идут в оранжерею

Папу подозревали. У папы было ненадежное алиби. Утром я проснулась с деревянной головой. Болел живот. Я написала близнецам, что не смогу сегодня прийти в школу, потом написала то же самое папе, разговаривать не хотелось.

Я думала до вечера бродить по городу и делать зарисовки для двух пропущенных домашних заданий в академии. Вечером – кино с близнецами. Я забронировала три билета с телефона, не вставая с кровати. Потом полистала новости «ВКонтакте». Ответила на вечернее сообщение Насти «Спокойной ночи зая». Зая! Хорошо хоть не коверкает слова и ставит пробелы.

Так я пролежала с час. Была уже половина десятого, и очень хотелось в туалет. Папа гремел сковородкой на кухне – у него что-то пригорело. Открылась дверца шкафа под раковиной, и это «что-то» шмякнулось в мусорное ведро. Ясно, опять ковырялся в коде и забыл о сковородке на плите. Он помыл сковородку и снова поставил на огонь.

Я не могла просто так прийти, поздороваться с ним, пить кофе и завтракать. Меня мучила мысль про ненадежное алиби. Я тихо вышла из комнаты и, умываясь в ванной, думала, как расспросить его о событиях трехлетней давности.

– Эспрессо или капучино? – приветствовал меня папа. Вопрос «эспрессо или капучино?» был у нас чем-то вроде «доброе утро, как спалось?». Если ответом было эспрессо – так себе, а вот если капучино, то все замечательно.

– Капучино, – соврала я.

Папа зашумел сначала кофемолкой, потом кофемашиной. Он сделал эспрессо, потом вручную взбил подогретое молоко. Молоко могла взбить и машина, но тогда молочная пенка держалась хуже.

Поставил чашку передо мной. Высыпал из сковородки в тарелку вторую порцию пригоревших гренок: тонко нарезанная булка, смоченная в смеси взбитых яиц, молока и сахара. Вкусно, если нормально приготовить.

– Какие планы на сегодня? Я тоже взял выходной. Хочешь, сходим в Ботаничку? Говорят, там все цветет, – бодро предложил он.

– Хотела делать наброски для художки.

– Ладно, – разочарованно согласился он, и я почувствовала себя виноватой: мы редко выходили кудато вместе.

– Можно съездить сейчас, а порисую потом.

– Тогда ешь, и поедем, – обрадовался папа и отправился умываться и одеваться.

Я выпила кофе, выбрала наименее коричневую гренку и сжевала половину.

– Сейчас оранжереи открыты в режиме прогулки, – продолжал папа из прихожей, причесываясь перед зеркалом, как будто я должна была знать, что это значит.

Я выбирала у себя в комнате, какую из толстовок надеть – серую или синюю. У серой на рукавах обнаружилась краска, поэтому она отправилась в корзину для грязного белья, и я надела синюю поверх футболки с ярким рисунком. Конверсы, сбрызнутые водоотталкивающей пропиткой, куртка с капюшоном.

Но в прихожей папин телефон издал трель. Он прочитал его и раздраженно мотнул головой:

– Вызывают на срочное совещание, нужно идти в офис. Заскочу за тобой, как закончим.

– Это недолго?

– От силы полчаса.

Какая подозрительная срочность, какой раньше не было. Я кивнула.

Он очень быстро вышел и загромыхал вниз по лестнице. Я сомневалась совсем недолго, потом взяла рюкзак и вышла следом на Виленский. Небо тяжело набухло черным, и начинал накрапывать дождь. Где-то вдалеке громыхал гром.

Папа в самом деле шел в сторону своего офиса. Вроде бы ничего необычного, но мне все казалось подозрительным. И как он раскрывает зонтик. И как смотрит в смартфон и что-то набирает там пальцем. И то, как нервно ждет зеленого на светофоре. Словно почувствовав, что за ним наблюдают, он резко обернулся. Я успела спрятаться за спины идущей впереди парочки и тут же нырнула в открытую дверь круглосуточного магазина. Подождала полминуты, а когда вышла из магазина, на светофоре его уже не было и на улице Восстания – тоже.

Я дошла до перекрестка, огляделась в поисках черного зонта. Улицы утром дождливого дня были сплошь в зонтах.

«Нина, ты забронила билеты?» – спрашивала меня в общем чате Настя.

«Да», – ответила я и, закрыв мессенджер, увидела значок программы отслеживания. Как же я могла забыть, что у нас на телефонах стоит взаимное отслеживание. И даже это мне показалось сейчас подозрительным.

Открыла, с третьей попытки ввела правильный пароль. Значок папиного телефона висел на соседней улице и медленно двигался в сторону Невского. Сверяясь с программой, я догнала его и осторожно шла следом, чувствуя себя глупее с каждой минутой, потому что папа в самом деле шел в свой офис.

На перекрестке Невского и набережной Фонтанки он вошел в один из особняков, и я увидела через стеклянные двери, как он прикладывает карточку пропуска к турникету, а потом заходит в лифт.

От переживаний и дождя меня немного трясло. Я вошла следом и присела на кожаный диван за низким столиком. Осмотрелась. Несколько внушительных кадок с цветами, хорошенькая девушка-администратор, охранник уткнулся в смартфон. Я достала альбом и хотела нарисовать его, но тут раздались восторженные вопли.

– Нинок!

– Нинусечка!

– Нинусенция!

– Ниновадзе!

– Нининимимими!

Передо мной стояли два программиста из папиного отдела, которых коллеги за глаза называли Тимон и Пумба. Они говорили очень быстро, но строго по очереди.

– Че в гости не заходишь?

– Забыла старых друзей?

– Ты заходи.

– Мы ждем.

Они уселись рядом и не давали мне вставить ни слова.

– Будем биткоины майнить.

– Ка-дэ-е патчить.

– Генту перебирать.

– Контрибутить в дарквебе.

– Пилить стартап на блокчейне.

– Ага.

– Че не в школе?

– Все рисуешь?

– Дай посмотреть.

– Ой, мама.

– Страшные какие.

– Откуда только берутся.

Она на секунду замолчали, разглядывая рисунки, и я ответила:

– Я их вижу каждый…

Но Пумба уже закрыл альбом и отдал мне обратно. Они склонились над столиком и хитро улыбались:

– Ну давай, а то нам пора.

– Говори давай.

– Не буду!

– Надо.

Я поняла, что они не отстанут, и протянула:

– Не компили-и-и-ится.

В этот момент под их довольный смех из лифта вышел папа.

– Опять шутки шутите?

– Да ладно, мы ж не только шутки.

– Мы и полезному тоже научили.

– Только пусть приходит почаще.

– Ага.

– Мы еще научим.

Они дружно развернулись и направились к лифту.

– Хорошо, что зашла, – сказал папа, улыбаясь. – Быстро договорились. Поехали?

Мы доехали на такси минут за двадцать. У входа в Ботанический сад стояли два или три класса – первоклашки пришли на экскурсию. Пришлось ждать, пока касса освободится. Потом мимо безразличного изопода, мельком взглянувшего на наши билеты, мы быстро, чтобы оторваться от шумной толпы, прошли по парку и повернули по указателям к субтропикам.

Оранжереи. Тропический и субтропический маршруты. Последний раз я была тут с мамой и из всего разнообразия запомнила лишь азалии. Целый зал красных и розовых цветов, высаженных амфитеатром: ближе к зрителю низкие, дальше – выше. Все фотографировались. Мы попросили гида сфотографировать нас на телефон на фоне большого куста. На фотографии у меня были закрыты глаза, а мама вышла смазанной. Она с досадой удалила фото, когда увидела, что получилось.

Сегодня мы переходили из зала в зал – Средиземноморье, влажный тропический лес, Юго-Восточная Азия, – но азалий почему-то не было. Я начала подозревать, что придумала и кусты амфитеатром, и неудачное фото. Узкие тропинки, над которыми нависали кусты и пальмы, вели к симпатичным прудкам, обложенным обросшими мхом камнями. Тут и там восседали важные толстые кошки.

– Ой, еще котик! – гомонила малышня, которая все-таки нас нагнала. Они останавливались и фотографировали каждого кота, которого встречали на пути.

– Котики на службе Ботанического сада, – наставительно говорила гид, – делают свою работу – ловят мышей, чтобы они не повредили ценные виды.

Мы прошли дальше и оказались в апельсиново-лимонной рощице. Тут, кроме нас, никого не было, и я решилась задать свой вопрос.

– Папа.

– Что? – спросил он, разглядывая мандариновое дерево.

– Вчера у Вадима Петровича я слышала, что тебя подозревали, когда мама исчезла.

Я ожидала, что он обидится, возмутится, но он ответил:

– Да, конечно. Проверяли тогда всех. Это обычные процедуры, когда есть подозрение, что пропавший человек, – он запнулся, – погиб. Проверяли меня, всех маминых коллег и друзей.

Мы вошли в следующий зал – Средиземноморье. Нас встретили несколько суховатых оливковых деревьев и акация, вся усыпанная цветами.

– Меня проверяли больше всех, муж в таких делах – первый подозреваемый, – папа недобро улыбнулся, глядя в земляной пол.

Я хотела спросить про его алиби, но дорогу нам преградила гид, которой очень хотелось поговорить.

– Здравствуйте. Добро пожаловать в Средиземноморье. Обратите внимание вот на это дерево, – она повела указкой прямо перед собой. Мы обратили. – Это мелкоплодный земляничник, дерево семейства вересковых, в народе называемое бесстыдницей. Присмотритесь внимательно, и вы заметите, что у дерева нет коры, отсюда и название.

Мы присмотрелись и заметили.

– Каждый год в разгар лета бесстыдница сбрасывает старую кору, обнажая ствол. Таким экзотическим образом дерево делает возможным поглощение максимума света, что способствует его росту. Растение реликтовое, занесено в Красную книгу, – отчеканила она и отвернулась, давая понять, что мини-лекция окончена.

Мы захихикали и двинули дальше, мимо пробкового дуба, можжевельника и цветущих олеандров. Папа шел немного впереди. У следующего зала он остановился и указал на табличку с температурой:

– Посмотри-ка, везде десять-двенадцать выше нуля. Я думал, в тропиках теплее. Хорошо, что есть капюшон, – он потер красный нос.

– Вообще-то даже в пустыне ночами холодно, – заметила я.

– Да? Не знал, – ответил он и, прежде чем я успела задать вопрос, шагнул в следующий зал, японский.

Там были азалии. И толпа людей.

– Азалии, или рододендроны, представлены как в кустарниках, так и в деревьях. Произрастают повсеместно. Крайне популярны в домашнем садоводстве, – приветствовала нас гид.

Посетители ее не слушали – они фотографировали буйное рододендроновое цветение. Все было именно так, как я запомнила: от тропинки кусты ростом по колено поднимались выше ступеньками, в конце цветника кусты были метра три. Красные, розовые и белые цветы усеивали кусты так, что почти не было видно листьев. Щелкали фотоаппараты и телефоны, посетители искали выгодный ракурс.

Налюбовавшись и натолкавшись, мы прошли в последний крошечный зальчик, где цвел бамбук. Здесь было тихо и пусто.

– Говорили, что твое алиби было ненадежным, – сказала я.

Папа отвлекся от маленького сада камней, расположенного под бамбуком.

– Это сплетни. – Он задумчиво потрогал свисающую сверху цветущую сережку. – Мое алиби и в самом деле перепроверяли. Когда она ушла из школы, я был еще дома, и следователь проверял, не могла ли она пойти обратно домой и там…

– И она не пошла?

– Нет. Нашлась камера у нашего перекрестка.

– Антикварный магазин, – сказали мы одновременно.

– С нее просматривался весь переулок. На записи были вы вместе, а через три часа – как я уходил на работу.

Он отвернулся и снова рассматривал сад камней: аккуратные бороздки в песке, отполированные камни.

– Мое алиби подтвердили не сразу, а спустя некоторое время, когда дело перевели в уголовные. Это значит, что…

– Что она, скорее всего, умерла, – закончила я.

Папа не обратил внимания, что я знала то, что не требовалось знать.

– Скорее всего, умерла, да, – подтвердил он, глядя на зал с азалиями через прозрачную стену. – Пока алиби проверяли, прошло время. Начались сплетни. Откуда ты знаешь?

– Подслушала разговор на кухне, – призналась я.

– Ее друзей и работу проверяли тоже. Но никаких зацепок нет.

– Ты спрашиваешь следователей о новостях?

– Спрашиваю. Но никаких новостей давно уже не было.

Вот и все. Стоило только спросить и не додумывать. Мама всегда говорила, что умозаключения нужно строить только на фактах.

Японским залом оранжерея заканчивалась, отсюда был выход в парк. Мы застегнули куртки, натянули капюшоны и вышли. Доехали до дома, пообедали в пироговой на углу. До вечера я рисовала лист за листом: стайку детенышей-трилобитиков на тропинках оранжереи, лепидосирену с указкой у голого дерева, азалии, магнолии и акации.