Шестой день

Рассказывает Доктор

Птица времени

– На корабль, стоящий в порту Стамбула, тайком пробралась девушка и спряталась в большой шлюпке. Завернулась в парусину и стала прислушиваться к звукам снаружи. Когда корабль отошел от пристани, облегченно вздохнула. Следующие несколько дней она то спала, то просыпалась, слушала песни, которые пели матросы. Когда корабль бросил якорь в порту, дождалась, пока утихнет суматоха на борту и настанет ночь, выбралась из шлюпки, спустилась на пристань и пустилась бежать. Она попала в новый мир. Бежала она до самого утра и заметила, что луна следует за ней: куда бы она ни направилась, луна плыла в ту же сторону. К утру девушка достигла пустыни, рухнула на песок и немного отдохнула. Потом заметила в отдалении хижину. Перед хижиной лицом к солнцу стоял престарелый отшельник и молился. Увидев приближающуюся красавицу в шелковых одеждах, отшельник воззрился на нее, словно на привидение. Потом вбежал в хижину, упал на колени перед священной книгой и так сказал сам себе: «Бог испытывает меня. Я должен побороть искушение. Да и ко всему прочему старый я уже человек. Выйду из хижины, дам девушке воды». Девушка рассказала отшельнику, что не хотела попасть в султанский гарем и потому сбежала из Стамбула, а теперь желает остаться здесь, жить рядом с отшельником и найти путь к Богу. Отшельник отвечал, что лучше бы она продолжила путь: там, за барханами, живет другой пустынник, который куда лучше сможет объяснить ей, как приблизиться к Богу. И девушка под палящим солнцем пошла дальше. К полудню она добралась до хижины второго пустынножителя. Тот сначала решил, что увидел мираж, протер глаза и посмотрел снова. Перед ним стояла длинноволосая, крутобедрая пери. Такого трудного испытания еще не выпадало в жизни отшельника. «Если Бог подвергает меня столь великому искушению, должно быть, я уже близок к святости», – подумал он, тут же упал на колени, простирая руки к небу, и возопил: «Господи! Я стар, но во мне еще живут плотские желания. Тело мое пылает, кровь кипит, но я устою, не поддамся шайтану!» Затем отшельник взял чашу, налил в нее воды и вышел к девушке. Та жадно припала к чаше, а несколько капелек, соскользнув с ее губ, скатились вниз по шее. Прищурив глаза, девушка взглянула на отшельника и сказала: «Приюти меня, позволь жить рядом с собой, укажи мне путь к Богу!» Отшельник вздохнул: «Ах, доченька! И хотел бы я показать тебе путь к Богу, но есть человек, который сделает это лучше меня. Перейди через эти барханы, и попадешь к подвижнику, который живет там, где заходит солнце. Там ты познаешь Божественную истину». Что такое пустыня? Что там можно найти, кроме песка и солнца? Одинаковые песчинки, одинаковые барханы, одинаковые пустынножители. Все похожи один на другого, все говорят одно и то же. А раскаленное солнце все пылает и пылает в небе. Шла девушка, шла, устала. Когда солнце уже готово было скрыться за горизонтом, она перевалила последний бархан и увидела внизу хижину. «Вот самое прекрасное место во всей пустыне!» – сказала сама себе девушка. Перед хижиной она обнаружила отшельника, который выглядел помоложе, чем предыдущие. Он стоял на коленях лицом к заходящему солнцу и молился. Обернувшись на голос девушки, он увидел перед собой настоящую пери, босоногую, с пышными юными грудями. Настоящий дар божий! Отшельник подхватил девушку, которая падала с ног от усталости, и отнес в хижину. Смочил ее лоб, шею и потрескавшиеся губы влажной тканью и до утра сидел у ее изголовья. Господь избирает различные пути, чтобы показать человеку сотворенную им красоту. Роза в саду, вода в пустыне, звезды в небе красивы. Но красота девушки-пери была отражением самого рая. Путь к Богу лежал через поиск этой красоты. В ее-то поисках нестарый еще отшельник и забрался в самое сердце пустыни. Когда небо начало светлеть, девушка открыла глаза и посмотрела на него. «Я не хочу возвращаться во дворец, – сказала красавица, – позволь мне жить рядом с тобой, укажи мне путь к Богу». Они вышли из хижины, преклонили колени перед поднимающимся солнцем, закрыли глаза. Бог был с ними. День они провели, собирая листья и готовя ложе для девушки. Ночью легли спать рядом. Отшельник видел жаркие сны, долго думал, как ему быть, и наконец надумал. «Готова ли ты всем своим существом служить Богу?» – спросил он девушку. Та была готова. «Тогда слушай. Главный враг Бога – шайтан. Бог ввергает его в ад, но он находит способ сбежать. Долг человека – помогать Богу. Повторяй за мной то, что я делаю». Отшельник снял с себя одежду. Девушка тоже сбросила свои шелка. Тем временем стемнело, небо раздалось вширь и наполнилось звездами. Нагие, они опустились на колени и устремили взгляд на полную луну. Так они стояли, словно молясь, но тут в облике отшельника кое-что начало меняться. Его мужской орган мало-помалу ожил и поднялся. «Что это?» – спросила девушка. «Это и есть шайтан, – ответил отшельник, – он причиняет мне муки». Девушка удивилась, пригляделась, насупила брови. Жалко ей стало отшельника. А тот вдохновенно провозгласил: «Я знаю, зачем Бог направил тебя сюда. Он желает увидеть, ввергнем ли мы моего шайтана в твое адское пламя. Господь испытывает нас обоих. Мы должны друг другу помочь». Девушка ответила ему преданным взглядом и заверила, что готова сделать все, что понадобится, дабы почтить Бога. Отшельник встал и отвел девушку в хижину. Проснувшись на следующее утро, они улыбнулись друг другу. «Шайтан и в самом деле, должно быть, главный враг Бога, – сказала девушка. – Войдя в меня, он рассвирепел, обезумел от адского огня. Я считала: этой ночью мы ввергли его в геенну целых шесть раз». – «Нам необходимо будет делать это и впредь. Путь к Богу требует упорства», – ответил отшельник и залез на девушку, чтобы еще раз ввергнуть шайтана в адское пламя. «В мире нет наслаждения, подобного этому, – прошептала девушка чуть позже. – Как глупо заниматься чем-то другим, когда есть возможность посвятить себя Господу! Но вот о чем я думала всю ночь: почему Бог давным-давно не уничтожил шайтана? Если он хочет это сделать, но ему не хватает сил, значит он не всемогущ. Если же он обладает необходимой силой, но не хочет уничтожить шайтана, стало быть, попустительствует злу. И наконец, если он и обладает необходимой силой, и хочет уничтожить шайтана, почему же тот до сих пор существует?» Так они и проводили дни в пустыне: беседовали, спали и поклонялись Богу. Солнце каждый день вставало в одном и том же месте и в одном и том же месте заходило, только луна каждую ночь меняла свой лик. Однажды, когда отшельник сидел у стены хижины и смотрел вдаль, девушка стала жаловаться: «Я не желаю бездельничать и сидеть на месте, мне хочется служить Господу! Чего мы ждем со вчерашнего дня, почему не ввергаем шайтана в ад?» Отшельник улыбнулся: «Мы преподали шайтану урок. Пока он снова не наберется спеси и не поднимет голову, мы не сможем его наказать». Девушку этот ответ не успокоил. Она выглядела расстроенной. «Твой шайтан присмирел, – пожаловалась она, положив руку на живот, – но мое нутро пылает огнем. Моя геенна жаждет шайтана». Тут вдалеке показалось облако пыли, и через некоторое время к хижине приблизился отряд всадников. «Мы прибыли, чтобы забрать принцессу!» – объявили они, схватили девушку и ускакали, растворились в таком же облаке пыли. А добравшись до Стамбула, передали девушку дворцовым лекарям и служанкам. Те искупали ее в ванне с розовой водой и усадили перед зеркалом. Украсили волосы лентами, умастили кожу ароматным маслом, подвели глаза сурьмой. Приведя таким образом девушку в надлежащий вид, ее отправили в распоряжение пожилых женщин. Те стали расспрашивать, как она жила в пустыне. «Я поклонялась Богу, – сказала девушка, – каждый день совершала благочестивые деяния. Раздвигала ноги, а отшельник ввергал шайтана в мой ад. Я узнала, что благочестие приносит человеку блаженство. Как жаль, что я не смогу больше служить Богу!» Пожилые женщины на миг остолбенели, а потом расхохотались. «Не печалься! – утешили они девушку. – Здесь тоже найдутся желающие разделаться с шайтаном во славу Господа!»

И я тоже рассмеялся, как будто сидел там, во дворце, рядом с теми пожилыми женщинами. Попытался повторить последнюю фразу, но не смог – захлебнулся смехом.

Дядя Кюхейлан и Демиртай хохотали пуще моего. Сон и смех в минуты, свободные от боли, шли им на пользу. Взгляд становился бодрее, оживал сорванный во время пыток голос. Переглянувшись точь-в-точь как обитательницы гарема, они снова рассмеялись, на несколько мгновений забыв, где находятся. А может быть, они потому так и смеялись, что ни на миг не могли забыть об этом.

Попав в тюрьму, первые несколько дней человек не способен осознать, что с ним случилось. У него не получается совместить в сознании самого себя и камеру. Потом он начинает думать о времени. Когда жили люди, оставшиеся в городе наверху, – несколько недель или несколько столетий назад? Есть ли разница во времени между тем, что происходит здесь и во дворце? Разговаривая друг с другом, мы понимали, что не свалились сюда из пустоты, а пришли из времени, текущего за пределами тюрьмы. Но из какого? Пытаясь понять это и напасть на след настоящего времени, мы рассказывали друг другу истории.

Студент Демиртай перестал смеяться.

– До самой последней сцены все, о чем ты говорил, оживало перед моими глазами, словно фильм. Плывущий по волнам корабль, бредущая по пустыне девушка, звезды над хижиной, приближающееся облако пыли… Потом пленка оборвалась. Начав смеяться, я выпал из времени этой истории и вернулся в тюремное время. Едва прозвучала последняя фраза, все картины, нарисованные моим воображением, стерлись.

– Позавчера, когда дядя Кюхейлан поведал нам историю про волка, ты говорил то же самое: рассказ оживал у тебя перед глазами. Ты хочешь стать кинорежиссером?

– Да, мне хотелось бы стать режиссером, чтобы снять на пленку все эти истории. Хотя некоторые, может быть, уже сняты…

В разговор вступил внимательно слушавший нас дядя Кюхейлан:

– Что, эту историю тоже все знают?

– А ты ее не слышал?

– Нет, не приходилось.

– Ну вот, значит, мы впервые рассказали историю, которой ты не знаешь. Повезло тебе!

– Я, Доктор, конечно, хорошо знаю Стамбул, но историй о нем, которых я еще не слышал, все равно очень много. И мой отец, возвращаясь из Стамбула, каждый раз говорил, что узнал что-то новое, услышал о каких-то новых интересных людях и событиях, с восторгом нам о них рассказывал. Он говорил, что улицы Стамбула становятся все шире, а дома – все выше и от этого возникает ощущение бесконечности. Как в пустыне. Под бескрайним небом существует множество непохожих друг на друга миров. Человек в Стамбуле, с одной стороны, уверен, что вся Вселенная в его руках, а с другой – ему кажется, будто он затерялся в этом огромном городе; его восприятие и самого себя, и города каждый день меняется. Однажды отец повстречал на берегу Золотого Рога пожилого мужчину, который держал в руке круглое зеркальце. То в зеркальце посмотрит, то на противоположный берег. Отец присел рядом с ним, поздоровался. Некоторое время они молчали, а потом пожилой заговорил: «Вот, смотрю в зеркало и вижу, какой я некрасивый. В молодости я таким не был. Полюбил одну девушку, женился на ней. У нас родились дети. Мы прожили вместе сорок счастливых лет. На прошлой неделе моя жена умерла, мы похоронили ее вон на том склоне, на кладбище рядом с холмом Пьера Лоти. Когда закрылись глаза моей жены, ушла в прошлое и моя красота. Как быстро пролетели годы! Теперь, глядя в зеркало, я замечаю, что постарел и подурнел».

Дядя Кюхейлан подобрал ноги, сел прямо, прислонившись к стене, и продолжил:

– Рассказав об этой встрече, отец прибавил, что таких людей, которые в прошлом считали себя красавцами, а теперь не находят в себе никакой красоты и то же самое думают о Стамбуле, становится все больше. «Я покажу вам время этих людей», – сказал отец, зажигая лампу. Тени его пальцев явили на стене птицу с широкими крыльями. «Смотрите, – произнес отец, – это птица времени. В прошлом она летит, летит, летит. А долетев до сегодня, перестает махать крыльями и, застыв, парит в воздухе. Таково стамбульское время. В прошлом оно машет крыльями, а долетев до нас, медленно плывет в пустоте».

Дядя Кюхейлан посмотрел на свои огромные ладони. Растопырил пальцы, словно перья.

– В детстве, – продолжал он, – мне, хотя я и поверил в птицу времени, не удавалось представить себе Стамбул, о котором рассказывал отец. А теперь, в тюрьме, я понимаю, о чем он говорил. Каждый раз, открывая глаза, я вижу над собой птицу с черными неподвижными крыльями – птицу времени.

Мы подняли головы и взглянули вверх, в непроглядную черноту – так, словно впервые видели столь густую тьму и боялись, что она нас поглотит. Кто прошел сквозь этот мрак до нас? Кто остался жив, кто навсегда закрыл здесь глаза? С каждым днем мы все больше забывали жизнь наверху, как будто родились не там, а под землей. Мы знали, что противоположность холоду называется теплом, но что это такое, не могли вспомнить. Словно живущие в почве черви, мы привыкли к темноте и влаге. Если бы не пытки, мы могли бы жить здесь бесконечно. Нам вполне хватило бы для этого хлеба, воды и немного сна. Если встать сейчас и потянуться, достали бы мы до тьмы под потолком? Смогли бы дотронуться кончиками пальцев до птицы времени, что парит там, раскинув неподвижные страшные крылья?

– Дядя Кюхейлан, – заговорил я, – когда-нибудь мы отсюда выйдем. Прогуляемся вместе по Стамбулу. Потом заглянем ко мне домой, сядем за столик на балконе, откуда видно море. Ты будешь рассказывать истории, а я слушать.

– Почему это я буду рассказывать, а не ты?

– Тебе известно гораздо больше историй, чем записано в книге «Декамерон», дядя Кюхейлан. А ты любишь ракы? Нальем себе по стаканчику, ты будешь рассказывать, а я – слушать.

– Красота! Может быть, сегодня вечером устроим ужин с ракы, а, Доктор?

– Хорошая мысль. Ужин приготовлю я. Пожарю рыбу. На как мы поймем, что настал вечер?

– Поскольку у нас нет часов, мы – хозяева времени. Захотим – настанет вечер, захотим – утро.

Студент Демиртай выпрямился и спросил с видом шаловливого ребенка:

– А меня пригласите? Вы ведь не лишите меня ракы под тем предлогом, что я еще слишком юн?

Мы с дядей Кюхейланом переглянулись, изобразив на лицах сомнение.

– Дядя Кюхейлан, – продолжал Демиртай, – если хотите, я схожу на пристань, к рыбакам. Я знаю, где продается самая лучшая рыба. Заодно зайду к зеленщику, куплю всего, что нужно для салата, а потом в бакалейную лавку на углу – за ракы. Возьму большую бутылку.

– Рано еще.

– Что? Так ведь уже скоро вечер, солнце спускается к крышам, воздух на улицах звенит от голосов детей, возвращающихся домой из школы!

– Торопиться некуда, надо сперва немного подумать.

– Дядя Кюхейлан, если пустите меня за стол, я вам скажу отгадку моей вчерашней загадки.

– Какой загадки?

– А потом, если хотите, еще одну загадаю…

Дядя Кюхейлан помолчал, затем медленно заговорил:

– Значит, так. Спустишься к морю, выберешь самую лучшую рыбу. На обратном пути купишь ракы и все для салата. Договорились?

– Вам даже не нужно будет на улицу выходить. Усаживайтесь себе на балконе, беседуйте, рассказывайте истории. Я куплю все, что надо, и вернусь еще до того, как на улицах начнется вечернее столпотворение. По дороге послушаю, о чем говорят люди на рыбном рынке и в автобусе, узнаю, был ли сговор на последних скачках, в каком квартале недавно случился пожар, какой певец на днях развелся. И газету куплю.

– Лимон не забудь, – вмешался я в разговор. – Ужин приготовлю сам и на стол тоже накрою. Налью ракы в стаканы. Когда в городе один за другим начнут загораться огни, я включу для вас музыку на магнитофоне.

– Да, музыку надо будет послушать, – согласился дядя Кюхейлан. – Но если я, набравшись немного, начну петь, вы меня остановите, пожалуйста. Есть люди, которые славятся красивым голосом, а я прославился тем, что голос у меня препоганый. Наши деревенские с дороги сворачивали, услышав, что я пою. – И дядя Кюхейлан рассмеялся.

– У меня голос тоже скверный, – пожаловался я. – Когда пью ракы, сам не пою – слушаю, как поет жена. Такой красивый голос, как у нее, большая редкость.

– А она сама любит ракы?

– Любила. Она давно уже умерла. Когда узнала, что больна, втайне от меня напела несколько кассет с песнями. Знала, что это лучший способ до конца моей жизни составлять мне компанию за столом. По вечерам я включаю магнитофон, сажусь за стол, наполняю стакан и подолгу смотрю на Стамбул. Представляю себе, что огоньки по обе стороны Босфора горят в сказочной стране пери. Стены и башни дворца Топкапы справа от меня – замок их султана. Слева светятся огни Девичьей башни и казарм Селимийе, а в хорошую погоду можно разглядеть, как мерцают вдали Острова. Сам того не замечая, я допиваю второй стакан, наливаю третий. Голос жены поет старинную песню. Песню о разлуке. Разлука – это город по ту сторону надежды. Оттуда никогда не приходит вестей. Зови – не дозовешься, жди – не дождешься; вместо утешения является грустный вечер. Ракы в бутылке все меньше, звезд на небе все больше. Жена заводит новую песню. Вокруг распускаются цветы. Ночь качается, словно хрустальная люстра. Издалека доносятся гудки пароходов, быстрые чайки чертят линии в небе…

Я поднял голову и посмотрел вверх. Повернет ли парящая над нами птица времени, укажет ли нам путь во тьме? Сможем ли мы и в самом деле когда-нибудь выйти отсюда и, сидя на балконе с видом на Босфор, беседовать и любоваться Стамбулом?

– Дядя Кюхейлан, – снова заговорил я, – сейчас я уподобился человеку, которого твой отец встретил на берегу Золотого Рога. Мне кажется, что, вспоминая жену, я тоже начинаю думать, будто былое счастье принадлежит только прошлому.

Демиртай бросил на меня любопытный взгляд.

– Первый раз вижу тебя грустным, Доктор, – произнес он.

– Грустным? А я и не заметил. Предпочитаю здесь думать о хорошем, а грусть оставлять за столом с ракы.

– Вы же пригласите меня за этот стол, правда? По крайней мере, так я понял по вашим словам.

Я не ответил – ждал, что скажет дядя Кюхейлан.

Тот, еще некоторое время посмотрев на Демиртая изучающим взглядом, произнес то, что от него ждали:

– Ты умный мальчик. Добро пожаловать к столу! Выпьем вместе.

Но Демиртай, вместо того чтобы обрадоваться, скроил кислую мину и наклонился вперед:

– Дядя Кюхейлан, а нельзя ли не называть меня мальчиком? Раз мне можно пить ракы, я уже не мальчик.

– Да это я так, по привычке, Демиртай. Ты уже взрослый мужчина.

Демиртай с довольным видом выпрямился, снова прислонился к стене и спросил:

– А Зине Севда? Ее пригласим?

– Хорошая мысль. Надо ей сказать.

В щель под дверью подул морской ветер. Мы все посмотрели в ту сторону. Ветер, скользнув по бетонному полу, принес к нашим босым ногам запах соли и водорослей. По щиколоткам побежал холодок, но это быстро прошло. Порой ветер, как сейчас, приносил запах моря, порой – сосен или счищенной с апельсинов кожуры; мы старались удержать в себе это мимолетное ощущение и надышаться ветром, прежде чем он, оставив нашу камеру, устремится назад, к Босфору. И каждый раз нам было мало, хотелось еще. Может быть, если бы мы чуть сильнее верили своему воображению и безогляднее отдавались мечте, нам удалось бы даже расслышать грохот волн, вздыбленных южным штормовым ветром, и рокот двигателей рыбацких шхун.

– Доктор, – заговорил дядя Кюхейлан, словно пожилой рыбак, пытающийся перекричать шум бури, – напомни, как называется та книга, о который ты недавно говорил? Та, где много историй?

– «Декамерон»?

– Да, она. Название какое-то странное, в голове не удержалось.

– Да и сама книга странная. В одном городе началась эпидемия чумы, и несколько знакомых между собой мужчин и женщин решили уехать оттуда, переждать чуму на загородной вилле. Если способ избежать смерти – бегство, то способ убить время – беседа. Десять вечеров подряд, собираясь у камина, они рассказывали друг другу истории. «Декамерон» на древнем стамбульском языке означает «десять дней», отсюда и название книги. Говорили они о любви и о плотском влечении, обсуждали слухи и сплетни и много смеялись. Заглушали страх перед чумой с помощью легкомысленных историй, среди которых был и рассказ о сбежавшей в пустыню принцессе.

– О сказках, которые рассказывали тысячу и одну ночь, я слышал, а об историях, рассказанных за десять дней, – нет. Почему отец мне о них не говорил? Наверное, просто других историй было много, до этих очередь не дошла?

– Может быть, он тебе их и рассказывал, но не уточнял, откуда они взяты.

– Кто его знает… – задумчиво пробормотал дядя Кюхейлан, помолчал, словно пытаясь разом припомнить все сюжеты, хранящиеся в его памяти, и спросил: – Город, в котором разразилась эпидемия чумы, – это Стамбул?

– Видишь ли, дядя Кюхейлан, для нас любой город – Стамбул. Если маленький мальчик заблудился в темноте на узких улочках, это происходит в Стамбуле. Юноша, пускающийся в странствия, чтобы найти свою возлюбленную; охотник, мечтающий изловить черно-бурую лисицу; корабль, идущий сквозь бурю; принц, желающий держать в своей руке, словно алмаз, весь мир; последний бунтовщик, поклявшийся не сдаваться; девушка, сбежавшая из дома с мечтой о карьере певицы; воры, поэты и сказочные богачи – все рано или поздно оказываются в Стамбуле. Во всех историях рассказывается о нем.

– Ты говоришь как мой отец. Он утверждал, будто в Стамбуле – что под землей, что на поверхности – парит над головой, не шевеля крылами, похожая на темную тень птица времени. Отец знал тайну этого города, но не говорил о ней прямо, а намекал в своих историях. Стамбул не часть чего бы то ни было, а совокупность частей. Вот что он пытался нам объяснить. Может быть, он тоже узнал эту тайну в каком-нибудь похожем на здешнее месте, под землей.

– То, что узнал твой отец, сейчас узнаём мы.

– Но людям из «Декамерона» повезло больше нашего. Они бежали из города и спаслись от смерти, а нас бросили на самое дно города, во тьму. Мы бы сейчас что угодно отдали, только бы очутиться не здесь, а среди тех рассказчиков, так ведь? Они на виллу отправились по своей воле, а нас здесь заперли против нашего желания. Еще хуже то, что они от смерти отдалились, а мы к ней приблизились. И если наш Стамбул – тот же самый город, что и в «Декамероне», то истории наши, как мне думается, текут в разных направлениях. Так?

– Ты прав, дядя Кюхейлан, – ответил я, но не договорил – раздался скрежет железной двери.

Мы замерли в напряженном ожидании. Переглянулись, потом посмотрели на прорезь и стали прислушиваться, не донесутся ли из коридора голоса. Вот уже второй день каждый раз, когда открывалась железная дверь, мы в страхе начинали гадать: поведут ли кого-то на пытки или это просто доставили еду? Сегодняшнюю кормежку принесли несколько часов назад. Сейчас будут менять охрану. Или пришли взять папку с чьим-нибудь делом, возьмут и уйдут. Я изо всех сил пытался придумать еще какой-нибудь вариант, при котором нас оставили бы в покое в нашей камере. Нам здесь хорошо, мы всем довольны, только бы не водили нас на допросы и позволяли сидеть, прижавшись друг к другу, беседовать и дремать вполглаза, словно кролики. Мы не берем за меру счастливую жизнь наверху. Тот мир для нас лишь далекое и давнее воспоминание. В тюрьме единственная мера – боль. Когда ее нет, ты счастлив. И мы готовы довольствоваться этим. Как бы нам счастливо жилось, если бы нас оставили в покое!

– И это пройдет, – сказал дядя Кюхейлан. Не мне, Демиртаю.

Заметно побледневший студент изо всех сил пытался разобрать доносившиеся из коридора звуки. То были не обычные разговоры охранников; в коридор вошло не меньше десятка людей, их голоса сливались в неразборчивый гул. Иногда они переходили на шепот, порой громко смеялись. Ясно было, что двухдневные выходные закончились. С кого начнут? С нас? С девушки из камеры напротив? Или двинутся дальше по коридору?

– Правда пройдет? – слабым голосом спросил Демиртай.

– Конечно. Каждый раз ведь так было. Отчего же теперь должно быть иначе?

– Раньше, когда меня пытали каждый день, я чувствовал, что готов к этому. Но за два дня я размяк, привык к покою. Теперь мне будет еще больнее.

– Демиртай, боль всегда одинакова. Какая была в начале, такая и теперь. Сколько раз нас уже водили на допрос? Пойдем еще раз и вернемся уверенными в себе.

Страх постоянно жил у нас в груди, маленькими мышиными зубками грыз нам сердце. Мы очень часто сомневались в себе. Сможем ли устоять против обжигающего разум огня боли, удержаться на грани безумия? Когда тело пронзали электрические разряды, мы теряли способность думать, но какая-то искорка в глубине сознания не потухала, привязывала нас к жизни. Существовал ли мир за пределами этих стен? Было ли у нас какое-то будущее? Когда наши тела наливались тяжестью, мы ощущали, как всю Вселенную охватывает тревога и Луна ускоряет свое вращение вокруг Земли, а Земля все быстрее обращается вокруг Солнца. Нескончаемая боль скручивала и время, и наш разум.

– А может быть, – прошептал я, – никого и не заберут. Постоят еще немного и вернутся туда, откуда пришли.

Я тоже за два дня, как и Демиртай, успел привыкнуть к покою и даже готов был поверить, что меня больше никогда не поведут на допрос. Может быть, следователи забыли про нас или же им надоело спускаться так глубоко под землю? Мы напоминали зверей, которых время от времени кормят, а потом предоставляют самим себе. Мы трогали влажные стены, нюхали воздух, прижимались друг к другу. Когда нас звали, подходили, когда прогоняли, отходили. Напрягали слух, прислушивались, словно в первый раз, к медленно приближающимся шагам.

– Когда мы вернемся, я дам ответ на твой вопрос, – сказал дядя Кюхейлан.

– Какой вопрос? – с любопытством отозвался Демиртай.

– Ты что, забыл о своей загадке? Про пожилую женщину, которая сказала, что девочка рядом одновременно ее внучка и сестра ее мужа? Я долго думал и понял, как такое может быть. Когда вернемся, поговорим об этом за стаканчиком ракы.

Лицо Демиртая просветлело, словно у ребенка, готового поверить лукавящему взрослому.

– Хорошо. А у меня для тебя еще одна загадка есть. До утра из-за стола не встанем. Хорошо?

– Конечно, Демиртай. Пить за одним столом с тобой для меня честь.

Дверь открылась. Внутрь штормовой волной хлынул свет. Мы закрыли ослепленные глаза руками.

– Вставайте, подонки!

Мы медленно встали. Следователи вывели из камеры сначала Демиртая, потом дядю Кюхейлана. Мне велели остаться. Остаться? Я одновременно радовался за себя и жалел уходящих друзей. Смотрел, как они идут: Демиртай – опустив плечи, дядя Кюхейлан – спокойно, уверенно. Их ждала боль, которой не испытаю я, и мне было страшно за них, но при мысли о том, что меня не будут пытать, что лицо мое не будет залито кровью, на душе становилось легче. Боль неизбежна, но на этот раз она пройдет мимо, заберет других. Я знал, что инстинкт заставляет нас думать в первую очередь о себе и своей выгоде. Мне рассказали об этом еще на первом курсе университета. Однако у человека есть не только инстинкты. Мы готовы были терпеть боль, готовы были выносить пытки ради тех, кого мы любим.

– Ты тоже вставай, урод!

Эти слова были обращены к парикмахеру Камо. Последние два дня тот никак не общался с нами, сидел, прислонившись к стене, и постоянно дремал, словно старая черепаха. Теперь он пошевелился, что-то бормоча про себя, поднял голову и посмотрел на следователей. Встать он даже не попытался. Взгляд его застыл, устремленный в одну точку.

– Кому говорю, сволочь, встать! – В голосе следователя послышалась злоба.

Парикмахер Камо казался частью стены. Спина вросла в кирпичи, ноги присохли к полу. Вспомнить, сколько он там просидел, было невозможно. Вздохнув со скучающим видом, Камо снова пошевелился, дотронулся до стены и поднялся на ноги. Очевидно, он наконец поверил, что его тоже заберут, но в его движениях не чувствовалось ни страха, ни облегчения – только абсолютное безразличие. Во сне он много раз видел, как его ведут на допрос, но каждый раз, открыв глаза, оказывался на прежнем месте. Почему, когда всех остальных подвергали пыткам, он все ждал и ждал своей очереди? Почему, когда всех остальных выводили через железную дверь, он спал в камере? Мучаясь этими вопросами, Камо впадал в ярость из-за того, что мастера пыточных дел не терзают его тело. Он надеялся, что физическая боль облегчит страдания его души. День за днем он ждал этого.

Камо сделал шаг к двери и прошел между следователями в коридор. Тащить его и подталкивать не было нужды. Его заветная мечта сбылась, и ему плевать было, что ждет его в конце коридора, за железной дверью. Следователи ушли не сразу.

– Тащите эту сволочь сюда, к Доктору, – сказал один из них.

К камере, схватив за волосы, подвели человека в перепачканной кровью одежде и втолкнули внутрь, прямо на меня. Мы упали, я ударился головой о стену и чуть не сломал руку. Дверь захлопнулась, в камере снова стало темно. Немного придя в себя, я встал и посмотрел на оставшегося лежать человека. Тот стонал.

– Как ты? – спросил я, помогая ему подняться.

Незнакомец с трудом сел, прислонился к стене.

– Рана болит, – проговорил он.

– Куда тебя ранили?

Его волосы, лицо и шея были залиты кровью, но держался он за икру левой ноги.

– Вот сюда. Рана огнестрельная.

– Огнестрельная?

– Да, два дня назад меня схватили после перестрелки. Пулю вытащили в больнице, а потом отвезли сюда. С самого утра пытали.

Когда я протянул руку, чтобы ощупать его ногу, он напрягся, нахмурил брови. Пациенты не любят, когда трогают их раны. Начав работать в больнице, я в первые годы находил такое поведение странным и пытался понять, чем оно объясняется, а потом заметил, что не только больные, но и вполне здоровые стамбульцы стараются избегать прикосновений. В прошлом, когда людей постоянно преследовали заразные болезни вроде чумы или холеры, они все-таки не испытывали такого отторжения от тел ближних. Со временем на смену заразным недугам пришли те, которыми каждый страдает в одиночестве: рак, диабет, инфаркт, а люди отгородились друг от друга и живут словно в скорлупе. Утверждая: «Я – человек», ты теперь тем самым заявляешь о своем желании отграничить себя от других, установить между вами дистанцию. Стоит ли удивляться, что в наше время, когда не только чужие люди, но и друзья избегают физического контакта, пациент в кабинете врача ощущает себя запертой в клетке кошкой? Подобное беспокойство нельзя объяснить одной лишь тревогой за свое здоровье. Мне даже казалось, что в наши дни Стамбул способна опустошить не эпидемия чумы, а лишь эпидемия прикосновений, когда люди, страшась одной мысли о том, что до них могут дотронуться, сбегут прочь из города.

– Позволь осмотреть твою рану. Я врач.

Штанина незнакомца была распорота по шву, в прорехе виднелся белый бинт: рану перевязали. Я осторожно приподнял повязку и повернул ногу к падающему сквозь прорезь в двери свету.

– Кровотечения нет. Швы держатся.

Возвращая повязку на место, я заметил, что незнакомец немного расслабился и уже спокойно наблюдает за моими действиями.

– Холодно, – пожаловался он.

Я приложил руку к его лбу:

– У тебя жар. Но это нормально после ранения. Не беспокойся, заживет.

– Надеюсь.

Я взял кусок хлеба и ломтик сыра, лежавшие рядом с бидоном, и протянул незнакомцу.

Тот замер, как будто увидел что-то непонятное. Я положил хлеб в его ладонь. Незнакомец некоторое время нерешительно разглядывал его, потом откусил немного – и в два счета сжевал весь кусок. Тяжело дыша, потянулся к бидону, напился и сказал:

– Меня зовут Али. Все меня знают по прозвищу – Али Кремень.

Я знал это прозвище. Мало того, оно было вбито в мою память, словно гвоздь. Я наклонился, чтобы лучше рассмотреть его лицо. Сросшиеся брови, морщины на лбу. Лет тридцать, наверное. Выглядел он старше моего сына.

– А я – Доктор, меня все так называют.

– Доктор… Из клиники «Джеррах-паша»?

– Да.

Мы знали друг о друге, но никогда прежде не встречались. Наша встреча, которая должна была состояться несколькими неделями раньше на какой-нибудь из красивых стамбульских улиц или в кафе на набережной, произошла только теперь, в камере. Но мы были еще живы, а значит, путь наш пока не подошел к концу. Он изучал меня с тем же любопытством, что и я его.

– Я думал, ты молодой человек, студент медицинского факультета.

Нужно ли сказать ему правду?

Когда моя жена заболела раком поджелудочной железы, ей захотелось быстрее умереть, чтобы не терпеть невыносимую боль. «Сделай мне инъекцию, спаси меня!» – попросила она. В самом начале нашего знакомства мы, двое неопытных влюбленных, бродили по всему Стамбулу и, как было принято в те годы, на каждой пристани загадывали желание, в каждом парке срывали цветок и гадали на его лепестках, сколько будет у нас детей. Как хочется в этом возрасте знать свое будущее! Где мы будем жить через десять лет, что будем делать через двадцать? Что с нами станется через полвека, мы даже не могли себе представить, только мечтали к этому возрасту вдоволь насладиться жизнью. Моя жена слишком рано подошла к границе страны под названием Смерть и теперь хотела перейти ее без боли. «Дорогая моя, если ты хочешь, чтобы мы умерли вместе, я сделаю инъекцию и тебе, и себе», – сказал я. Она попыталась улыбнуться: «Нет, тебе нужно жить. Ты должен увидеть, как вырастет наш сын, а потом – его дети, и только затем прийти ко мне. Но не раньше».

Когда наш сын вырос в молодого мужчину, мне захотелось, чтобы он поскорее женился, – в том числе и для того, чтобы сбылась мечта его матери. Но он ушел из дому, на последнем курсе стал прогуливать занятия на медицинском факультете. Он выбрал другой путь – присоединился к одной из революционных группировок, которых стало в городе так много. Отовсюду приходили известия о перестрелках. Гибли люди. Я следил за событиями, читая газеты. Вздрагивал, встретив имя, похожее на имя сына, или фотографию похожего человека. Порой, когда я садился на пароход, или проплывал на нем под темной тенью моста, или ночью, не в силах заснуть, выходил побродить по набережной, мой сын вдруг появлялся рядом и крепко обнимал меня. Я вдыхал родной запах, похожий на запах его матери, прикасался пальцами к его коже, смотрел в лицо, черты которого все больше заострялись, пытался поймать свет в усталых глазах. «Не беспокойся, отец, со мной все хорошо. Эти дни пройдут». Но они не проходили. Шло время, и мне становилось все тревожнее.

Однажды дождливым осенним утром я рано вышел из дому и направился, спрятавшись под зонтом, в больницу, до которой идти было минут пятнадцать. Сын нырнул ко мне под зонт, взял под руку: «Не останавливайся, пойдем дальше». Он насквозь промок, как бездомный пес. Дрожал, кашлял, прикрывал рот платком. Я поймал такси, отвез его в больницу. Оказалось, у моего сына туберкулез. Он заболел туберкулезом в городе, где почти не осталось заразных болезней, а люди стали избегать прикосновений. Заплатил за убеждения собственным здоровьем. Когда мы с ним спорили, он говорил: «Отец, добро, как и зло, заразно», – и вот надо же было именно ему подхватить заразную болезнь! Старый город умер, новый никак не рождался. Из-под земли доносился гул. Гнилостный запах не могли смыть никакие дожди. Окрыленные мечтами молодые ребята были похожи на корабли, что пускаются в путь к укрытым дымкой пределам океана и в конце концов разбиваются о скалы. Да и когда этот город любил своих сыновей? Кого и когда он жалел? Однажды, когда я сказал это своему сыну, он ответил: «Отец, наша задача – не просить о любви, а творить ее. Ради этого все наши усилия».

Сын, сумевший преподать урок жизни отцу, теперь лежал на больничной койке без сознания, трясся в ознобе и бредил. Его подушка промокла от текущего со лба пота. Я весь день просидел у его изголовья, прислушивался к дыханию, мерил температуру. Ночью, когда в опустевших больничных коридорах слышались лишь изредка тихие шаги медсестер, мой сын открыл глаза и прошептал: «Мне надо встать, завтра у меня встреча». Даже если бы я разрешил ему уйти из больницы, он просто не смог бы этого сделать. «Отец, это очень важно. Речь идет о жизни моих товарищей. Завтра я должен встретиться с одним из них». Кроме туберкулеза, у него были проблемы с почками и желудком. Вот цена пренебрежения своим здоровьем. Ему еще долгое время требовалось провести в постели. «Сынок, если это так важно, пойду вместо тебя, не переживай», – сказал я. Он не ответил, только закрыл глаза и погрузился в глубокий сон. На лице у него появилось детски невинное выражение – точно такое я видел много лет назад, когда заходил ночью в его спальню. Мой мальчик вырос, но во сне он будто бы снова становился младенцем. Мне хотелось, чтобы он и проснулся с таким же выражением на лице, но нет – открыв на рассвете глаза, он посмотрел на меня взглядом, исполненным грусти. «Отец», – произнес он сдавленным голосом. Я склонился к нему, погладил по голове, сжал руку. «Да, сынок?» Я был готов отдать за него свою жизнь, которую когда-то сохранил по желанию его матери. Из груди сына вырывался хрип. «Отец, – продолжил он, – если бы это не было так важно, я бы тебя не отправил на встречу. Тебе нужно пойти в библиотеку Рагип-паши в Лалели и увидеться с одной девушкой. Она – посредник. Она скажет тебе, когда и где ты встретишься с человеком по имени Али Кремень. Имей в виду: встреча с Али состоится на час раньше того срока, который назовет девушка. Ни с ней, ни с ним я никогда раньше не сталкивался. Они решат, что ты – это я, тем более что знают меня под прозвищем Доктор, поскольку я учился на медицинском факультете. А если что-то пойдет не так или тебя задержит полиция, скажешь, кто ты такой на самом деле».

Когда мужчина обретает завершенность? Вскоре после родов жена призналась, что испытывает неведомое прежде ощущение: «Я чувствую, что стала целой, завершенной – как будто какие-то детали внутри меня наконец встали на место». На лице у нее проступило новое для меня, умиротворенное выражение. Глядя на нее, я испытывал зависть и любопытство. Что это за завершенность такая? Как мне достигнуть такого ощущения? Достаточно ли для этого делать добро другим людям или занять место сына? Вновь и вновь – сидя в одиночестве на набережной Босфора, ложась ночью спать, медленно идя по утрам на работу – я задавал себе этот вопрос: когда мужчина обретает завершенность? Теперь я задал его себе снова.

Когда-нибудь с этим вопросом столкнется и мой сын.

«Сынок, – сказал я ему, – я положил тебя сюда под чужим именем. Кто ты на самом деле, не знает ни одна душа. Тебе ничто не грозит».