16. В поисках третьего мира. «Дэнс, дэнс, дэнс»
– Чем пахнет? – заволновался семилетний токиец, когда его впервые вывезли в горы. – Что-то странное… Может, машина сломалась?
– Всё нормально, Син-тян, – успокоили ребёнка. – Так пахнет чистый воздух. Привыкай.
Мне часто снится отель «Дельфин».
Во сне я принадлежу ему.
Заключительная, «четвертая часть трилогии» была написана с отрывом в шесть лет. За которые Мураками закончил два мощнейших романа – «Норвежский лес» и «Страну Чудес», – сюжетно никак не связанных с историями о Крысе.
– Но в итоге ты всё равно пришёл сюда, – сказал Человек-Овца.
– Да, в конце концов, я вернулся, – кивнул я. – Не вышло у меня про это забыть… Только начну забывать – тут же что-нибудь снова напомнит. Наверное, оно, это место, очень много для меня значит. Постоянно кажется, будто я – его составная часть… Сам не знаю, что я этим хочу сказать, но… чувствую это очень ясно. Особенно во сне. Кто-то плачет и зовёт меня.
После суицида Крысы с Овцой в голове, смерти Сэнсэя и убийства Чёрного Секретаря проходит четыре года (1979–1983). «Наохотившись» на овец, ты входишь в затяжное пике, хоронишь кошку – последнее родное существо из прошлого – и, решив заняться «социальной реабилитацией», нанимаешься сочинять рекламные тексты в глянцевые журналы всех мастей и оттенков. Очень качественные, профессиональные тексты, которые никому не нужны. Ты стал хорошо зарабатывать, купил крутое авто и поселился в престижном районе города. Ты стал абсолютно неуязвим: никого не можешь обидеть, и это взаимно.
Спишь с разными женщинами. Одна из них, девчонка из телефонной компании, задерживается у тебя дольше, чем остальные. Но в итоге и она обрывает связь, объявив, что «выходит замуж за землянина». Причина – та же, что и всегда. Ты сам её прекрасно знаешь:
Она мне нравилась. Мне было хорошо с нею рядом. Мы умели наполнять теплом и уютом время, когда были вместе. Я даже вспомнил, что значит быть нежным. Но по большому счёту – потребности в этой женщине я не испытывал. Уже на третьи сутки после её ухода я отчётливо это понял. Она права: даже с нею в постели я оставался на своей Луне. Её соски упирались мне в ребра – а я нуждался в чём-то совершенно другом.
Со своими «как бы работой», «как бы интимом» и «как бы нормальной жизнью» ты уже напоминаешь собственную кошку, на чьей морде и после смерти застыло выражение: «ну вот, сейчас опять что-нибудь потеряю».
Психиатры на Западе назвали бы тебя модным словечком «displaced». Переводи как хочешь. Потерявший ориентацию, отбившийся от стаи, выпавший из гнезда, – ты уже растерял всё, что мог, и дальше осталось терять «разве только себя самого». Но как раз это – единственное, на что ты не способен.
Твой внутренний мир одеревенел и захлопнулся, ты никому не можешь его открыть. Люди заходят к тебе через вход, уходят через выход и разбегаются дальше по своим делам, как туристы в огромном, безупречно работающем отеле. Не остаётся никто.
Ты садишься у ночного окна со стаканом виски в руке. И до самого рассвета в твоей каменеющей голове – только полузабытый голос певца да пулемётный треск иглы по пластинке, что ты слушал лет двадцать назад, в том далёком позавчера, когда что-то ещё трогало твою душу так же, как души других людей:
«А тем, кто не спит, не нужен твой сад – в нём ведь нет ни цветов, ни камней. И даже твой Бог никому не помог – есть другие светлей и сильней. И поэтому ты в пустоте, как на старом забытом холсте: не в начале, не в центре и даже не в самом хвосте…»
Что происходит? – спрашиваешь ты в темноте. И не слышишь ответа. «Ответчик» так глубоко, что контакт невозможен. Но когда наконец засыпаешь, тебе опять является сон о колодце. Со дна которого разбегаются тёмные коридоры с запертыми дверями. Ты прислушиваешься – и различаешь чьи-то сдавленные рыдания. Кто-то плачет там, в темноте. Тихо и безутешно. Плачет и зовёт тебя.
Ты хорошо знаешь, кто это. Всё это время знал, но боялся произнести её имя вслух. Той, что исчезла из твоей жизни четыре года назад. И ты наконец понимаешь: она – твоё единственное спасение. Бог знает, какое спасение и от чего конкретно. Но ты должен найти её. И для начала – вернуться туда, откуда всё это у тебя началось.
* * *
– В платоновском «Пире» Аристофан утверждает, что в древности было три вида людей, – говорит господин Осима. – Знаешь об этом?
– Не знаю.
– Дескать, когда-то давно люди разделялись на три категории: мужчины-мужчины, женщины-мужчины и женщины-женщины. Все были очень довольны, жили счастливо и не знали забот. Но однажды Бог взял меч и разрубил каждого пополам. И остались на свете только женщины и мужчины, которые всю жизнь скитаются в поисках своей половинки.
– Зачем же Бог это сделал?
– Зачем Он всех разделил? Да кто ж его знает? Зачем Господь что-то делает – в большинстве случаев нам понять не дано. Вечно Он чем-нибудь недоволен, всё стремится к какому-то идеалу… Я думаю, это было какое-то наказание. Что-то вроде библейского изгнания из рая.
– Первородный грех? – вспоминаю я.
– Он самый, – кивает господин Осима. И, зажав между пальцами карандаш, неторопливо покачивает его туда-сюда. – Я просто хочу сказать, что пробираться по жизни в одиночку очень тяжело и непросто.
* * *
И вот ты возвращаешься туда, откуда всё началось. Но встречаешь вовсе не ту, кого искал. Не ту, которая плакала по тебе. А ту, что заведует ключами от мира, которому ты принадлежишь. Девушку за стойкой в вестибюле твоего же отеля.
Welcome home, Mr. Malkovich. Welcome to your nightmare.
И начинается очередной «тайм-трэвел».
* * *
Забавно, что премию «Странник» от российских фантастов под предводительством Бориса Стругацкого получил перевод «Дэнса». Думаю, так просто по времени вышло. Подожди они ещё с годик – та премия, скорее всего, ушла бы к «Стране Чудес». Но на тот момент «Страна» была ещё только наполовину русифицирована в памяти моего компьютера.
Но, как бы то ни было, позвонили, пригласили на церемонию. И вот я приехал в любимый город Санкт-Петербург и с дрожью сердца вошёл в Алексеевский дворец.
– Борис Натанович, я тут Мураками переводил…
– А, Мураками… Отличный японский фантаст!
– То есть вы всё-таки считаете это фантастикой?
– Несомненно! Он прекрасно моделирует миры.
Интересно, подумал я, а какая нормальная литература этого не делает? Но вслух ничего не сказал. Только на торжестве, помню, растерялся и со сцены, на которой уже стоял отец «Кин-Дза-Дзы» Георгий Данелия, произнёс странную речь:
– В детстве мне казалось, что на свете существует две породы людей: те, кто пишет книги, и те, кто их читает. Я всё детство читал Стругацких. В те смутные времена у нас, наверное, не было более прямой и честной современной прозы, и я выучил этот язык наизусть. И сейчас мне очень сильно кажется, что эта премия – не за перевод с японского на русский, а за перевод с муракамского на стругацкий. Мы все можем создавать свои языки, но в данном случае, по-моему, языки оригинала и перевода действительно схожи.
* * *
И вот наш Боку закупает амуницию потеплее, едет в заснеженный Саппоро и поселяется в чудом переродившийся новенький суперотель «Дельфин». Ничего особенного там не находит, кроме Юмиёси. Поначалу больше от скуки он начинает постепенно окучивать Юмиёси – тем более, что и она вроде как не против, – а на досуге смотрит кино со своим бывшим одноклассником Готандой в главной роли. И вдруг прямо на экране видит свою «ушастую модель», а на поверку – шлюху высшей категории, Кики, которую он уже в этом Саппоро обыскался. Тут наш герой, помедитировав слегка, мчит обратно в Токио и встречается с Готандой, дабы заглянуть актёришке в душу и всё про эту Кики разузнать. Но не тут-то было – Готанда орешек крепкий. Ничего ему толком не говорит, только девчонок очередных подкладывает. А к этому времени Боку успевает привязаться к Юки – приблудившейся дочке богатых сумасбродов и писаной красавице, а по совместительству – малолетней ведьме и ходячему недоразумению старушки-Природы. От нечего делать он уматывает с ней загорать на Гавайи – помедитировать ещё немного, а заодно и пинья-коладой побаловаться. При этом с девчонкой – ни-ни, хотя та вроде как сама удочки и закидывала. Но в целом – так, отдыхают просто. И вот однажды эта лолита-сан ему и заявляет: а ведь это он, Готанда, Кики убил. Наш шерлокхолмс – к Готанде: «Убивал? – кричит. – Признавайся!» Струхнул Готанда и раскололся почти сразу. А на следующий день сел в крутое авто и в море с причала сиганул, только его живым и видели. Тут Боку несётся в Саппоро, находит вместо убитой Кики даже очень живую Юмиёси и решает начать жизнь заново, любя Юмиёси и сочиняя гениальные романы на японском языке. Исцеление, перерождение, катарсис – и, пожалуй, единственный хэппи-энд за все романы писателя до сих пор.
Казалось бы.
Так о чём же книга?
Для начала, пожалуй, вот о чём:
Твоя социальная реабилитация вовсе не предполагает твоей связи с самим собой.
Тем не менее эта связь реальна и материальна. Но чтобы восстановить её, если она пропала, «нормального поведения в обществе» уже недостаточно.
После написания «Дэнса» Мураками признаётся:
Я давно задумывался, нуждается ли «Охота на овец» в продолжении, и всё чаще отвечал себе: да, пожалуй, нуждается. То и дело укорял себя изнутри – «ну что ж ты его оставил там, в этом ужасе», чувствовал какую-то ответственность за героя, жалел его. И вот мне захотелось его оттуда вытащить, а заодно узнать, как он жил дальше, уже в Японии 80-х.
Словно лягушку на уроке естествознания, автор вытаскивает своего бедолагу из одного колодца, погружает в очередной – и сам же с азартом наблюдает, сможет ли тот приспособиться к «обществу оптимизированного потребления 80-х». Там же читаем:
Юность Боку пришлась на 60-е. И все ценности в его голове – оттуда. В 70-е он ещё как-то может на них продержаться: всё-таки соседнее десятилетие, изменилось не так уж много. Но уже через двадцать лет то, за что ты держался, переворачивается вверх тормашками. Чёрное становится белым и наоборот. В этом обществе больше нет твёрдых идей и концепций – вообще нет уверенности ни в чём. Зло выгораживает добро, добро покрывает зло. Но что есть что – сам Боку не разберёт. Так устроено само общество. И мне стало интересно, сможет ли он в этом обществе как-то выжить.
Не нравится – проваливай в Судан или Бангладеш. А Япония 80-х действительно превзошла все ожидания по роскоши товаров и услуг на душу японского населения. В ответ на его, населения, каторжный труд, высочайшую в мире смертность на рабочем посту, долгосрочные кредиты-займы и личную кроваво-красную печать (инка́н) на качественной, очень долговечной бумаге – отказе от права распоряжаться своей жизнью (чуть не написал «тенью») по собственному усмотрению.
«Свою Систему Ценностей и свои личные установки задвинь-ка, парень, куда подальше», – поучает Хираку Макимура своего антипода-журналиста. Того, кто написал статью о строительстве отеля «Дельфин». А точнее, о взятках в правительстве. Радовался, наверное, когда писал. Смотрите, что раскопал, сейчас всем покажу…
Случись такое обнародование чиновничьего белья в 60-е – разразился бы скандал, замелькали громы-молнии и наверняка полетели бы чьи-то головы. Потому что обиделись бы Три Великие Гейши. Помните их? Пышные лакированные прически с огромными спицами, яркие шёлковые кимоно ниже пяточек, белоснежные носочки, деревянные сандальица и лунные лики в белилах с бабочкой-поцелуйчиком на устах… Настенный календарь фирмы «Чори» 75 года. А знаете, как их звали? Общественное Порицание, Усердие в Усердии и Повиновение Большинству. Задень хоть одну, лишь по имени назови, – разорвут тебя на части.
И всё-таки я люблю Японию 60-х. Тогда, хотя у многих ещё болели военные раны, «кокоро» Японии оттаяло и стало романтичным, как в четырнадцать лет. Когда хочется летать на воздушных шарах или стоять с друзьями на Эльбрусе, заниматься любовью с Брижит Бардо или просиживать малолетним нелегалом в музыкальном кафе, где по радио ловят исключительно штатовские джазовые радиостанции, участвовать в студенческих революциях и кидаться на заграждения американских военных баз, а ещё уехать за весь этот океан – и хоть одним глазком подглядеть: как же они там живут, на Большой Земле? Там, наверное, много таких, как ты. Может, там живёт твой двойник? А может – антипод? Или нет, не так – потерявшийся после войны брат-близнец, о существовании которого тебе не сказали? И про него уже написано в тех английских «покетбуках», что вчера появились в лавке портового букиниста?
А если это – женщина? Какая она?..
Впрочем, это уже из «Кафки на пляже». Всему своё время. А пока ты просто переписываешь слова иностранной песенки:
The sky is a blackboard.
* * *
Я уверен: статья о «строительстве грязными руками» нового суперотеля на Хоккайдо (или где-то ещё, неважно) действительно существовала. Ничего нереального в этом нет. Подобных афер в Японии 80-х проворачивалось бессчетное множество, и крайне малый их процент был когда-либо раскрыт. Как, впрочем, и дел об убийстве молодых женщин в таких отелях. В том числе – их же чулками. Глубокие реки неслышно текут.
Но вот какая мысль зудела в голове, пока я переводил роман: а что, если эту (или похожую) статью написал когда-то в молодости сам Мураками (или кто-то из его коллег)? Он ведь писал и пишет для разных журналов. У него работа такая. Ему заказали, он написал. И – «не в струю».
Такой поворот даёт нам в руки сразу два возможных ключа: во-первых, становится ясно, с чего он так любовно этого журналиста выписывал. Вон, даже Юмиёси-сан у него не такая живая получилась, как этот журналист, – «худой как щепка, в шапчонке какой-то дурацкой». Прямо «до комка в горле у воображаемого читателя». И второе: если так, то отец Юки – действительно антипод самого автора. О чём мы и так уже смутно догадывались, читая его провальную писательскую биографию. Но теперь нам окончательно ясен смысл анаграммы «Хираку Макимура».
Впрочем, это всего лишь гипотеза, проверить которую возможности нет: сам автор терпеть не может как-либо толковать свои книги. Знай себе отмахивается, смущённо улыбаясь, – читайте, мол, я там уже всё написал…
* * *
Ещё в «Пинболе» Боку говорит длинноногой секретарше, что старается в жизни «ничего не хотеть»:
– Чего ни захочу, всё получаю. Но как только что-нибудь получу, тут же растопчу что-нибудь другое. …Года три назад я это заметил. И решил, что буду теперь стараться ничего не хотеть.
Она покачала головой.
– Ты что, собираешься так прожить всю жизнь?
– Наверное… А как ещё никому не мешать?
– Если ты на самом деле так думаешь, – сказала она, – тебе лучше жить в ящике для обуви.
Вот так. От мелких бед ослабевая, устав от жизни, умереть хочу. Уснуть – и видеть сны? Вот в чём загвоздка.
Сон об отеле «Дельфин», сон фильма с участием Кики, сон о лифте, сон о Комнате Мертвецов, сон Гавайских островов, сон Готанды об убийстве Кики, сон трёхдневного допроса в полиции, потусторонние видения Юки, сновидение с призраком Кики – и воскрешающее утро с Юмиёси в финале… Каждый день начинается с того, что ты просыпаешься в очередной сон, а вечером засыпаешь в следующий. Матрёшка Карла-Густава Юнга преследует тебя с упёртостью Пепельной Обезьяны («Дэнс, дэнс, дэнс»). «Тебе нужен сон», – ворчит заботливо старый Полковник. Иначе не встанешь на ноги. Ишь чего удумал, гулять в такую метель…
Но выспаться ты не можешь. И даже когда вроде бы оклемался, гамлетовского прозрения не наступило. Всё опять по кругу. В 70-х (в «Охоте») ты даже открыл свою контору, а длинноногая секретарша выскочила за тебя замуж. Правда, через пять лет всё равно сбежала. Почему? Я понимаю, «в двух словах не расскажешь». Но ты, сынок, так и не избавился от своего проклятья. И будешь таскаться с ним из романа в роман, пока сам не поймёшь, где ошибся и чем заболел. Твоя ошибка и твоя болезнь, как паразиты, уже почти съели тебя изнутри. Даже если твоя жена и вернулась бы – тебе больше нечего ей предложить. Потому и спишь с любимой женщиной по «лав-отелям», а домой только шлюх вызываешь по телефону. Всё живое уже давно от тебя отступило. Осталось потерять разве что себя самого… Или – исправить ошибку и всё-таки исцелиться.
Но как? Ты уже слишком привык играть для них свою роль. Третьеразрядная звезда в мыльных операх про обаятельных стоматологов и неотразимых школьных учителей. Ты связан по рукам и ногам, ты подписал Договор, и на нём стоит кроваво-красная печать. Сеть протянута от угла до угла. И ещё одна сверху. Никуда не убежать. А булыжник кинешь – отскочит да назад прилетит.
И тогда ты решаешь выйти из своей роли. За рамки того, что написано в дерьмовом сценарии, на который сам же и согласился.
– Ку-ку! – отзывается Мэй, и Готанда сигает в море на «мазерати».
М-да. Мягко скажем, не вариант.
Где же выход? Если есть вход – выход должен быть обязательно…
Твоя тень говорит тебе: этот мир основан на подавлении слабых, из него нужно бежать. На что ты возражаешь ей – дескать, уже другие времена, мораль 60-х здесь не применима. Ты больше не уверен, что отсюда нужно бежать. Тебе кажется, что это – уже твой внутренний мир, и ты возвращаешься к себе самому, как судно с погнутым килем. Во всех проблемах стоит обвинять только себя. Своё «кокоро», с которым ты никак не разберёшься до конца.
Человеческая тень в «Дэнсе» вообще неоднократно увязывается с цепными воспоминаниями о других людях. Вот, пожалуй, самая сложная из цепочек подобных «теневых ассоциаций»: Боку рассказывает Юки о тени Человека-Овцы в своём детстве – и Юки напоминает ему девочку, в которую он влюбился в школе. И тут он невольно вспоминает Юмиёси. Та в его мыслях превращается в Мэй, а затем – в Кики, которую Готанда задушил чулком – «с таким чувством, будто собственную тень убивает». А уж тайное погребение Кики в лесу – лязг багажника, стук железной лопаты о землю, – слишком явно напоминает похороны кошки Селёдки, чтобы наши мысли «сами» не возвращались к началу романа, когда герой смывает с ладоней в придорожном кафетерии землю чужой могилы и решает: «Пора возвращаться в мир».
Вот что означают слова Кики в финале обо «всех, кто плачет по тебе». Чтобы совершить спасительную петлю во времени, ты должен вспомнить всех, кто тебя в жизни любил. Но на это требуется время. А потому танцуй и не останавливайся. Стильно танцуй. Чтобы все только на тебя и смотрели. Единственная Система Ценностей – твой вестибулярный аппарат. Лишь на него ты ещё можешь опираться в этом новом мире без тормозов.
Так что танцуй. И завязывай с куревом. Утром семнадцать километров, вечером тринадцать, днём ещё полтора. Загнанных лошадей пристреливают, а загнанные бараны кончают с собой на дне Токийского залива, не правда ли. Посмотрим, надолго ли хватит тебя. Особенно теперь, когда ты наконец догадался, что Цели Нет, а ты сам – просто флюгер. The answer blowing in the wind.
А вокруг бренчит и искрится перезревшее «диско», заходится истерическим ритмом «пачинко», мельтешат все эти «ангелы Чарли», Майклы Джексоны и прочие шоколадные яблоки искушения в мире, где больше нет ни добра, ни зла, где за всё платит Система, купившая этот мир с потрохами, которой и даром не нужны твои личные принципы и установки. Какие там «беспечные ездоки», какие моррисоны, какие «цветы жизни»? Люди всех возрастов готовы выскочить даже из собственной расы, лишь бы в очередной раз поискать своё заблудшее «я» в каком-нибудь параллельном мире. Увы! Подсознание человечества слишком плотно укомплектовано вампирами, медиумами, «элиенами» и прочими «мистер-хайдами». Планета превратилась в один сплошной комикс. Над добром и злом в этом мире осталось только смеяться, иначе от пустоты под ложечкой будет слишком не по себе…
Это потом, ещё через десять лет в тебе отзовётся звоночками кислотный фьюжн Тарантино. «Великий и ужасный» Квентин с его «криминальными псами» будет похож на куницу, попавшую в огромный курятник. Даже его актеры начнут говорить натурально, «как в жизни», потому что будут бояться зубов куницы и путать слова. И у человечества опять побегут по спине мурашки, как при взгляде на первую фотографию, паровоз в фильме братьев Люмьер или чей-то затылок в собственном зеркале.
Дальше будут матрицы, горлумы. А с ними – асахары, всемирные торговые центры, иракские войны, норд-осты, крымы, донбассы… С очередными бесплодными вопросами о том, что же происходит с нашим драгоценным «я» в это странное время. И что такое Время вообще. «Может быть, Время – это и есть наше «нет» в ответ Богу на приглашение в вечность?»
Но это всё потом.
А пока ты приспосабливаешься к тому, что есть. Ибо «ни к Бангладеш, ни к Судану интереса не испытываешь». И постепенно реальность, которая так пугала тебя поначалу, меняется – и в финале оказывается вовсе не такой холодной, пустой и бесцельной…
Что происходит?
А просто ты наконец понимаешь: все эти «изменения» постоянны, как фазы старушки-Луны. Ты не выберешься из воронки, в которую закручивает всё глубже от романа к роману, пока не научишься говорить со своими мертвецами. И не услышишь то, что они хотели тебе передать.
Во все времена японская культура претворяла «неизменное в изменчивом» (фуэки-рюко): «Без неизменного нет основы. Без изменчивого нет обновления», – писал на склоне Фудзи ещё Мацуо Басё (1644–1694). Значит, неизменное и есть вечная основа, утрата которой грозит культуре гибелью, а нации вырождением. Форма должна меняться, чтобы не утратить связь с жизнью, но меняться ровно настолько, чтобы не исчезло ощущение неизменного в изменчивом.
Говоря словами философа Дайсэ́цу Судзу́ки (1870–1966), сделавшего Дзэн достоянием Запада: «Здесь есть великое “Над-” – в одиноком вороне, застывшем на ветке. Все вещи появляются из неведомой бездны, и через каждую можно в бездну заглянуть».
Он имеет в виду хайку Басё о вороне, застывшем на ветке.
Ка́рэ-э́да-ни
Кара́су-но тома́рикэ́ри
А́ки-но курэ́.
На голой ветке
Сидит ворон.
Осенний вечер.
Здравствуй, братец Nevermore. Вот и свиделись.
* * *
Где-то в интернете и сейчас ещё болтается пародия на «Дэнс», написанная пару лет назад литературным весельчаком Леонидом Кагановым. Идея «пародии» заключалась в том, что убийца – сам герой, у которого элементарная амнезия. Но поскольку он повествует от первого лица, мы следуем за рассказчиком и подозреваем кого угодно, кроме него самого.
Как ни парадоксально, такое подозрение действительно маячит на подкорке, когда читаешь, что Готанда «не был уверен», убивал он Мэй или нет. Тот мир и этот, реальное и ирреальное настолько сливаются, что мы не верим уже никому.
Вот что поражает в этой прозе: автор очень точно воссоздаёт неуловимые ощущения, которые мы в суете нашей жизни переживаем, но, как правило, не осознаём. А если осознаём, то притворяемся, что ничего не заметили. Что характерно – именно в «Дэнсе» эти ощущения часто связаны с бытовой, повседневной ложью. Ну, к примеру, делаем мы вид, что доверяем кому-то, а на самом деле не верим ни единому слову. Или ломаем комедию, будто заботимся, хотя этот человек нам до лампочки. Признаёмся кому-то в высоких чувствах – «да-да, конечно, ну что ты спрашиваешь!» – думая при этом о чём-то совершенно десятом. «Соболезнуем» на чьих-то похоронах, думая о завтрашней вечеринке, пишем статьи о незабываемом городе Кёльне, ни разу там не побывав, снимаемся в фильмах, которые сами считаем дерьмом, а заодно спим с теми, с кем, как мы сами же знаем, этого не стоит делать ни в коем случае. Ну, в общем, делаем не то, что говорим, говорим не то, что думаем, думаем не то, что чувствуем, а чувствуем не то, что хотим. Стараясь не вспоминать, что всё это наверняка когда-нибудь вылезет боком. Жизнь так сложна, – оправдываемся мы непонятно перед кем, – ничто не стоит на месте. Прогресс бежит вперёд, а мораль всегда отстаёт…
Ну, что ж, – отвечает нам по ночам Непонятно Кто, – всё верно. Но тогда не удивляйся, если твои жёны и дальше будут бросать тебя, а любовницы пропадать без вести – а то и умирать, задушенные чулком в отеле; и если на твоих глазах очередной друг детства превратится в безумного Горлума и улетит, скуля и кувыркаясь, в кипящую лаву.
Согласен?
Распишись.
Подпись: ______________
Дата: «___» _______, 20__.
* * *
Несомненно, «Дэнс» – ещё одна книга контакта и исцеления. На одном полюсе этого 600-страничного «листа Мёбиуса» – связь с внутренним «я», а на другом – исцеление во внешнем мире.
Так из какого яичка появилась курочка Ряба? Прос того или золотого?
Когда вышел «Дэнс», японская критика бросилась разбирать роман по винтикам, автоматически сравнивая с «Норвежским лесом». В частности, были мнения, что этот роман устроен проще, чем «Лес», и даже написан «объективно слабее». «Слабости» указывалось две. Во-первых, обе «ведущие оси» романа – линии Готанды и Юмиёси – якобы завершились «чересчур однозначно». Чего, дескать, не было в «Норвежском»: там читатель был волен трактовать практически любые сюжетные линии как ему вздумается – как по ходу всего романа, так и после его прочтения. Во-вторых, в «Лесе» Наоко и Мидори существовали в разных мирах и никак между собой не общались. Поэтому Рэйко, переспав с героем в финале, «замкнула» на него оба мира, что и организовало мощный финал. В «Дэнсе» же якобы никакого контакта между Готандой и Юмиёси не происходит, миры нигде не пересекаются, и потому структура романа остаётся «неустойчивой».
Ну что ж. Вот такие бывают требования к литературе в условиях «оптимизированного потребления». Любопытно, не правда ли. Сразу же хочется возразить.
Мне, например, очень сильно кажется, что контакт Юмиёси с Готандой мог бы кончиться только одним: смертью самой Юмиёси. То есть не сигани Готанда в залив – его следующей жертвой (после Кики, что логично) была бы она. Ведь он убил обеих женщин, которых Боку любил после того, как расстался с женой. Как котят из далёкого детства. Потому что всю жизнь завидовал, что Боку мог оставаться собой в любой ситуации. Кто бы его остановил дальше, не вернись с того света Кики?
Эта сюжетная растяжка – Готанда как уход в себя и Юмиёси как исцеление во внешнем мире – и послужила «скелетом» для всех остальных сюжетных перипетий.
Но главные антиподы «Дэнса» и не нуждаются в «посреднике» вроде Рэйко (вспомним – Рэйко присутствовала при всех разговорах «влюблённых» и читала все их письма). В «Дэнсе» ту же соединительную роль выполняет тринадцатилетняя «ведьмочка» Юки. Именно её паранормальные способности помогают Боку сперва узнать имя Юмиёси, а потом догадаться, кто убил Кики и, может быть, Мэй. Может быть. Потому что с Мэй непонятно – всё-таки во время убийства Готанду видели на съёмочной площадке. Кто же убил Мэй? С другой стороны, фирма Готанды всегда купит ему столько свидетелей, сколько нужно… С третьей стороны, Боку до странного плохо помнил в полиции, «что он делал вчера вечером». И почему Кики сказала: «Убей меня»? Опять же, если обе шлюхи, Кики и Мэй, работали в паре – значит, их пара накладывается на пару Боку – Готанда. И если один убил одну, то другой должен бы, по идее… М-да. И всё это – «чересчур однозначно»? Извините, уважаемые господа японские критики.
Заблудившись между любовью (Юмиёси) и жалостью (Готанда), Боку ворочается на нарах КПЗ примерно в таком же неизбывном отчаянии, в каком находился в «Норвежском лесе» Ватанабэ, выбирая между Мидори и Наоко. Это, повторяю, неизбывное, идеальное отчаяние, от которого Мураками так решительно открещивался в первой же строчке «Песни ветра», похоже, всю жизнь не даёт ему спокойно спать. Каждый его роман строится на неразрешимом конфликте, для которого нет готовых рецептов. Проблема Крысы, что делать с Овцой в голове, выбор Ватанабэ между своим внутренним (Наоко) и внешним (Мидори), терзания Боку – покрывать Готанду в полиции или таки помочь найти убийцу Мэй, сомнения Читателя Снов по поводу бегства из Города, не говоря уже о сакраментальных читательских вопросах «так кто же убийца» и «погибает ли герой (героиня)», – в принципе не имеют однозначного ответа. Каждый читатель волен сам выбирать, как лучше достраивать мост «на тот берег», и смотреть, к чему это его приведёт. А ежели почудится, будто забрёл не туда – вернуться и попробовать по-другому.
* * *
Так кто же по тебе плачет, бродяга?
Та, о ком ты забыл? Как забыл Наоко, которая превратилась в библиотекаршу, которую ты снова забыл в «Городе с призрачной стеной», и с которой аж через пять лет попытался что-то исправить в «Конце Света»? Как забыл свою жену в «Охоте» – и она ушла от тебя со словами «только я всё равно люблю тебя»? Ты говоришь, что их «потерял» (или все они – одна женщина?). Но давай определимся в терминах.
Ведь на самом деле все эти «потери» – провалы в твоей же памяти.
Ты очень торопишься забывать. Заметь, как часто ты совершаешь работу по наведению порядка у себя в голове. Это случается с тобой всякий раз, как только ты забываешь, что тебя кто-нибудь ждёт. И в растерянности начинаешь бояться, что Всё Меняется. А поскольку Всё – это очень много, ты уже не понимаешь, что со всем этим делать. И так без конца. А тебе уже тридцать пять. И ты снова забыл, что она всё ещё зовет тебя и плачет по тебе. Можешь называть это банальным, сопливым или бессмысленным. Но это факт: ты действительно не помнишь, сколько людей прямо сейчас тебя ждёт.
Даю тебе шанс.
Звучит «Тема Джеймса Бонда». Рассказчик отходит в затемнённый угол сцены, садится на пол в позу Будды, раскрывает книгу «Как я съел собаку» и медитирует с закрытыми глазами восемнадцать минут.
* * *
Ох, и мотает тебя. Уже по шестому роману подряд.
А она ведь не просто плачет. Но – «обо всём, на что у тебя не хватает слёз». На что же их, по-твоему, не хватает?
Ну-ка давай по порядку.
Сначала у тебя внутри – только ты сам и Наоко, которую не выплакать. Нарушенное обещание помнить её всегда – точно твёрдый комок в груди, что никак не хочет растаять и вытечь слезами. Наоко зовет тебя, и ты решаешь снова найти эту женщину в реальном мире. «Наполовину условно» назвав её Кики («по крайней мере, именно так в одном из уголков этого тесного мира звали её когда-то»). Найти – и выплакать ей этот сгусток неизбывной тоски. Вернувшись в заснеженный Саппоро, ты приезжаешь в отель «Дельфин», но уже в дверях «своего мира» встречаешь Юмиёси-сан.
Именно к Юмиёси (Мидори) приводит тебя Кики (Наоко) с самого начала. А потом появляется в «Безот вет ной любви» и указывает тебе на человека, который уже убил её, и, возможно, собирается убить Юмиёси.
Комната Смерти в Гонолулу. Список жильцов
Посмотри сам. В конце марта ты встречаешься с Готандой на Сибуя. Он говорит, что последний раз видел Кики «с месяц назад». Значит, он убил Кики в конце февраля. Именно тогда Кики приходит к тебе во сне. Ради этого она и просила Готанду: «Убей меня». Ведь это происходило в «том» мире. А умерев от рук Готанды там, она смогла появиться здесь – призраком в твоих снах – и передать тебе Послание. А заодно своей смертью отрезать Готанде путь к убийству Юмиёси – женщины, которая должна вернуть тебя к жизни. Чтобы однажды утром ты мог проснуться, наконец-то обнимая её, в новой реальности – и обнаружить, что из твоего шкафа исчезли все эти скелеты.
Вопрос: если «Дэнс» – продолжение «Овец», то куда пропал Крыса, главный антипод всей трилогии? Или ты забыл его, своего погибшего друга, как забывал всех подряд до сих пор?
О, нет. Как раз с ним у тебя связь «по жизни». От романа к роману и после «Овец» Крыса является тебе в разных обличьях. Ведь это он – твой школьный приятель Кидзуки, который покончил с собой. И он же, в студенчестве, – Нагасава, чья женщина, не пережив его несусветности, также кончает с собой. Твоя тень, которая бросается в Омут. И теперь – твой бывший одноклассник «дружище» Готанда, которому тоже достанется на орехи. Не случайно твои разговоры с ним – пожалуй, самые динамичные и запоминающиеся в книге.
* * *
Хочешь отследить, где в романах о тебе появляются или сам Крыса, или его призраки-крысята? Подсказываю ключевые слова: детство, отрочество (adolescence), дрожь сердца, а также – единственный ребёнок. Заметим: автор и герой – единственные дети в семье. А крыса – животное, символизирующее душу умершего ребёнка. Все они в детстве были одиноки и мечтали о «двойнике» – и сам Хадзимэ, и Наоко, потерявшая старшую сестру, и Кидзуки, и Нагасава, и Симамото в «Юге от границы» – и, надо полагать, Готанда. Все они умерли. Не остался никто. Все они – твои крысы в голове, твоё «я», которое у тебя отняли в детстве или в ранней молодости. Смертью отрезанные от тебя половинки («женщина-мужчина, мужчина-мужчина, женщина-женщина»), которых ты так отчаянно ищешь там, и потому ни перед кем не можешь раскрыться здесь.
– Что происходит? – удивляется Кики. – Кому ты верность хранишь? В этой комнате больше не осталось скелетов. Возвращайся к своей Юмиёси…
– Стоп, стоп! – протестуешь ты. – То «тебя кто-то ждёт», а то – «больше никого не осталось»? Так куда ж идти? В который из двух миров?
Ступай, куда советует Прикладной Дзэн: «из двух решений всегда выбирай самое третье».
Юмиёси (Мидори, библиотекарша в «Конце Света») – это уже третий мир. Новая реальность и – для твоей сегодняшней ситуации – подлинная жизнь.
Только не забывай, что «нирвана» означает «смерть Будды». Как и наоборот.
А теперь попробуй проследить, где же происходит главный контакт и в какой именно сцене твой Боку наконец «соединяется со внутренним собой».
Видимо, это должна быть какая-то генеральная сцена с Крысой. Чтоб «аж до дрожи в сердце». Нечто судьбоносное, примерно как в «Овцах»: «Ты уже умер? – Ага, я уже умер». И полный катарсис с душою в пятках.
Всё-таки нелёгкое это дело – встречаться с самим собой. То собственной тенью поплатишься, то ещё чем-нибудь. Беднягу Малковича вон как измочалило. Я уж про Тайлера с Нео не говорю…
Только одного не могу понять: неужели японист Аркадий Стругацкий прочёл-таки «Овец» в оригинале перед тем как засесть за «Погибшего альпиниста»? По времени вроде сходится… Впрочем, это я так, из праздного любопытства. Можешь не искать.
* * *
Так вот представь.
Был у тебя школьный приятель. Спортивный, стильный, обаятельный – все девчонки в классе заглядывались. Так и стал актёром. Знаменитость, итальянское авто, жильё в престижном районе и прочие ананасы в шампанском. Но настоящие его желания – очень простые и приземлённые. Встречаешь его через двадцать лет, а он тебе: мне бы, например, любовь. Душевный покой. Крепкую семью. Жизнь простую и искреннюю. Только всё это недоступно, пока я живу такой жизнью! То ли дело ты, – вздыхает он. – Тебе я всегда завидовал. Парню, который сохраняет своё «я» при любых обстоятельствах.
Да, сочувствуешь ты. Даже не знаю, что и сказать…
Но постой. А разве ты сам не нуждаешься в том же самом? Или, может, тебе это всё доступно, «пока ты живёшь такой жизнью»?
Да вы же, ребята, похожи, как две капли воды! Тебе осталось потерять только себя самого. А он не может вернуться к самому себе. Тот же слон, только внутри удава.
«Социальный» Готанда и «оторванный» Боку – одно лицо, отражённое в зеркале. Всё это – ты. Только зеркало старенькое, кривое, и голова у отражения не совсем удачно сходится с телом. «Мы лишь эмпирически верим, что отражённый в зеркале образ соответствует оригиналу. Будь осторожнее», – скажет тебе Крита в «Хрониках Заводной Птицы». Но это будет много позже, а пока ты над этим не задумываешься. И когда Юки сообщает тебе, что это он, Готанда, Кики убил, – у тебя просто земля из-под ног уходит. Ты хочешь позвонить Готанде, немедленно услышать, что это неправда, – и не можешь заставить себя набрать номер. И вдруг замечаешь: ты бесконечно один. Хочешь за что-нибудь ухватиться, но ничего подходящего не находишь. Темнота становится белой, а звуки проваливаются в пустоту: да, Готанда – это ты сам. Теряя его, ты теряешь часть себя. Не хочешь терять – и потому не звонишь.
Тогда он сам приходит к тебе. Тоже ведь мучается, небось, на том конце провода. И вот вы беседуете. А ты продолжаешь думать о Кики. И вдруг непонятно откуда из тебя вырывается:
– Зачем ты убил Кики?
Он улыбается. Очень спокойной улыбкой.
– Я – убил – Кики? – переспрашивает медленно, слово бритвой затачивая карандаш.
– Шутка, – говоришь ты, улыбаясь в ответ. – Я просто так спросил… Почему-то спросить захотелось.
Детский сад, в общем. То есть буквально. Так спрашивают дети, растерявшись от страха. Даже не узнав, убивал или нет, – сразу «зачем». С дрожью в сердце. Именно благодаря этой детской дрожи в сердце, этой ребячьей растерянности тебя осеняет: твоя половинка – убийца. Убийца всего, что может тебя исцелить, а значит, и твой. Всё это – ты сам. Готанда-в-Тебе – вот что никак не выльется из тебя слезами, и вот о чём плачут все, кому ты был дорог.
Ибо ты у нас, батенька, главный убивец и есть.
Но лишь когда ты поймёшь это сам, твой свидригайлов в овечьей шкуре подключит тебя ко внешнему миру – и наложит на себя руки, навсегда исчезнув со страниц твоей перепачканной, но ещё, надеюсь, не совсем безнадёжной истории.
Так что ты делал вчера вечером с пяти до одиннадцати?
* * *
It's only after we've lost everything
That we're free to do anything.
«Fight Club»(2000)
Что происходит? Почему не пишешь? Боишься?
Не дрейфь. Для таких, как мы с тобой, чтоб было не страшно, недавно изготовили очередную таблетку – кино «Файт-клаб». Извини, что по-английски, – я принципиально не согласен с переводом «Бойцовский клуб». Всё-таки бойцы – это люди, которые следуют неким правилам боя. Я уж о «гамбургском счёте» не говорю. Главная же идея «таблетки» – просто дать самому себе по зубам по дороге от остановки трамвая (автобуса, электрички) домой. Простая драка до первой крови. Казалось бы. No rules.
Помнишь, был у нас с тобой приятель-однокашник. Переводил средневековые японские стихи, слушал «Duran Duran» и занимался каратэ. Общительный такой пацан, весь в девочках, накачанный и одевался стильно. А в конце 80-х эмигрировал в Штаты и основал фирму под лихим названием «The Draka Corporation». Устраивал драки без правил в пригородных клубах где ни попадя. Поначалу даже зарабатывал. Сколько на этом протянул-то – года два, три?
Так вот, никогда не забуду ту странную перемену между лекциями – в закутке между буфетом и туалетом, где мы все курили. Он тогда был на пятом курсе, я на четвёртом. Минуты три он рассказывал мне, что ему не нравится в его жизни.
– Так чего ж ты сам хочешь? – спросил я его наконец. Он долго смотрел на меня. А потом с ангельской улыбкой ни с того с сего оторвал ногу от бетонного пола – и прописал мне профессиональное «маваси-гэри» в солнечное сплетение.
– Зачем?.. – только и выдохнул я секунд через двадцать. Всё это время он пристально меня разглядывал.
– Откуда я знаю? – затянулся он напоследок, помог мне встать, выкинул бычок мимо урны и ушёл на лекцию по философии.
Сейчас в Сан-Диего продавцом аудиотехники. Судя по голосу в трубке, вроде доволен. Хоть и развёлся со своей мексиканочкой. Ну, дай им бог, пускай и каждому по отдельности.
– Моя тема – коридор между внешним космосом и внутренним. Сёко Асахара, лидер секты Аум, указал этот коридор своим верующим. Те впали в шок от вида новых горизонтов, и он использовал их шок, чтобы сделать из них рабов. Это очень опасно. Мне кажется, что он своего рода гениальный рассказчик, который рассказал людям плохую историю – и они убили много других людей. Это трагично, грустно и очень неправильно. Я просто хотел рассказать миру, как это всё неправильно. Но если бы я просто сказал, что это неправильно, никто бы ничего не понял. Так что я взял у них интервью, собрал вместе их голоса и сделал книгу. Я разговаривал с 63 пострадавшими, которые были в тот день там, в метро. Голоса простых людей, которые пострадали от всего этого. Я спрашивал их в интервью о детстве, о первой любви. Они жаловались – мол, это не имеет отношения к трагедии. А я отвечал – имеет! Я прежде всего хотел знать, что это за люди. И хотел описать их личные трагедии. Если бы я сам ехал в том поезде, я бы, наверное, их ненавидел. Но когда я слушал их истории – я их любил. Это хорошие люди. Мы понимаем друг друга. Они очень много работают и любят свои семьи. Они не чувствуют себя счастливыми, когда набиваются в электричку и едут на работу, где потом выкладываются на всю катушку – но они верят, что так и должно быть. И я люблю этих японских работяг. Но в то же время чувствую, что если бы их отправили на войну – например в Китай, – они убили бы много китайцев, потому что они очень, очень организованны, вы знаете. Они так много и так прилежно работают…
– Опасны ли они?
– Опасны. Если им прикажут убивать – они будут убивать. Я очень люблю их, но в то же время очень боюсь. Я… не знаю. Пока не знаю.
* * *
Особо запоминающийся штрих на общем фоне романа – сцена-загадка, в которой Готанда и Боку расстаются в предпоследний раз. Когда разговор об убийстве Мэй доходит до предельного напряжения, герой вдруг ощущает «присутствие Зверя». И общая расслабленная интонация рассказчика на несколько секунд ныряет, как задетая дробью птица, в глухую петлю:
И тут я ощутил присутствие кого-то третьего. Будто кроме нас с Готандой в комнате есть кто-то ещё. Я чуял тепло его тела, дыхание, запах. Но по всем признакам это был не человек. Воздух вокруг заметался так, словно разбудили дикого зверя. Зверя? У меня одеревенела спина. Я судорожно огляделся. Но, само собой, никого не увидел. В воздухе посреди комнаты скрывался лишь сгусток признаков чего-то нечеловеческого. Но видно ничего не было.
Что это, Бэрримор?
Одно время мне казалось, что это – Смерть, нависающая над героем в ту минуту, когда Готанда подумывает, а не слишком ли много знает его приятель, и не «убрать» ли столь опасного свидетеля прямо сейчас.
Теперь, когда я собрал все мысли в одну книгу, мне всё же думается по-другому.
Это отошёл в иной мир, выполнив своё назначение, Чело век-Овца. Превратившись в скелет № 6 в Комнате Смерти.
Вспомним, как он «дошёл до жизни такой».
Ещё в «Пинболе» у Боку появляется новый распределительный щит. Монтёр, пришедший его поменять, – иссиня-чёрный от щетины. «Такому, сколько ни брейся, всё не выбрить. Синева доходила аж до глаз». До существа в овечьей маске – «шерсть в глаза попадает» – уже недолго.
И в дальнейшем вся его функция – подключать Боку к жизни, пока тот не вырастет и не встанет на ноги. Поддерживать связь с окружающими людьми и держать его «на плаву» в этом мире. Со всеми его принципами и личными установками, из-за которых он вечно «всё на свете теряет». Помню, при первом прочтении сцена, в которой Боку рассказывает Юки о своём детстве и появлении тени Человека-Овцы, даже напомнила мне Вендерсово «Небо над Берлином». Уж очень похоже там сходят ангелы. Но всё-таки параллель с христианскими ангелами тут не работает, и вот почему.
В миг, когда у Боку впервые мелькнула мысль, что Готанда – убийца, он познал свою обратную сторону. Этот момент – момент потери нравственной чистоты и Человека-Овцы в себе – очень важен для ощущения полноты и законченности романа. Именно на этой сцене из отношений Я-Боку и Крысы-Готанды исчезает искренность и непосредственность бывших школьных друзей. Отныне они перестают друг другу доверять. Слишком много яда скопилось в обоих бокалах.
Ложь.
Вот он, новый фактор в механизме суперотеля «Дельфин». Ещё в «Охоте на овец» его не было. Здесь же – Боку врет полиции, что ничего не знает про Мэй. Готанда врет Боку, что ничего не слышал о Кики. Чем дальше заходят отношения людей, которые врут, тем больше лжи наворачивается. Этакий «синдром Зорге»: когда игра усложняется, личные принципы размываются и бывшие враги начинают сотрудничать во имя третьей реальности, третьего пути и третьей цели… Или «принцип Чандлера», проще говоря. Со стокгольмским акцентом.
По ходу «раскаяния» Готанда признаётся, что в нём с малых лет живёт страсть к разрушению, рассказывает, как в детстве поджигал почтовые ящики, убивал кошек, сталкивал со скалы одноклассников, а в студенчестве выдал полиции своих товарищей по забастовке. То есть практически раскрывает всю бездну своего падения. Как же реагирует Боку – теперь, когда в нём умер Человек-Овца? А тот и не думает обвинять дорогого друга. И даже признаётся, что ради дружбы он мог бы забыть об убийстве Мэй.
Дальше – хуже:
– Что-то я тебе сегодня каюсь во всех грехах, – невесело усмехнулся Готанда. – Прямо генеральная репетиция какая-то. Но я рад, что мы поговорили. Мне теперь легче, ей-богу. Хотя тебе, наверное, было со мной неуютно…
– Глупости, – сказал я. «По-моему, мы никогда не были ближе, чем сейчас», – подумал я. Мне следовало это произнести. Но я решил сделать это как-нибудь позже. Хотя откладывать смысла не было – я просто подумал, что так, наверное, будет лучше. Что ещё наступит момент, когда эти слова прозвучат с большей силой.
– Глупости, – только и повторил я.
Тебя всё меньше заботит, врёшь ты сейчас или нет. Ты стал большой и понял, как играть в эту игру. И действительно, никогда ещё не был так близок к убийце.
– Ты был очень хороший, – сказала тебе Юки на прощанье. Почему-то в прошедшем времени. – Я никогда не встречала такого человека, как ты.
И кто знает – может, на этом и кончилось её детство.
* * *
Прости, что пишу. Прости, что вообще обращаюсь к тебе – даже вот так, без имени. Не знаю, где ты сейчас. Понятия не имею, в какую страну и в какую часть света покупать билет, даже когда на это есть деньги и время. Я искал тебя слишком долго. В лицах актрис и актеров кино, в характерах героев и героинь любимых книг, в разговорах тех, кого мне нравилось слушать, в чьих-то рукопожатиях и прикосновениях тех, кто меня ласкал. И каждый раз понимал, что это не моё, а чьё-то ещё, а значит, никто – не ты.
Но я вдруг понял: даже если ты где-то есть, ты – такой же или такая же. Женщины-мужчины, мужчины-мужчины, женщины-женщины… Господи, хватит уже.
Все одинаковы в этом беге по кругу. Ты сворачиваешь за угол. И я вперёди тебя – тоже сворачиваю-, за следующий угол. Но тебе не видно, что это я. Ты успеваешь разглядеть лишь краешек моей одежды, мелькнувший в последний момент. Этот лоскут мельтешит, почти ускользая из виду, но ты никак не можешь отделаться от него совсем. И однажды ты понимаешь, что это безумие не кончится никогда – точно так же, например, как люди никогда не перестанут воевать.
Даже в тех, кому я интересен, в огоньках сигарет, которыми они затягиваются, задумчиво глядя на меня, – я всю жизнь читаю это твоё странное «Ну и?» И хочу ощущать тебя прямо здесь и сейчас, хочу слишком сильно, чтобы сооружать для тебя какую-то реальность вместо этой.
Но как раз в этой реальности тебя нет. И, наверное, быть не может.
В самом деле, хватит. Иначе это действительно не кончится никогда.
Прости мне это письмо и не сердись. У меня нет твоих адресов – ни реальных, ни виртуальных, – и я понятия не имею, куда его отправлять. А потому просто засовываю в эту рукопись, которую и прилагаю. Надеюсь, она хоть немного тебя развлечёт.
С днём рожденья тебя.
И – счастливого Рождества!
