– Скажи мне это пиздосладко, – подстегивал Менг. Над некрашеной деревянной шконкой безумно раскачивалась фотография Эла Джолсона в рамке.

– Гррр… умпф!.. Гррр – Приипфьюуу… Гафф, – прорычал Пацапс ДжекХрень, лежа на животе, распяленный и изможденный, под неутомимым получеловеком.

– Как же мне нравится, когда ты неприлично выражаешься, – поздравил Менг употевшего своего любимца, поддергивая свою тушку. Сложенную чашкой ладонь он подвел ему под подбородок и приподнял его волчью голову с мягкой подушки. – Ладно тебе, пиздюк, только не спать. Мы ж не хотим сообщать доктору о смерти в колыбельке, правда?

Мускулистый полукровка встряхнул лисьими плечьми и обратил на Менга глаза в красных обводах. И в лучшие времена бывал он вспыльчив, а униженья этой ночи и подавно вызывали в нем неконтролируемую потребность угондошить своего осквернителя.

– Гафта… – Губы его растянулись и скользнули по морде, влажной от крови.

– Ты определенно улучшаешься, – поздравил Менг еще раз, добродушно треснув Хреня по черепушке. – После войны… – Он ускорил ритм, а перед глазами у него все время мелькала прядь черных волос. – …ты будешь готов работать в любом парикмахерском салоне… – Все тело у него ныло. Отчего получать удовольствие – такая утомительная работа? Он припечатал густым поцелуем проплешину розового под собою. – Мой Мелкий Пипель, моя Любименькая Картопля, Маленькая Гончая Моего Сердца, тебе дорога в Сан-Франциско, попомни мои слова… Вот и прибыли. – Из Менга беглым залпом вылетела череда диких воплей. – Завис На Тебе! Те пацапсы в переполненных бараках, кому удавалось проспать потаканье всем капризам получеловека, просыпались, резко вздрогнув. Иные, безмолвно следившие за ночным изнасилованьем, не покидали шконок, скулили, прикрывали уши долгими своими лапами.

– Да бога ж ради, приоткрой ты немножко вселенную! – рявкнул ревнивый голос из темноты.

Десять минут спустя счастливо траченный получеловек проелозил со шконки, на темных смазанных его чертах – широченная ухмылка. Он сношал пацапса почти всю ночь, и его военный паек грима весь смыло часами страсти. Волосяная поросль, жесткая и длинная, торчала из его лифчика и трусиков. Он сел на край шконки в утреннем свете и вытянул ноги. От нейлонок его остались клочья.

– Ну не здорово ль быть живым! – воскликнул он, закуривая «чёрчилл» и пустив праздное дыханье сигарного дыма по бараку. – И все снасти в рабочем порядке. – Он не забыл об инъекциях, что вчера сделал ему доктор Менгеле. В важном деле – никакого вреда, заверил себя он. – У кого-нибудь под рукой эфониум не завалялся? Я б вам песенку сыграл. – Он повернулся и посмотрел на ДжекХреня. – Никаких жалоб, нахуй, я надеюсь? – осведомился он, постукивая себе по боку носа. – Не хотел бы, чтоб вы, мальчики, думали, будто я не могу выполнить свой долг. – Он выжидательно огляделся. От стаи донесся хор утвердительного гавканья и тявканья. – Бля, – расхохотался Менг. – Большие собаки мне всегда руку лижут.

Он сделал вид, будто не видит, как ДжекХрень украдкой выпрямился, – да и того, что опускающийся укос пацапской челюсти нацелен ему в загривок.

Менг похлопывал себя по еще вздернутому пенису. В его организме воевали стероиды. Весь апрель доктор Менгеле накачивал его головокружительным количеством анаболиков. «Нандролон», «Станозол», «Болденон» и пара дюжин других с названьями вроде «Немезиды», «Озона», «Индивидуалиста» или «Zeitgeist», вторглись в его тело. Каждый день доктор вздевал большую иглу, наполненную 100 миллилитрами тестостерона.

– После парочки таких… – шептал он Менгу на ухо сквозь сияющие белые зубы, – …тебе захочется насиловать собак.

– И еть меня… – фыркнул Менг, снова выдыхая дым, – … так и есть!

Без единого звука получеловек развернулся и вцепился волосатым кулачищем, как стальными тисками, в закрученный язык пацапса.

– Итак, пиздоцап, чей подбородочек мне враки рассказывал? – Менг сжал пальцы, и из глаз пацапса хлынула кровь. – А я тут верю каждому твоему, блядь, слову.

Менг дернул, и вместе с языком наружу извлекся пищевод, а с дыхательными путями – оба легких. Он украсил себя, декоративно накинув их на плечи. Несколько мгновений рылся в разверстых внутренностях пацапса, затем поднялся, держа две горсти кишечных тканей, и обмазал ими себе голый торс.

– Ну и как? – просиял он довольной улыбкой. – Уж столько лет прошло, порода наконец-то удалась. – Подошедши к окну, он открыл рот и заглотил влажные яички пацапса.

Моторы крупных вентиляторов заворчали и ожили, вновь пробудив пламя в печах. Снаружи по конькам крыш стонал тяжкий ветер и протискивался в переулки, грозя летним снегом.

Менг выгнул шею. С тела его свисали гармоничные вещества.

В дневном небе над цыганским лагерем жужжали фейерверки. Уже несколько недель доктор Шуман надзирал за крупным строительством на окраине лагеря. По ночам небеса освещались таинственным красным сияньем. Менг злился по праву. Он полагал, что цыган переселяют в шикарные мобильные дома и первоклассные отпускные шале.

– Вот тебе цыганское счастье. Один свалится в сральник – так вылезет и пахнуть будет Христом. – Менг пронаблюдал за пролетавшей мимо одинокой птицей. – Везучая они сволота.

Где-то еще в лагере через двор ползли бледные тени, пальцы больного солнечного света вили узоры по скорлупе газовой камеры. Экер сидел в тенечке от камеры, зеленый монашеский капюшон вольно спадал ему на голубиную грудь. Пряди светлых волос без преград лились на его мелово-бледное лицо. Его крепкая челюсть жевала ком фруктовой жвачки. Задумчиво наблюдал он за тем, как свет солнца касается ржавого ручья кровавой воды, текущего к кромке пампасной травы. Чтобы впитать жидкость, у основанья камеры людскими руками разбили небольшой садик. В изобилье штырей желтых и алых шток-роз резвились поросята. Экера обволакивала среда, вся голубая от намеков на Страну Чудес.

Уж много часов он листал Раблэ, надеясь отыскать там средневековый рецепт супа из крапивы.

На колене у него тихонько примостились близняшки Хедва и Лея Штерн, ручки и ножки их усеяны синяками от игл Менгеле. Они попали в фокус текущих экспериментов доктора. Много дней вкалывал он им краситель, от которого оба их левых глаза позеленели. Кроме того, близняшки голодали. Вопреки рассудительному своему инстинкту, Экер скормил им колбасу.

Он жаждал себе дверей, в которые можно зайти и тем покинуть это проклятущее место. Аушвиц пробуждал в нем тягу к какому-то более милому переживанью, нежели жизнь ему подбрасывала доселе.

– Надо его убить.

Экер рассмеялся. Мысль убить Менгеле никогда не приходила ему в голову. Погасить ту звезду, вокруг которой все мы вращаемся? Это вряд ли.

– Добрая Фея приходит каждый день.

– Давай с этим покончим.

Экер коснулся чела дитя. У нее была температура. Ему никогда не нравилось слишком уж приближаться к мертвым.

Может перескочить и на него.

Мягкий ветерок подсказал, что приближается большой открытый грузовик, наполненный голыми женщинами, предназначенными для крематория. Проехал мимо. Экер даже не стал поднимать голову. С одной стороны двора друг на друга навалили сотни тел. Зондеркомманды деловито развозили их маленькими тачками.

– Доктора трудновато будет завалить. – Лея Штерн сидела теперь на кирпичной дорожке, и левый глаз ее посверкивал, как опал.

С самого рожденья Экер привык к жестокости. Тут уж постарался Менг. За последние годы он видел достаточно зверского поведенья, призванного перекроить карту Европы. Не то чтоб можно было сказать, что он отстал на шаг вперед.

В чем бы ни было добро, человек не от учителя своего должен открепиться, а от собственных своих трудов.

Он переместил Хедву наземь, рядом с сестрою.

– Поживем – увидим, – сказал он. И пошел прочь со двора.

Мимо медленно прошаркала компания истощенных детишек. Облаченные в тряпье, они страдали от холода и постоянного голода. В бараках у них шел дождь, одежда никогда не успевала высыхать. На их лицах выгравировался страх.

Вот как оно.

Подкрадывался вечер. Над легионами живых человечьих скелетов изрыгались тучи нуарного дыма. Экер прогулочно шагал к цыганскому лагерю – в миле за Биркенау.

Месяц назад он заметил в Освенциме новоприбывшего – высокого англичанина, ходившего, как птица-падальщик, а на его иначе лысой голове торчал клок непослушных рыжих волос. Доктора Хорста Шумана представили ему как Хорэсу Джойсу, посланнику из Берлина с маловозможным титулом «Министр Эфира».

Однако Экер тут же узнал его по nom de plume. То был печально известный лорд Хоррор. Даже Аушвиц время от времени добывал себе газетку. «Völkischer Beobachter» за четверг опубликовала нелестный фотоснимок «херра Хоррора». Английского лорда по-тяжелой освещали как германская, так и британская пресса. В одной – патриот, в другой – предатель.

Экер подслушал, что они обсуждают, как им избавиться от цыган, содержавшихся в лагере. Среди ученых Райха мнения разделились. Цыгане определенно нечисты. Но в расовых понятиях они стоят выше евреев и славян. Чистое поголовное уничтоженье даже не обсуждается. Тут потребуется более двусмысленный извод.

Задачу решил лорд Хоррор.

Громадные серебряные ракетные корабли, размерами с «цеппелины», доставят тысячи цыган на луну. Ракета будет вылетать из Аушвица каждый месяц, когда в самом разгаре полнолуние: путешественникам предстоит устраивать себе новые дома в лунных кратерах.

День или около того назад Министр Эфира объяснил цыганскому омбудсмену, что выгорания у ракет не будет. Германские ученые, главным образом – Вилли Лей, – доказали, что единственной угрозой прибытия ракет на луну окажется «временная временность». Худшее, что может случиться, – ракеты вернутся на землю на пару столетий в прошлое. Лорд безошибочно попал в чувствительный нерв. Ни один цыган не станет возражать против жизни в прошлом. Они вообще-то радовались этой новой теории – средству преждевременно попасть на Небеса. После беседы Хоррора Экер сообразил, что такой сценарий на самом деле предпочтительней, нежели действительная посадка ракеты в предназначенной точке.

«Хронические аргонавты Хоррора» – летучие цыгане – стали на несколько месяцев одним из мелких чудес Второй мировой войны.

Предприятие провалилось, когда один ракетных корабль захватили десять тысяч жидяр – и канули на нем в космос.

Экер пересек росчисть и подошел к сосновой рощице. Идя по узкой тропе средь стволов, он слышал мешанину звуков, доносившихся из цыганского лагеря впереди. Сегодня луна будет полной, и в лагере шли празднования в честь запуска первого корабля. Он смотрел, как луна начинает свое медленное восхождение в небесах. На травке рядом с автоматами разлеглись охранники со своими сторожевыми собаками. Экер вошел в расположение лагеря через калитку в колючей проволоке, и пропуск у него никто не спросил.

Зажгли погребальный костер из одежды, и столб дыма подымался в ночь, рассеивая аромат печеной плоти и горящих волос. Он покачал головой. Всё в лагерях, казалось, – сплошь случайность, никакого провидения. Вскоре он уже оказался посреди пихающейся толпы, которая спешно тащила его мимо кавалькады аномалий.

Пьеро, Свами, Шама-Йоги и пятиногие коровы, безглавые женщины, реликвии Стиффки, женщина-Иисус, бегущие Будды, Квадратные Джеффери, Черт-в-Ступе Лауданум, мумии из гробницы Тутанхамона, машинки радости, люди-змеи с Амазонки, куклы вуду с Хаити и ходячие мертвецы из темнейшей Африки.

Под большим пологом Экер заметил китайцев – они торговали жилетками Мэй Уэст и Чем-Не Сэлли в сахарке, а Шейховы машины предсказывали грядущее на фоне Т. Э. Лоренса и священного Сфинкса.

В цыганском лагере напоказ выставляли внутренний мир органов.

У лица Экера изящно трепетал околоплодный пузырь.

Он взобрался по каменистому скату и побрел наобум через полуэтаж. Ноги выскользнули из-под него, и он врезался в Налетел-Раз-Джек-На-Энни-Залетела-От-Него. Зверь взвизгнул, хлестнув ему по груди хвостообразным своим придатком. Экера отнесло на дюжину ярдов, и он приземлился стоймя, переводя дух и опершись спиною о ветшающую стену.

Над головою Экера плыли безмятежные облака.

Цыгане из Жопляндии устроили громадную живую картину – некрологический талисман. Даже издали Экер без труда опознал Моби-Дика, белого кита. Медленно принялся он к нему продвигаться, и по костистым его чертам расплывалась жестокая ухмылка. Кит был целиком собран из человечьих глаз и зубов.

Из Экера издохнулся медоточивый звук.

Должно быть, на постройку этой копии пошли тысячи людей. Она стояла свидетельством цыганской изобретательности и прилежанья. Чавелы, должно быть, неделями шерстили камеры убийств, чтобы собрать себе столько строительного материала. Обычно власти расценивали такое мародерство как билет прямо на небеса для нарушителей. Существенные сущности ценились в Фатерлянде как самое крепкое капиталовложение. Но по такому случаю решено было, что разумно дать странникам хоть какую-то передышку, дабы ускорить их отбытие. Он вновь чуял в этом нечеловеческом фарсе руку лорда Хоррора.

Даже под мечтательным лунным светом Аушвица Моби-Дик смотрелся левиафаном эонов, плавающим по океанским глубинам. Тело кита из сверкающих коренных зубов, улавливая свет сучих ламп, блистало жуткою белизной, словно протяженная снежная тундра Белжеца. На спину его точечным пунктиром были нанесены бессчетные глаза, иглами доктора Менгеле выкрашенные в красный, – они пылали, как леса Хелмно.

На хвосте кита похотливо покачивалось чучело Хитлера из заплетенных в косы человечьих волос. Грудь ему туго стягивал камзол рыцаря-храмовника.

В десяти футах Экер встретился со знакомой фигурой.

– Вот же ленивый ты змей, – обреченно произнес он. Освещенный подожженными младенцами, брат его как бы между прочим валялся и поедал коренья кормовой свеклы, растянувшись на кургане из трупов британских военнопленных. Торс его была наг, и парочка висячих грудей, пронзенных жестяными кольцами и унизанными гениталиями, раскинулась по его круглому брюху. Он вытянул ногу в меховом сапоге и уронил ее на беззубую голову.

– Док мне велел взять выходной. – Менг закинул в рот гнилую картофелину. – Нимагу боффе уаботать.

В Аушвице каждую минуту расщелкивается по трупу.

– К тому же, – продолжал Менг, – когда эти милые ребятки в Arbeitslager Моновиц дали понять, что если я разгружу телегу, полную тем и сем, – рука его экспансивно обвела курган, – в лагере чавел, там под рукою окажется дохуя пизды и essen, вишь ли…

– Тут лишь одна пизда, и я на него сейчас смотрю, – устало парировал Экер. Заставлять Менга воспринимать реальность – все равно что вычерчивать квадратуру круга.

– Ох еще б, ты ж у нас, блядь, прям спец пизду нахнокивать. – Менг ткнул толстым пальцем в пустую глазницу. Там его что-то укусило.

– Вот это – единственная дырка, что сегодня тебе достанется, – ответил Экер. У него воображенье разыгралось, или от этих лагерей братнин словарный запас как-то испортился… (ему и до того не грозило продвинуться дальше первой страницы хрестоматии «Дженет и Джон»)… а мизогиния увеличилась?

Менг вытянул палец и осмотрел его в моргающей тьме; из него шла кровь.

– Лимон с ромом, – произнес он.

Расколовши череп, он проглотил что-то извивавшееся.

– Хуеврей!

Окрест прокатился далекий крик – и взорвался над близнецами лязгающим перезвоном.

По земле к ним на коленках шустрила Тошнотина Ля-Тумба, Царица Блевунов, Мефистофля Черножопых, Анальная Карлица Нижнего Биркенау, и в ее плетеной корзинке елозила дюжина ормов. Транзистор верещал «Пьем винишко, спо-ди-о-ди».

– Златоприиск-Крысоеб, – хихикнула она.

Изо рта ее бежала струйка горячей желчи.

Тошнотина взобралась и уселась на скальном карнизе, глядевшем на Менга и Экера, болтая ногами, толстые чулки ее провисали на лодыжках, а луна пожинала черные ее локоны. Глотку ее накачали четыре собачьи галеты.

Она попыталась макнуться им в мысли. У Экера было пусто, непостижимо. У Менга стоял скрэмблер. Она уловила слова «Моновиц», «Менгеле», «Дельта Миссиссиппи» и «Мэнчестер».

При рождении выбраковки lebensborn в «день поименованья» Химмлер перерезал ей глотку, обернув ей тело под нацистским флагом. Средь сотни еврейских младенцев Schutzstaffel смыл ее в канализацию.

Должно быть, в тот день Химмлер был зол. Вспорол он ее не очень глубоко, и она выжила. На горле остался шрам – лягушка в прыжке. Казалось, что б она ни ела, стигмат вытягивается. В последнее время желудок ее вырабатывал собственное содержимое, исторгая его из нее с нерегулярными промежутками времени.

Виня в собственном состоянии всех евреев, она предпочла жить в Биркенау. Редки были те дни, когда не упражняла она свою убийственную руку. Кроме того, у лагеря было то теплое преимущество, что его регулярно посещал Химмлер, и тогда она приятно влажнела.

Краем глаза Экер увидел, как Ля-Тумба встала на скале прямо и дугою выплеснула изо рта зловещее кошачье сало. Кислая вишня и куски проволоки исходили паром на земле.

– Сюда, девочка, – простер руку Экер и воззвал к ней. – Иди познакомься с моим братцем. У вас, очевидно, много общего.

– Твово ково! – вскричал Менг. Он обернулся и посмотрел снизу вверх на черную карлицу. В лагерях он видал ее и раньше – время от времени она третировала какого-нибудь еврея, рыгала в какой-нибудь колодец или котел с пищей, или же блевала желтым пухом на умирающего пшека. В лунном свете выглядела она не так уж и скверно.

Ля-Тумба неуклюже сползла наземь, корзинка с ормами закинута за спину. Нескладною походкой карлицы подтащила свои кроссовки «Рибок» на дистанцию в несколько шагов от близнецов.

Менг претерпел расслабленье мошонки. Изблизи лицо ее было злым и жутким, а еще уродливей казалось оно от темной пигментации, что выползала у нее из-под платья и превращалась в нарост необычайно зловещих пропорций. Корзинку она поставила подле старого жестяного ведра из-под конфитюра. Из транзика у нее мужской голос орал:

– Это была Махалья Джексон с песней «Радость, радость, радость»! И не забывайте – «Из Больших Сосисек Горячие Собаки Лучше» в Чокнутой Лавчонке Братца Белки на Холливуд-бульваре на углу с Лас-Пальмас-авеню!..

«Дуб Гёте» в центре цыганского лагеря сотрясался в свете луны. Ля-Тумба зыркнула на Менга.

– Жиденыш, да я тебе все ебаные мозги отсосу!

– Вот какая карлица мне по нраву. – Менг хлопнул себя по грудобрюшной преграде и принялся поддергивать на себе юбку. – Куда желаешь, Лапуся?

– Почему зеркало меняет местами лево и право, а не верх и низ? – Экер вложил в уста сигарету. Вот очередной признак вырожденья – Менг хочет выебать черную карлицу. Чем же именно Менгеле накачал его брата-близнеца? Он взглянул на братнину голову. Вот уж точно на полфута больше, чем он помнил, нет? На лбу у него какая-то странная опухоль. Братец уже начинал напоминать ему ходячий зародыш.

– Еби меня, пока не пердну. – Ля-Тумба оборотилась к Менгу спиной и нагнулась, упершись локтями в травянистую почву. Ее обнаженная задняя часть выперла в воздух, явив Менгу присоску красного прохода. – Попробуй туда, покуда не ослепнешь.

Она сызнова вскочила и обернулась к нему лицом, являя кладбищенскую ухмылку гниющих зубов.

– Король Францы наклал в штанцы, – тихонько промурлыкал Менг. Он вытянул руку и схватил карлицу за голову – так, что подобной хваткой мог бы придушить и осла. Вздел ногу и постучался причиндалами о лоб Тошнотины. Карлица окаменела. Наконец подняла руки и пустила их бродить по нему вслепую, пощипывая получеловека за кожу. Узорочьем кровавых мурашек пошел он весь.

В экстазе Менг вытянулся вниз и возложил уста свои ей на нос – и дунул. Он услышал, как в черепе у нее погремушкою затрещала веселая схематика. Губы его полностью сцепили вывернутые ноздри Ля-Тумбы, и он втянул в себя полные легкие воздуха. В рот ему выбросило кусочков металла, за ними пошли уж совсем неопределимые материалы. Он с трудом сглотнул. Не размыкая губ, он чувствовал, что его вырубает.

Он покачнулся и глянул вниз на карлицу плывучими острогами глаз, а его руки-бараньи-окорока бесцельными поршнями выбрасывались назад. Вскоре он познал кастет Ля-Тумбы, ее кольцо со Звездою Давида, чмок ее губ, что целовались, как сырая рыба, свинячью щетину на тылу ее ладони. И нырнул он, сев куклою чревовещателя, заглядевшись в бездонный провал. Откуда-то слышал он, как орешник деловито нащелкивает макадамией.

– Ну вот, пожалте, – произнес Менг. Хер его подскочил вверх, как ручка счастливого младенца. С мрачною зачарованностью он на него уставился.

К конюшне Хоррора вела прочная солома, и тропа к серебряной ракете похрустывала под множеством сапог, спешившим к торжественному запуску. Крики шатрового аукциониста Хорька, наряженного в лучший свой сюртук, курившего дорогую манильскую сигару, неслись по ветру над Экером к черным масляным водам Стикса.

Поперек Менгова живота взад-вперед лениво колыхался шишак размерами со стиснутый младенческий кулачок.

– Хо! Качай-ка штукой! – нараспев выкрикнул Менг. Он ощутил, как липкая жидкость вспрыгнула в нем и сбежала вниз по его вытянутым ногам. Только не прежде ебического времени, подумал он.

Вокруг оглоушенного получеловека колыхалась экосистема. Казалось, он видит, как деревья Биркенау изгибаются вовнутрь и достигают общей фокусной точки где-то посреди его носа. Ночное небо пошло шквалом пантонных красных тонов. У ног его раскололась земля. И вот уж корень мандрагоры, что вкусом как торф, вбивается в глотку ему шоколадкой-крохотулей, у кого вся ладонь в елозящих угрях.

Это не со мной, отвлеченно помыслил он, жестко прикусывая корень.

– Бляяяаааа!.. – Вой, сорвавшийся с уст Менга-мученика, ревом прокатился по небесам, меж тем как в ближайшей пылающей огневой яме шестеро мертвых цыган взвились на дюжину футов в воздух. В тот краткий миг перед тем, как отключиться окончательно, Менг осознал, что он чуть сам себя не кастрировал.

– Кому зачтется? – сказал Экер, подтягивая к устам «Удачную подачу». – Ты получишь свою, блядь, собственную страницу на «Радио Раз-колбас», коли вот так вот станешь уссываться.

Карлица осклабилась падшему Менгу, отправив ему на макушку разочарованный клубок заварного крема с креветками.

– Крепости в его конституции никакой, а? – Ля-Тумба явно была фрустрирована.

Кровь и клочья жеваной плоти сочились у Менга из опущенных углов рта.

Экер равнодушно пожал плечами. Пусть глупая ебучка сам разбирается со своими проблемами.

– Судя по тому, как он тут по всем лагерям расхаживал, я было решила, что он человек действия. – Ля-Тумба уселась на свою корзинку ормов, не сводя глаз с бессознательного получеловека, и плотные ноги ее были широко расставлены. Экер отвел взгляд от красного кончика ее вздетого клитора.

– Действие преходяще. – Он затянулся сигаретой. – Всего лишь движенье мышц.

– Так в ятой его мышце нет никакого, нахуй, движенья, жалость-то какая. – Она взмахнула ногою так, чтобы крепко приложить безвольно болтавшуюся голову Менга.

Ей улыбнулся какой-то прихвостень в туземном костюме, перед ним – крупный тамтам, а вокруг шеи обернулась змея.

– Сунь ему, Нефертити, – крикнул сахиб с ним рядом.

– А ты мене горячу тошку наколешь, енерал? – Она с надеждою глянула на Экера.

– Не в этом воплощеньи, – твердо ответил Экер. Никаких ему вадемекумов с секс-инструкциями. – Обратись в Бухенвальдский зоопарк.

Она повернула голову, казалось, не расслышав, что он сказал, и лицо ее было черно, как сама ебанина. В воображенье к ней вползла кипучая фейская тварь. Одержимый грубо эротичною и могучею природой, Клаус Барбье еще и обладал волей навязывать ее остальным. Фигура в грезах у нее на нее надвигалась. Мечтательно вздыхая, Ля-Тумба позволила коренастым своим ножищам оседлать землю, стопы вкопались в нее в ярде друг от друга, и нагнулась, изготовившись принять в себя вечно жаждущего Лионского Мясника.

Тут-то Экер ее и оставил, весь окутанный заблудшими снопами пагубного лунного света, таинственными и надлунными, а меж тем, что вполне уместно, транзистор у нее ревел «Мэкки-Ножа» Курта Вайлля в исполнении Бобби Дэрина.

– Вот из чего наши сладкие сны, – спасовал Экер. Ракетный корабль начал приподниматься от своего портала.

Луна плыла под всеми парусами, отбившись от облаков, являя белые плоды, что в изобилье росли по Млечному Пути.