И вот с говорильнею покончено, слово письменное – единственный способ выраженья, что мне остался. Поетому и начинаю я рассказ.

Не в силах припомнить – после такой-то вечности – точную дату своего «рожденья», ибо родился я в полной готовности и уже купаясь в сияньи эрзац-юности, когда приобрел за пенни свою первую «ЧОРНУЮ РУБАШКУ» у Озуолда Моузли.

Тем утром он в первый и последний раз поименовал меня «сэром».

Но что было, то было. Я восхищался стоявшим предо мною человеком, который протягивал мне теплую руку и засим крепко схватился за мою.

По извращенному капризу я вырядился в кайзеровы цвета – мундир из спермы, шелка и пряностей, пошитый мне на заказ «Красавцем и Перчаткою» с Бонд-стрит, а на голове у меня имелся лихой гусарский кивер с пером.

– Ваша репутацья вас обгоняет, сэр, – сказал Моузли, и в голосе его слышалась некая толика иронии, хотя тоном он говорил вполне дружелюбным.

– Мартышку узнают по окрасу, – отвечал я. Во мне жило яростное желанье. Однако же я сокрыл страсть свою манерами.

Моузли цитирует Байрона – сие не удивляло (меня). Сам я больше склонялся к Вергилью и Горацью. Эта причудь, полагаю, поначалу нас и связала.

– Верней сказать – откуда вы, – подхватил я, приуготовляя собственную руку, – и где расписаться?

Он улыбнулся, затем подтолкнул ко мне документ, на коем под заголовком «Лига нацьональных соцьялистов» был вытиснен его новый герб. Под эгидою Рэмзи Макдоналда сэру Озуолду недавно дадена была синекура Канцлера Герцогства Ланкастерского.

Я поставил свою подпись рядом с таковою же Моузли, преднамеренно столкнув свое имя с его. С моей стороны то была хитрая уловка связать воедино наши судьбы, сколь преходящим ни окажется наш союз.

Завершая автограф естественным пышным росчерком, я отчетливо молвил:

– Любовь к отчизне не терпит чужеземцев. Фашизм есть будущность Англьи – в сем можете даже не сомневаться. Для меня нет предмета более чарующего, нежели господство фашизма на мировой политической арене. Я превозношу тот террор, что за ним последует. И здесь, в гордом Мэнчестере, куда ИСПОД явился со всех краев земли обосноваться, гнездиться и вырывать корки изо ртов народа нашего, лишь каменное сердце встанет стеною против их устремленья. Лишь сэр Моузли, Князь Фашисти, сумеет остановить сию чорную мировую спермь!

У пламени битумного угля в очаге от слов моих, казалось, добавилось яркости. Сэр Озуолд хлопнул в ладони.

– Отлично сказано, друг мой. – Хоть он и болел флебитом, явно видимым всем, имеющим глаза, радость его от моего пиетета развернула его здравье спиралию полного цвета. Люди в конторе Моузли зааплодировали моей позицьи без двуличья.

Когда ж я окинул взором своим небольшое собравшееся общество, в тот день там оказалось множество знакомых мне лиц. Томми Морэн. Маргарет Кэрнз Уайт. Э. Г. «Мик» Кларк, Идол Бетнэл-Грина, который недавно вместе с борцом-интеллектуалом Рейвеном Томсоном набрал 23 процента голосов по Северо-Западу Бетнэл-Грин при выборах в Совет Лондонского графства. Джин Форестер, вожак Женщин-Чорнорубашечниц Халла. Легендарный Джон Чэрнли. Джон Бекетт, бывший ЧП от лейбористов, достигший нацьональной известности, когда поднял с места в Палате общин Булаву Спикера в знак протеста против правительства – пылкая личность, твердокаменный антисемит и человек, коего впоследствии я буду горд называть своим другом.

Также присутствовали Алек Майлз и Алекс Брод, носивший на своей форменной чорной рубашке крылья Королевских ВВС. Равно как и Дик Беллами, Нацьональный Инспектор, работавший в конторе по соседству, на Коронейшн-стрит: он выступал Парламентским Кандидатом Моузли по северо-мэнчестерскому избирательному округу Блейкли, сей жопе Севера Англии. В юности своей Дик вел жизнь, полную приключений, сперва – юным колонистом в австралийской глуши, затем кофейным плантатором, работавшим среди людоедов в Новой Каледонии. О тех волнительных временах он рассказал в двух своих автобиографических работах: «Подлинные южные моря» и «Подпорченное блаженство в Меланезьи».

Блейкли не заслуживало его света.

В то время Озуолд был по крайней мере на десять лет старше меня. Его корсарское лицо по-прежнему несло на себе некую сорвиголовность и головорезность, а зубы оставались весьма белы и жемчужны. Повернув голову, он явил нам профиль разительно аристократический. Одет был он в двубортный жилет, брюки из серой фланели и янтарный галстук. (Позднее мне суждено было отметить, что янтарный – его любимый цвет, и он частенько пользовался сочетаньями, как то: галстук и бутониерка, – дабы лишний раз подчеркнуть сие непостижимое предпочтенье сего, я бы решил, невыразительного цвета.)

Сидя за меламиновым столом, удобно оперевши левый локоть на граммофонную пластинку – «Музыка для струнных, ударных и челесты» Бартока, – Моузли потянулся к янтарной бутыли «Курицы-пеструшки», органического пива, кое затем и налил себе в полупинтовый стакан. Сделав крошечный глоток, он прочистил горло и тихо, едва ль не себе под нос, молвил:

– Тех из вас, кто присоединится к нам, мы просим отправиться в великое и опасное путешествие.

Слова Моузли прозвенели, яко у месмериста. Он напряг голос и подался к нам.

– Мы просим вам приуготовиться к тому, чтобы пожертвовать всем, но делаем мы сие не ради мелких и недостойных целей. Мы просим вас посвятить ваши жизни строительству движенья Современной Эпохи в сей стране. – Нимало не смутившись, он поплевал на руки. – Те, кто пойдет с нами, определенно столкнутся с оскорбленьями, непониманьем, ожесточенною враждебностию и, вероятно, жестокостию борьбы и опасностию. В обмен мы лишь можем предложить им глубокую веру в то, что сражаются они для того, чтобы одна великая страна жила и вновь пыхала пламенем по всему сов ременному миру.

Он меня обставил.

– Фашизм есть орган души современного человека, коий в конце выведет за собою новую жизнь, странную, прекрасную и сильную. – Моузли договорил и вновь откинулся на спинку стула; на лбу его блестела слабая патина пота. Его далианские усы определенно прихорашивались.

– Ура Чорной Рубашке! – вскричал Томми Морэн, вся его тяжелая бычья голова начеку от безумной радости.

Взрыв аплодисментов, кои засим получил сэр Озуолд, намного превышал те, что всего лишь мгновенье тому достались мне. Наглядней демонстрацьи той пропасти, что разделяла наши с ним силы в то время, до меня и донести было решительно нельзя. Сказать, будто хитрая кровь взбаламутилась у меня в сердце, окажется недомолвкою. Я воспарил от его слов.

Полуопущенными глазами взглянул я на Маргарет Уайт, с коею не усомнился б изобразить животное о двух спинах.

При посредничестве ль Моузли либо без оного, но на будущей повестке дня у меня стояло задать миру колотушек.

Меня насторожил далекий грохот. Для всего окрест звучал он все равно что приглушенный баллистический гром либо же звук ракеты земля-земля, выпущенною некоей мощною, неземною пушкой. Всех в кабинете внезапно утишило бездыханное молчанье. Мы переждали краткие мгновенья, покуда шум сей морфировал и свирепо жужжал по всему зданью. Слышимое нами теперь напоминало мне коварный гул Вальков, прилежно вращающихся на сахарных фабриках. Раскаты росли во громкости, а затем перекатились над нами и растаяли в добром теплом воздухе снаружи.

Мы целенаправленно поглядели на сэра Озуолда, коий при первых выстрелах встал со стула и теперь стоял, слегка склонивши голову, внимательно прислушиваясь, и вся фигура его силуетом выступала точно в центре крюкастого креста, висевшего в раме у него за спиною.

– Ха, Маленькие Иудеи-Целители Химмлера! – воскликнул он, казалось, до крайности удовлетворенный неким внутренним делом. Перемещаясь быстрее, нежели я полагал его способным, он подступил к крупным эркерным окнам. Подняв одну створку жалюзи Уильяма Морриса, он прижался лицом к стеклу. – Они наконец-то выступили. – Он обратил яркие свои глаза на нас, и я отметил блаженную жестокую улыбку, что расселась по всем его чертам, а также и что-то еще, быть может – тревогу, а то и облегченье, чуть не погребенные ширью его блистающих зубов. – Томми! – Он в восторге хлопнул бывшего чемпиона по боксу по широким его плечам. – Der Мазок отправляет извращенье Kristallnacht-а, дабы наш вековечный день сделался ярче.

Наш небольшой отряд осторожно переместился по комнате и собрался вкруг него. Я двинулся к боковому окну, из коего на нашей высоте над городом открывался четкий вид на весь Южный Мэнчестер – в ту сторону, откуда первоначально сей звук исторгся.

Ожиданья наши всего за несколько мгновений возросли до непокоя, и в оконные стекла, кратко лязгнувши, ударил порыв ветра, словно бы резко выдохнутый ртом великана. Я отстранился, дабы избегнуть возможных осколков разбитого стекла, и молвил ближайшему своему соседу, коим, не по стеченью обстоятельств, оказалась Маргарет Уайт:

– Полагаю, Германья и впрямь шлет нам факсимиле.

– Дорогой мой. – Она возложила персты свои на подвязку спермы, что блистала на рукаве моего жакета. Страсть моя удовлетворилась. Еротичности она позволила вкрасться в наше знакомство. Она произнесла: – Ubo sc e va indignatio ulterius cor laceriare nequit, – и слизистый смех ея был заразен, после чего она прибавила: – А рот свой лучше оставили б дома.

В то же верил и я, а потому с напором рек ей:

– Свою родословную я довожу до Нормана Жуаё, прибывшего в Англью с Вильхельмом Завоевателем. А когда «джентльмены Джойсы» приехали в Ирландью в 1172-м вместе с графом Фицджералдом, нас – и многие – звали «Веселыми Джойсами». – Костная любовь звучала в речах моих, ясно даваючи понять, что она меня не смутила. – Цветик, – вновь заговорил я, – человек николи не научается, покуда не страдает и не обжи гается. – Она не ответила, и вниманье мое возвратилось к делам непосредственным.

Прозревал я, быть может, миль на тридцать – туда, где Петушьи Врата смыкала Озонья Радуга, а за ними на зеленые луга и бугры той части Чешира отбрасывали свой особенный свет Даунзы. И вот на глазах у меня, казалось, крохотный живой огонек засветился и затанцовал, и скакнул в ушко радуги, и полетел куда-то в нашу сторону. Я смотрел, как миновал он Арений Холм, затем быстро переместился над Кузничью Дверь и Жабий Проулок, над Купидоний Переулок и Кошачье Гнездо. Где-то в миле от нас он разогнался крутым поворотом вокруг Иисусовой Часовни на Дороге Долгой Складки Запруды. Он приближался и уже достиг Штукатурных Дыр – и тут я различил, что сие горящий человек, с великим неистовством крутящий в небе колеса яростным метеором.

Я знал, что сие еврей.

Моузли открыл свое окно, и меня буквально сбил с ног всепроникающий запах раскаленной карамели.

– Запад придет к Востоку сражаться друг с другом – а не с Хитлером… его существованье позволит им растоптать всю Европу… вероломно лишить Германью всех ее великих ученых… ее передовой технической культуры…

Моузли говорил, но монотонный голос его, казалось, заговаривается. Вниманье мое захватило зрелищем пламенной ткани, коя пробивала мэнчестерское небо ядовитым верченьем – и ко мне, и к центру города.

– Запад будет сражаться за Хитлера… не бросать вызов… не анализировать. Произойдет Новый Порядок Хитлера… не так, как сего обычно слепо желают массы.

Крохотные частицы горячей тянучки принялись заляпывать собою стекло, и я рискнул бросить взгляд на Моузли, который, говоря, не отрываясь взирал на то, что за окном. Его окружали товарищи, тени их подкрашены, казалось мне, даже в ярком солнечном свете, краснеющим угольным огнем. К нему подошла Маргарет Уайт. Слова его парили в воздухе вкруг нас, и тут я поспешно возобновил собственное дежурство.

– Слепой расистский ужас жив в каждом соседе. Гуманизм со своей стороны винит в сем Хитлера… и по той же причине – забыть. Антихрист позволяет как жертве, так и гонителю покоиться во сне. Хитлер… залегает в ране сердца всего человечества.

В тот же миг еврей вспыхнул и обрушился на нас. Кабинет омылся техниколором – тем ярким мертвенным веществом, что так усугубило «Унесенных ветром». Сказать по правде, огнь его был неземен, и души своей ради я отпрянул, однакоже прежде успел заметить то безумное еврейское лицо: оно пылало.

Поскольку я никогда особо не доверял размышленьям моих собратьев, последствья их кончин не влекли никаких во мне угрызений. Одним недовольным меньше будет занимать место, оставленное для тех, кто лучше него, дабы они могли потягиваться. (Мышцы моего плеча дернулись быстрым рефлексом.)

Но с этим парнягой – меня тронуло нечто близкое жалости. Быть заключенным в кокон тянучки, облекавшей собою всю кожу, отчего растягиваются часы, кои ему приходится гореть, – сие демонично. Тут чувство гумора Гран-Гиньоля далеко заходит. (Невольная улыбка вкралась мне на лицо.)

А внутри того огненного болида человек был жив. Ирисочный астронавт повернул ко мне еврейское свое лицо, языки пламени лизали его отвисшие щеки и волосы – он был почти что ал, – а капли карамели и живой ткани кусками коры, вихрясь, отлущивались от него. То изливалась вся его сущностная еврейскость.

А затем, показалось мне, пока он несся, горел и ржал по-над площадью Св. Питерлу, он вдруг почорнел!

Хорошо известен тот факт, что еврей – нестойкое сочетанье множества нацьональностей. Три основные расы на земле бурлят в еврее в первобытном своем противостоянье. В тот миг, когда он с ревом пронесся мимо, меня затопило этим ошеломительным и темным физиогномическим выраженьем. Как бы близясь к сверхвозгоранью, черты его негрифицировались. Волосы закурчавились, губы потолстели и отяжелели; сей талмудический нос его значительно приплюснулся, а глаза, раскосые чуть ли не по-монгольски, бросили в мою сторону обманчивый взгляд назад – и вот уж пролетел он по Моузли-стрит к Садам Пиккадилли.

Стоило еврею врезаться намертво в самый центр Мэнчестера, последовал спорый взрыв.

– Bonisimo! – вскричал сэр Озуолд.

– Горящий еврей на Утке стоял… исходом и кипенью крови истекал, – процитировала мисс Уайт, просеивая свою позицью согласно моей.

Встречной тягой воспламенило улицу под нашей конторой, и клочья деревьев и кустарников, выдранные из Садов Пиккадилли, с грохотом обрушились одесную от нас на площадь Питерлу. Отсеченная человечья конечность, похожая на зажаренную ягнячью ногу, громыхнула о подоконник, и стекла заволокло паром. Я поистине мог слышать, как потрескивает и шипит ее жар. Очевидно, при взрыве погибло довольно людей. Клочки драной одежды, несомые взрывною волной, усеивали всю площадь – должно быть, все портные Мэнчестера до единого теперь имели хотя бы по одному одеянью их работы на открытой выставке!

– Клянусь жизнью моей Тетушки Ады, сие было гораздо лучше Белль-Вю в Ночь Гая Фокса! – вскричал я, после чего тут же пожалел о несдержном своем энтузиазме. В смешанном обществе никогда не годится проявлять свои чувства, а еще и потому, что мне доказать себя покамест не удалось.

Сэр Озуолд подошел непосредственно ко мне.

– Видите, чего достигла ваша подпись! – Он помахал Нацьонал-Соцьялистической бумажкой, несшей на себе мое имя. – И так быстро. Те совершенные существа, что, быть может, известны как Ариософья Арьев, с каждым днем все ближе.

Затем Томми Морэн – я не заметил, как он покидал наше общество, – вбежал в кабинет с иеровоамами шампанского вина под каждою своей увесистой рукою. Бутылки он разместил на столе пред нами.

– Так точно, – приветствовал он нас с теплым удовлетвореньем, сметая на пол собранье безделиц, – теперь Движенье можно офицьяльно крестить.

Пока мисс Уайт извлекала по картонному стаканчику для каждого, сэр Озуолд откупорил шампанское. В каждый стаканчик он налил по доброй полумере. Подмигнув мне, засим он понял свой сосуд.

– За нашего нового члена – лорда Легкого!

Стало быть, одна из моих кличек пристала. Однако то отнюдь не оказалось неприятным варьянтом истинного моего титула. Я тут же принял подразумеваемый комплимент.

– За лорда Легкого. – Маргарет Уайт присовокупила свой стаканчик к тосту и наклонила его в мою сторону. – Легкое Англии!

– Самое Легкое Англии, – сказал Джон Бекетт, подчеркивая мою пророческую функцью.

– К тому ж – предсказанное Легкое Завтрашнего Дня, – понимающе ответил я, и все от души рассмеялись. От призрака горящего еврея поднялась эйфорья. Даже Моузли, казалось, на миг позабыл о своем недобром здравьи и торопливо испол нил небольшую сальсу по линолеуму Харви Марии. Остановился он так же резко, как начал, и погрузился – с психотическою скороспелостию – в тихое мычанье. Мелодию я узнал: «Хава Нагила», вероятно лучше известная некоторым как «Хора».

Едва ли казалось хорошими манерами по такому случаю озвучить ту кличку, что я дал ему, – «Паскудник», – да я и в дальнейшем не стал сего делать, по крайней мере – ему в лицо.

– Товарищи. Поднимите руки в памятливой благодарности Альберту Шпееру, Архитектору Juden-Аэромантии. – «Мик» Кларк говорил тихо, но все мы оценили его одухотворенные слова. Позднее я постепенно стал восхищаться его сангвинической решимостию вопреки преобладающему всему, когда он умирал в Больнице Св. Георгия, на Углу Хайд-Парка, но обрел волю и силу стащить себя со смертного своего одра и заявиться на одну последнюю важную конференцью Движенья Союза. Изумительный человек, невообразимо популярен – он служил Движенью до последних мгновений своей преждевременной кончины.

Будь у нас больше людей такого калибра – тако-же и Озуолдов Моузли, – мы нипочем бы не претерпели утрату Имперьи, утрату Британской Независимости, не стали бы свидетельми подъема Америки в мировом господстве. Настанет день, и бесстрастное историческое сужденье переоценит соответственные стратегические политики Чёрчилла и Моузли. Но покамест тема сия по-прежнему облечена покоящейся на Истэблишменте всепартийной цензурою в кокон тщательно сохраняемой мифологьи.

Вот с улицы снаружи понеслись предсказуемые крики бедствия. Я постепенно пришел к убежденности, что самое практикуемое и ползучее преступленье, остающееся до сих пор безнаказанным обществом, есть безсмысленность. Никогда не бывает нехватки либо отсутствья желающих практиковать сие в особенности злонамеренное преступленье; и как приятна станет земля, лишенная присутствья и преобладающего зазнайства его последователей.

Вот еще одна черта, общая у нас с фюрером. Я рекомендую ее для включенья в свою записную книжку. К счастью, когда Уильям Моррис занимал эти же конторские садки в 1887 году, ему хватило дальновидности украсить их обоями из тяжелейших оческов, кои служили действенным изолятором звука супротив современного мира.

Прежде я проводил изысканья по Моррису в гулких готических залах читательской библиотеки Джона Райлендза на Динзгейте и расценивал его – для своих дней – первостепенным движителем Художественного Соцьялизма. Меня никогда всериоз не впечатляла его лекция «ИСКУССТВО, БЛАГОСОСТОЯНЬЕ И БОГАТСТВА», прочитанная им 6 марта в Мэнчестерском королевском заведенье здесь же, на Моузли-стрит. Выступал он пред почтенным собраньем членов тех высочайших институций: Академии изящного искусства, Мэнчестерского литературного клуба и клуба Брейзноуз, председательствовал мистер Джордж Милн (из «Кендала Милна и Ко.», Динзгейт).

Моррис ронял кровь дюймами, когда он читал лекцьи Соцьялистическому Братству в неотесанном Энкоутсе – том мэнчестерском районе, коий отстоит лишь на ссохшуюся милю от того места, где ныне стояли мы. О жилищах Энкоутса я могу говорить с чугунным духом, ибо не слишком давно мне выпало бессчастье месяц проживать в одной из тех нороподобных хижин, до того маленькой, что лишь люди гномьей касты имели возможность пересекать ее миниатюрные комнаты хотя бы с некоторой степенью легкости. Отдельные улицы там едва ль доходили до двенадцати футов в ширину. Среднее количество мужчин, женщин и детей, обитающих в каждой истлевающей трущобе, по утвержденьям, доходило до шести, однако я был бы расположен увеличить цифру сию до десяти. Окружали сии убогие зданья огромные бумагопрядильные фабрики, их гигантские дымовые трубы тянулись к небесам чорными перстами Сатаны. Воздух был столь темен от дыма и копоти, что даже летом солнце оттуда виделось лишь тусклым красным мячиком; зимою же свет поступал исключительно от газовых фонарей.

Вполне объяснимо подсознанье мое поставило меня в известность, что крупную часть «Рождественской песни в прозе» Чарлз Дикенз написал как раз в Майлз-Плэттинге и Энкоутсе. Уж точно там с избытком было б дифтерии и горящих в лихорадке Крошек Тимов, что носились вокруг его филейной части в сей промышленной помойке.

В тысяча восемьсот восемьдесят третьем «Моррис и компания» открылись по адресу Долтон-стрит, нумер 34, а вскоре после сняли помещенья неподалеку, на Брейзноуз-стрит. Год спустя розничную часть предприятья перевели на Алберт-сквер. К восемьсот восемьдесят седьмому Морриса представлял универсальный магазин «Кендал Милн», но свою контору на Моузли-стрит он сохранил.

В тот краткий период, когда я преподавал Нацьональный Соцьялизм детям Драконьей школы в Оксфорде, Морриса я брал образчиком Гуманитарных Наук. Однако долгий молот анархии уже в то время начинал ковать жизни моей новую судьбу.

Я подступил к старым обоям Морриса под «тканый» чинц и чувственно провел руками по их невротическому цветочному узору, коий вполне уместно служил точным визуальным образом моего состоянья рассудка в тот день.

Намеренные лизки и стоны, сплошь нескромные, продолжали вторгаться снаружи от человечьей шелухи, и резкие перезвоны колоколов неотложек едва ли притупляли их нежеланное присутствье.

Над звуками умиранья начали разноситься сумасшедшие йодли – столь по-Джимми-Роджерзовски горько-сладкие и манящие, что меня вполне соблазнило ответить им тем же. Но я в итоге передумал.

– Вам понравилось?

Я выводил чарующую сарабанду еротических грядущих для Маргарет Уайт, с коей теперь сделался грезливый вид насыщенной наложницы, особо в лице и глазах ея. Я знал: масла ея сочатся. Моя рука коснулась ея обнаженного плеча и, казалось, утонула во плоти ея, снимая руно кожи, вен и костной ткани самого ея бытья.

И вновь еротическое сие отвлеченье предоставило мне счастливую карию в денной драмме.

Внезапный поклеп запоздалой крови измазал ближайшее к нам окно и отвлек мои помыслы.

Меня затопляло удовлетворенье. Я ухмыльнулся. Вот акустика, в коей родился я.

Зубы мои непроизвольно стучали.

Во мне был Посланник Завета, и я на посту своем бдел.

Но вот Моузли наконец подошел и стал со мною, соединив свою руку с моею, как Генералиссимус роскошного борделя.

– Мы услышали бой копыт истории, – доверился он мне на ухо. – Яростное приятье жизни как она есть.

Богатые то были слова, и во мне взыграло ретивое.

– Мир станет одним громадным лазаретом. – Сим я цитировал «Фауста» Гёте – книгу, к коей, как мне было известно, он питал нежнейшее почтенье.

Распутав наши руки, он обошел вокруг и встал предо мною, глядя прямо мне в лицо. В сомненьи возложил он обе свои простертые длани на плечи моей тужурки. Непосредственно адресовался ко мне громким своим и блаженным голосом, а глаза его смотрелись мандрагорьи.

– Сверхчеловеки в громаднейших масштабах могут делать такое, на что человек способен лишь слабо и изредка. Боги не устанавливают нравственных планок, ибо делай они так, то были б ничем не лучше человечества. – Он, казалось, покачивался и перескакивал предо мною с носка на носок, подчеркивая, что одна его нога по крайней мере на два дюйма кратче другой.

Я намеренно осмелился процитировать неверно:

– Отчаянье, примиренное с жизнию сквозь смерть. – Но всем его существом двигала радость. Дар языков обуял его. Речь пророчески сыпалась с его уст жестким фрагментированным манером, его слова вновь разжигали ужасы Давилки Билла в нашей маленькой группе – разумеется, за исключеньем меня.

Засим Томми Морэн, сей человек вполне медвежьих аппетитов, промокнул чело, отяжелевшее от неритического пота, и заступил за спину Моузли, нависнувши над ним оградительным гигантом.

Некто некогда просил меня сравнить Озуолда Моузли с любою предшествовавшею фигурою в английской истории. Но ни единого человека, ему подобного, не жило николи и не ступало по сей зеленой земле, да и никогда не будет.

Я в те поры был – и некая часть меня остается поныне – человеком Моузли. Естьли я во что и верую, то сие – моузлизм. Я верил в человека, не в гиперболу. Верил в его честность, его искренность, его цельность, его способность, его виденье. И потому, что я во все ето верил, и потому, что всех остальных политиков я считал в сравненьи неполноценными, я был убежден, что преданность моя истинна и не растрачена впустую. Моузли представлял собою прошлое, располагал пророческим виденьем будущности и сочетал то и другое браком в новой идеологьи. То, что Истэблишмент отрекся от него, было и остается величайшею трагедией Англьи.

Взгляды наши не размыкались, а голос его тонул во мне, я ж меж тем чувствовал, будто кожа моя посинела. Не могу нынче припомнить его слова в точности, ибо со мною случился Имперский приход. Но суть была в том, что Хитлер засылает эти конфетные ракеты как прелюдию к Окончательной Программе. Они возвещали собою Чернобыль иудаизма и освобожденье Англьи от ее стискивающих оков.

Он доверительно сообщил мне, что переналаженные ракеты «Фау-2» выпускаются с огромной базы, выстроенной на перекрестке Nord-Sud-Achse / German-Strasse в новом Берлине, спроектированном Альбертом Шпеером. Запуск ракет символизировал рождение Германьи – новой Германьи. Я был прав, сказал он, когда понял, что еврей – знаменье. Война объявлена, и телеграмма Химмлера доставлена в Мэнчестер. И впрямь, по одному еврею отправили электронной почтою, так сказать, во все основные города Альбиона.

– Как ето? – произнесши себе под самый что ни есть нос. – Вы как сие выяснили? – Уже громко, стараясь заглушить скепсис в своем голосе.

– Волною Гридли… – Моузли, освободив меня, гордо указал жестом на крупный и современный беспроводной приемник в стиле Arts Decoratifs, похоже, встроенный в алебастровую статую «Parzival» Вольфрама фон Эшенбаха (ставшую основою для музыкальной драммы Вагнера «Парцифаль»). – …что изначально применялась Дейвидом Иннесом и Эбнером Перри для установленья связи между Пеллюсидаром и Барсумом, а также между собою. Однако теперь Химмлер применяет Частотную Полосу 666 передатчика, дабы отправлять нам шифровки. Ето наше ухо в Германьи. Я регулярно беседую с Химмлером, их министром пропаганды – прекрасный он человек, играет на скрипке и в игру, близкую к его персям. Именно херр Химмлер вручил мне извещенье о Миную щей Смерти.

– Ето как?

– Как ето? – передразнил он, отнюдь не зло, но, скорее, дабы предъявить мне дистанцию меж нами. – Вы явно не читали «ЧОРНУЮ РУБАШКУ» со всем тщаньем, Легкое Мое.

Говоря, он смотрел на пылающий угль; щеки его рдели, а в глазах, казалось, отражалось вздымающееся пламя.

В глазах тех виделось тавро негодяйства.

У греков есть такое слово – ФОБОС: ужас. Моузли, когда на него снисходило вдохновенье, умел сгущать фобос в живом воздухе окрест себя. Я наблюдал проявленья такого на недавних митингах Движенья – в спортзале Бэттерсийского Политехникума, а также в Колледже Св. Игнация Лойолы, заправляемого иезуитами, в Стритэме. Там mal occhi Моузли бродили по илотической массе его последователей, а его неустанное браггадочьё призывало нас к Поттавоттамийской эректильности. С тела его, казалось, струились краски Кассандры.

Кратчайшее расстоянье между шутом гороховым и господом богом – радуга.

Сцены, не весьма отличные от шумного веселия и бездумных манер окружавших меня, подумал я. Великолепный Томми Морэн смылся ко мне поближе. Потряс меня за руку (снова) и убедительно заговорил о «Чандалах» и их воздействьи на Рэмзи Макдоналда и Херолда Макмиллана, об их растратах средств Соцьялистического Союза и неподобающей спешке, с коей они влекли нас в очередную мировую войну. Он был искренен, однако наивен, и я дал устам его передохнуть крупным стаканом виски «Ранние времена».

Дабы придать нашим жизням смысл, всем нам приходится кого-нибудь презирать. Рассматривать наших собратьев как существ доброжелательных есть расписываться в собственной бесполезности.

С беспечною легкостию Томми вновь наполнил стакан, а после, несмотря на тик, коий подергивался в углах его рта, медленно опустошил его.

Теперь мы разговаривали в общем, один с другим, – и тут слышимы стали приглушенные перезвоны человечьих пыток. Исходили они из-за толстой дубовой двери, уводившей в прихожую конторы.

Дверь неистово распахнулась, и возник какой-то старый хрыч, сопровождаемый несколькими личностьми и весь облитый серыми теньми. Посреди сей группы удерживалось нечто, принятое мною поначалу за громадную бритую собаку: бледная кожа вся исполосована была почти что раскаленною кровию.

В старике я признал мистера Бена Браерли, секретаря Соцьялистической Мостонской Ложи, чье место встреч по адресу Мостон-лейн, нумер 325, – Имперский Дворец Метропольи – я не так давно посещал.

ИДМ, как его называли местные, располагал причудливою репутацьей: в нем пропагандировалась политическая риторика, а само помещение также служило Зинематоном (сиречь «блошатником»), специализировавшимся по дешевым вестернам, демонстрируемым на его большом Кинематографическом экране.

Заходишь туда – и выезжаешь.

Стоило мне взгромоздиться на сцену ради произнесенья своей первой речи, меня тут же сбило с панталыку зрелище стен, увешанных огромными обрамленными фотографь ями (многие автографированы) Джонни Мэка Брауна, Роя Роджерза, Улюлю Гибсона, Заката Карсона, Чарлза Старретта в роли Пацана Дуранго и Джока Махоуни в роли Хребтового Объездчика.

Натиск нежданных и новых условий никогда не ошеломлял меня и не парализовал. Николи не медля воспользоваться ситуацьей к собственной выгоде, я просоответствовал случаю и сымпровизировал речь, кою впоследствии опубликовал под заголовком «СОЦЬЯЛИЗМ, ШПОРЫ И ЗВЕЗДЫ ПОЛЫНИ» в «Обзоре англоведенья», где текст появился в соседстве бессовестного антисемитизма Хилэра Беллэка, Г. К. Честертона, Хенри Уильямсона и Уиндэма Льюиса.

Казалось, миновало беспредельное время, покуда Бен Браерли с компаньей не спустились по лестнице и не вылились в центр комнаты. Возбух тихий ропот удивленья.

Как бы в опьяненьи, сам Моузли, сызнова воссев и опершись спиною о рояль, одну ногу закинул накрест на другую. Вяло воздвиг он свой стакан на клавиатуру.

Бессчастный тяф донесся от собаки, и я убедился, что первая моя оценка не оказалась ошибочна. Собаку и впрямь побрили – не слишком-то и тщательно притом. Хотя существо сие определенно принадлежало к семейству песиих, туша его, габариты и чистый делюкс, им излучаемый, придавали ему внешность мутанта-альбиноса, однако отчего-то доброкачественного и беспомощного.

Собак я всегда опасался. Они чуют во мне женское. Хотя с сим зверем мне не было нужды осторожничать, ибо в глазах его ясно читалась смерть.

Я ожидал бы крокодильих глаз – ну или же исполненного ненависти красноокого взора адской гончей, рожденной в Гадесе. Однако существо сие бежало привычного. Зеницы его были – и сие единственные слова, приходящие мне на ум, – душевны, матерински. Двигались они медленно, яко сама земля.

У зверя в шее имелся кровавый взрез шести дюймов глубиной – и до того ароматный, что я чуть ли ни ДНК в нем различал; жидкость, истекавшая из разреза, была столь же янтарна, сколь нектар органического пива «Златое наслажденье». На макушке зверю оставили единственный клок шерсти, и вялый власяной локон, накрепко запеченный кровью, свисал на лик его и лип к переносице его морды.

– Сей вот еврей еврея укрывает. – В голосе Бена Браерли звучало удовлетворенье. Он потер песье плечо ладонью. – Он внутри, надо, чтоб вышел! – Мистер Браерли не был ни жестоковыен, ни недолжным манером мягкосерд, но его призванье – механик красителей – вызвало у него подагру еще в раннем возрасте, и терпенье его имело строгие пределы. Из твидового своего пиджака он извлек тощий клинок и вбуровил его собаке в бок. – Сие за отца, будь он мастифф иль лабрадор, кто согрешил супротив Создателя в блядской утробе твоей мамашки.

Всего секунды спустя из собачьего межножья отхаркнулась сине-карминная пудра – кучевым грибом, коий медленно растекся к потолку, где исчез в фейерверочном облачке радужных красок.

Собака резко испуганно засопела, после чего, откинув назад плечи, словно сбрасывала с них оперную накидку, подалась пригнутой головою вперед. Из пасти ее исторгся пронзительный высокий вой, и сама она вскочила на задние ноги, возвысившись над людьми, а на челюстях ея вспенился тухлый синий коагулянт. Выгнувши назад могучие плечевые мышцы, стряхивая с груди крупицы крови, обнаживши ряды-близнецы изувеченных сосцов. Из сих готовых сосцов, возбужденных средь рябых ореолов, сочилось млеко зеленоватого оттенка мазка.

Внезапное сие движенье явило мне крупное, растянутое беременное пузо – белей даже всего остального мерзкого ея тела, – а что еще любопытней, явило и значительное количество крови, что изрисовывало сей живот наподобье вильчатой орхидеи, взбегавшей набрызгом вверх от щели меж ея ног.

Действия мои были необдуманны и в целом подстегнуты, а также, ощущал я, ожидались всем сборищем. Быстро выхватил я бритву с костяною рукоятью из ленточных ея ножен в моем кивере и одним решительным взмахом кесарнул сие непристойное брюхо от нижней ключицы до мисс Возложихуй, высвобождая пенистый стюдень, что ринулся вперед, аки масса переработанного мяса – «горячесобачьего» или же «спама», – и густым пудингом веществ осел мне на ляжки. И тут еврейский карлик – Хорла, – распространяя вкруг себя единственный свой защитный костюм из менструальной крови, шагнул, ноги-враскоряку, из раззявленного сего живота с видом Мейфэрского манекена на «La Grande Jatte».

– Хорла, Хорла, Хорла, – зашепталось ужасной литанией все общество.

– Сегодня средь вас явился человек чести. – Хорла встал, увещевая нас в своем ярком шевелящемся наряде. – Шапки долой, истинно реку я вам, долой шапки пред тем, кто вас несоизмеримо превосходит! – Сей мелкий entantret, сукою рожденный, мог бы давать Моузли уроки спеси.

Тут на собаку приступами напала дрожь. Ливер мортис, цвет смерти, подпалил красным ея ляжки, и она улеглась в собственном своем пролитом мясе, безмолвная и каталептичная.

Чтоб быть уж до конца справедливым и точным, не вижу причин тому, что акт убийства может вызывать у кого-то отвращенье. Сие так же естественно, как осведомляться, который час. В сем мире существуют сериозные количества людей, заслуживающих того, чтоб их убили. Не то чтоб людьми они были плохими, нет – они просто-напросто есть; безотчетно бесполезные, они преследуют свои бессмысленные интересы: огородничество, романтические отношенья, стряпня, отпуска, спорт. От их способности к банальному спирает дух. И кого после сего будет удивлять растущее число убийств? А какие еще практичные решенья есть у вас? Факт остается фактом: большинство людей не заслуживает жить.

Неотвратимость конфликта.

Люди меня упрекают в том, что я не проявил большей твердости. Как будто бы ето я, в своем пальто с золотым позументом, нес ответственность за Kristallnacht. Не зевать, как не зевает львиный зев! – der Jude был моей бинарной оппозицьей. Сие сохранилось в истории, и я не стремился сокрыться от импликацьи. Жизнь никогда не бывает проста. Я же не Сэмюэл Бекетт, кто прятался в «свободной Франции», яко мудь. Когда меня приперли к стене, билетик, врученный мне, нес на себе названье пункта назначенья: «Ручей Поттоуотоми», тисненье красным. Но мне ведома была и реальность повозвышенней – Предприятье Элиминацьоналиста. Видите ли, я унаследовал источник пагубных свойств der Judes – дегенеративных, дегенерирующих и деторастляющих – и к тому ж носил святой мундир.

Из моей репутацьи проросло общее удовлетворенье.

– Пред вашим достославным несравнимым – сымите головной убор, – повторил Хорла непосредственно мне; голос, исходящий из столь малого существа, тамбуринно звучал в стиснутых пределах нашего кабинета.

– Разумеется, – ответствовал я, не делая ни малейшего движенья к своему киверу. – Вы совершенно правы, – рассмеялся я. То было начертано в снегу.

– Так, значит, я – среди саврасов безуздых! – Трепетливою листвой кровь спорхнула с Хорлы. – Тогда, забулдыги и беспелюхи, прошлое почти что выскользнуло из реальности.

Существо, казалось, слегка отвлечено такою сценою, да и кто его за сие упрекнет? Окружающая почва под ногами представляла собою бойню в миньятюре – полный фейский прудик крови и кости, восторг моей души. Материно дыханье по-прежнему зримо висело в воздухе. Онемелый и верблюжьеокий, мистер Браерли стоял поблизости. Двое из сопровождавших его неблагопристойно лишились чувствий и лежали в помоях, скрестивши длани.

– Вас должна заботить лишь поэзья настоящего. – Моузли небрежно откупорил банку поносного пиваса «Калвертс целиком», осушил половину ея содержимого громадным глотком и обратился ко мне: – Не так ли?

Он думал, что во мне найдет прозелита. Но в тот миг целям моимболее подобало молчанье.

– Говорят, последний танец – лучший. – Маргарет Уайт взяла с «тантала» хрустальный графин с бренди и извлекла из него пробку. Она разделила крупные порцьи его средь нас всех, добавляя аэрированную воду из газогена.

С Маргарет Уайт я намеревался отправить Навуходоносора на вечный выпас.

Хорла открыто нес на себе сиянье братства и доброжелательности. Я принял у мисс Уайт стакан, ахнул от бренди-сырца и произвел шаг вперед, словно бы взыскуя понимающей публики.

– Существует только что Опубликованная Книга (упомянутая в «Acta Eruditorum»), в коей Автор ее (Вихард Вальвазор) сообщает, будто некий венецьянский ЕВРЕЙ надоумил его (токмо он не последовал тем Наставленьям), как создать Волшебный Бокал, коий будет представлять любую Личность либо вещь сообразно его возможному пожеланью.

Постепенно, по мере того, как все больше собачьей крови покидало коренастое власатое тело Хорлы, существо сие являлось нам. Под опускающимися лигроиновыми лампами, кои, расположившися в сей части комнаты, подале от окон, не гасились, мопсовая глава его, казалось, вся покрыта щетиною медленно шевелящихся неотесанных влас. Зеницы воровато бегали под костным лбом, нависавшим над еврейским клювом. Не то чтобы нам требовался ключ к его происхожденью. Стигмы жида ясны были во всех его чертах.

– Естьли Кудесник посредством Зачарованного сего Бокала на такое способен, то через содействье Беса может он вынуждать и ложные Представленья о Людях и Вещах отпечатываться на Воображеньях околдованных Личностей; Кровь и Дух женщины, оплодотворенной БЕШЕНО-ПСОМ, тем самым отравляются сими странными Впечатленьями, между прочим производимыми на Воображенье: пусть введут кого в Комнату, где имеется Глядильное Зерцало, и он (будучи к нему подведен) не токмо скажет, но и поклянется, что видит ПСА, хотя по правде говоря, никаких ПСОВ может и не быть окрест него на 20 Миль; и не возможно ли тогда станется ПСАМ АДА отравлять Воображенья ничтожных Существ с тем, дабы все они поверили, а также поклялись, будто подобные Личности наносят им вред такой, что никогда прежде не наносилось?

Выраженья благорасположенья, улыбчивого замешательства и общего удовлетворенья, наблюдаемого на физиономьях присутствовавших, казалось, понудили Хорлу на миг умолкнуть.

– Слыхал я и о Зачарованной Булавке, что вызвала Проклятье и Смерть у многих десятков невинных Личностей.

Никаких предсказаний касаемо моего собственного положенья мне не открывалось. Я б извинил явную неучтивость, допущенную на основанье выполненья общественного долга. При словах его что-то проникло ко мне в кровь.

– Вот вам, – растолковал я своим лезвьем, уже приуготовившись развить позицью свою.

Существо предерзко вышагивало предо мною, по-обезиании, ноги распялив на кавалерийский манер, и тут вот, словно бы призванные божией дланию, все волоски на теле его заизвивались и завизжали индивидуальною своею жизнию, разумной, грубой и закоснелою.

Волоски у него на груди корчились и бежали, словно внезапно в постели плоти потревожили гнезда гарцующих пауков, скученные гроздиями по тысяче.

Кровоточивая расселина разверзлась от грудины до основанья живота, грудь вздыбилась вперед, и тварь затряслась в шимми. Все в комнате содрогнулись от ощущенья deja vu – и с опаскою ждали развертыванья и опустошенья всего его существа.

Все шире и шире зияла рана на груди, и вот уж Хорла откинул мускулистые руки свои, и его безумное лицо бродяги ощерилось. Розовая плоть зацвела на его теле, выталкиваемая изнутри.

Поначалу рана выглядела огромным распускающимся теп личным цветком, тропическим в своих взрывах розового. Я привык уж к выпущенным наружу внутренним органам множества людей – они были пойманы и обнажались острьем моего клинка. Но никогда не бывало ничего такого феатрального, настолько волшебного, как сия вундеркиндная выставка внутренностей. У Хорлы вещество все более порождалось и стремило все больше и больше плоти из его нежной розовой сердцевины.

На внешнем периметре раны образовались грубо вытесанные потертости, а корки толстой рубцующейся кожи вздымалися стенами и обрешетками вокруг раскола. То была плоть, однако поистине она более напоминала грибницу – с десятками свойств лисичек, сине-зеленых строфарий и иудиных ушей (hirneola [auricularia] auricular-judæ), кишевших предо мною. Периметр его усеивали фиброзныя чешуйки, собранныя в концентрические круги. Главное плодовое тело выглядело мягким и желатинным. Споры розовы. Легкое умбо, цветом зеленое, склизкое и покрытое белыми чешуйками, влетело в сворачивающуюся в форме воронки складку, и глубокие желточно-желтые шапочки в ярости пустилися в пляс. Все ето выглядело вполне съедобным и даже вкусным, пока толпилося веером из сей прихорашивавшейся груди.

Во всем етом виделось нечто знакомое, и я покамест не мог определить, что именно. И лишь когда из вершины рвущегося наружу розового вытолкнулся колоколообразный бугор и завис, я признал во всем сем явленье громадное перегретое влагалище.

Из разверстой груди Хорлы меня охватил и подхватил тонкий сквозняк экзокринных выделений, а с ним и зловонье глубочайших океанов; столь возбуждающее дыханье так сосре доточивает ум.

Хотя естьли уж совсем по-честному, должен записать здесь, что, как впоследствии сие признали мои коллеги, они никаких подобных ароматов не ощутили.

Пялясь в исполинское сие влагалище, я припомнил, что евреи считают бога оком, кое следит за ними с небес.

Обильным совместительством с заламываньем рук сие маленькое бесподобное существо подвернулось мне под замах, вонь упреждала его, а сей шелест предательских волосков делал присутствие его заметным для моих нерестов.

– Дзинг-Дзанг-Дзинг…

Перепев гласных вознесся от сего неприязненного чудовищного еврея, затем в нем взбурлили несколько диалектов. Он согнулся, но проявлял рвенье. Как старый фетишист Манг-Батту, по-крабьи подковылял он к моей талии, и шопот некоего отдаленного чужака угрожающе исторгся из его рта.

Я хихикнул его лепету.

Затем голоса наши слилися неподобающим дуетом. Глубокие натужные рыки вызвались из горла моего, зычно выкатываясь наружу, но ни на миг толком не заглушая щебет и мяв, слетавшие с восковитых уст сего человечка-дзикининки. Голос его взорвался неземно громким фальцетом, от коего все собравшееся общество прикрыло уши; их осадило нереальностию его странности.

Такое я мог бы претерпевать всю жизнь; доппельгенгерским каскадом йоделов ему ответил уже мой голос, подрихтованный до такого уровня, коий на миг означал, что меня покинуло все разумное и человечье.

Действовал я с расторопностию и енергичностию – ядовито вогнал свое лезвье в десны Хорлы и вспорол их поперек и вниз, отделяя зубные нервы и куски языка, тщательно, как токмо мог, избегаючи совокупительного разреза у него на груди. Голова Хорлы – щетинистая, словно у новорожденной обезианы, – вскорости покрылась вся яркою жидкостию, на сей раз – его собственной кровью, красной, яко обувной крэм.

Согласно китайским верованьям, кровь карликов обладает волшебным свойством – являть божеств, незримых даже после заклинаний.

Хорла кратко оборотился к сэру Озуолду, и раздавшийся голос полнился болью и звучал до жути музыкально. Слышалась в нем сия извращенная аскетичная нотка, сей надрыв восхищенья и дерзанья, и дух приключений, коего Сыны Сатаны достигают не менее, чем Сыны Христовы.

Моя бробдингнежья рука схватила его за голову и медленно отогнула ее назад. И вот я уж взирал меж раздвинутых губ, измаранных индиго. Приступ страсти буровил меня, словно б я был спящим в кошмаре. Губы, зависшие под моими, преобразилися в роскошные уста Маргарет Уайт, зовущие и сцеженные для моих целей. Подобная мишура обмана была мне небезызвестна.

Я расстегнул молнью еще одной бритвы и вогнал исподтишка ея поглубже, но, казалось, сталь врывается в жизненные вещества Хорлы целую вечность. В итоге меня вознаградил соблазнительный щелчок позвонка, и серая щепка ключичной кости выкарабкалась по шее на волю, развертывая клинышек кожи и шерсти. Я набрехал ему в рот, окуная лезвье и выная его, словно бы опустошал ведерко хирурга. Хорла был мал, однакоже могуч и львив, но в конце сдался мне, яко дитя, сложившись мне в объятья. Я смотрел, как тускнеют его глаза – из такой близи, что их мог бы закрыть единственный щелчок моего большого пальца. Сиплые рыки и высокие вопли мягчали до плача и бессвязных слогов. Вновь выпрямляясь – а бритвы мои уж накрест упокоились в моем кивере, – я с обожаньем глядел на труп Хорлы.

– Ну вот, со щенком и гнусом покончено, – постановил я.

– Предложенье принято, – резко заметил Томми Морэн с бодрым одобреньем.

– Так сие ж Домовой… – в подтвержденье вскричал Бен Браерли, – …а вовсе никакой не Христианин. Вы на шерсть токмо гляньте – вся кустистая и торчком, неестественно сие.

– Что? – Я рассмеялся ему в лицо.

– Вот ето обезиание потомство Ужаса Гаргунтюа, – он показал на Хорлу (дабы совсем не ошибиться), – поражено было тою прелюбопытнейшей хворью гипофиза, кою эндокринологи прозывают акромегалиею.

– Ну и как? – уточнил Джон Бекетт.

– Что-то сильно не так с одной из желез внутренней секрецьи, – подтвердил мистер Браерли. Утвержденье его звучало убежденно, но я по-прежнему пребывал в скепсисе. – Рост костей выходит из-под контроля и тем порождает… уродство.

Казалось, на сем всё.

– Im Westen Nichts Neues, – произнес я.

– У него нет времени Стоять и Пялиться, – подчеркнуто рек мне сэр Озуолд. Что, должен признаться, мне в тот миг никакого удовлетворенья не даровало.

Моузли теперь располагался у окон. Плотно сжатые облака вздымалися, подобно парусам пиратских галеонов у него за спиною, и я рассеянно следил за их перемещеньем, а они прорастали шишками и истекали сливками по всей синеве небес. Я действовал решительно. Но вот Моузли уже стоял подле, и лицо его накинулось на мое. Для воздействья я собрал все свое вниманье.

– Теперь, раз вы уже в Реестре, – беспрекословно заговорил он, – быть может, мы бы могли предложить вам пост, более подходящий для ваших талантов? – Он кивнул Маргарет Уайт. – Вы так не считаете?

– Считаю, – ответствовала та, глядя на него пламенным взором.

Моузли расхохотался и сказал ей:

– Вы б лучше хоть немного румянцем залились.

Я оправил на себе гусарский кивер.

– Имейте в виду, прояви́те немного собаки-на-сене, – обратилась ко мне Маргарет без единого следа затаенной ненависти.

– Вот вам пожалте, – с нажимом сказал мне Моузли. – Стратегия моя проста и обычна. Можете начинать вещанье с нашей радьостанцьи в Челси в ЧОРНОДОМЕ хоть тотчас. – И опять-таки, со всем мыслимым товариществом Моузли возложил на меня свои длани. – Миллионы жаждут узнать о Нацьональном Соцьялизме – они и станут вас слушать. Жажда нацьи велика, и естьли я не ошибаюсь, вы и есть тот человек, кто передаст наше посланье английскому народу. Сей медоточивый чарующий ваш выговор в итоге останется в выигрыше, я уверен, как он уже покорил здесь Маргарет. Вы станете легендою британского радьо.

Вновь я не ответил ничего.

– Что скажете?

Безошибочно сэр Озуолд сызнова прочел мои мысли.

– Правительства станут бояться вашего влиянья, средства массовой информацьи назначат вас на лордство. Естьли за вами будут стоять Нацьональные Соцьялисты, Хитлер – как придворный благодетель… – Он приуготовил меня для удара исподтишка, лисье личико его взблестнуло великолепьем, и я затаил дыханье. – …а за спиною у вас – «Громилы» Моузли, то как же вам не преуспеть?

– Как же вам не преуспеть? – верным эхом вторил ему Томми Морэн. На его массивном лице сияло ожиданье.

Вопрос был риторическ, но я незамедлительно ощутил, что Моузли прав; радьо станет моим фортэ, оно подобает мне, аки пресловутая перчатка, сие идеальная среда для распространенья моей конкретной проповеди Нацьонал-Соцьялизма. В выступленьях пред публикою я преуспевал, я мог трубку самого Диавола раскочегарить до восторга, и телевиденье в самом деле способно было точно отразить мою витиеватую личность; однакоже в той среде всегда собиралося чересчур много мартышек, отвлекающих от сути моего посланья. Радьо же даст мне возможность затронуть душу нацьи непосредственно. Есть нечто духовное в бестелесном человечьем голосе – он сосредоточивает ум; Сэмюэл Бекетт сие знал.

Йозеф Геббельс, человек со Всесторонними Устами, родившийся в деревеньке Убах-овер-Вормс, в Голландии, обуздал разлив помойного презренья к das]udentum на «Станции РайхРундФунк» силою своей личности и соблазнительным свойством исключительно своего голоса. Что получилось там, получится и тут.

Стать Мистером Радьолой – здоровая амбицья. Голос мой – мое состоянье и предстоянье, в сем я издавна был убежден. Моя политическая карьера может устремиться вперед на широкой спине бархатных слов к дверям самого Парламента. На сей земле, пред микрофоном никто мне был не ровня.

Я улыбнулся своему наставнику. Его мера сего мгновенья была моею, и я произнес то, на что он рассчитывал.

– Я перекрашу тоскливо-зеленую Англью… в германскую киноварь.