Останавливаюсь, затаив дыхание, но ничего не случается, никто не выходит.

Не завывает ветер, в мире ничто не меняется, так что я, постояв, иду дальше. Вместо того, чтобы красться вдоль опушки, по краешку леса, я направляюсь прямо в середину, туда, где давеча скрылась ведьма. Облизывая пересохшие губы, я напоминаю себе, что мертвые привязаны к своим могилам все время, пока светит солнце. Смотрю вверх, сквозь полог, но определить, сколько прошло времени, невозможно. Лес поглотил внешний мир, не пропускает ни света, ни тепла извне, жадно пожирая их, так что внутрь пробиваются лишь какие-то крохи. Кажется, нет ему ни конца, ни края.

Я ищу хоть какие-то следы ребенка, но не вижу ничего, кроме опавших листьев. Заросли хоть и густые, но безжизненные, истощенные, кора хрупкая, с треском обламываются сухие сучья.

Обычно здешние леса полны живностью. Одни копошатся в лесной подстилке, другие поднимаются вверх по стволам. Вокруг всегда кто-то летает, лазает, снует. Каждая животинка издает свои звуки, наполняя лес шумом. Но здесь – никого и ничего.

И вдруг тишину пронзает хриплый крик. Ворона. Над головой кружит одинокая черная птица. А потом к ней присоединяется вторая. И третья. Все они направляются вглубь, к середине леса. Я иду следом за карканьем и черными перьями, кружу по извилистой тропе между деревьями. Ветки и плети ежевики хватают меня за плащ, царапают ноги. Я иду все быстрей, но вдруг что-то вцепляется мне в башмак, тянет, и я, как подкошенная, падаю на землю. Ногу обжигает боль, я извиваюсь, пытаюсь освободиться – безуспешно, на ноге будто все туже сжимается капкан. Это длинный извилистый корень вцепился за пряжку на моем башмаке. Сражаясь с ним, я отстегиваю кожаный ремешок и вдруг совсем рядом со своей ногой вижу это.

Наполовину смазанный мной при падении, среди мха и грязи виден след. Пять маленьких пальцев. Свод стопы. Пятка. И еще один след. Я кое-как поднимаюсь на ноги.

И еще след.

И еще.

Между этим местом и деревней следов не было, а вот сам лес ими просто переполнен. Много, очень много отпечатков детских ног.

Следы – но детей нет. И детских голосов не слышно. Я вспоминаю, как звонко вопили Эдгар и Сесилия за игрой, как, хохоча, кружилась в танце Эмили, сколько шума производил Райли, вечно натыкаясь на что-нибудь и опрокидывая вещи. Но сейчас – сейчас я только слышу время от времени карканье кружащих надо мной ворон.

Я пытаюсь было пойти по следам, но они кружат и разбегаются в разные стороны.

Пара ножек поменьше – может, Эдгар? – сонно семенят вправо, они волочатся по земле, смазывая другие следы.

Легконогая девочка мелкими танцующими шажками – отпечатались только ее пальчики, без пяток – направляется влево.

Еще одна пара ног задумчиво бредет, плавно сворачивая то влево, то вправо, словно ступает по невидимой волнистой линии.

А четвертый движется смело, свободно – так может идти маленький мальчик, который пытается показать, что он уже взрослый.

Я прохожу по каждому из четырех следов и обнаруживаю, что, хотя все дети выбрали разные тропы, в конце концов все они сошлись. Дальше следы ведут к просвету впереди, к чему-то вроде поляны. Когда я добираюсь до нее, взволнованное хлопанье крыльев заставляет меня поднять глаза. Зловещие черные птицы сидят на ветвях почти каждого полумертвого дерева, немигающие черные глаза смотрят сурово. Когти на лапах остры, как все в этом лесу.

Я перевожу взгляд вниз, на землю. Лес здесь чуть расступился, ровно настолько, чтобы уместить некое подобие могильного холма. Посреди – плотное, спутанное нагромождение веток и листвы. Здесь, на поляне все следы обрываются.

– Что это? – спрашиваю я громко, в полный голос: бывают случаи, когда стоит притвориться, что ты не один. И я представляю успокаивающий голос отца, потому что самой мне неспокойно и я растеряна.

Пусть пустошь расскажет тебе, – мерещится мне голос отца, точнее, его бледное подобие.

– Ну? – обращаюсь я на этот раз к пустоши. Вороны над головой дружно, в один голос, каркают. Я подхожу ближе, и птицы угрожающе топорщат крылья, но ни одна не покидает своего места на ветвях. То, что показалось мне горой спутанных веток, на самом деле – несколько деревьев, неуклюже растопыривших ветки, будто защищая пространство между ними.

Это похоже на домик или шалаш. Или на кокон. Я часто устраиваю себе кокон из одеяла и простыни. Но этот – весь из острых, колючих веток и полусгнившей травы. Ветвей много, кое-где они плотно прижаты друг к другу, но в других местах расходятся, оставляя прогалины достаточно большие, чтобы я могла протиснуться. Я уже заношу ногу, чтобы залезть в кокон, но изнутри навстречу мне вдруг бьет струя воздуха. Это похоже на порыв ветра, влажного и густого, с запахом самой прели.

Над головой ворона длинным черным клювом расклевывает что-то белое и гладкое. Больше всего это похоже на кость, фалангу пальца. Птица играет с ней, но роняет, предмет падает вниз, в кокон. Отскочив от одной из веток, он проваливается в холодную темную яму и, поблескивая белым, приземляется на земляную насыпь. Всмотревшись, я вижу там и другие предметы, белые, слегка присыпанные землей.

Кости.

Они поблескивают в скудном свете, которому удается просочиться сквозь полог леса и составляющие шалаш ветки. Из какой-то травяной кочки белеет предплечье.

Это Ближняя Ведьма, вернее, то, что от нее осталось.

Я вновь вспоминаю пять белых костяных пальцев, вцепившихся в ствол. Вспоминаю, как мох и грязь наползали на кости, словно облекая их мышцами и кожей. Потом я снова гляжу вниз и подавляю тошноту. Все сгнило. Тяжело дыша, я приседаю на корточки, ближе в замшелой яме, чтобы вырывать сгнившие останки ведьмы, как вдруг слышу звук.

Хруст, такой резкий и громкий, что спугнул с ветви одну из ворон.

Место, где ломаются ветки, мне не видно, и отцовский нож сам собой оказывается в руке. Только после этого я поворачиваюсь, чтобы увидеть, откуда доносится звук. Я бесшумно выпрастываю из кокона ногу, спрыгиваю на землю и отступаю назад, чтобы гнездо из перевившихся деревьев оказался между мной и приближающимися людьми. Идут двое, поступь у них разная, у одного тяжелее. Я узнаю голос мистера Уорда, почти такой же, как у Тайлера, только погуще. Он обращается к кому-то, но тот невнятно бормочет в ответ. По тону этого второго я догадываюсь, что он чувствует себя крайне неуютно. Это мистер Дрейк, отец Эдгара, нервный, тощий человечек, а глаза у него вечно бегают и вылезают из орбит – удивительно, как они до сих пор не выскочили.

Но почему они здесь? Что сделали с Коулом?

– Ага, вроде здесь их и видели вчера ночью, – голос мистера Уорд звучит громче. Видимо они вышли на поляну. – За лесом.

Я осторожно пячусь еще на шаг, кокон по-прежнему нас разделяет.

Мистер Дрейк отпускает замечание насчет зловония, но я уже не обращаю внимания на запахи. Я внимательно оглядываю лес, прикидывая, как бы бесшумно отступить и остаться незамеченной.

– Лекси и чужак? – спрашивает он нервозно. Мистер Уорд, должно быть, кивает, потому что мистер Дрейк продолжает: – Ты правда думаешь, что это они увели Эдгара?

– Не имеет значения, – бурчит мистер Уорд. Я отхожу еще на шаг, потому что голоса все приближаются. Теперь они, должно быть, подошли прямо к кокону, остановились в шаге от него. – Все равно его больше нет.

Воздух застревает у меня в горле.

Нет.

Я закрываю глаза. Сердце бьется так, что они, наверное, слышат.

Нет.

– Ты ведь не веришь, что это он сделал, – говорит мистер Дрейк, и это не похоже на вопрос.

– Я уже сказал, – отвечает мистер Уорд. – Не имеет значения. Твоего мальчика это не вернет.

Нет. Нет. Нет, твержу я про себя, делая еще один беззвучный шаг назад. Трясу головой, пытаясь собраться с мыслями. Они говорят неправду. Они все врут. Коул сказал, что я должна найти кости, а он найдет меня. Так где же он? И где дети? Я сосредотачиваюсь на этом последнем вопросе, ведь только на него я могу найти ответ.

– Тогда зачем?

Я видела, как ребенок входил в этот лес, когда лучный свет вошел в деревья и звучала музыка. Я видела ребенка. Дети должны быть здесь, рядом, но где?

– На всякий случай, полагаю, – говорит мистер Уорд.

Я оглядываю деревья, землю, грязь и мох, и сухие ветки, и…

…наступаю на сучок. Раздается треск, оглушительный, как выстрел, – даже не видя мужчин, я знаю наверное, что они слышали. Все двенадцать ворон над головой оживают и принимаются каркать, оглушительно, жутко. Я не могу ждать. Это мой единственный шанс. Повернувшись, я несусь со всех ног, забыв о костях, через лес на пустошь. У меня дрожат и подгибаются коленки, я выбиваюсь из сил. Подняв голову, вижу, солнце прошло свой путь в зените и начинает клониться к западу. Я снова бегу, через пять холмов, к дому сестер. Легкие и ноги не ноют, они вопят, требуя отдыха. Они плачут. Но не я. Я не могу и не буду плакать.

Последний взгляд Коула, странное почти прощание, молчаливая мольба о прощении.

Я не заплачу.

Не буду плакать. Он обещал. Он сказал, что с ним все будет хорошо. Он…

Когда я поднимаюсь на верхушку последнего холма и вижу дом сестер, ноги меня не держат. Я падаю на траву, задыхаясь, хватаюсь пальцами за траву.

– Что это ты делаешь, почему лежишь на земле, милая?

Я вижу, что надо мной склонилась Магда. Голос у нее дрожит от усталости. Кажется, что все вокруг устали, обессилели. Она хлопочет вокруг меня, молча ведет к своей лачуге. На гвозде в стене сарая нет серого плаща. Во дворе стоит Дреска. Скрестив руки, она уставилась в землю перед собой. Ее зеленые глаза стреляют в меня, но она продолжает стоять не шелохнувшись. Мне кажется, земля у нее под ногами тихонько гудит. Магда тащит меня мимо нее, проводит в дом.

– Вы не видели Коула? – спрашиваю я хрипло, будто я сорвала голос криком.

– Нет, нет, нет… – со вздохом твердит она, наливая воду в чайник.

Я опускаюсь на табурет. По щекам текут слезы, а перед глазами стоят красные лужи. Я отмахиваюсь от них.

– Они его схватили, – говорю я, потому что должна это сказать.

Магда печально кивает, как будто и так это знала, и узловатыми пальцами гладит меня по плечу.

– Они увидели нас вчера ночью. А утром пришли и взяли его, увели в пустошь. И Бо сказал, что земля Ближней не окропится кровью чужестранца, но я не знаю, что они сделали, а он пообещал мне, что придет и найдет меня, если найду кости, и я их нашла, но его там не было. Его там не было, а охотники говорят, что он…

Я останавливаюсь, чтобы вздохнуть, обнимаю себя обеими руками. Его нет. Я должна сказать «Коула нет», но это неправильно. Если сказать так, можно подумать, что он просто ушел, побрел куда-то своей дорогой. Но Коула утащили за собой люди из плоти и крови. Мужчины, которые искали, на кого бы повесить вину.

– Стало быть, ты их нашла, – это Дреска, она стоит у двери. Я даже не слышала, как она вошла.

– Ты не слушала? – Я отталкиваюсь от стола. Табурет со скрипом отъезжает. – Коула нет.

– Как и четырех детей.

– Вам что, наплевать, что они его схватили? Что они, может быть, его…

– Он знал, что делает.

– Нет! Не знал. Он не понимал. Он обещал мне!

У меня внутри сплошная боль. Комната качается. Чайник шипит.

– Так верь ему, – вступает, наконец, Магда, снимая чайник с огня. Меня охватывает слабость и странное оцепенение, голова будто ватой набита. Я обхватываю ее обеими руками.

– Дальше будет только хуже, намного хуже, – шепчет Дреска, но вряд ли ее слова предназначались для моих ушей.

– Мне нужно вернуться, – говорю я. – Я должна добраться до костей. Коул сказал… и я не нашла детей. Не смогла найти.

– Ступай-ка домой, Лекси Харрис, – велит Дреска.

– Как? Но нам нужны эти кости, скорей! Иначе она вернется сегодня ночью.

– Иди домой, милая, – Магда кладет свою корявую руку поверх моей. Оказывается, я сижу, вцепившись в стол.

– Не отходи от сестры, – наставляет меня Дреска.

– А утром, – добавляет Магда, – пойдешь прямиком сюда, милая, и мы все исправим.

Потрепав меня по руке, она отходит.

– Ты, главное, приходи сюда утром, Лекси, – повторяет за ней и Дреска. – Все будет хорошо.

Снова эта бессмысленная фраза. Люди вечно ее произносят, и никогда она не оказывается правдой. Видно, во взгляде, который я бросаю на Дреску, отражаются мои мысли.

– Ступай домой, Лекси, – произносит она совершенно другим тоном, мягче и ласковее – так, бывало, говорил со мной отец. Дреска ведет меня к двери. Ее длинные тощие пальцы больно впиваются мне в плечо. – Мы расставим все по своим местам.

Я выхожу на двор. Небо стало красным.

– Все будет хорошо, – повторяет она, и на этот раз я не перечу. Не хочу возражать.

Как? спрашивает голос внутри меня, но он звучит все тише, тонет, скрывается под чем-то теплым, как под одеялом.

Не помню как, но как-то я добираюсь до дома. Должно быть, ноги сами меня несли, умницы, потому что глаза ничего не видят перед собой.

Возле нашего дома Отто, Тайлер и Бо. Они стоят у входа, залитые алым светом заката. Бо склонил голову набок. Тайлер стоит ко мне спиной. Первым меня замечает Отто, и даже в своем оцепенении я все равно понимаю, что он сейчас должен быть разъярен. Однако на лице у дяди только смертельная злая усталость. Он не похож на торжествующего победителя. Его взгляд говорит другое: я, может быть, еще и не победил, а вот ты точно проиграла.

Я прохожу мимо них, мимо матери, которая знала, что я вернусь. Она успевает обменяться со мной взглядом – украдкой, будто мы преступницы, – прежде чем вернуться к своей печи. Я стягиваю плащ, освобождаю ноги из башмаков и подхожу к окну, чтобы выставить их на улицу. Но окно все еще заколочено снаружи, щепки вокруг гвоздей еще совсем свежие. Потерев пальцами глаза, я с грохотом бросаю башмаки на пол, потом снимаю платье и надеваю ночную сорочку.

Каждая клеточка в моем теле умоляет о сне. Когда я спала последний раз? А до темноты еще целый час. Можно отдохнуть, совсем чуть-чуть, а потом всю ночь, не смыкая глаз, я буду стеречь Рен. Откидываю покрывало, я пробираюсь под него, и сон окутывает меня мгновенно, долгожданный, теплый, глубокий.