В наводящей тоску лакуне до наступленья полуночи пацапсы доктора Менгеле завели вой, как по метроному. Шлепая ляжками по деревянному полу барака в ритмичной мантре, своими песьими глотками они выли затянутые фальцеты а-каппелла, которые, как сухо отметил Экер 20 лет спустя, впоследствии усовершенствовали и сделали сносными для слуха «Ривингтоны». Менгу не давали спать много часов, и в хорошем настроении он не пребывал. Вынув из ножен свой серный красный нож, он бочком пробрался к ним в барак и, не испустив ни звука, освежевал крупного пацапса по имени Кульколо. Его скользкую шкуру он развесил у них над дверью.

– Если только услышу, как кто перднул, – получеловек проскользил свои обнаженным пенисом по хлипким деревянным стенкам и подъял узловатые палец, – вот это войдет в ту жопу, из которой вышел звук.

Печальный зверь, пройдя стоймя на своих мощных задних ногах, оскалил на Менга клыки.

– В другую ночь, Близнечик. – Слова твари подразумевали окончательность, но Менг задержался еще на несколько деловых минут, чтобы до них дошло наверняка, после чего покинул их, заткнув себе за пояс отсеченную ногу того пацапса, с которым уже разобрался. Будет что погрызть наступающим днем.

Девиантная порода мирадоров научилась бояться Менга больше всех остальных тварей Аушвица, если не считать доктора Менгеле, Ангела Смерти. От рук получеловека многие братья их полегли в красную глину лагерного участка.

С другой стороны ночной жути гротесковая страна Аушвиц с восторгом расцветала золотою фантазией, и машины убийства Биркенау уже жужжали настоятельным пламенем.

Очереди ожидающих пацапсов – их тяжелые сверху тулова подскакивали, как переваливающиеся с ноги на ногу зайки, – все вместе, семеня, нахально выступали навстречу свету зари. Украдкой педофила их толстые черные ноги взбивали красную грязь, покуда та не распределилась обширными слоями костей и экскрементов. Когда пацапсы проходили под иллюминированной аркой «Arbeit Macht Frei», над их каплющими силуэтами взрывались мириады китайских фонариков.

В двухмильном промежутке между Аушвицем и Биркенау на равном расстоянии от обоих пацапсы задвигали неуклюжими своими челюстями в отвратительном чваканье и перденье, выдувая мелодию, что была примерно так же разборчива, как меланхолический «Опус 6» Шуберта. Когда в Биркенау втягивались подходившие поезда, и на участок жидкой грязи выгружались орды евреев, цыган, великанов и карликов, псо-свист их переходил в атональный визг.

Словно чудовище у края сновиденья (как выразился бы Бен Экт), доктор Менгеле появлялся пред ними впервые за день. Он быстро подхватывал насвистываемую мелодию, добавлял в ней свою ноту порядка, которой стая с сомненьем подражала. Вскоре все это сборище уже свистало безумную, адскую какофонию.

Когда доктор праздно похлопывал сложенными белыми перчатками по ладони, молчанье падало немедля, и волочащие ноги ряды иммигрантов гнали вперед иноходью. С треском оживали громкоговорители – то кольцо пленки пищало по всему лагерю могучими аккордами «Лоэнгрина», и пацапсы неразборчиво топили своих жертв в полигонах убийства. От трубы к трубе распространялся дым разных оттенков, и со своих неглубоких шконок подымались мусульмане – полумертвые – и принимались за повседневное свое занятье: обезьяньи имитировать жизнь.

Частенько Экер стоял часами, наблюдая за прибывающими и убывающими линиями человечества, колеблющиеся натриевые факелы клубились из труб, губы его сжимались, и ужасный запах стряпни пропитывал все щелочки его худого тела.

Никто не знает, каково это – закапывать дитя в землю. На Экера нападали безотчетные слезы. Всякое чудище, измышленное человечеством, умерло и переродилось в сотню раз ужасней в концентрационных лагерях Берген-Бельзен и Дахау. Вокруг него самые печальные зрелища на свете преобразовали вид свой на всякого мужчину и женщину. Они с братом в истиннейшем смысле этого слова зародились в те годы хаоса. Он всегда был вегетарианцем. Но после Биркенау стал веганом.

Экер был естественный эктоморф, темперамент его – прагматичен. Над его шконкой в бараке мутации висела вся его философия: «Выживают лишь те, кто приспосабливается к переменам. – Чарлз Дарвин». Наука при Хитлере – «танатология» (наука о смерти), названная в честь Танатоса, греческого духа, олицетворявшего Смерть, – вылилась в «Детей Менгеле»: мелизму карликов, горбунов, близнецов, цыган, эзотерических калек и всего что угодно в спектре того, что канало за человечество в онейрической грезе Менгеле.

В пасмурный день он наткнулся на маленькую девочку, державшую в хрупких ручках зеленого дракончика. У нее взяли столько крови, что она смотрелась такой же белой, как зимний снег, окутавший весь Аушвиц. Под ее тряпьем виднелись кости. Дракончик медленно истекал насмерть кровью от порезов, нанесенных ему лагерной колючей проволокой. Девочка улыбалась; ей повезло – она видит дракона. По легенде, увидеть дракона – добрый знак: тот, кого любишь, а его рядом нет, еще жив. Она поставила дракончика на землю, и тот шатко поскакал по каменистому плацу и скрылся под деревянной хижиной. По-прежнему улыбаясь, девочка пошла дальше.

Хотя появлялись драконы нечасто, такие аномалии отнюдь не были в лагерях чем-то неслыханным. Летом 42-го Экер сам видел, как выпал красно-синий иней, преобразивший Биркенау в зачарованную долину, рождественскую открытку с мигающими огоньками, спиральными трубами и обаятельнейшими чудесами, а Кино-Театр Аушвица (где на той неделе показывали вестерн с Монте Хейлом) стал уместным дворцом для Сына Искупителя.

Однажды безумным ветром из Треблинки принесло стаю суккубов. Они приземлились на крышу длинного барака, и текучие локоны марильоновых волос дыбились вокруг раскрытых влагалищ у них на шеях. Экера сотряс лихорадочный озноб, пока он наблюдал за сею визитацией. Между собой они передавали слепца.

Иногда он думал, что доктор Менгеле – такая же визитация, достославное существо с некой злокачественной планеты, Капитан Евгеник с Марса либо гури с темной стороны луны. Его звали «Отцом Близнецов» – им он и был, покуда не отдал их лорду Хоррору. О своем настоящем отце оставалось лишь дальнее воспоминанье, эфемерное и эйфоричное, хотя по временам, вроде восхода полной луны, Менг утверждал, что его истинным родителем был Джон Меррик, Человек-Слон.

Экер пожал своим худеньким тельцем. Есть две разновидности театра – комедь и трагедь. Менг был комедью. Экер – трагедью, ну, или ее ближайшим родственником.

– Сраньепламя! – воскликнул Менг, неуклюже переваливаясь через тщательно оркестрированную траекторию трупов. Его жирная туша колыхалась. – Еть утю… – Он юзом затормозил перед охранником СС. – Телепень, эт ты? – Изнутри кирпичного крематория заводной граммофон заиграл попурри из «Die Fledermaus» Штраусса.

Охранник с жалостью глянул на получеловека и ответил:

– Wein witch fra mine. – Свиной палкой он заехал Менгу по голове. Менг переломил человеку хребет и разместил тело – исключая черные сапоги – на холме из мертвых.

– Вот… – Он остановил зондеркоммандо. – …слыхал такой? – Менг поскреб себе в промежности, уловив большим пальцем ленточного червя и раздавив его о внутреннюю поверхность своего волосатого бедра. – Идут через джунгли два белых человека и видят: лев вылизывает жопу другому льву. Один белый говорит: «Необычно это как-то, нет?»

«Да нет, – отвечает второй. – Он только что сожрал негритоса и теперь старается его вкус заесть!»

Тот посмотрел на Менга, не понимая. Тем утром он вкопал целое поле мертвых детей по пояс в землю. На открытом ветру их тела колыхались, как пустившие корни змеи под карминным солнцем.

– Сонный ты пиздюк! – крикнул Менг, раздосадованный нехваткой реакции со стороны зондеркоммандо. – Можно смеяться, это, блядь, анекдот.

– Прошу вас, у вас еды не найдется? – Человек вытянул руку ладонью вверх.

– Чего? – недоверчиво спросил Менг, вытягиваясь всем телом во весь свой рост. – Я трачу время тебя, блядь, повеселить – а тебе, ять, подачку дай! – Он резко перднул. – Наглости тебе и вполовину не занимать. – Он дернул за крысиный хвост, застрявший у него в задних зубах. – На, пожуй-ка это. – И в отвращении зашагал прочь.

Менг философически ярился.

– Да я в лицо загляну – и тут же понимаю, надо ли ему сдохнуть. – Под ногами его земля была желтоватой глиной. Бетонные пилоны тянулись ровными рядами до горизонта, между ними сверху донизу – колючая проволока. Грубо нарисованные знаки предупреждали, что проволока заряжена токами высокого напряжения. – Я могу знать, – продолжал он, – выйдет ли из него какой-нибудь толк. И если оно не представляет собою угрозы, дальше я спрашиваю себя…

Заслуживает ли оно жизни? – Внутри громадных квадратов, ограниченных пилонами, стояли сотни бараков, покрытых зеленым толем и расположенных так, чтобы получалась длинная прямоугольная сеть улиц, тянущаяся докуда хватает глаз. – И если я позволю ему жить, будет ли от него какая-то польза? Не будет ли оно лишь отнимать у меня воздух? – В центре Аушвица стояла сторожевая вышка из изумруда и нефрита. Из ее жестокого ока два стробоскопирующих прожектора затапливали лагерь вспышками красного, как саламандров ихор. Вот Менг постоял мгновенье в своем восторге, одежды его мерцали, будто алые бородки драконов. После операции доктор Менгеле сказал ему:

– С моею помощью ты станешь самым сексуальным человеком на земле. Готов ли ты к такой ответственности? – Менг заверил его, что для такой работы он более чем годен; и добавил:

– А не получится дать мне двухфутовый хер… или две пизды… или и то, и другое? – Соски его стояли твердо, как кукурузные початки.

Вот вспрыгнула большая лягушка.

Протяженность палки бесконечна.

Аушвиц, подумал Экер, – семафор из прошлого, прописывающий будущее.

Пятьдесят лет спустя, признался Экеру Хоррор, Аушвиц станет узнаваемой торговой маркой, персонажем мифическим и столь же хорошо известным, как Шёрлок Хоумз или Тарзан. Автора, который сможет оживить «мистера Аушвица», ждет целое состояние. Воссоздать личность Аушвица – это будет предопределенной миссией. Аушвиц, святой предел тщетного узора жизни, вкрадывается в подсознание человечества, единственный архетипический аккорд, общий для всех кошмаров, заправленный топливом на наковальне Мелкого Ричарда.

А через сто лет Аушвиц образует собственный жанр и станет самым успешным на рынке продуктом в мировой истории, это имя будут знать повсюду так же, как «Кока-Кола», все средства массовой коммуникации сойдутся под его всеобъемлющим зонтиком. Лагеря – очевидная предельная эпитома замкнутого мира, желаемый образ мирового телевидения – спутники транслируют его в каждый город, поселок и деревню, он идеален для общинных мыльных опер (история повседневной жизни на краю жизни), – научной фантастики с путешествиями во времени (поезжай в свое прошлое и окажись в Аушвице). В этом телевизируемом сценарии вперед выходили пацапсы, словно обреченные любовники Хитклиффа, острота и пикантность сексуальных раздирателей белья, что возбуждает и восторгает миллионы женщин. Вина никогда не встанет на пути у коммерции, уверял его Хоррор, и его глаза кобры крали тьму.

Секс и смерть, визитная карточка лорда. Хоррор потеплел.

На дневной экскурсии в Бухенвальд две тысячи хасидов тянули шарабан, полный пацапсов. Бензин выдавали по карточкам, и двигались они медленно. Пацапсов естественно раздражала скорость путешествия. Один пацапс, озлобленно гавкая и задействовав все свои пистоны, оторвал головы дюжине евреек и в итоге нашел такую, что на вкус была как лимонные меренги. Наглядно присутствовали дурацкие колпаки и шляпки – висели у них на скошенных головах. Ввосьмером они забрались на крышу шарабана и принялись раскачивать его с боку на бок, предерзко приветствуя австрийских крестьян, чьи деревни проезжали, фамильярно колотя их по плечам дохлыми бенгальскими варанами.

Менга и Экера посадили в этот автобус поддерживать порядок. Менг свое дело знал. Прогуливаясь по проходу, тыкал в глаз тут, в шею там, но тщетно. Здесь правил безумный злорадный хаос.

– Ладно. Черные псы на борту есть? – Менг пару раз резко тявкнул и дважды притопнул ногой. – Ну же, ну же, всего лишь один Ле Пти Негра Пьёсик.

Приземистый пацапс, страдающий экземой, шатнулся со своего места, и его слюнявая пасть закапала всего получеловека. У него вывалился язык, толстый и красный.

– Уебывай в свое Дахау, – гавкнул он.

Вместо ответа Менг схватил его за челюсти и медленно раздвинул их.

– Поглядим, поместится ли. – Он издал череду громких пронзительных свистков. Заговорил он прямо в раскрытую пасть. – Подбегает этот парень к негритосу, у которого на шее две горящие покрышки, и говорит: «Еб твою мать, снимай же их немедленно! Нельзя смешивать перекрестные с радиальными!»

По автобусу прокатился рев одобренья.

Срикошетировал щелчок челюстной кости, отчего все взорвались новыми аплодисментами. Менг швырнул тушку пацапса в открытое окно. Та ударилась о телеграфный столб, где и провисела вверх тормашками, пока не разложилась голова. Добродушно хлопнув Менга по спине, полукровка предвкусительно пробурчал:

– Напыщенный ты пидарок.

– Есть шанс, что ты не ошибся, – кивнул Менг, как бы само собой разумея.

На полпути в Бухенвальд Экер удалился в туалет с дыней и корзинкой яблок. Из пределов латрины он слышал, как весь автобус поет по-немецки «Долгий путь до Типперэри».

В общем гаме билась электрика. Экеру пришлось схватиться за деревянную седушку хезника, поскольку автобус трясло, и туалетный рулон начало разматывать. Он чуял, как от сотни шкур подымается пот, и слышал дикарские призывы странного виденья с берегов Озера Женева, Висконсин.

Через весь автобус завихрилась «Боп Диддли в джунглях» Томми Кинга и «Звездосветов». Когда она угасла, забумкала запись «Цветов» «Джонни-Бом-Бонни». Следующие час все мыслимые вариации забоев Бо Диддли и Арфи-Дарфи прокашивали полосу сквозь Австрию.

Стараясь дистанцироваться от всей этой свалки, Экер выглядывал сквозь оконные рейки. Они пересекали одно из крупных озер страны, и по его безотливной поверхности плыл огромный плот обугленных трупов. Ему это напомнило моргуара, которого он однажды заметил у побережья Корнуолла.

Оперши голову на рейки, Экер позволял свежему воздуху себя охлаждать. Бок его по-прежнему жгло там, где хирургическое лезвие доктора Менгеле откромсало его от Менга. Если им только удастся держаться подальше от произвольных излишеств зверинца Менгеле или машин убийства из Биркенау или Бжезинки, все будет хорошо. За предрасположенность Менгеле к коллекционированию всяческих уродов он благодарил ту сущность, что за ними присматривала. Она явно спасла им жизнь.

В тот день, когда их отправили железной дорогой в Аушвиц, всемогущее это существо, должно быть, осознало их потенциал. Их поезд вез румынских евреев и более обычной нормы – богатый ассортимент уродов: женщину с двумя носами, еще одну с ослиными ушами, два комплекта четверняшек и маленькую девочку, у которой вместо волос на голове было овечье руно.

Они с Менгом были первыми близнецами, прибывшими в лагерь, кто оказался соединен вместе. Много часов они провели на пустынном участке в объятьях друг друга, пока из шквала дождя не возник доктор Менгеле. Он появился с двухколесной деревянной тележкой, которую толкал еврей из Ковно. Тележку украшали туристские наклейки из Хелмно, Белжеца и Собибора. По-прежнему сочлененных близнецов погрузили в тележку, и доктор Менгеле показал, куда везти – сквозь цветочные клумбы, удобрявшиеся экспериментальным месивом из человеческой крови и молотых костей.

– Zwillinge, zwillinge, zwillinge, – сопел генетик.

В двадцати ярдах за Der Weg zur Himmelfahrt («путем к небесному странствию») еврей с тележкой стал погружаться в сочащееся болото грязи и крови. Там Менга и Экера нежно сгребли в отцовские объятья Менгеле и унесли на его безопасную плантацию. И нечеловеческое марево коммандо «Мертвая голова» концлагеря Аушвиц виднелось из далекого Равенсбрюка за сотню миль.

В недели вслед за их разделеньем доктор Менгеле был к близнецам очень внимателен. Менгу покупал в «Доме Диор», Париж, красивые платья, суетился из-за каждого атласного халатика и бархатной ленточки, что несочетаемо обряжали Минотавро-образную фигуру получеловека. Доктор настаивал, чтобы Менг носил ярчайшие красные губные помады, а сам сочувственно слушал, когда близнец страдальчески молил его о «теле, как у Мэй Уэст; упорном теле – с изгибами, что просто не кончаются».

– Будь спокоен, юный Менг. Я помогу тебе преодолеть каприз Природы. В конце концов, мы, люди науки, здесь как раз для этого. Своими маленькими хирургическими лезвиями мы способны исправить вечно злокозненные узоры Природы. – После чего доктор энергично тер Менга бруском мыла, сваренного из человечьих останков. Мыло пахло «Спасательным кругом». Частички кости и хрящей в водопроводной воде Аушвица цеплялись за черные волоски на теле Менга, и Менгеле внимательно склонялся и ртом ссасывал их, захватывая длинные пучки намокших волос между зубами. Закончив, доктор откидывался на спинку плетеного кресла, довольный, насвистывал арию из любимой оперы Пуччини, а после принимался мурлыкать вальс «Голубой Дунай».

Одной из директив у Менгеле было вызывать у женщин-близняшек Аушвица множественные рожденья в попытке восстановить население убывших германских армий. В Менге же он развивал замысел инкубировать первую в истории мужскую беременность. Это весьма интересовало его хозяев в Райхе, которые требовали фотоснимков обнаженной натуры получеловека – их следовало отправлять непосредственно в «Фюрербункер». Позднее намекалось, что Хитлер сам предоставил пузырек собственной ценной спермы для введенья ее Менгу.

– Не дай ебаный боже, – заметил Экер по поводу замысла вывести гибрид Менга и Хитлера. – У негритосов и жидяр своих ятых проблем мало?

Экер подозревал, что присутствие его брата нажимает на эротический переключатель в и без того лихорадочном и недужном уме доктора Менгеле. Чистое ли это совпаденье, что имя «Менг» – сокращенное «Менгеле»? Получеловека окрестили так в те таинственные годы перед их прибытьем в лагерь смерти, и, насколько он знал, к самому доктору с этим уменьшительным именем никогда не обращались. Казалось, никак очевидно не объяснить ту отцово-сыновнюю связь, что меж ними существовала. Ни одно другое существо в стране, коей правила лишь жестокая и великая реальность, не получало таких благ с более человечной стороны доктора.

В Дахау нравственное значение детоубийства обсуждала за чаем компания гоблинов. Большой Нос выдвигал мнение, что, поскольку все дети на вкус – либо морская капуста, либо шпинат, – вопрос целиком располагается в области гурманства.

– В том-то и дело! – вскричали три мудрых негритоски в увольнительной из «Еженедельника Тигра Тима». Все их негритянские волосы дрожали, они высказывали афроцентричные рекомендации.

– Вари их подольше, – высказалась один.

– Они от ентого нежнеють, – добавила два.

Номер три облизнулась.

– Ни кусочка на тарелке не оставляй…

– …и всегда вытирай руки после приятной еды! – хором пропели они припев.

Сколь субъективны и неубедительны обычно бы ни были подобные дискуссии, вечный вопрос всегда оставался напоследок.

– Как же быть с искусством, его значеньем и примененьем в жизни?

Пацапс-берсерк с кучерявой шкурой, выкрашенной искусственной киноварью, вскочил на стол и перевернул ногой заварник. С его раззявленной челюсти свисал расчлененный еврей.

– Ебать и вас, и ту лобковую вошь, от которой вы протекли! – Разбрызгивая на гоблинов мерзостную морось вонючих слюней, он вырвал из своей пасти еврея. – Максимальное усилье – вот к чему призывал доктор, и, клянусь ебаторией, мы его приложили.