11. Башня, которую сносит
Врождённое свойство человека – перекраивать окружающую среду на свой лад. Вечно ему в ней что-то не нравится. Вы когда-нибудь слышали о младенце, который явился бы на этот свет с жизнерадостной улыбкой на устах?
И всё же любо-дорого посмотреть, какие мы разные в этой нашей «вселенской одиноковости». Кому-то и соседский огород всегда зеленей. А нищие, что блаженны исключительно духом, пытаются сразу нагородить из этой реальности То, Чего ещё Не Было Никогда. Сталеглазую реальность Рифеншталь 30-х. Железобетонный соцреал 50-х. Сусальную «натюрель» фотоснимков, перерисованных вручную, в «Юманитэ Диманш» 70-х. Парализующее «лазерное перо» «Пробуждения жизни» в первый год нового века. «Матрицу» 2000-х.
Всё гребём, всё пытаемся, труманы в драных штанишках, доплыть до Неба. Продырявить его носом своей яхты с безнадёжно погнутым килем, сунуть голову в дырку – и задать-таки свой нахальный вопрос: «Ну и?»
А «маленькие герои» Мураками всё пьют своё пиво да разглядывают пепельницу перед носом.
И ещё неизвестно, кто кого переглядит.
* * *
Как-то прошлой зимой мы с соседом Альбертом за рюмкой кофе придумали «идеальный» словесный портрет Вавилонской Башни. На какой-нибудь маечке это смотрелось бы вот так:
После этого неутомимый Альберт начал искать корневую причину поломки, а я – размышлять, на каком уровне этого Тауэра в собственной жизни стоило бы успокоиться. Но тут вернулась из своего солярия Девушка Альберта № 12. Пригубила кофе, спросила:
– Господи! А тебе-то зачем это нужно?
И уложила всех слонов одной дробиной.
12. Флюгер на ветру. «Страна Чудес без тормозов и Конец Света»
«Страна Чудес без тормозов и Конец Света» – самый фантастический и парадоксальный роман Мураками из всех написанных до сих пор. Не случайно именно за него писатель получил национальную премию Танидзаки, которую присуждают за самое «неожиданное» произведение года. Для перевода этой книги мне пришлось консультироваться с теоретическим математиком, программистом, ветеринаром, микробиологом, палеонтологом, нейрохирургом и двумя психиатрами. Но, пожалуй, сложнее всего было сориентироваться в самом повествовании. Этот текст пришлось разбирать, как большой хитроумный будильник, – а потом, изрядно поломав голову, собирать его уже в рамках другого языка. Да так, чтоб и тикало – и «лишних деталей» не осталось.
Слава богу, брат-математик сумел-таки вырваться ко мне в гости. А тут ещё и отец из Одессы подъехал – в кои-то веки весь «мужской мозг семьи» собрался воедино за последний десяток лет. Мы прилепили к стене над столом огромный лист ватмана и несколько суток подряд разрисовывали его «деревом» романа, бродя по тоннелям и колодцам писательского подсознания и восстанавливая связи между событиями и персонажами.
– В шестой главе эта фраза у тебя должна звучать точно так же, как в двадцать пятой, – выдавал мне брат после очередной часовой медитации над черновиками. – Иначе вот эта «веточка» обломается, и у читателя в голове «звоночки» не зазвенят…
– Не понимаю! – кричал редактор-отец, апологет «классической литературы». – Этот «переход в иной мир» нормальной человеческой логике не поддаётся!
Наверное, много веточек этого дерева «обломалось» бы и утерялось при переводе, забудь мы о тех колодцах, который писатель прокапывал «в глубь себя» на протяжении трёх предыдущих книг. Ибо в этом романе «мурафрения» прогрессирует: сознание героя (а значит, и наше с вами) расщепляется на ещё большее количество слоев, а противостояние миров усложняется, ни много ни мало, на целый порядок.
* * *
Для начала припомним внешний, с ходу считываемый сюжет книги – а затем попробуем отследить то, что видно не сразу.
Итак, существует два мира, якобы никак не связанные между собой. Первый, «Страна Чудес без тормозов» – токийский мегаполис ближайшего будущего. Герой работает «конвертором»: ему предоставляют различную секретную информацию, а он, даже не зная, что это за данные, шифрует их при помощи «чёрного ящика» – вживлённой в его мозг программы. Вокруг бушует информационная война: «шифровальная» корпорация, на которую он работает, сражается со своим антиподом – подпольной организацией, которая крадёт технологии, взламывает шифры и продаёт чужие ноу-хау на чёрном рынке. По ходу сюжета герой узнаёт, что вместе с «чёрным ящиком» в его мозг вживили ещё одну программу, которая буквально через несколько дней должна «вырубить» его сознание навсегда. Дабы это предотвратить, он отправляется в подземные катакомбы на поиски Профессора, который эти программы в него вводил. Но обнаруживает, что секретную лабораторию Профессора разгромили «враги» и все необходимые для спасения данные украдены. Герою остаётся либо покончить с собой – либо превратиться в живой «овощ» с отключённым мозгом. Однако Профессор уверяет, что когда сознание выключится, герой не умрёт, а перенесётся во Второй мир, где будет жить вечно. И этот мир называется Конец Света.
Второй мир существует внутри самого же героя, а точнее – в ядре его сознания. Это – некий мистический Город за высокой стеной, по атмосфере сильно напоминающий «Замок» Кафки. Герой попадает туда из «внешнего мира», которого не помнит. При входе в Город его разлучают с тенью, он теряет память и становится одним из горожан. Поначалу надеется, что всё это «лишь на время», и скоро тень вернётся к нему. Но отрезанные тени Город не возвращает – уже к зиме они должны умереть «естественным образом». Его Тень, ожидая смерти в промозглом подполе у городских ворот, день ото дня бледнеет и чахнет. И чем она слабее, тем меньше у героя остаётся воли, памяти, желаний – всего, что он называет своим «настоящим я» или «истинным эго», которое и заключала в себе его тень.
Тень называет Город уродом, строящим своё совершенство за счет беспомощных единорогов, которые вдыхают в себя пороки и горести людей и выносят всю «грязь» за Стену. А потому им обоим нужно отсюда бежать. И для побега просит героя составить Карту Города. Тот постепенно составляет Карту, но за это время привыкает к «Городу без проблем и печалей», привязывается к библиотекарше и с помощью музыкального инструмента возвращает ей утерянное «я». В итоге он прощается с тенью, которая убегает обратно во «внешний мир», а сам решает поселиться с библиотекаршей навечно в Лесу, где обитает «нежить» – те, кому не удалось потерять свою тень (своё «я») до конца.
Пропавшая карта
Неотъемлемой частью романа, безусловно, является Карта Конца Света. Без неё бродить по тоннелям и колодцам подсознания героя-конвертера чревато расстройством вестибюлярного аппарата. В оригинальной, японской версии эта Карта была нарисована рукой самого Мураками. В англоязычных и прочих версиях её рисовали, тщательно сверяясь с текстом, в каждом издательстве отдельно. К великому прискорбию, у нас в России эта Карта пережила лишь одно, самое первое издание книги, где она была на форзаце. А при смене обложки и вовсе сгинула в бурных волнах отечественного книгопечатанья.
Вы можете себе представить, к примеру, «Остров сокровищ» Стивенсона без карты Острова Сокровищ? Вот и я о том же.
В этом году издательство ЭКСМО всё-таки пообещало восстановить литературную справедливость при очередном переиздании книги. Будем ждать! Тем более что русскоязычную версию Карты так замечательно и с любовью воссоздала для нас большая поклонница Мураками, самарская художница Елена Примака (маска Человека-Овцы на обложке – её же).
Так что пока помещаем её хотя бы в этой книге.
Отсюда-то она уж точно никуда не денется.
* * *
В «Городе с призрачной стеной» (рассказе Мураками, написанном пятью годами раньше, который и лёг в основу фабулы «Конца Света») у героя есть девушка, которая долго страдает странной душевной болезнью, а потом кончает с собой. В частности, она рассказывает герою, что сейчас в этом, внешнем мире, существует лишь её тень. А сама она существует совсем в другом мире и в другом месте – у себя внутри.
– Город обнесён высокой стеной, – говорила ты. – Не очень большой, но и не такой тесной, чтобы в этом городе задохнуться.
Так Город получил свою Стену.
А ты всё говорила дальше, и постепенно по Городу побежала Река, а через неё перекинулось три моста, появились Колокольня и Библиотека, заброшенный Литейный Заводик, а рядом – нищенское общежитие.
В тусклых лучах заката мы стояли, соприкасаясь плечами, и смотрели на этот город.
Что важно: в финале того рассказа герой не остаётся в Городе, а убегает в другой мир вместе с тенью. А в предисловии к русскому изданию «Страны Чудес» сам Мураками пишет:
Повесть опубликовали в одном литературном журнале, но мне самому не очень понравилось, как я её написал (если честно, у меня в то время не хватило мастерства придать хорошей задумке нужную форму), и поэтому я не стал заводить разговор об отдельном издании, не стал ничего переписывать, а просто отложил рукопись на потом. Чувствовал: придёт время – и я к ней вернусь. Эта сюжетная линия очень много значит для меня, и я долго искал в себе силы, чтобы переделать её как надо.
Как надо?
Да, я подумываю о том, чтобы написать для «Конца Света» продолжение, – отвечает Мураками читателям. – Или, по крайней мере, нечто связанное с этими образами – о том, что случилось с героем и его женщиной, когда они ушли в Лес, и т. д. Возможно, не очень скоро – но когда-нибудь напишу. Некоторые линии этой истории мне и самому хотелось бы отследить дальше.
* * *
По-японски роман называется так: «Сэкай-но овари то Ха: добойрудо ванда: рандо».
По-английски – «Hardboiled Wonderland and The End of the World».
То есть название романа перекручено, как лист Мёбиуса, даже на уровне языка.
Так, перед нами целых три литературных штампа: «Hardboiled», «Wonderland» и «The end of the world». Благодаря умнице Заходеру (пухом земля ему), мы уже как бы знаем, что «Wonderland» – это «Страна Чудес». «The end of the world» – тоже ясно: «конец света» и больше почти никак. Но что делать с «Hardboiled»? Ведь это термин жанровый. В 30-40-е годы ХХ века на смену классическим детективам, в которых Шерлок Холмс или Эркюль Пуаро в спокойной обстановке разматывали нити преступления, пришли «hardboiled detective stories», где сыщику ещё и самому нужно ноги уносить… Но у нас нет традиций своих детективов.
Нет, Григорий Шалвович, я не исключаю, что Фан дорин – уже русский Джеймс Бонд. Но отдельного названия для подобной литературы вы же сами пока не придумали.
Тогда я решил поколдовать в духе перевода «Pulp Fiction». «Криминальное чтиво» – динамичнее. «Буль вар ное чтиво» – для такого фильма всё-таки вяловато.
«Страна Крутых Чудес»?
Начал проверять «на живых людях» – те морщатся: дескать, в слове «крутой» слишком сильна коннотация с жаргоном «новых русских»… На литературных вечерах в «Проекте О.Г.И.» и в Хабаровске предлагал аудитории вместе придумать название. И триста человек одновременно сидели и сообща «рожали» название романа. Получилось очень весело, я даже не ожидал. Хотя ничего путного так и не вышло. И лишь чуть позже в каком-то полубреду-полусне пришёл на ум вариант «без тормозов», на котором я и остановился.
Поменять же в русском названии порядок «Страны» и «Конца Света» пришлось ради элементарной певучести и той самой ритмики, которую ставит во главу угла сам Мураками. Тем более, что начинается книга именно со «Страны Чудес».
* * *
Воистину, чтобы разгадать все загадки этого «хардбойлда», пришлось бы написать отдельный роман…
Но всё же к самой главной загадке, непосредственно связанной с японским языком, я поместил ключ – «Комментарий переводчика» в конце книги. Судя по письмам, многие сумели воспользоваться этим ключом по назначению. Хотя и не все.
Вот он, этот комментарий:
КО́КОРО (яп.):
1) Душа, сердце, чувство, мысль, воля, память.
2) Суть, сущность, смысл, разгадка, ответ.
От звукоподражания коро-коро – кубарем, кувырком. «Ко́ро-ко́ро кава́ру» (идиома) – меняться, как флюгер на ветру.
Из Японско-русского словаря изд-ва «Кэнкюся» под ред. Т. Фудзинума, Tокио, 2000.
Признаюсь, вставляя этот комментарий, я рисковал: а вдруг какие-то читатели обидятся – ну вот, тоже мне переводчик, свою работу на читателя перекладывает, трудись теперь за него. И всё же я надеюсь, что подобный ход позволит читателю растянуть удовольствие от этой книги в голове «на подольше». А кому-то, возможно, даже захочется сразу перечитать.
Как и предыдущие книги, весь шестисотстраничный роман закручен на противостоянии миров, в каждом из которых герой отчаянно ищет спасения. Но если в «Стране Чудес» он пытается спасти своё сознание, то в «Конце Света» этот же человек пытается обрести нечто большее (для рассказчика, по крайней мере) – собственную… человечность?
По-японски это и называется «кокоро» – столбовое понятие японской этики и эстетики. Нечто обратное сознанию – и потому в принципе непознаваемое. И переводимое всякий раз по-разному, исходя из контекста.
Вот что искал в библиотекарше герой, когда играл ей на аккордеоне и вылавливал её сны в светящихся черепах единорогов.
Вот что она пыталась вновь обрести, вспоминая пропавшую мать.
– Найди мне меня, – просит она Читателя Снов, а в оригинале это – «найди моё “кокоро”». Именно «кокоро» (введем же это замечательное слово в наш обиход!) он отыскал в старом черепе животного, умершего от бремени человеческих грехов, – «кокоро», сердцевой элемент иероглифа «любовь». И полюбил эту женщину, даже не понимая этого, бросив ради неё свою тень, уже уговорившую его бежать из этого мира. Для него не могло быть другого мира: он создал этот и был за него в ответе.
Что же это по-нашему?
Душа? Но потерявший душу в нашем понимании – злодей, а они – не злодеи, они просто добрые и несчастные люди, потерявшие себя. Не говоря уже о том, что для понятия «душа» у японцев есть вполне адекватное слово «тамасии».
Сердце? То же самое, даже хуже. Тем более, сама фраза «найди моё сердце» – какой-то эстетический кошмар.
Память? Но потерявший память – счастлив, а они несчастны по определению.
Вконец отчаявшись, пользуюсь случаем и спрашиваю у самого Мураками. Ответ получаю такой:
– По крайней мере, в моих романах считайте, что «кокоро» – это нечто соединяющее память и человеческую теплоту.
– Хм… Похоже, на русском это всё-таки душа, спасибо, – отвечаю я навскидку. И тут же опять утопаю в сомнениях. Всё-таки у нас к душе (а особенно – к её отсутствию) слишком своё, «христианутое» отношение. Да и вообще здесь же явно не о душе речь. Разве это наша душа решает, нести нам сегодня душу на исповедь или ещё подождать?
Воля? Близко, но не тепло… Сами знаем, что вышло из «воли к власти». «Человеческой теплотой» там и не пахло.
Какое-то время мне мерещилось, будто «кокоро» – это старинное русское слово «ум». Который теряют, с которого сходят, которым крепки, которым умеют, который у всех и каждого то и дело «заходит за разум», и от которого все мы страсть как любим время от времени помучиться-пострадать. Непременный атрибут фольклора, главное действующее лицо тысяч пословиц и поговорок. Кого с ним (как и без него) только не встретишь! Просто не лексическая единица, а какой-то флюгер на ветру…
И всё-таки – не то. Слишком «от ума». А что ж тогда «от сердца»?
Ведь «кокоро» – это, скорее, мироощущение. Когда ты вошёл в гармонию с окружающим миром, умом и сердцем и наконец-то научился в нём жить. Каким бы трудным он ни был. Но который больше не хочется покидать.
Я отвернулся от Омута – и побрел по снегу к Западному Холму. Там, за Холмом, раскинулся Город, текла Река и дымилась труба Библиотеки, где меня ждали она и аккордеон.
И тут я увидел, как в густой, седой метели надо мной проплыла огромная белая птица. Перелетев через Стену, она повернула на юг и растворилась в заснеженных небесах.
И только снег скрипел под башмаками.
В итоге вместо «кокоро» я расставил возвратные глаголы и фразеологизмы из ряда «своё я», «настоящее я» и т. п. И лишь когда без конкретных образов было уже совсем не обойтись – вставлял, по ситуации, «память» или «сердце». Также неплохо срабатывали замечательные русские выражения вроде «вышел из себя» (какая шикарная картина, представим только), «сам не свой», «сам по себе» и так далее.
Просто я понял: лучший способ перевести это слово – вообще его не переводить.
* * *
Сегодня японцы, в зависимости от обстановки, активно употребляют до четырёх разных «я» (на самом деле их больше, хотя куда вежливее не «якать» вообще):
1. Высокое: ВАРЭ (ВАГА) – когда говорят о своей фирме, стране, коллективе и т. п.
2. Всеобщее: ВАТАКУСИ (сокр. – ВАТАСИ) – для общения с внешним миром. Практически единственное «я», которое дозволено женщинам – в любых ситуациях, от высокого приёма до интима.
3. Интимное: БОКУ – мужское «я» для общения с близкими, женой, любовницей, друзьями, а также для разговора мужчины с самим собой.
4. Низкое: ОРЭ – грубое «я» для разговора настоящего мужчины с другими мужчинами, а заодно и со всеми остальными.
Так вот.
Вся «Трилогия Крысы» + «Дэнс» написана в интонации мужского дружелюбного БОКУ – в этакой, знаете ли, «муракамской» интонации, ну вы меня понимаете… – Сами японцы, обсуждая эти книги, так и говорят: «А помнишь, Боку с подругой на Хоккайдо приехал? Я чуть не помер на этом Повороте…» – или «А вы обратили внимание, как он женщин описывает? А как его Боку с девушками разговаривает? Наверное, и сам интересный мужчина. Что вы об этом думаете, Митя-сан?»
И вот тут начинается самое интересное. Ещё в «Песне ветра» была замечательная фраза:
Хартфильд так высказался о хорошем тексте: «Процесс написания текста есть не что иное, как подтверждение дистанции между пишущим и его окружением. Не чувства нужны здесь, а линейка» («Что плохого, если вам хорошо?», 1936 г.).
В «Стране Чудес» сознания героя при общении с читателем дистанцируется ещё заковыристей.
Насладимся разницами температур. Герой-конвертор в Токио рассказывает о себе на всеобщем, «внешнем я» – Вата́си. Читатель же Снов говорит о себе в интимно-доверительном Бо́ку.
Таким образом, два героя существуют по-разному даже на уровне рассказчиков: «Внешний я» – и «Внутренний я».
«Что делать с этим в русском языке?» – ужасался я и старался сохранить хотя бы принципиальную разницу интонаций этих друзей-антиподов, которые вечно о чём-то спорят…
Стоп. Где-то мы эту парочку спорщиков уже видели. Ну, точно. Да это же наши старые знакомые – Боку и Крыса, спорившие до хрипоты всю Трилогию.
Сравним:
«Все богатые – говнюки!» – кричит совсем ещё юный Крыса в «Песне ветра». И отталкивает от себя этот несовершенный мир.
«Звери выносят забытое “я” (кокоро) за Стену, – морализаторствует Тень в “Конце Света”. – Они вдыхают в себя человеческую память (кокоро) и выбрасывают её во внешний мир. Точно грязь или пену, скопившиеся в Городе за ночь. А с приходом зимы умирают. Но убивает их не голод и не зимняя стужа. Они умирают от тяжести человеческих страстей (кокоро), которыми их нагружает Город. А с приходом весны рождаются новые звери. Столько же, сколько умерло. Детёныши подрастают, точно так же впитывают в себя людское “я” (кокоро), а потом умирают. Это – плата за совершенство. Ты хочешь совершенства такой ценой? За счёт слабых и беззащитных, что покорно влачат свою ношу?.. И это ты считаешь правильным? Посмотри на всё с этой стороны. Со стороны зверей, теней и обитателей Леса».
С кем же – и с чем – постоянно спорит главный герой каждого романа Мураками?
* * *
В «Охоте на овец» бестолковые, нескладные 60-е со скрипом закрывали свой занавес. С начала же 70-х в Японии начала кардинально меняться общественная атмосфера. Мораль послевоенного времени – «мы должны помогать бедным» – исказилась до абсурда и перестала привлекать массы. Как раз на эти годы приходятся попытки молодёжи насильно изменить этот мир в сторону «гуманности» – студенты кидаются на ограждения военных баз, захватывают университеты и конфликтуют с полицией. Это не кончается ничем. В «Норвежском лесе» Мураками уже откровенно насмехается над «бунтарями», которые объявляют войну университету, а сами продолжают ходить на лекции. А в «Дэнсе» и вовсе откровенно признаёт:
В 1969 году мир был гораздо проще – пускай даже тогда мне так и не казалось. Швырнул булыжником в солдата спецвойск – и как бы выразил своё отношение к миру. В этом смысле – хорошее было время. Сегодня, с нашей сверхрафинированной философией, кому придёт в голову кидаться булыжниками в полицейских? Какой идиот побежит на пикеты бросать бомбу со слезоточивым газом? Вокруг – наша сегодняшняя реальность. Сеть, протянутая от угла до угла. И ещё одна сверху. Никуда не убежать. А булыжник кинешь – отскочит да назад прилетит.
С приходом 70-х в Японии уже не стыдно быть богатым, вот в чём дело. Начался процесс, благодаря которому сегодня так называемый «средний класс» составляет уже почти 90 % населения страны. Завидно? Мне тоже. И на этом фоне лозунги Крысы о «говнюках» теряют всякую силу и актуальность. Поколение «мы должны…» уходит. Теперь мы никому не должны, кроме самих себя. Нынешнее поколение говорит: «я решил…» – и пока это его время.
* * *
В 1984 году Такааки Ёсимото писал:
Если бы сегодня США с Советами перестали производить ядерное, ракетное и прочее оружие и остановили каждый своё производство товаров для военного рынка, обеим социально-экономическим системам пришёл бы полный крах. Так считают авторитетные учёные-экономисты. Хотя с точки зрения «простой человечности» – кто из нас об этом не мечтает? Утилизуй обе эти страны своё военное производство – одна из них и дальше жила бы своим укладом «мирных ковбоев», а другая осталась бы азиатским содружеством на принципах станции «Мир». И весь белый свет учился бы у них тому, как следует жить сообща, и жизнь людей на Земле обязательно стала бы лучше. Но сегодня для этого нужна шутка. Нам нужен смех над самими собой. Чтобы всё это когда-нибудь произошло, сегодня приходится выражать «человечность» в фантастических, комиксовых символах. Ибо на нынешнем этапе ни Штаты, ни Советы, не разрушив своё зло до конца, не могут думать о своих идеалах в каких-то иных символах, нежели ядерное и прочее оружие.
«Если ты не радикал в двадцать лет – у тебя нет сердца. Но если тебе уже тридцать, а ты всё ещё радикал – у тебя нет мозгов».
Уинстон Черчилль
Да, стало сложнее. Противоречивее, запутаннее – со всей этой хлынувшей за шиворот правдой, безграничной свободой передвижения по миру, «внезапному» интересу к вопросам о Боге – «Господи, куда же мне всё это теперь нести?» А ещё через десяток лет – с вопросом клонирования человека, персональным компьютером, матрицами и безумием интернета. Шарик налево, шарик направо. Вертится всё быстрей. Только и успеваешь замечать, что любое явление вокруг тебя, как и любое твоё ответное действие, несут в себе равные порции добра и зла. Война не кончится никогда, говорит тебе твой коммутатор – Человек-Овца, и ты с ужасом осознаёшь, что он прав. Твой отец вдруг с пронзительной горечью признаёт, что научил тебя большему, чем успел сделать в жизни сам. Как время летит: ты больше не хочешь идти на войну, ты надеваешь шкуру Человека-Овцы и выходишь в другие миры. Тебе уже есть что сказать им всем – что там, что здесь. Ты соединяешь их собой, ты посредник, ты коммутатор – Японии, Европы, Штатов, Китая, России. С удивлением – откуда ты такой взялся? – они смотрят, как классно у тебя получается танцевать у всех на виду. И ты, танцуя изо всех сил, рассказываешь им о палачах и жертвах газовой атаки в токийском метро. И выпускаешь двухтомник «Подземка». В одном томе – интервью с людьми на больничных койках, а во втором – с заключёнными, многие из которых приговорены к высшей мере. Ни тех ни других ты не спрашивал, что случилось. Ты спрашивал их о первой любви. О чём они мечтали в детстве. Как поживают сейчас, где их дети. Что они думают о прожитой жизни до «судного дня» и после. Обо всём, что эти люди схоронили в себе «за ненадобностью» (в хозяйстве не пригодится!) и никогда бы, наверное, уже не высказали вслух, если бы не проклятый теракт и не эта встреча с тобой. Ты пишешь книгу и показываешь им, что они – не разные. Они все одинаковые. «Просто одним вовремя рассказали хорошую историю, а другим – не рассказали никакой. И когда пришёл Асахара с плохой историей, они пошли за ним».
Ты любишь лихо закрученные мистерии и научную фантастику, но сам не хотел бы писать роман подобного рода. Ты хотел бы написать свой роман. «Просто текст без ограничений и сроков». Для того, «чтобы вместе с автором люди могли проснуться и увидеть сон». Ты уверен, что именно так «проявишь свои исключительные способности».
Ты стал ценить свою эпоху, уважать старшее поколение и вернулся домой. Где, наконец, перестал терзать себя вопросами типа: «А может быть, Время – это и есть наше «нет» в ответ Богу на приглашение в Вечность?»
Теперь ты сам автор своей жизни. И в ответе за тех, кого приручил. Сам решаешь, что тебе делать. И уходить ли оттуда, где над заснеженной трубой поднимается серый дым и ждут тебя она и аккордеон.
Но для этого тебе уже мало двух антиподов в одной голове. Как заправский шеф-повар, ты добавляешь в свой танец ещё пригоршню и заботливо всех перемешиваешь. Так обращались со своими персонажами только самые виртуозные мастера ракуго. На кухне своей Страны Чудес ты стряпаешь людям «чёрные суси» из их же собственных мозгов, регулярно расширяя ассортимент.
Вот какой набор тихоокеанских шизоидов-деликатесов ты предлагаешь в очередном меню:
1. БОКУ и ВАТАСИ
2. БОКУ и КРЫСА
3. БОКУ и ТЕНЬ
4. БОКУ и КОКОРО.
Все блюда подаются в ваших четырёх измерениях одновременно (см. схему). Стрела не долетает. Белая птица перемахивает через стену. Герой остаётся жив.
Приятного аппетита!
Суси-бар «Сушёная Каракатица».
* * *
Как можно заметить, я частенько подглядываю в сети́, о чём болтают люди, «подсевшие» на Мураками в самых разных странах мира. А параллельно отслеживаю критику на его книги. И вот что замечаю.
Не знаю, стоит ли об этом жалеть, но одна из самых шикарных психологических «раскоряк», так любовно выписанная Мураками именно в этом романе, у нас в России как-то особо не прочитывается. Может, он не очень «по-русски» повернул, может, я не очень внятно перевёл, – но мало кого тронул один принципиальный и, по-моему, весьма интересный для обсуждения вопрос:
Почему же Боку не сиганул в Омут с тенью?
Она ж его убедила! Вон, даже слезу пустил. Ладно, кричит, бежим завтра в три, это место не для меня. А у самого Омута что – сдрейфил?
И я понял, что народ у нас по инерции ожидает «экшна» в западном выражении. Ему, понимаешь, привычно-приличного вестерна подавай. И когда в обертке вестерна ему подают «супер-истерн», не сразу считывает. Помню, как меня поразил «Герой» Чжана Имоу! Давно такого остолбенения не испытывал. То есть сидел в кинозале натуральным столбом. Так она меня накрыла, Красотища Азии. А у нас это кино как-то мимо народа прошелестело, хотя и реклама, вроде, была неплохая. Жаль. Там ведь, по сути, задаётся всё тот же «великий азиатский вопрос»:
Почему Безымянный не укокошил-таки Императора?
– Что происходит? – спрашивает Кики.
– Ку-ку! – отзывается Мэй.
* * *
Привет!
Купил сегодня на Синдзюку нового Стинга – ну люблю я его, ничего не могу поделать. Боялся ещё: сколько уж он ничего новенького не выдавал – может, спелся? Как бы не так. Роскошный альбом. Первую песню поставил – и сразу руки зачесались, как это по-русски можно спеть. Вот что получилось:
Внутри меня – коробка звёзд,
Что до сих пор закрыта.
Внутри калека прячет шрам,
Внутри птенец на землю пал,
Внутри поёт труба отбой:
«Измена, мы разбиты!»
Внутри отряд бежит назад,
Мы прячем головы в грозе,
Снаружи ливень хлещет,
Снаружи гром всё резче,
Снаружи нас зальёт вода:
Таран врага
уже стучится в ворота́.
Или «во врата»? Тут ещё подумать бы, но в общем где-то так… Не песня, а какое-то Идеальное Отчаяние. Которого, как ты понимаешь, не бывает, как не бывает идеальных текстов. Правда, дальше там про любовь, от которой всё взрывается к чёртовой матери, так что всё в порядке, но именно эти строчки меня чем-то торкнули. Может, безнадёгой своей, не знаю.
И вот тут я прошу внимания.
(Рассказчик садится на пол и раскрывает книжку Е. Гришковца.)
Однажды я узнал… Точнее, не совсем узнал… Прозрение какое-то наступило. В общем, я понял, что такое Слабость. В этом есть, конечно, заслуга – или всё же вина? – одной удивительной японской женщины, но ты же знаешь, как это часто бывает: женщины – лишь зажигалки для наших моторов, а у нас, дураков, первым делом всё-таки самолеты… В общем, я был без ума от неё, она без ума от него. Но охотно спала и со мной, хотя к рассвету всегда выгоняла. А потом устала от грустной необходимости выгонять и перестала соглашаться, чтобы я оставался с нею на ночь. Нет, она хотела бы, правда, но заранее знает, как ужасно от всех этих мыслей наутро… А я хотел большего, а большего – мне – она дать не могла. А я верил, что надо быть сильным. И старался отдать ей всё, что у меня есть. Она брала, но ничего не менялось. А он, «слабак», всё лениво ждал, когда она бросит «своего бешеного иностранца», как надоевшую заморскую игрушку, и всё равно к нему приползёт. И она – умом – ненавидела его за это, и знала, что он изменяет ей с кем попало, но, даже всякий раз впадая в кому, готова была это терпеть, от чего лишь ещё больше ненавидела саму себя. И однажды, спасаясь от всей этой ненависти, взяла себя за шиворот и наконец-то захлопнула передо мною дверь.
Но в те минуты, когда мы с ней общались-таки как нормальные люди, она призналась мне, что из «Охоты на овец» ей особенно запомнился Крысин рассказ о Слабости.
– Слабость внутри человека гниёт, и гниль эта разрастается. Как гангрена. Я в себе это обнаружил ещё подростком. Психовал страшно… Знаешь, что происходит с душой, когда что-то медленно, годами разлагается у тебя внутри – и ты это всё время чувствуешь?.. Тебе, пожалуй, этого не понять, у тебя с этим всё в порядке… А между тем, это и есть Слабость. Как генетическая болезнь. Сколько ни изучай её в себе – вылечиться невозможно. И сама она не проходит в одно прекрасное утро. Только становится хуже и хуже с годами, и всё…
– Погоди. Слабость чего конкретно?
– А всего. Слабость морали. Слабость сознания. Слабость человека из самого факта его существования…
– Тогда получается, что сильных людей вообще не бывает!
– Опять ты обобщаешь! Конечно, у всех есть свои слабые стороны. Но Настоящая Слабость, так же как и настоящая сила, встречается крайне редко. Всепожирающая Слабость, от которой душа утопает в беспросветном мраке – такая слабость тебе неведома. Но она встречается у других людей. Люди-то разные. Всех под одну гребёнку не пострижешь…
– Люди разные, – говорит Крыса. – Есть сильные, есть слабые. Сильные давят слабых, везде дискриминация, все богатые – говнюки. Посмотри сам – этот мир слишком прогнил в своей аморальности, он слишком несовершенен. Это Город-Урод, который лакомится душами невинных тварей. Бежим отсюда к чёртовой матери, я знаю куда и как. Вон, в Австралию сто пять очков набираешь легко, всех делов-то – бумажки заполнить… Чего тут думать? Ты же сам знаешь, тебе здесь не место. Что тебя держит? Баба? А что ещё?
– Ты можешь понять, что такое долг? – говорю я. – Не могу же я бросить мир, который создал, и людей, которых породил, даже не спрашивая их согласия! Прости меня, если можешь… Но я правда должен остаться. Здесь тоже мой мир. Эта Стена окружает меня самого, эта Река течёт у меня внутри, а дым валит оттого, что я сжигаю себя – сам, своими руками…
Занятно устроено японское слово «человек». Звучит оно так: «НИНГЭ́Н» – и состоит из двух иероглифов: НИН (знак человека) и ГЭН (между). «Меж людей», в общем. А иначе и не человек вовсе, а только буквица от него. Ноль без палочки, свечка без фитиля. Баба без мужика и тень без хозяина.
Но из чего состоит это «между»? Да это же МА, ключевое понятие эстетики ваби! Тот самый знак, в котором слились воедино понятия Времени и Пространства. Состоящий из двух элементов: Солнце в Воротах. Утро нового дня. Начало и конец цикла.
Пространственно-временные отношения представлены двумя иероглифами («солнце» и «ворота»), которые в японской культуре слились. Пространство и время слились друг с другом, потому что если представить, что мы движемся со скоростью света, то временная ось (вектор) начинает искривляться. Если отталкиваться от Бахтина, японское «ма» можно назвать хронотопом, то есть в одно слово входит понятие временного и пространственного, это особое восприятие пространства и времени.
Любопытно, что схожее отношение к Хаосу можно найти и у древних славян. Так, день Ивана Купалы (27 июня) – не что иное, как праздник летнего солнцестояния, то есть явления людям бога Солнца. При всей широте толкований многие историки сходятся в том, что это божество именовалось Сварог («небесный огонь»), а у восточных славян – Ситоврат, или Солнцеворот – что, вполне возможно, также трактовалось и как «врата Солнца».
Так вот, мне кажется, все книги Мураками – о пути человека вперёд к началу своего цикла. Обратно к людям, и через это – к себе самому. О пути, который так трудно даётся, когда начинаешь отвечать за то, что творишь в жизнях людей вокруг. А не творить нельзя. Без этого никогда не найдёшь своё «кокоро», ибо это и есть жизнь, которая не кончается, ведь твоя личная смерть – «всего лишь составная часть общей жизни».
Басё на склоне Фудзи писал: «В конце концов, просидев в горной хижине около года, я понял: в самом одиночестве нет ничего интересного. Нести своё одиночество в повседневность – вот настоящее искусство».
А герой-конвертор на причале Харуми, положив руки на руль, познаёт совершенство этого мира, приняв его несовершенство:
Я подумал о дожде. Дождь в моей памяти то ли идёт, то ли нет. Но дождь, что падает с неба, всегда достигает земли. И приходит ко всем и каждому – к улиткам, оградам, коровам… Настоящий дождь не остановить никому. И никому не избежать его. Дождь всегда раздаёт всем по справедливости.
В последний день уходящей жизни он признавался миру в любви. И, наверное, чувствовал себя счастливым, вспоминая всех, кого хотел бы осчастливить сам. И хлынул дождь, который не остановить никому. Свой, личный дождь – как и всё в его мире. Дождь, который всегда раздаёт всем по справедливости, и который не кончится никогда… А кто не верит – тот и слаб. Слабостью Крысы, который только и делает, что подыхает в каждом романе. А всё потому, что в «кокоро» не верит, дурак. В то, что связывает ум с человеческой теплотой. Полушария мозга, мужа и жену, человека и дело, писателя и книгу, тот мир и этот. Тебя – и твою тень от Солнца, встающего в воротах Храма.
* * *
– Прекратите ваше метафизическое словоблудие! – закричали на меня из актового зала в одном из очень культурных заведений нашей необъятной родины. – Так он умирает или не умирает?! Что нам думать-то?
– Ну хорошо, – вздохнул я. – Думайте так: если вам кажется, что вы почувствовали «кокоро» этой книги, то для вас он не умирает.
– Иначе писать книги нет никакого смысла, – эхом отозвался в моей голове Дерек Хартфильд.
– А главное – верить… – устало выдохнул Сталкер, прислонившись к мёртвой сосне.
* * *
Всё дело в том, что Крыса должен каждый раз умирать – и рождаться в новой истории. Он обречён на этот замкнутый круг до тех пор, пока ты, его герой, не вырастешь окончательно. Для этого он и существует; он – твоя молодость в каждой отдельной книге. Так сказать, «по Крысе на роман»… Для окончательного же выяснения отношений с призраком твоей молодости к тебе «приставлен» Человек-Овца. Который в очередной раз соединит тебя с твоим прошлым. И если ты наконец победишь себя, покончит с собой, как в «Дэнсе». Твой Крыса внутри тебя отчаянно сопротивляется любому твоему взрослению, но однажды – и ты знаешь это – всё равно будет вынужден отступить. Да, Питеру Пэну некуда приземляться, вдруг поймёт он. И Кэрроллу не попасть в Wonderland. И он наконец согласится с этим. И опять умрёт.
Схему выживания см. выше.
* * *
– Думаю, ты не очень хотел бы встретить на этой тропе жаббервога! – сказал старик и смачно захохотал.
– Пожалуй… – поддакнул я. Жаббервоги, бандерлоги, что угодно. Встречаться в кромешной тьме с тем, чьего вида не представляешь, хотелось меньше всего на свете.
По-японски это страшное слово, которого не бывает, произносится «ямикуро». Иероглифический перевёртыш от любимого словечка писателя, «кураями» – мрак, чернота. Именно так назывались подземные упыри в «Стране Чудес», что-то вроде рыб-мутантов, хотя описаний их облика нет. Только однажды мы слышим, как шлёпают по мокрой скале их мерзкие плавники, да симпатичная толстушка рассказывает, как они обгладывают людей своими зубами-свёрлами до последней косточки. Больше об их внешности мы не встречаем ни слова. В их названии автор просто намешивает черноты: неизвестность всегда страшнее.
Как только я ни пытался их обозвать! Чуть мозги не сломал. «Черногрызы», «мракоглоты», «тьмутараки» какие-то… В общем, не страшные совсем. Долго думал, но поскольку это слово-перевёртыш, из головы всё никак не выходила «Алиса» с её снарками-змеякулами. Вот и в названии – «Страна Чудес», и в дырку герой под землю провалился вслед за «розовым кроликом». Похоже, нужно эту же линию выдерживать, но ненавязчиво – чтобы и страшно было, и как можно непонятнее. «Бармаглот»? Слишком комично и узнаваемо. А вот его оригинальное имя, Jabberwocky — похоже, на русском в самый раз. Само это «жаббер» очень подходит – и рыбное, и противное. Хотя, конечно, у автора бы спросить. А ну как «Алиса» здесь ни при чём? Жаль, было бы красиво…
И вот, переведя уже половину романа, я получил возможность слетать в Токио. В 2002 году, когда игнорировать «интервенцию» Мураками в Россию стало уже невозможно, у посольства Японии в Москве появилась идея – послать меня к нему на интервью. Японский МИД пообещал оплатить поездку, я с радостью связался с конторой писателя по электронной почте, получил визу, собрался, приехал, взял интервью. И уже обуваясь в прихожей, вспомнил:
– Мураками-сан, а сочиняя слово «ямикуро», вы думали о Jabberwocky? Стоит ли это слово переводить так, чтобы читатель невольно вспоминал «Зазеркалье»?
Автор наморщил лоб и уставился в пол секунд на пять, вспоминая. А затем вдруг хитро улыбнулся:
– Специально, по-моему, не думал, но… мне нравится ваша идея. Давайте!
Попрощавшись, я вышел из его конторы, сел на лавочку рядом, закурил и попытался сообразить, в чью реальность меня занесло.
Что же получается? Только что на моих глазах японский писатель добавил яркий англоязычный штрих к русской версии своего романа семнадцатилетней давности. При этом – даже не зная русского. Всего лишь потому, что ему «понравилась чья-то идея». И чья? Его же переводчика.
М-да. Учила мама – сиди за партой тихо и не подсказывай…
Докуриваю. Знойный Токио конца лета. Вечер пятницы, конец рабочей недели. Прямо сейчас миллионы галдящих людей заполняют улицы огромного мегаполиса, с чувством большой ответственности намереваясь из последних сил отдохнуть. Но здесь, в переулке за музеем Нэ́дзу, до странного тихо. Лишь платаны шелестят столетними кронами в рощице за спиной, да колокольчик монаха звенит на маленьком кладбище при буддийском храме напротив.
«Что происходит?» – слышу я голос Кики. И тут меня осеняет.
А ведь он просто ещё раз пожал на том свете руку Льюису Кэрроллу.
* * *
Лариса, Россия:
Сюжеты ваших произведений основаны на личном опыте? Или всё это плод вашего воображения?
Харуки Мураками:
В девяноста случаях из ста – это то, чего я в действительности сам не испытывал. Моя собственная жизнь – довольно скучная и спокойная вещь.
Но, я думаю, работа писателя и заключается в том, чтобы из мелкой повседневной жизни извлекать большую, глубокую драму. Выбирать из будничных вещей суть – и перемещать её в нечто особенное, в более яркую по цвету иллюзию.
Ещё я страстно прислушиваюсь к рассказам других людей. Люблю следить за происходящим вокруг меня. Одна из задач писателя – научиться наблюдать за людьми, не давая им оценки. И, комбинируя эти наблюдения, создавать свои истории.
* * *
– Да, а какого пола у вас тень? Ну, то есть у Боку в Конце Света.
– О… Это очень сложный вопрос.
– Но в японском это можно скрыть. А на русском то и дело приходится глаголами указывать, «он» это или «она». Особенно в прошедшем времени.
– Ну… Попробуйте и так, и эдак, а потом расскажете, что получилось.
Просто голова кругом. Вариант «версия женская, версия мужская» здесь, конечно, не пройдёт. Было уже. Да и не по-муракамски как-то…
Вот так Тень в «Конце Cвета» осталась без пола. Слава богу (хотя случайно ли – хороший вопрос), действие там происходит в настоящем, а точнее – в «вечном» времени. Когда Тень «говорит» или, скажем, «смотрит на меня», мужчина это или женщина – непонятно. И только в диалогах иногда приходилось выкручиваться, когда «она» говорит в прошедшем. Не будь у нас безличных глаголов, я бы утоп.
Куда сложнее было отследить в переводе всех потенциальных двойников – кто и что в «Стране Чудес» кому и чему соответствует в «Конце Света». И сделать так, чтобы и в русском тексте их параллельность прослеживалась. Ну, с главным героем понятно. Громила Страж со своими лезвиями – это бандит-Верзила с ножичком. Старик профессор – седой Полковник. «Здесь» всю дорогу дождь – «там» всё время снег. Один герой читает мировую классику, другой – старые черепа. Один ест простую, ностальгическую еду из рук Полковника или Библиотекарши – другой трескает разносолы из супермаркетов да гурманствует в итальянских ресторанах. Библиотекарши тоже вроде удачно совпада… Э, стоп. С женщинами у него вечно какая-то ерунда. А куда девать симпатичную толстушку? К единорогам? Но единороги – это жаббервоги. Да и с толстушкой он перевязывался веревкой в Подземелье точно так же, как хотела «сцепиться ремнями» тень у Омута… Что-то не так.
Этот роман Мураками специально вылепил с таким умыслом, чтобы два совершенно отдельных мира понемногу, намёк за намёком, сближались в читательской голове. И особенно лихо здесь закручены отношения в треугольнике «две библиотекарши и внучка Профессора».
Вспомним: вначале Боку из «Конца Света» встречает Библиотекаршу в Городе и говорит ей, что он где-то её уже видел. А она, заметим, потеряла тень в четыре года и теперь живёт только с отцом и двумя сестрами. Её отрезанная тень умерла, когда ей было семнадцать. Столько же и Розовой Толстушке в «Стране Чудес». По правилам Города потерявший тень теряет «кокоро». Розовый – цвет человеческой теплоты, цвет «кокоро». Вывод: Розовая Толстушка, с которой он прямо сейчас «роет землю» под Токио, – это и есть «кокоро», которое потеряла Библиотекарша в «Конце Света». Твоя тень не умерла, говорит он Библиотекарше. Она просто ушла в «тот» мир, когда тебе было семнадцать. Твоё «кокоро» сейчас там, но оно непременно живое. Не бойся, маленькая. Я найду его и принесу тебе, и больше тебя никто никогда не обидит…
Кто сказал, что японским мужчинам неведома нежность?
У Розовой Толстушки умер брат, когда ей было шесть. За два года до этого тень Библиотекарши отрезали и выслали «скитаться в мир за Стеной». Если Толстушке сегодня семнадцать, значит, по идее, она вот-вот должна умереть. Так что ещё неизвестно, кто будет «размораживать» героя после «смерти»… Впрочем, подождём. Автор грозится и к этой книге написать продолжение.
Но что за связь между Розовой Толстушкой и Ненасытной Библиотекаршей в Токио? Обе живут в одном городе, но никогда не встречаются. О существовании друг друга, похоже, не знают. Что даёт нам полную свободу расположить всех женщин романа как углы одного треугольника. А точнее, как в формуле А+В=С. Как только герой находит в черепах единорогов то «кокоро», которое потеряла Библиотекарша в «Конце Света», это же самое «кокоро» обретает и библиотекарша в Токио.
Почему он и посвящает ей последнюю ночь своей жизни.
* * *
Хорошо помню, что со мной было, когда я впервые дочитал «Страну Чудес» до последней страницы. Добрые минут десять сидел, не закрывая книги, тупо уставившись в стену перед собой. Полушария мозга медленно перемещались в голове, как огромные рыбины с немигающими глазами.
Двигаться некуда. Думать тоже. Ощущение полной Блокады.
Океан обмелел. Судно врезалось килем в песок. Со всем накопленным барахлом, что мы тащили с собой, не проплыть больше ни сантиметра. Дальше – либо сбрасывай груз и двигай налегке, либо пересаживайся в плоскодонку пошире. И нечего орать. Ты всю жизнь зазубривал, что Океан не имеет дна, – и теперь по привычке обвиняешь во всём команду и капитана. Но они ни при чём. Просто Океан измельчал, и лучше тебе это признать.
– Но почему? – кричишь ты. – Кто мне это подстроил?
А твои враги всегда были с тобой. Твоё недоверие и неутолимая жажда реальности. Вспомни: что бы с тобой ни случалось, ты всю жизнь до сих пор с исступлённым фанатизмом в глазах ожидал подтвержденья того, что происходящее с тобой происходит на самом деле. Чего же ты ожидаешь теперь?
Задумайся сам: почему с одним человеком ты чувствовал, что он закрыт от тебя, а с другим ничего подобного не ощущал? Да потому что один считал, что он не испытывает с тобой чувства реальности, а другой считал, что испытывает. Твой киль давно увяз в песке, таран врага уже стучится во врата… (Или-таки «в ворота́»?)
В молодости тебе нравилось думать, что если постараешься, ты сможешь стать кем-то ещё. Скажем, уехать в Штаты, открыть свой маленький бар в каком-нибудь Санта-Фе и познакомиться там с Джоди Фостер. Или, если мыслить реалистичнее (насколько реалистичнее – вопрос отдельный!), подобрать себе жизнь, куда более подходящую для раскрытия своего настоящего «я». Ты читал «Контркультуру» с Кортасаром и Лао-Цзы вперемежку с «Иллюзиями» в переводе местных кришнаитов. Ты слушал Янку и Башлачёва, БГ и Сашу Дёмина, переводил Тома Вэйтса и знал наизусть весь «Пинк Флойд». С детства подглядывал в то, что украдкой читал отец, пытаясь понять, куда же всё это плывет. Но словно яхта с погнутым килем, всегда возвращался туда же, откуда хотел подальше уплыть: к себе настоящему. К тому, кто вообще никуда не плывёт, а всегда остаётся на берегу и ждёт, когда ты вернёшься.
Стоит ли ещё на что-то надеяться?
Твоя жажда реальности сильнее тебя. Тебе вечно не хватает чувства реальности в жизни. Как у безумца, что умудрился залезть на Эльбрус без кислородной маски. Тебе кажется, что даже на вершине ты остаёшься в горизонтальном, земном измерении. И уверен, что этот воздух для тебя ядовит. А он такой же – просто его стало меньше.
Воздух реальности. Чем выше забираешься, тем её меньше – со всеми её несправедливостями, притеснениями, неравенством, дискриминацией и дьявол знает чем ещё. Только дышать всё труднее. Меньше воздуха – меньше жизни. Ведь больше всего жизни там, на нулевой отметке. А здесь уже и непонятно – то ли есть она у тебя, то ли нет.
Эльбрус подо мною… И часто вы здесь бываете?
И всё-таки только здесь, стоя мурашкой на этой вершине под распахнутым небом, и начинаешь по-настоящему радоваться жизни. А потом возвращаться домой и разглядывать улиток в траве. Гадать, как называются эти цветы. Вслушиваться в случайные фразы людей: «И куда ты всё время торопишься?» Покупать семнадцатилетним симпатичным толстушкам французские пирожные и задумываться о том, почему ты за всю жизнь не соблазнил ни одной неуклюжей долговязой девчонки. И рассказывать им про тот мир. Куда уходит всё, что умирает здесь, – и наоборот.
Разними свой мозг на половинки, это несложно. Зависни между мирами и любуйся, как красиво и мудро устроена твоя жизнь:
По скамейке ползла улитка. Ещё одно открытие. До сих пор я считал, что улитки появляются только после июньских дождей. И от простого вопроса: «Куда же, в таком случае, они деваются во все остальные месяцы?» – у меня бы, наверное, мозги переклинило.
Подобрав октябрьскую улитку, я сунул её в горшок. Затем, чуть подумав, пересадил на цветочный лист. Несколько секунд улитка ёжилась на листе, пытаясь удержать равновесие, но потом прицепилась покрепче и стала неспешно осваивать изменившийся мир.
И когда ты действительно поймёшь: те, кто ушёл, уже не вернутся, – и начнёшь говорить с ними вот так же, как ты говоришь с нами всеми, – они наконец оживут. Чтобы оберегать тебя и после смерти.
«Подобное понимание мира не могло не сказаться на законах японского искусства», – пишет Татьяна Григорьева в статье «Путь японской культуры» и цитирует «Заметки об искусстве» Танидзаки:
Совершенная композиция предполагает такую согласованность, такую связь внутри произведения, что, когда тянешь за собой одну нить, мгновенно находишь отклик в целом… Когда я говорю «композиция», возможно, возникает мысль о статичном состоянии, о неподвижной форме. Но это не форма, а сила, вернее, равновесие сил, напряжённых до предела.
Или – половинок нашего мозга, изо всех сил думающих в противоположные стороны.
