Глава 5
Земля Нимфокорелий
Омар любви
Небо над Порчфилд-сквер было раскаленный горн. Менг задвинул шторы. В его спальне зримо потемнело. Он возжег единственную газовую лампу над своим ложем с четырьмя столбиками. Пятнадцатифутовый омар, которого он шнурками привязал к кровати, щелкал клешнями, предвкушая. Из его рта неслось пронзительное нытье. На жабрах пузырилась пена. Менг присвистнул.
– Этих южноафриканцев хуем не пооколачиваешь. – Получеловек поспешно повязал себе на лоб ленту из белого шелка и поднес ногу к омару. – Ты слушаешь или как? – И, не переводя дух, продолжал: – Этот я в Аушвице, бывало, рассказывал, над ним всегда смеялись. Не перебивай, если слышал.
Идут через джунгли англичанин и южноафриканец, видят: лев вылизывает жопу другому льву.
«Необычно это как-то, нет?» – спрашивает англичанин.
«Да нет, – отвечает южноафриканец. – Он только что сожрал негритоса и теперь старается его вкус заесть!»
В общем, – потянулся к омару Менг, – меня он всегда веселит! – Он нежно коснулся омара. Несмотря на пекло в комнате, панцирь его был как лед. – Ничего, Утя моя. – Под его рукою, ощущал он, хрупкая жесткая спина скорлупы содрогается. – Скоро мы тебя разогреем.
Получеловек купил омку в киоске морепродуктов в Брайтоне. Много месяцев кормил ее химикатами роста и вводил ей гормоны фигуры ради. Годы леченья медикаментами в руках доктора Менгеле не прошли даром.
В квартире он называл ее множеством имен, пока они вместе коротали часы. Любимым именем было Скарамуш. Была в нем некая лихость. Она была обреченной принцессой пиратов, и он ее спас из океанских глубин.
Для него то была любовь с первого взгляда. Жениховство было долгим, хоть и несколько односторонним. Хотя после Рождества она стала позволять ему некоторую интимность с собою.
Он склонился над ней и повязал светлый парик на скорлупу ее черепа, разгладил текучие локоны расческой с широким шагом зубцов и широко ей улыбнулся. Закончив ее расчесывать, сделал шаг назад и полюбовался своей работой. Она ему напоминала Мэрилин Монро.
– Только красивее. – Он сложил губы трубочкой и послал ей воздушный поцелуй.
Ему очень хотелось утишить ее тревожность. Обычно он привязывал три или четыре фальшивых еврейских носа к алому панцирю под светлым париком. Сегодня ограничился одним – прочно прикрепил его на место горстью коровьей жвачки.
Менг зашептал туда, где, по его мысли, у омара располагалось ухо.
– Йоркширский парнишка отправился в Южную Африку искать работу.
«Да, – говорит босс, – дипломы такие, что и придраться не к чему. Очень хорошие характеристики. Такие горняки, как ты, нам тут и нужны. Но у нас много бед с черными. Сперва мне надо тебя проверить».
«Как проверить?» – осторожно спрашивает парнишка.
«Вот револьвер, – говорит мужик. – Ступай и подстрели мне шесть негритосов и кролика».
«А кролика зачем?» – говорит парнишка.
«Есть! – говорит чувак. – Работа, блядь, – твоя!»
Из омара исторгся зловещий гром.
– Так-то лучше, – сказал довольный Менг и потянулся к выключателю на стене.
Пала тьма. В уединенности спальни сотворилась вымышленная ночь. Менг так обустроил свою комнату, чтобы она напоминала гарем паши, арабскую фантасмагорию, подобье буду ара покойного Элвиса.
Его жирный палец нажал на другой выключатель, и на потолке затрещало, оживая, миниатюрное солнце, которое запрограммировал Экер, оставлявшее траекторию облачка сахарной ваты, пока перемещалось по комнате. В ночном небе посверкивали мелкие звездочки, а из модели планеты Марс изрыгался перламутровый туман. Затем тусклость эту прорезал луч поддельного океанского света – в его ложных водах плавали очертанья моллюсков-блюдечек и келпи.
– Ебаное киберпространство, – фыркнул он. – На потеху репоглавам.
Так же быстро, как возникло, солнце скрылось. Его сменила крупная белая луна, висевшая в крохотном планетарии, заполняя его призрачным свеченьем. Полуоформленное тело Менга раздулось. Он заметил себя в двустороннем зеркале.
– Господи, я похож на гиппопотама, разряженного в плексигласовую трубу.
Разоблачив себя от той немногой одежды, что была на нем, он включил стерео и взобрался на изножье своего ложа. Натянул золотое платьице из гинема – его собственное – на верхнюю половину омара, искусно пристроил низ от комбинации на одну ее клешню.
– Тузово! – щебетнул он, любуясь своим произведеньем. Схватившись за деревянные опоры кровати он вытянулся во весь рост и встал, покачиваясь, над распростертым ракообразным. Волоски на теле у него шевелились, словно поле золотой кукурузы, которое врасплох застал летний шквал.
– Каков Национальный Гимн Греции?
Он пристегнул рожковую раковину в ярд длиной к своим половым органам, сперва закрепив ее кожаную сбрую у себя на плечах, затем – под ягодицами, застежки туго сцепил на животе.
– Никогда не оставляй дружочка позади.
Нащупывая пальцами твердые шипы раковины, Менг опустился на лежавшую навзничь тушу Скарамуш. С нею он пробовал множество различных эротических приспособлений, но теперь ракушка осталась единственным устройством, способным возбудить в омаре желанье.
– Каково определение американской мечты?
Над ним к трубе отопленья была приделана акулья маска из костяного каркаса. Он подтянул ее к себе, быстро сунул голову в ее ксенофобские пределы.
– Мильон евреев, подмышкой у каждого по три негритоса, плывут обратно в Африку.
Преувеличенным уханьем Менг испустил из себя воздух – так, он часто слышал, поступал лорд Хоррор в мгновенья тревоги или высокой драмы.
– Поди ж ты, шесть мильонов, уж этого-то должно хватить! На одинокую центральную трубу отопления под крышей кровати он также привязал многочисленные керамические емкости, наполненные пропаренной говядиной и пудингами на сале. Скарамуш неловко заерзала от запаха, который собой уже глушил все.
– Мило, – одобрительно пробормотал Менг.
Он распялился по ее спине, выискивая свой тайный проход. Ракушка вновь и вновь колотилась о скорлупу ее ходовой части. Он окунался все глубже – и вот уже почуял, что ракушка вступает в какую-то мягкость. Он затаил дыханье.
– Любите вы, ракообразные, подразнить.
Едва оказавшись внутри, он задвигался на ней побыстрее, подаваясь вперед, дабы опираться на локти, с силою налегая ей на спину. Через пять минут она принялась выделять смазку, щелкать клешнями в воздухе вокруг себя, изгибая туман в рассаду фантомов.
Сквозь стиснутые зубы Менг прошипел:
– Хорошие новости и плохие…
Он подбавил темп. Через пятнадцать минут таких трудов из жабр омара паром повалила мерзкая рыбья вонь.
– Еще приятней. – Менг благодарно вытер губы. – Начнем с плохих: приземлились марсиане…
Начальный вопль его последовал, когда он проник в святая святейших влажного влагалища Скарамуш. Он разнесся, покрывая собою стробированную реверберацию битбокса, поступавшую из стерео.
Из носа его пошла кровь. Внутри акульей маски от костяка оторвалась одна косточка и пронзила ему щеку. Он чувствовал, как она трется о корень его зуба мудрости. Где-то вдали звучала триада флейт.
– А вот и хорошие новости… – Он триумфально засмеялся. – Они ссут бензином и питаются негритосами!
Менг начисто оторвал у омара одну клешню и вздел ее в своей руке. Акулье свое лицо он прижал под скорлупу ее спины, яростно стараясь всосать в себя ее мягкую плоть. Та, на вкус – что сардины, намасленные терносливовым вареньем, – чуть не удавила его.
Спальня его стала бурей. Обостренным чувствам Менга мнилось, будто луна носится по небесам с невозможною скоростью. Говяжьи пудинги испускали свое содержимое на кровать и ее совокуплянтов несякнущим дождем. Из труб рвался пар, а сало плотною живою изгородью падало мясным каскадом на спинной панцирь омара.
Громогласный рев шоколадного оттенка, звучный, затопил в спальне все прочие звуки. Громкость его нарастала в прямой пропорции к биенью раковины Менга. Из Эмулятора, установленного в гортани омара, исторгались сонорные тона боли и наигранного экстаза. Интонации эти кодифицировались в единую пронзительную литанию повтора:
– Гони-меня-по-переулку, гони-меня-по-переулку! Сладкий Иисус-младенчик и его Святая Мать! Гони меня-по-переулку!
Ответное сопрано Менга подстегнулось до такого уровня, на каком чуть не совпадало с неземным орнаментом, запрограммированным в омара, – оно влилось в ее лепет:
– Грубо, как початок, ёб! Грубо, как початок, ёб! ГРУБО-КАК-ПОЧАТОК-ЁБ!
Голова омара ерзала по бархатной подушке. Длинный язык вздымался из нее и оплетал собою трубу отопленья, тщетно стараясь стащить все тело с кровати и подальше от неистовствовавшего получеловека.
Оставив ракушку у ее водопоя, Менг бочком пробрался вдоль панциря ракообразного и одним напористым рывком мускулистой своей руки сорвал с нее парик и вонзил зубы в новые расщелины меж панцирем и плотью. Рот ему наполнило комком горькой кислоты.
Во сне, с голосом осипшим и траченным, он выровнял свою рыбью башку. Вокруг него плавали морские окуни.
– Что кидать тонущему негритосу?
Голос его поло тащился из пределов кости.
– Его родню! Над ним взмыла оставшаяся клешня Скарамуш. Менг в ужасе следил за нею глазами. Голова его откинулась назад. Изогнувшись книзу, зазубренные резцы принялись состригать кожу с его спины. Шматы плоти и волос неразборчиво совались в рот омару, и в глубоком обмороке Менг соскользнул с нее на пол, вся кожа промокла от крови и рыбного паштета.
Когда он пришел в себя, в спальне стояла тишина. Скарамуш спала. Отопленье отключилось, а стерео в ожиданьи гудело. Он доковылял до буфета Первой Помощи, вытащил тюбик «Савлона» и намазал себе спину кремом-антисептиком. Пососав мятных пастилок и испив эликсира от нервов, он рухнул обратно на пол и опять отключился.
Много часов спустя, после «Барклиз», под злонамеренный рифф «Мартышка высказывается начистоту» спальню он покинул.
Экер уловил звук спуска своего брата по лестнице. Менг очевидно оправился от своего Ухохлохохло. Он услышал, как брат тихонько входит в гостиную и закрывает дверь.
Исчерченною венами рукой провел он по светлым своим волосам. Из прежнего кабинета лорда Хоррора подле кухни несся успокаивающий глухой гул работающих компьютеров. На внутреннем подоконнике в горшках, наполненных асфальтом, цвели тигровые лилии. Экер вылил бледно-желтый виски в стакан и хорошенько приложился.
Весь тот день он трудился у кухонной плиты – готовил веганский йоркширский пудинг на завтрашний обед / в «Чайных комнатах Менга и Экера». В такт факс-машинам он смешивал соевое молоко и муку по собственному рецепту.
Несколько месяцев назад Менг испек йоркширский пудинг семи дюймов в диаметре – на прочной основе, которую они использовали для мясных блюд. С нынешней новой вариацией традиционного кушанья они смогли применять разнообразные начинки: бифштекс-с-почками, говядину-с-луком, баранину-с-подливой, курицу-с-соусом-корма.
Этот рецепт был до неприличья прост – Экер не понимал, почему до него никто другой не додумался. Но, с другой стороны, Менг и сам до неприличия прост. Где он подцепил идею – неважно. После того, как блюда на пудинговой основе ввели в меню, в чайных яблоку стало негде упасть.
На дополнительную выручку, которую приносили пудинги, близнецы купили упаковочную фабрику в Уиррэле и начали массовое производство. С тех пор «менгбургеры» и «вегикотлеты Экера» стали фаворитами фирмы на рынках молодежи и подростков.
Через несколько лет Экер надеялся превзойти «Макдоналдз» и «Жареных кур Кентаки». Они уже отказывались от множества предложений залудить франшизу. Не так давно знаменитая лавка рыбы-с-картошкой Хэрри Рэмздена в Йоркшире выдвинула им симпатичную пропозицию. Мысль Рэмздена заключалась в объединении двух блюд в несокрушимое меню: рыба-с-картошкой, завернутая в йоркширский пудинг – два традиционных северных блюда, формула-победитель, призванная завоевать Юг.
Им поступали запросы аж из Москвы и Сан-Франциско. Для начала Менга смутило, что в Америке «чайными комнатами» называют «бугроманию». Но, традиционно изменив точку зрения, он натянул блаженную улыбку, потер руки и сказал:
– Просто зашибись, значит, прекрасно подойдет! – И вздел сжатый кулак в воздух.
Но, подозревал Экер, рано или поздно произойдет такое, отчего их грезы об империи и избытке неограниченных средств пойдут прахом. В прошлом неудача никогда их не подводила.
Он уселся за кухонный стол и принялся черпаком накладывать из кастрюльки рагу из тушеных овощей на основу одного соевого пудинга. Сверху посыпал холодными орехами, которые вилкой дробил прямо в банке. Когда тарелка наполнилась спиральным холмиком, он взялся за еду – и тщательно жевал каждый кус тридцать два раза. Правильное пережевыванье давало амилазе слюны – птиалину – возможность запустить в теле процесс углеводного пищеварения. Регулируя собственное жеванье, он надеялся вести активную жизнь и сохранять рассудок, пока ему не исполнится хотя бы лет двести.
Его мертвая белая веганская кожа поблескивала, как старый горшок. Даже в самый разгар летнего солнца ознобу удавалось пробегать по всему его истощенному телу. Он проглотил еще виски. Если диета могла продлить ему жизнь, неудобства, которые она сообщала его повседневному существованью, не остались незамеченными; да и ирония. Он зависел от овощей примерно так же, как некоторые люди зависят от воздуха. Не потребляя зелень в больших количествах каждые два-три часа, он впадал в обморок, зеркально отражавший смерть. Пульс его падал до ниже минус шести, а крошечные глазки в костяном его черепе обретали тусклую безжизненность. Координация становилась блуждающей, а память сбегала почти полностью.
Губы Экера скривились. С этим можно было жить.
На самом деле после исчезновенья лорда Хоррора его диета стала заметно строже. Менг высказывался в том смысле, что он себя наказывает за неспособность отыскать лорда.
Два года минуло с тех пор, как лорд Хоррор ударился в бега. Годы трудные, но поучительные. Они с Менгом достигли такого уровня независимости, какого никогда не испытывали перед войной. По возвращении в Англию отбыли они по полгода тюремного заключенья в «Стрейнджуэйз». Менг оказался в своей тарелке. Из тюрьмы он устроил такой ад, о котором власти и мечтать не смели. Он вручную выеб полдюжины заключенных до безумья и насмерть задушил двух вертухаев, попросту запихнув кулак им в глотки.
Экер же в тюрьме взял на себя роль банального мученика для прессы. Он знал, что если не удовлетворит телевиденье и газеты, не явит раскаянье за их действия при Хорроре, их нездоровое прошлое оживет сызнова. Он размышлял, что когда это выгодно, лучше давать публике то, чего она, как ей кажется, желает.
После откидона их поместили под честное слово, британское гражданство им возобновили. Благодаря расположенности к лорду Хоррору начальника Мэнчестерской полиции им удалось даже заново открыть свои чайные на Динзгейте.
А политический климат в Англии сменился снова. Как водится, Экер не поспевал за текучестью нынешнего нравственного мненья, но, опять же, полагал он, поспевать за ним могли немногие, что в Англии, что за границей. Не так давно правительство объявило, что лорду Хоррору тоже восстановлено гражданство, хоть и в его отсутствие.
Едва ль неделя проходила без того, чтоб какое-либо периодическое издание печатало ретроспективную статью или неподтвержденный отчет о новом появлении Хоррора в какой-нибудь забытой земле.
Пока разворачивались события вокруг Салмана Ружья-жди, «Нью-Йорк Таймз» под заголовком «ХОРРОР НАХОДИТ СЕБЕ НОВОГО ДЖЕССИ МЭТТЬЮЗА?» опубликовала жуткую нечеткую фотографию Хоррора, танцующего на крыше иранской мечети. В объятьях Хоррор держал чучело Мохаммеда.
Любопытство Экера вспыхнуло, когда «Телеграф» напечатала заметку о том, что лорд Хоррор в 1920-х повлиял на Т. С. Элиота после того, как поэт завершил свою «Бесплодную землю».
Он целый день провел в читальнях Британской библиотеки, пытаясь связать воедино противоречивые нити прошлого Хоррора. Их компьютерная папка на него была тонка, можно сказать, что и не было ее совсем. Похоже, рука цензуры стерла все следы его истории, но, как и в случае с запретным плодом, похоронить правду оказалось сложно. Изучая переписку Хоррора и Элиота, он без удивленья обнаружил, что к папке приколото приложенье – список индексов документов на «Джойса, Х.». Когда же он их запросил, служители за стойками не обнаружили и следа этих документов и принялись его уверять, что в номерах, должно быть, опечатки. Но в досье, мочежелтом от старости, он обнаружил несколько достаточно красноречивых предметов, включая японскую открытку от Тома Элиота:
Дорогой мой Хорэс,
как Вам известно, меня интересуют фашизмы как политическое проявленье нравственного уравненья. Для меня психопатология и романтика, явленные на политическом уровне, равны фашизму. Это болезнь XX Века. Его тошнотворная притягательность лучше всего понимается внутри ужасающей, мрачной сказки. Коя, полагаю я, есть метафора всей Вашей жизни.
Там имелась неопубликованная рукопись Юнити Митфорд, в которой содержался откровенный рассказ о ее романе с лордом Хоррором. Дело это скандализовало все британское общество, а позднее его раскопали, дабы дискредитировать Хоррора на его послевоенных процессах. Еще там была подборка писем, рождественских открыток и прочего, избежавшего тенет безопасности. Кое-где упоминался Хорэс Джойс. Другие были адресованы лично ему всевозможными знаменитостями, вроде Х. Дж. Уэллза, Энтони Пауэлла, Отиса Аделберта Клайна, Рея и э. э. каммингза, Уиндэма Льюиса, Уо, Хемингуэя, Фолкнера, Тэлбота Манди, Никцина Дьялиса, Хенри Грина, Дороти Паркер, Кэтрин Л. Мор и прочих.
В той же папке лежало письмо, посланное Элиоту Д. Х. Лоренсом из Германии:
Мой маленький сумчатый (как, я полагаю, тебя называет Эзра),
в тот миг, когда оказываешься в Германии, понимаешь. Ощущенье пустоты – и отчего-то опасности… Сам воздух передает это ощущенье опасности, причудливое щетинящееся чувство жуткой опасности. Что-то в германской расе неизменно. Она белокожа. Стихийна и опасна. Не так давно на одной из вечеринок Гёринга в Райхстаге я встретился с Хорэсом Джойсом и его женой. Вокруг него витает отчасти такая же атмосфера. Вокруг него жужжат и щелкают положительно диким манером неодушевленные вещи. Его сопровождает озноб мясницкой лавки. Чем скорей он навсегда покинет Англию, тем безопасней я буду себя ощущать. Вполне неаппетитный человек.
Из тем, прослеживаемых в тех письмах, одна, похоже, сводилась к апокалиптической черте, отмеченной Лоренсом: Хоррору как физическому синониму звука. Всякая личность, встретившись с ним, казалось, переживает отчетливую слуховую галлюцинацию – подводный гул, прошедший огромное расстоянье и ныне приглушенный и таинственный, щелканье громадных клешней, всхлипы маленького ребенка, взлет самолета, ветер по безлюдной пустоши, камень, падающий в глубокий колодец. Хоррор будто бы имел способность подключаться к некой подсознательной фобии у них в душе.
Экер вспомнил, как лично он к нему впервые приблизился.
В Аушвице через центр Лагеря А шла дорога, называемая Лагерштрассе. Вдоль нее выстроились громадные кубики, по обе стороны – длинные каменные бараки, в каждом всего по два окна. Мимо них вот, помахивая прогулочной костью с платиновой рукоятью, и вышел с «Луга» лорд Хоррор, по щиколотку в грязи, что краснее была почвы галилейской. Его сопровождал духовой оркестр – выколачивал из своих инструментов громкий пророческий ритм освященья.
– Младенцы навсегда, – свистяще прошипел лорд Хоррор. – Сгнои господь их крохотные мертвые душонки!
Лорд Хоррор остановился перед молодой женщиной.
– У вас в глазах я вижу большую силу, дитя. Позвольте вашу ладонь, и я посмотрю, что она имеет сказать.
Хоррор склонился над нею, гребень его дико пылал.
– Да, я вижу, что вы отсюда непременно выйдете. Как – сего не знаю я, но вы станете одной из тех немногих, кто вновь узрит свободу. Помните, вы никогда не должны терять волю к жизни. Сражайтесь за свою жизнь – или с вами будет покончено очень быстро.
– Komm schon du verstunkene alte Zitrone!
Выплыв вперед, прекрасная молодая светловолосая любовница доктора Менгеле Ирма Грезе замахнулась. Ее хлыст из бычьей шкуры рассек край скулы ребенка, плоть широко расселась. Она пнула девушку в спину. Когда дитя упало, госпожа Грезе резиновой дубинкою принялась бить ее по голове. В нее вонзил зубы злорадный пацапс. Временно удовлетворенная, Ирма оперлась на свою прогулочную трость с рукоятью из слоновой кости.
Вонючий старый лимон – да, подумал Экер, возможно она именно такова.
Муссульман, рука – что у скелета, голова – хаотично трясущийся череп, незаметно отвлекся ногою лорда Хоррора. Тварь случайно наткнулась на Бельзенского Зверя, и та тут же забыла о ребенке у своих ног и принялась демонтировать бессчастного мертвомальчика.
Таким вот украдчивым манером Хоррор защитил истинность собственного пророчества.
Кто на самом деле мог бы угадать, о чем он думал?
А звук, который Экер уловил от лорда Хоррора, был шумом тока крови, бурною рекой стремившейся по его венам. Пурпурно-алой ебли. Дикий, эротичный и зачарованный. Сама суть жизни мира.
В костях лорда Хоррора жила будущность.
Экер размышлял, что, за исключеньем его самого, лишь лорд Хоррор и Менг оставались живыми свидетелями мира, кишащего Judenhäuser Аушвица. Однако часто ли у них с Менгом правительства или историки консультировались по поводу Холокоста?
Никогда.
Их мненья и их мировоззренье не были переносимы.
Убийство евреев производило собственную свою динамику – и ее нипочем не привести в порядок «хорошим вкусом».
Дальше по той тропе находился рецепт грядущего геноцида. Зоны убийства были стихийны и заразны – а часто и возмутительно смешны, пусть и выборочно. «Шуточки» Менга ценились по обе стороны. В конечном итоге, они отражали мир как он есть, и кому тут лучше знать? Явно не тем грезам моралистов об исполненьи невозможных желаний.
Художественное произведение, в котором можно отдать должное Холокосту, первым своим принципом должно избрать разбиенье хронологии.
Гуманисты могут по-прежнему считать близнецов вульгарными и тривиальными, но они научатся. Брызгать дезинфекцией в мусорный бак жизни после того, как болезнь из него вырвалась, быстро становится любимым развлеченьем человечества.
И первостатейной тратой времени, блядь.
Если – и когда – история повторится, моралисты окажутся столь же бесполезными банкротами, что и нынешняя английская система правосудия, и на мир накинет свою сеть еще один красный эфир.
Привольно кровь течет у тех / Кто читает мораль.
На фотокарточке, выцветшей от времени, в аметистово-сером сумраке лорд Хоррор, строгий и белый, как надгробье, на руках сложилась мартышка с бледными глазками-драгоценностями, стоял в обществе Пьеро, Бергамского Клоуна. Вокруг них аркою выстроились барабанчики из шкурок стервятников. Над головами луна следовала по фризу трагичных беженцев, королей и прелатов, бесплодных, утомительных и эгоистичных.
Под снимком каракулями легко узнаваемого почерка Т. С. Элиота значилось: «Люди подозрительные не отличают фей от мертвых».
Если верить сестрам Митфорд, Хоуп Мёррлиз, авторесса сказочного романа «Луд-в-Тумане», крутила шашни одновременно и с Элиотом, и с Хорэсом Джойсом. Письмо к ней Элиота подтверждает, что банковский служащий потырил у Хоррора строки: «Не дай быть мне ближе / В царстве смерти, что грезится», – и включил их в свою публикацию «Полых людей» в 1925 году.
А Джессика Митфорд Мёррлиз по секрету признавалась: «Хоррор был в спальне “чужак”, а Элиот часто “не мог себе поднять даже талями с лебедкой”».
Экер обнаружил следующую цитату – красными чернилами, отчетливой рукою Хоррора:
Трижды благословенная травка! Травка смазки, с восковитым твоим стебельком и цветком огня! Против чар и ужасов, против незримой угрозы ты мощней, нежели сладкий укроп, белый ясенец или же душистая рута. Исполать тебе! Противоядье от смертельной сонной одури! Цветешь во тьме, достоинства твои – анютины глазки и тихий сон. Больные тебя благословляют, и женщины на сносях, и люди с затравленными рассудками, а также все дети.
Тот же пассаж вновь появлялся на странице шестьдесят пять «Луда-в-Тумане». Роман Мёррлиз вышел в свет в 1926-м – в тот же год, что и шестой роман лорда Хоррора «Фатум Джека-Попрыгунчика», пиратская байка о семифутовом вампире, грабившем Испанское Побережье между Панамским перешейком и устьем Ориноко в начале Девятнадцатого Столетья.
Романы Хоррора всегда продавались по цене на три пенса не дотягивавшей до шестипенсовика.
Дою синих овец; рву красные цветки,
Тку мертвые часы. И ты их тки.
Он отыскал экземпляр «Вестей Рейнолда» за 10 марта 1949 года, где напечатали рецензию на редчайшую книгу Хоррора «Курьез кайзеровой карциномы». Как отмечал обозреватель Сирил Коннолли, это произведенье едва ли по объему своему превышает повесть, проложенную пустыми страницами. Очевидно, книжка стала первой в предполагавшейся серии «современной литературы», публикуемой специально для библиотечного абонемента «Бутс». Продавалась книжка отвратительно (оказавшись слишком уж высоколобой для широкого читателя и слишком низколобой для грамотной интеллигенции), и от замысла серии тут же отказались. Экер никогда не видел эту книжку, но слышал, что экземпляр продали на аукционе «Кристи», и он принес семьдесят пять тысяч фунтов.
Хоррора в переписке предупреждал Констант Лэмберт. Он дескать должен «на пушечный выстрел не подходить» к его русской жене Фло, даме вполне ошеломительно эльфийской красы, которая, судя по всему, на несколько месяцев прониклась к Хорэсу амурными чувствами.
От Планкета Грина – лондонского повесы и друга Ивлина Уо, который, как считалось, послужил прототипом для романа X. Уорнера Маннза «Планкетский оборотень», – остался том беллетристики, посвященный Хорэсу и Джесси.
Марлен Дитрих помадой написала на кружевном платочке кодированное сообщение Союзникам относительно радиопередач X. Как и следовало ожидать, немецкая перебежчица совершенно не поняла намерений Хоррора.
Ники Хуки в Сбрендоленде.
Естественной областью Хоррора был Эфир. Случился период, когда весь мир вслушивался в каждый его чрезмерно произносимый слог. Не только правительства, но и народы земли принимали слова его близко к сердцу и впитывали их всею душой. В текущем глобальном технолепете такое внимание к человеческому голосу потерялось уже навсегда.
В День Д по радиоволнам всего света проскакал сам Сатана. Передача Хоррора 6 июня 1944 года стала хладным упражненьем в бесстрастной двусмысленности. Обе стороны внимательно вслушались в него и обнаружили в его речи подтверждение своим собственным прочным позициям. Что и говорить, немалое достиженье в то время, когда мир – на тот краткий период – непрочно покачивался на своей военной оси.
А Уильяму Джойсу немного погодя свезло уже не так. Англичане этого бедного мерзавца повесили за то, что болтал чепуху и произносил ахинею.
В качестве побочного продукта своего значения для истории современного мира неземной голос Хоррора обречен был на жизнь вековечную – неопределенно долго вещать меж планетами совестью Англии, неподверженной цензуре. Позитивный негатив, психическое присутствие в гелиопаузе и за нею. Зачарованная зубная фея звезд. Воспевать рождественскими хоралами Млечный путь. Забрасывать каменьями Сатурн и Марс, Юпитер и Оклахомско-Охламонский Эфир – ебаными БРЯКАМИ ПРАВОЙ РУКИ Дрочеречи Прямо-в-Харю. Где-то в далеких-далеких галактиках его завораживающие интонации вечно будут разбрызгивать дурную кровь, проповедовать евангелие Сиси-Каки (воображаемого городка Гилберта и Салливана), гротескное и романтичное.
А особый интерес для Экера представляли два фотографических диапозитива с ярлыком «Хоррор здесь; Хоррор там – Фильм Лени Рифеншталь». Диапозитивы не были датированы, и на них карандашом расписался Вилли Зильке, неуравновешенный гений и много кого восхищавший оператор немецкого кинорежиссера. Они почти непроницаемо черны. Мрак на обоих вспарывает лишь видимый очерк крючковатого носа Хоррора.
Экер был поклонником подводных съемок фрау Рифеншталь, главным образом – из-за того, что ее фильмы о тропических рыбах, плавающих среди вагинальной морской флоры, были положительно вегански-эротичны. Когда вернется Хоррор, он у него попросит лично познакомить его с любимым кинорежиссером Хитлера.
Наконец – и, вероятно, удивительней всего прочего, – он обнаружил кое-какие данные о фильме 1948 года, в котором снимался лорд Хоррор: «Никаких орхидей для мисс Блэндиш», поставленном Сент-Джоном Л. Клоузом. В главной роли там был занят Джек ЛаРю, впоследствии ставший «Хлыстом ЛаРю», героем многочисленных ковбойских фильмов и одним из немногих холливудских актеров, кого лорд Хоррор удостаивал звать своими друзьями. То был английский фильм-нуар, снимали его в 1947-м. На нескольких кадрах эпизода, не вошедшего в фильм, Хоррор разделывал бритвой, похоже, еврейского закройщика. ЛаРю с совершенно причудливым чрезмерным выраженьем на лице держал этого человека, сведя ему руки за спиной. На обороты диапозитивов было приклеено несколько вырезок из прессы: «Самое тошнотворное проявленье жестокости, извращенья, секса и садизма из всех, когда-либо демонстрировавшихся на киноэкране» («Ежемесячный кинобюллетень»); «Тошнотворная гадость» («Ежедневный набросок»); «Ароматен примерно как выгребная яма» («Ежедневное зеркало»); «Безнравственный позор британской киноиндустрии» («Мэнчестерский хранитель»). Похоже, фильму не суждено попасть на телеэкран, позабавился про себя Экер. Тем не менее, для него стало откровением, что Хоррор вообще снимался в кино. Он же много лет отклонял любые предложения без счета. Заинтересовался единственным: «Мир по Бастеру» – история жизни Бастера Крэбба, в главных ролях он сам, Марлон Брандо, Деннис Хоппер и Анжелика Хьюстон. Опцион на режиссерское кресло был у Стэнли Кубрика.
Много лет Хоррор не терял связи с Хлыстом ЛаРю, часто вызволял его из мексиканских тюрем, куда тот попадал за бродяжничество, пьянство и злоупотребление наркотиками.
– Сволочи!
Мысли Экера вернулись в настоящее криками, доносившимися из коридора.
– Сволочизм! – Квартиру сотрясал высокомерный вопль. Экер быстро выдвинулся из кухни. Увидел он, как брат его деловито пытается растоптать семейство тараканов, что разбегались по полу, будто рассыпавшийся корнфлекс. Черные сапоги получеловека с высокими союзками исполняли «Чпокай-Джонни» по насекомым. – Откуда они, бляди, берутся? Клянусь, какая-то хуйня их нам подбрасывает тайком… ну доберусь я до этого пиздюка… – Лицо Менга представляло собой длинный шест.
– Выше ногу, – подбодрил его Экер. Менг скакал по кухне, как лягушка с почечуем.
– Такого не должно быть у мисс в моем положенье, – угрюмо пожаловался он, внезапно остановившись.
– Что! – воскликнул Экер. – Неужто у тебя опять щенок… и кто тебя на сей раз обрюхатил?
– Том Джоунз, – ответил Менг, застенчиво ощерившись. – Жарчайший козел во всех долинах.
– Я, блядь, ушам своим не верю! Неужели ты не можешь просто автограф взять, как все остальные? Сам же знаешь, что он за грязная сволочь.
– Мне ль не знать. – На улыбке Менга можно было суп варить. – Учти, я тоже посодействовал.
– Это уж точно, блядь, а что ж с Эндрю Ллойдом-Уэббером?
– Там было все иначе. – Менг встал на защиту своей чести. – Его я обратал… ну и ночка же у нас была! Счастливые деньки… Он все делал вид, что пытается сбежать… А я ему по глупым его сусалам. Чу́дное дело. И такой изобретательный с позами. Когда пытался выбраться в двухфутовую форточку – великолепная эротика вышла… как же мы смеялись! Никогда не пойму, зачем он сделал аборт.
– Стежок вовремя, – легкомысленно отметил Экер.
– Еще раз?
– Да я так. – Экер потянулся к телефону и набрал номер. – Запишу тебя на помойку… э-э, к абортмахеру в клинику. Выскрести за 1 и 3 пенса тебя устроит?
– Нет, блядь, не устроит! Подумать только! Люксовый аборт за тридцать дубов, друг мой, нам только лучшее.
– Алло? – Экер заговорил в наилучшей своей телефонной манере. – Это Калькуттский Дом Скребков-со-Скрепками для Грубых Мальчишек?
Волосатая лапа Менга вытянулась, схватила телефон и грохнула трубкой о рычаг.
– Эй-гей, Хуепляс. Ты меня давай к лучшему врачу на Харли-стрит запиши и без проблем. Я не намерен жопу свою подставлять еще одному брэдфордскому отбросу-паки, чтоб он меня за нее лапал… – Он на миг задумался. – …только если сам приплатит мне.
– Иногда я сомневаюсь в гомогенной связи. Вот честно. Ладно, есть у меня годные люди. «Хехекл и Клювикл», выдающиеся врачи, лучшие на Харли-стрит. Уж они точно знают, что делать с разборчивым парнишей.
– Надеюсь, не жидяры-грабители, – ответил Менг, несколько сим умиротворенный. – И кстати, пока они мне туда руки будут совать, ты их не попросишь поискать игрушечную неотложку, которую я себе в жопу засунул в 1954-м?
