Литература вытекла в песни и фильмы. Оглянемся: сегодня сотни миллионов нас обсуждают песни, десятки миллионов – фильмы, и лишь какие-то жалкие несколько миллионов ещё обсуждают книги.
В современной Японии можно купить и кассеты, и компакт-диски с приличной литературой, начитанной профессиональными артистами. Но точно так же можно купить и книги для слепых с точечками Брайля. Кому что нужнее. Оптимизация потребления, вот и всё. Сама-то книга – как «наиболее универсальная форма сохранения знаний» – у японцев, похоже, остаётся в почете.
Вопрос в другом. Чего бы ещё этакого посохранять?
1998.08.08–02:23
Здравствуйте, пишут вам работники школьной библиотеки из города *** префектуры Исикава. В июне мы проводили беседу с учениками на тему «Тишина в призведениях Харуки Мураками», для чего около месяца готовились, собирая материал о Вас и Ваших книгах. Возникло много вопросов. Будем рады, если ответите хотя бы на какой-то один из них.
1. Что именно Вы хотите сказать, когда пишете о Тишине?
2. Что Вы чувствуете, когда вокруг Вас тишина?
3. Когда Вы были школьником, Вы нормально общались со сверстниками? И здесь же – хотелось бы узнать Вашу успеваемость по языкам.
4. Вы участвовали в студенческом движении 60-х. Почему сейчас жалеете об этом?
5. (От тех, кто хочет попробовать силы в сочинительстве.) В чём, по-Вашему, секрет написания хорошего текста?
6. Вы – человек, которого «уносит течением» или наоборот? Что, по-Вашему, необходимо, чтобы человека не уносило течением?
Харуки Мураками:
Добрый день. Приятно, что вы так подробно изучаете то, что я делаю, большое спасибо. Вопросы у вас непростые, но я попробую. Хотя сразу замечу: работа писателя как раз и заключается в том, чтобы запихнуть в произведение всё, что он хочет сказать, без остатка. И что-либо объяснять после того, как оно написано, – всё равно что на крышу уже построенного дома ещё одну городить. Прелесть хорошей книги и состоит в том, чтобы читатель мог использовать своё воображение, как ему хочется… В общем, попытаюсь ответить, как смогу.
1. Был ли я когда-нибудь абсолютно одинок? Конечно. Это очень тяжёлый опыт.
2. По-моему, то же, что и все остальные люди.
3. В школе у меня с общением никаких проблем не было. А вот когда я ушёл в писатели, стало гораздо хуже. К японскому языку особой любви не испытывал – экзамены сдал, и слава богу. Английский любил, хотя отличных отметок не припомню.
4. Это не сожаление. Это очень сильное разочарование.
5. Никогда не писать так, как пишут другие. По крайней мере, не пользоваться чужими словами и выражениями.
6. Мне кажется, я – из того типа людей, которых «течением не уносит». Что для этого нужно? По-моему, просто хорошо понимать, чего ты хочешь больше всего на свете.
Вчера Нумано-сэнсэй «вытянул» меня на обед во французском ресторане с какой-то шишкой из японского МИДа. Нудный протокол, но куда деваться? Платят деньги – терпи, благо не часто дергают. Да и чего кривить душой – «французскую кухню очень трудно назвать неудобством».
Но лишь вечером перед сном, прокручивая в голове тот день, я вдруг понял, кому и зачем был нужен этот обед. Как ни крути, а несворотимым белым пёрышком в голове застряла картинка: Нумано-сэнсэй, человек-пароход, автор кучи научных статей, истинный самурай от японской славистики, переводчик Пелевина, Павича и Кундеры – сегодня как бы «отчитывался о проделанной работе в области литературы» очередному чиновнику из госмашины, которая и финансирует самочувствие этой самой литературы. И которая в последнее время всерьёз задумывается: а не оскудеет ли рука дающего?
Так вот, о твоих любимых самураях, раз уж без них никак.
Возвращаюсь я недавно с Сибуя после ночной гулянки. Причина солидная: несколько однокашников тыщу лет спустя вдруг в Токио пересеклись. Посидели, повспоминали – в общем, всё как всегда. Из последнего бара расползались часам к трём и кто на чём. А поскольку я жил дальше всех, пришлось ждать пяти – в пять метро открывается.
Сибуя после трёх ночи в пятницу – это, я тебе скажу, пейзаж, достойный кисти Босха. Кого здесь только не встретишь, спящего где ни попадя и как попало! В России-матушке, небось, давно бы уже половину ограбили, половину изнасиловали. А эти – сопят, голубки́, как у себя дома… Впрочем, разве они не у себя дома, если так спокойно сопят?
В общем, прикорнул я тоже на скамейке с каким-то студентиком – патлатым юнцом в драной джинсе, не очень пьяным и вроде бы чистым. Проспал часика полтора, благо не холодно было, – и, покачиваясь с недосыпу, добрался до своей Оомори.
Выхожу со станции – и вдруг понимаю: курево кончилось. Заметим, вокруг – пять утра, автоматы же сигаретные только в семь включают, закон такой. А я, если немедленно не покурю, домой не дойду. Такая порода.
Вот же попал, думаю. Может, какие пивнушки у дома ещё клубятся до утра? Что там за огонёк? Подхожу к распахнутым дверцам прокопчённого кабачка. У стойки в пустом заведении сидит полупьяный хозяин и втирает что-то «за жизнь» последнему завсегдатаю – клерку в костюме и соседу из многоэтажки напротив, который сегодня опять до дому не дополз. Великий японский «нейборхуд», куда деваться.
Ну мне-то что. Лишь сигарет купить у него в автомате. Захожу, вежливым жестом показываю: дескать, я только за куревом. Кивнул мне хозяин – и дальше наяривает.
– Вот это мужик! – с азартом расписывает он кого-то, тыча пальцем в потолок. – Вот это я понимаю! Настоящий самурай!
Тут я физически ощущаю, как мои уши встают торчком. Одиннадцатый год в Японии живу, а чтобы самурайская тема в повседневности обсуждалась, почти никогда не слышал. Нет, конечно, на подкорке у них много всего оттуда. Но чтобы в наши дни сравнивать живого человека с самураем, да ещё так пылко, надо или очень много выпить, или подразумевать что-то действительно важное.
Что же?
Пожалуй, только остатки хмеля в башке позволяют мне решиться на моветон.
Подхожу к хозяину. Крепкий сухощавый японский мужик лет пятидесяти. Цепкие, усмешливые глаза. Белая майка с кругами трудового пота под мышками, широченные шаровары. Загорелый до бронзы лоб, на голове – жгут красно-белой ткани. Курит пролетарские «Реасе» – что-то вроде нашей махорки с фильтром. Нервная затяжка, узловатые пальцы, уверенный взгляд.
– П-простите, Маста! – молочу я под пьяного янки на грубом японском. – Я тут краем уха подслушал нечаянно…
– Да говори, чего уж, – усмехается тот небрежно, роняя свои пять иен в копилку мирового интернационала.
– Я вот десять лет тут живу, да? Но н-никак понять не могу, кого у вас теперь называют с-самураями? Это ж давно было, так? А сейчас – где они все? Никто, вроде, по улицам не бегает с мечом наперевес… В-вот вы мне можете объяснить: «настоящий самурай» – это кто?
Если «расплыться в скупой улыбке» вообще возможно, то именно это стряслось с бедным «мастой». Ну, ещё бы. На глазах у клиента ответить за всю Ниппонию! За всю, можно сказать, нашу культуру, слышь, сосед?
– Настоящий самурай, парень, – это Человек-Столб, – произнёс он увесисто, как Клинт Иствуд и, стряхнув пепел на пол, точно так же прищурился.
– Столб? – Передо мной в три секунды пронеслись телеграфные столбы от Киева до Петрограда с трупами русских офицеров, соляной столп жены Лота, каменные столбы японских монахов, на которых «семь лет сидеть, чтоб помудреть», а также бетонные быки токийского монорельса. – Какой именно столб?
– А который в каждом японском доме должен стоять, – жёстко добавил он.
– Ах да! – осенило меня. И как это я сразу…
Они же веками строили дома с учетом землетрясения. И в центре каждого дома ставили крепкий столб. Когда крыша обваливается, вокруг столба безопаснее всего. Сегодня, правда, архитектура иная, можно и без столба. Сегодня рекомендуют в каждом доме по центру ставить крепкий стол, под который можно забраться, если трясти начнёт, тогда тебя из завала будет легче вытаскивать. Но символический, декоративный столб и правда частенько выпирает из какой-нибудь стенки в японском доме. Столько раз видел, да как-то не задумывался до сих пор.
– Настоящий самурай – это человек, который собирает вокруг себя много людей, – пояснил «маста» для тех, кто в танке. И покосился на икнувшего от восхищения клерка. А для вежливости добавил: – Примерно так, парень… Вопросы?
– Вопросов нет! – отчеканил я бронзовому атланту на военном японском и свалил в рассвет. Если улыбки чеширских котов как-нибудь различаются – мою спину наверняка прошила самая язвительная.
1997.10.12 – 05:47
Студент, 22 года:
Недавно я посмотрел фильм Люка Бессона «Пятый Элемент». Мураками-сан, Вы любите Люка Бессона? Мне его фильмы уже много лет греют сердце, они всегда как будто немного из детства… Не в плохом смысле, вовсе нет. То, что он хочет мне передать, я воспринимаю напрямую и переживаю очень искренне и естественно.
Есть ли у Вас какая-нибудь теплая мечта – то, что Вы давно хотели бы осуществить? Или о чём хотели бы написать?
А у меня – с самого детства, наверное, – конкретной мечты и не было никогда. Хотя и хочется иногда сделать так, чтобы люди вокруг рассмеялись или чем-то прониклись…
Харуки Мураками:
Да, «Пятый элемент» – красивый фильм. Приятно смотреть, что получается, если французам дать много денег и попросить их поставить качественную «спэйс-оперу». Чистый Голливуд, просто глаз радуется. Хоть я и не считаю этот фильм особенно шедевральным – помню, до конца смотрел, не отрываясь… Что я всю жизнь хотел сделать? Вступить в группу Майлза Дэвиса и выдавать крутые соло на «фендере» (где-то в стиле периода между «Miles in the Sky» и «Jack Johnson»). Но это как раз – та мечта, что мечтой и останется. Если же говорить о делах, которые действительно согреют меня, если я найду в себе силы их сделать, – я хотел бы заново перевести на японский «Великого Гэтсби». Боюсь, это произойдёт не раньше чем лет через десять, но это вполне возможно. А потом, может, взяться и за «Ночь нежна»… Хотя вряд ли, уж больно огромный роман, меня на него не хватит.
А ещё я очень хотел бы взять длиннющее интервью у нашего Наследного Принца. Но этому сбыться уж точно не суждено!
А что, неплохую ведь жизнь себе построил.
Всю дорогу делал, что хотел. Закончил, как бог послал, университет. В фирму идти не пожелал, открыл свой бар. Постепенно начал писать. Убедился, что получается. Бросил на это все силы – и добился полной свободы в жизни.
Да, ему по-прежнему страшно. Но это – в его романах. А внешне – очень спокойный и, я бы сказал, крайне замкнутый в себе человек. Хотя и улыбается постоянно – очень мягко и искренне. Такая вот, знаете, «искренняя закрытость». Не знаю даже, как по-другому сказать… «Камерность», пожалуй, будет точнее.
Кошки. Уютный диван. Тишина даже в офисе. Наверное, часто слушает музыку – просто сидит и слушает музыку, не занимаясь больше ничем.
И ещё все эти поездки – к тюленям, к туземцам или эскимосам, куда душа пожелает. Приглашают отовсюду. Но вот интервью любит давать только иностранцам. Им можно, они далеко… А дома и без газетчиков дел невпроворот: издатели теребят, редакторы-корректоры ждут, типографии простаивают, журналы звонят, читатели требуют очередного героя, а тут ещё Исландия приглашает с визитом, это полсуток разницы, а режим нарушать нельзя, бежать надо каждое утро, иначе выйдет опять как с этой русской войной, всё проверять надо за всех, всё самому вычитывать…
Столько народу вокруг ждёт хороших историй, столько людей хочет согреться, стольким людям работу даёшь. Ты уж беги, не падай. Иначе слишком многим вокруг станет не на что опираться. Каждое утро беги и не останавливайся. В среднем по роману в год. Чтобы только на тебя и смотрели. Беги, «прохладный сумасшедший». Да не забывай при этом радоваться жизни. Иначе тебе никто не поверит.
– И всё… И больше ничего не нужно, – выдохнул Сталкер и постучал затылком по дереву.
– «А если я при этом хочу куда-то попасть, я должна бежать ещё быстрее», – прилежно повторила Алиса.
1997.03.19–16:56
Анонимный читатель:
Прочитал в Вашем эссе, что Вы любите марафон, и захотелось спросить. Почему Вы так любите бегать? Я, например, со школьных лет марафон ненавижу. Слишком большая нагрузка, наверное… И дышать трудно, и всё тело сопротивляется. В любых играх с мячом тоже трудно – но там, по крайней мере, есть элемент игры с противником, всё какой-то интерес. А в марафоне даже этого нет! Никак не могу понять – за что люди любят марафон? Может, я сам чего-то не понимаю? Объясните как-нибудь, пожалуйста. Вокруг меня таких любителей нет, вот я и решил спросить у Вас.
Харуки Мураками:
А и действительно. Что заставляет человека наступать себе на глотку и бежать куда-то за тридевять земель?
Со своей стороны, я никак не могу уяснить: а что заставляет людей в гольфе соревноваться друг с другом из-за какого-то пластмассового шарика? Таскать за собой все эти тяжелые тележки с клюшками и в такой тесной стране тратить столько денег ради того, чтобы разок сыграть… Не понимаю.
Лично я бегу, пожалуй, по трём причинам:
1. Я могу это делать один. Всегда могу. Почти никаких дополнительных аксессуаров для этого не требуется. И денег тратить не нужно.
2. Нет нужды ни с кем и ни в чём состязаться. Скорее, это состязание со временем, которое сам себе устанавливаешь.
3. Когда бежишь, можно разговаривать с собой о чём угодно. И никто не влезет посреди беседы с вопросом: «Дорогой, что ты сегодня хочешь на ужин?»
Примерно так. Поэтому же я плаваю в бассейне, но в бассейн надо специально ходить, а для этого не всегда можно подобрать время и ситуацию. Я не поклонник игры в мяч и не люблю игры в команде. Я был бы рад называть себя lonely player, но жена утверждает, что мои проблемы гораздо глубже.
Возможно, для человека, который не любит бегать, мой мир недоступен. Ну а я стараюсь наслаждаться им на полную катушку. Вот и сегодня (19 марта 1997 г.) погода была хорошей, чувствовал себя очень легко. Утром пробежал 17 километров, вечером 13, да ещё днём проплыл полтора. Прямо скажем – идеальный получился день.