Хрустким днем 1944 года, когда и солнце, и луна одновременно делили голубые небеса, и мелкая планета висела над Аушвицем так низко, что можно было разглядеть, как на ее поверхности совокупляются мелкие бесы, Экер, чья веганская фигура возлежала на шконке, подпертая значительных размеров подушкою, отложил читаемую книгу («Сатанинские стихи» Салмана Рушди в переводе на язык графического романа, под редакцией Алана Мура) и переместил свое присутствие к деревянной двери барака.

Суматохе снаружи вполне удалось испортить ему сосредоточенность. Близнец провел длиннопалою рукой внутри своего пиджака от Армани и ощутил успокоительную рукоять ножа «Стэнли». Глаза его с ненавистью заморгали по всему участку.

Перед горящим Leichenkeller, чья отражательная поверхность была грубо размечена меловою Звездой Давида, он различал пьяных эсэсовцев из Подразделений Totenkopf, так называемых «Жиробрызгов», вооруженных карабинами и автоматами: они распевали «Бухенвальдскую песнь» и плясали «Кладбищенский шик-блеск» вокруг крупного эмалированного тазика с чилимьим гумбо.

Экер шагнул дизайнерскими босоножками на красную глину (галстук от «Эрме», запонки Маноло Бланика, носки Умо, карманные часы Тома Биннза). Тут же к нему в костлявые объятья шатнуло двух пьяных эсэсовских мирмидонян.

– Ты не знаешь, – спросил один пьянчуга, воззрившись остекленелыми глазами в непостижимые черты Экера, – куда пошел ебаный еврей? – И он ткнул пальцем в грудь близнеца.

Экер, безмолвный, как могила Винса Тейлора, терпеливо ждал неизбежной соли шутки.

– Он нахуй пошел! Понял? – Палец в грудь Экера он вжал с некоторой силой. – Понял?

– Я жил среди зверья, – выдохнул Экер.

После секундной паузы оба эсэсовца расхохотались.

– А то нет. – Они похлопали его по тощей спине, расплескав корнеплодовое пиво домашней возгонки на рукав его пиджака. – Но теперь-то вернулся домой.

– Мы еще поглядим, – изогнулась кругом голова Экера, – на то, что увидим. – Его вниманье уцепилось за органную трубу, а не человека с распухшими ногами: тот, голый, ковылял по глине к ним от пояска буков.

– Achtung, старшина. – Эсэсовцы тоже заметили человека. Хихикая, оба пьянчуги шатко выпрямились и издевательски отдали честь. – У коек, блядь, стоять смирно… Икабод Крейн идет.

Экер зафиксировал, что человек – в неудовлетворительном состояньи пропитанья. Очевидно, Смеголовый не принимал свои «Боб-Мартинзы». Выглядел он так, точно месяц провел на старой перуанской марширующей пудре.

Из умирающего исторгся поросячий визг. Тело его было отчасти скелетом, худые руки – сине-красны, зелены и кровавы. Он хрюкнул, и бесстыдное чмоканье его десен, сосущих воздух, прозвучало щелкунчиком. На запястьях его виднелись следы оков. А ноги были вовсе не человечьи. То были ноги слона.

Даже забывчивый Шняжка желал бы себе таких невообразимых древесных стволов, на которых можно переносить его величественную тушу. Случая эмболии хуже Экер раньше не видел.

– Шапки долой! Шапки долой! – Ритуальный вопль двух эсэсовцев продуэтил с фривольностью, непостижимой для нормального человечьего мозга. Близнец почесал голову. Зверские жестокости, невообразимая порочность и мерзкие случайности были здесь таким общим местом, что письмо домой писать нет смысла.

Умирающий остановился перед Экером, бессловно воззрившись. Личинки уже кишели в ноздрях его.

– Оправить лицо, – предупредил Экер.

Человек рухнул. Экер увернулся от его тщетно трепетавших рук-палочек. Казалось, человек растаял по всей глине. Тело его вдруг лопнуло настежь. Куски внутренностей лежали, дымясь, свернувшись снаружи его живота.

На расплескавшихся органах были видны следы укусов.

Вот это для Экера стало новой тайною – полигоны убийств Биркенау предложили ему еще одну загадку на исследованье.

Он нагнулся и осмотрел отметины. Кишки явно жевало некое вострозубое животное. Местами истощенные мышцы свелись до худобы хлопковой нити. Как же такое возможно, что нутро человечье так истерзано? Если не считать раздутости и наружного слоя крови, для таких зверских внутренних увечий в худом торсе должна быть еще и прореха в несколько футов длиной.

Он причмокнул бескровными губами и созерцательно отступил на шаг. Что – помимо голодовки – ускорило кончину этого человека?

Мимо него проскочил Stürmführer – с его нижней челюсти сочились креветки – и пал на колени. Офицер заметил, что часть кишок, выступающих их брюшной полости трупа, еще действует, и схватился за них голыми руками.

– Ебаное сырье. Вот лживая сволочь. Ебучка обещал это в супе!

– В таком случае, – два пьяницы выступили вперед и навалились плечами на труп, – давай Говеху прямо в котел.

Они согласно подняли труп с разных сторон, и отвалили в направлении тазика, подбадриваемые свистом и воплями своих коллег.

– Хитрого Дики замели, – фальцетом кликнул пьянчуга с лицом-поварешкой.

Труп бесцеремонно вывалили в гумбо, а Экер услышал, как штурмфюрер годно исполнил «Косноязыкую Джилл; Я восторг пережил» Чарли Фезерза.

Истина принадлежит приговорам.

Лицо долу (обратившись к непоследовательностям) Экер пошел.

Он был свидетелем тысячи различных смертей в Аушвице, сам доктор Менгеле в интересах науки изобрел девяносто девять новых способов умирать. В медицинском центре Биркенау конторские шкафы были набиты успехами доктора. Не мог ли этот бессчастный паломник превзойти сотенный барьер Maloch HaMovet?

Пройдя совсем немного, он достиг двойного ряда chevaux-de-frise, который стоял непосредственно перед длинной проволочной изгородью лагеря, которую Аушвицевым самоубийцам приходилось преодолевать, чтобы коснуться провода под током. Один из счастливчиков висел на проводе, лицо – восковое, тело скручено судорогою, босые ноги рваны.

– УуууЛУКУНДДООо!

Экер замер. В кости его просочился вскипавший октавный вой. Первою мыслью его была та, что брату удалось отыскать новую колонию горностаев, и он так провозглашает свой либидинозный восторг.

Но он тут же вспомнил, что утром видел Менга в Буне-Моновице – женском лагере, – где он шел по следу обалделой гну, страдавшей проказой.

Чокнутый ублюдок вырядился в Папу Нево – гермафродита и вуду-оракула смерти. Экер и полсотни озадаченных и издыхающих женщин, попавшихся в тиски скопофилии, наблюдали, как он кропотливо выслеживает больное животное, взваливает его себе на плечи и, гордо выпрямившись, входит в дезинфицированный деревянный барак.

Скребя в затылках, они стояли и смотрели на выходки получеловека сквозь потрескавшиеся оконные стекла.

Свалив гну на пол, Менг отошел на шаг, его темные закопченные очки-консервы (означавшие, что смерть слепа) пиратски посверкивали, пока он готовился оседлать обеспокоенное животное.

Смутившись от присутствия публики и неестественной страсти, возбужденной в антропоморфном человеке, гну брыкнула двумя решительными копытами Менгу в обширное брюхо, и он отлетел кувырком вверх тормашками на дизентерийный горшок.

– Ебаный ад!

Приземлился он, как пук schmattes, у шконки. Стерев комок говна с макушки, встал, отряхнулся и приготовился сосредоточенно атаковать неуловимое кольцо животного ануса.

– Тут кто угодно мог бы решить, что тебе не хочется доброй поебки, – капризно произнес он, а хер его маятником раскачивался взад и вперед. Его распяленные пяльцы весили тонну. – Если честно, твое нежеланье меня разочаровывает. – Он шатко балансировал на одной ноге. – Блядь! Да ты уже полумертва! Какой тебе теперь от этого вред? А кроме того – подумай о короеде. Ей-бля, Лепесточек. – Менг здравомысленно сложил руки на груди. – Это ты не даешь одному маленькому выблядку родиться на свет.

– П.И.З.Д.А. ты! – Гну смотрела, как струп с ее верхней губы плюхается на пол. Приподняв нетвердую ногу, она повернула никнущую голову к огромной паре болтающихся яиц. – Я чувак, вишь?

– Клянусь благословенною звездой Роя Роджерза! – расхохотался Менг. – Поддай-ка мне лучом, Скотти, так и есть! – Он стиснул чугунною хваткой основанье своего скипетра. – Стало быть, сегодня тебе не везет, а? – Он целеустремленно ринулся к полупенни животного, но его натиск вновь отразило пинком задних ног.

В этот миг Экер скромно высморкался. Женщин вокруг зрелище постепенно доводило до высочайших степеней возбужденья. Группа евреек из Словакии свели вместе руки. Танцующее жидье из Дранси, Франция, поспешно исполнило жигу.

Игривый Менг полупривстал и выдернул одну оскорбительную ногу животного начисто из ее проказного гнезда.

– Опять двадцать пять, отдыхающие! – Экер уже насмотрелся. Слишком похоже на скверную ночь в «Пуффе». Бросив прощальный взгляд на Менга, который интимно распростерся на ноге, облизывая и лаская ее влажный мех, он отступил в безмятежность своего пустого барака.

Его брат определенно впал в невменоз.

Из лесу у него за спиною неслись жалкие вопли мук. Будто животное забивает неопытный мясник. Несколько мгновений спустя их каденция поменялась – они стали приглушенными и смутными, а потом прорезались вновь – колоссальные и нечеловечески пронзительные, они разбивали сердце, вынали душу своею звучностью. У Экера по телу побежали мурашки, а волоски на загривке штопорами ввинтились ему в кожу.

За дрожким трескучим гомоном последовало возобновленье воплей, как будто кто-то саму жизнь свою защищал пред ликом жуткой агонии и смерти.

Он отошел от изгороди – внимание его притянули долгие борозды в земле. Полупогрузившись в мягкую красную глину, лежал ОРБ, его металлический кожух треснул. Скользун, живший внутри, валялся на виду. В Аушвице эти летучие машины видели редко. У ОРБа лежал еще один уродский труп: брюшная полость вскрыта, на внутренней поверхности – те же следы пожеванности, что Экер видел прежде. Как этому мертвому человеку удалось завладеть ОРБом – дополнительная загадка. Экер предполагал, что летучая машина вынесла его из леса, а после здесь разбилась.

Взгляд Экера привлекло движенье в отсеченной правой руке человека – чуть выше локтя, – и он нагнулся и приподнял конечность. Что-то шевелилось под самою кожей. Он вынул «Стэнли» и чиркнул, вскрывая.

Кожу изнутри отогнули две парные лапки, высунулась крохотная крысиная мордочка. Существо это вальсом вывернулось на волю, стряхнуло усики.

Экера заворожило.

На крысе была белая женская сорочка из белого же набивного ситца, отделанная грубым торшонным кружевом, под нею – штанишки в тон; кремовая нижняя юбка из фестончатой фланели и симпатичное платьице из ярко-розового кашемира со шляпкою из того же матерьяла, коя обрамляла ее темные кудряшки и розовое-с-белым личико.

Почти альбиноска, крыса эта затем перешла к танцу по тому, что оставалось от мертвеца, приподымая куски выброшенной плоти, покусывая ее волокнистые ткани. Кудряшки свои она откидывала таким жестом, словно прихорашивалась. – Адские, блядь, бубенцы! – воскликнул близнец.

– Все это хорошо и правильно, – ответствовал грызун: на горлышке у крысы пузырилась кожа, а сама она изнурительно глядела на Экера, – но я видала и врата Небесные, и врата Ада; и те, и другие равно кровавы.

– Клянусь свининной саблей Менга, – хмыкнул Экер.

– Уж лучше поверь. – Крыса поместила два крохотных коготка себе в рот и пронзительно свистнула. По земле распростерлись миндальные деревья и мимозы – из Черной Тетки Дорис вылетел еще один ОРБ.

Экер поднял взгляд. За ОРБ свитыми хвостами цеплялся еще пяток крыс.

Во дни давно минувшие, в гастрольных шатрах странствующих факиров, прелюдией к иллюзии исчезающей веревки он видел, как подобные фокусы показывает всевозможное зверье. Ка Йозефа Менгеле был вполне способен подбить грызунье населенье Аушвица к подобным соположеньям и причудливейшим сценариям.

Тигр Тим знакомится с Кандинским в лунном свете Deutsche Romantik.

Перебравшись через проволочную изгородь, Экер вступил в леса. В проеме средь деревьев он видел, как Писк, Вяк и Уилфред удят в пруду, окаймленном сорняками и кувшинками Моне. Вскоре вышел он на травянистую росчисть в окруженье берез, дубов и красных дерев, древних, еще когда сам Христос гулял по ебаной Голгофской дороге. Тут же развертывалась совсем другая история.

– Госпожа Кецалькоатль, если угодно, если будете настолько добры, – следующая соль. – Scharführer СС Зомнер стоял бесстрастно, а узнаваемо резкие интонации доктора Менгеле подстегивали шестифутовую крысу на цыпочках быстро поднять полубессознательного человека и поместить его в круговую клетку.

– Иду-иду. – Кецалькоатль, облаченная в заводи перламутра, ее крысиное рыльце измазано фуксиево-розовой помадой, выглянула из-под широкополой меренговой шляпки. Она протащила по земле премиленько-розовое пальтецо, схватилась за клетку и забросила ее в омытые солнцем ветви березы. – Катай пройдох, седлай ветра, улыбочка прелестная, качни-ка вдругорядь колесо.

– Кастраты, а ну-ка еще разок послушаем эту сердешную лавку старьевщика. – От золотой зажигалки Менгеле прикурил сигарету. Едва дыша, шарфюрер позволил капле серебра со своей челюсти забрызгать миссиз Кишки.

Приподсобрав юбки, крыса вспрыгнула на ствол березы и пронеслась по всей его высоте.

Мертвые глаза-буравчики Менгеле (источник много-цитируемого взгляда «Я тут власть») не выпускали избыток присевших евреев из своих чар. Те сгрудились биомассою вокруг его высившейся фигуры. В замаринованной грязи под их щуплыми ляжками валялись выброшенные и растоптанные экземпляры талмудических и галахических текстов. Юные мальчики, одетые в коктейли тряпья, кипы, ермолки и пейсы – волосяные завитушки, носимые в знак послушанья Левиту, Глава 19, Стих 27, – клялись в неувядаемой верности Хоронзону, 333, Обитателю Бездны, во плоти.

– Сбирайтесь в кучу, пламенные сердца, – наставлял их Целитель Менгеле. – Искусство есть ложь, коей придается выговор правды.

От побирушек поступили вздохи облегченья. На доктора пал вдохновляющий психогомон. Он улыбнулся и вздел руку в белой перчатке в воздух, дабы настала тишь – единственный палец его был вытянут из кулака.

– Видите? Нет нужды откалываться, все будет хорошо. – Его полированная трость треснула по земле, на коей стояли его надраенные черные сапоги. Слова его сопровождало безжалостное черное, золотое и серебряное криптопламя. – Музло возвышенного окутывает нас. – Голова его двигалась в гармонии. В огоньках феи Колокольчик неистово порхали кобальтовые угольки. – Мы все в его шатре.

– Славьтесь, 613 Заповедей, – всхлипнула юная еврейка двенадцати лет. – Taryag Mitzvot.

– Вот именно, fräulein. – Он дернул ее на ноги. Трепеща, она поднялась. – Никогда не забывайте о важном. Это существенно для счастливой жизни здесь, в Юдоли Биркенаувилля. – Менгеле нахмурился. – Нипочем не сходите с сей тропы – и не ошибетесь. Я ясно излагаю?

– Галахически ясно, – отвечало дитя.

Рука доктора в перчатке провела по зловеще блещущей рубцовой ткани шрама, взрезавшего ее лицо.

– Такая красота, – раздумчиво молвил он. – Такое очарованье. – Хоть он и знал, что она может близко ведать успокоительно теплый хуй Менга. – Не взять ли мне тебя себе в жены? – Будет ли любовь ее прочна, как золото?

Фригидная жестокость у него на лице, застыла. Сюда могли втайне проникнуть агенты «Моссада», переманить смуглую к себе.

– Музло возвышенного окутывает нас, – повторил он девушке с ядрышком правды в голосе.

Четыре строчки из Гёте могли быть сочинены и на Променаде Бельзена среди альбедных костей и ирисочных крабиков, богатых белком семени.

Складывающиеся ветви тамариска, отяжелелые от крыс, наводили Менгеле на мысли о том, что он вступил в Концезону. Мгновение он стоял в тени древа, пригвожденный к кресту собственной жестокой выдумки.

Медочерп опустошил ведерко человечьих экскрементов на старый ебожезл, умирающий от оспы. Болезнь начала свою жизнь в портах Эфиопии над Египтом и спустилась щекотуном верлюдоеба в Египет и Ливию. Через посредство многочисленных носителей добралась до Персии прежде, чем миновать Афины и Средиземноморье. Ебучка неделю потел. Он возвел пустые глаза на Медочерпа.

– Тут чел горит, – крикнул Черп Фридриху Хайнриху Александру, барону фон Хумбольдту, скалолазу и мастеру невротической лихорадки.

Черп держал ведро вверх дном над этой дрянью. Похлопал по основанью, и лепеха говна шлепнулась на верхушку ебожезла, который лежал ныне, сложившись в предательском отчаянье, а руки его шевелились, как крабьеклешни, и хватали темную почву.

– Теперь усыпите его, капитан. – Черп разместил ведерко на земле.

– Здравомысленный человек, – произнес барон, намасливая «Миллиондолларовым Тоником Ауэрбаха для Волос» свои пейсы. Он покоился на веранде собственного коттеджа, удовлетворенно пыхая старой трубкой «Deutsche Fortschungsgemeinschaft», зажатою в сухих губах. Красные живые изгороди и бегонии в синих ящиках для цветов окружали его дом. Иннзмэтский гнус, сбежав из Миттельмарша, улизнул к северу от Биркенау.

Обстоятельно жуя сэндвич с уолдорфским салатом, Экер незаинтересованно разглядывал старого еврея, который тщетно пытался прекратить дышать, тая дыханье. Время от времени еврей то и дело устремлялся ракетою к земле в урчаяньях костей и праха лишь для того, чтоб снова устало восстать и повторить ритуал.

– Прищепку на нос прицепи, – посоветовал Экер, пыхая послеужинною сигарой. – И заглотни галлон воды. – Мимо тащились узники из Бухенвальда и Нацвайлера, влача за собою тележки, заваленные телами, зелеными, как Венерианские Цари Лягушек. От бензольных инъекций в лоб позеленел бы кто угодно, блядь, смиренно заключил он. Посмотрел ввысь, на небо цвета сгнившего меда. – Мне все это фиолетово, – сказал он.

Он размышлял о том, что прудовая жизнь Биркенау постепенно становится до смешного экзотичною. Тридцать карандашно-худых женщин из Frauenlager поймали за примененьем сеток для волос к своим лысым головам. Отчетливый гнусавый лязг еврейских варганов доносился из залов заседаний Judenrat-а. Богатая флора – абрикосовые розы, пончики с джемом, сахарные орхидеи, кактусы со шкуркою текстуры негритосской плоти – колосилась в главном лагере, который всего полгода назад был лишен растительности так же, как загон для кур.

Не так давно группа польских матерей обнаружила гнездо бледных эльфов, укрывшихся на капустной грядке. Как только всем тщательно свернули шеи, эльфов облили виски и приготовили в соусе, густом от тинктур, снадобий и настоек. Детского корма они дали столько, что хватило на неделю.

То были предзнаменованья: война приближалась к своему естественному концу, как это неизбежно должно случиться со всем хорошим. Экера передернуло. Их привилегированное положение наблюдателей также было под угрозою. Занять такую деликатную позицию – служить магнитом для Блеска: цену этого простые смертные и вообразить себе не могли. Фальшивый, обширный, семантический и иконографический резервуар, на котором выстроен Райх, – от него все они будут в говне по брови / обТАГхерены. В плевке его звенело железо.

Бегая петлею, прикованный к земле, он ничуть не сомневался, что история вскоре вернется к своим биологическим часам. «Бежишь, не двигаясь, от ужаса, в который не способен поверить, к безопасности, в которую не веришь». Экер подчеркнул эти слова Фолкнера в книжке, взятой в Биркенауской библиотеке.

Небо теперь выглядело так, точно мишурный великан обмочил люминесцентно-желтым все небеса, благословляя их любовью и напутствием. Он видел, как мистер Дед Мороз скалится ему сверху, бросая кости черных звезд с Печки Черпака. Над ним в вышине простиралась мантия морозного света – одеянье Снежной Королевы. Блескучие звезды подстегивали ночь вперед, стирая небеса начисто. Пала тьма. Аушвиц навсегда должен остаться сокрытым от света. Ночь – вот его естественная среда обитанья, где зло незримо выкашивает всю его землю. Люди должны бояться Дракулы и чудища доктора Франкенштейна, а также своенравных порывов серийного убийцы, но мистер Аушвиц их всех затмевал чистым ужасом своего существованья.

Лорд Хоррор был Аушвиц, ставший мифом.

Лорда Хоррора произвел на свет естественный подбор. Он был первосортною вырезкой. Первочеловек. Tabula Rasa. Муссолини и Джерри Ли Льюис. Элвис на проводе под током. Хоррор крался, дурачась мертвым мальчиком, по грезящим лагерям Дахау, Бельзен и Аушвиц, свистяще нашептывая в микрофон на воротнике, плотно пристегнутый к устам, и слезы – желейные младенчики, здоровенные, как челюсти Loup Garou, катились по его впалым щекам Панчинелло.

Фантомная скорбь, был уверен Экер.

Как ни отрежь, у Хоррора – власть большой палки; подлинная мифоконфекция.

Невзирая на происхождение, лорда Культуры Низкой Посадки интересовало не столько пить человечью кровь; он желал купаться в этой ебаной дряни, принимать душ из нее, затоплять ею свое тело, раздирать ее на части. Насильственное вымирание само по себе возбуждает.

«Тот, чье лицо не излучает света, звездой не станет никогда» – Уильям Блейк.

В сумерках, под Черпаковою Печью, с двумя палящими шестизарядниками в руках, а с его патронташа болтаются ирисочные крабики, Менг въехал в Биркенау и спрыгнул со спины Раскрась-Паломино.

– Давайте кой-кого отправим.

Крик его отслоился и улетел.

Его утюжищи громыхнули снова.

Полетели пули, и хорошенько пробуровленные жидовины pronto разбежались по лучшим печам Аушвица – средствам-от-всего-на-свете.

– Любовь зла; гоним рок. – Спортивная Жизнь подъял свой безумный лик.

Трехсторонний брыкастоеврей сделал шаг из фургона с «циклоном Б», его блузон поймал ветер, в ослабленных руках два «кольта-.45» и магазинный «винчестер» для выправления неправедностей. У него имелись все средства, а воли к их примененью вот не было.

– Давай же! – воскричал Менг. – Поддай-ка.

Еврей прицелился, но души не вложил – и с плачем опустился на колени в грязь, ноги его разъехались в трехлучевую морскую звезду, решимость оказалась в загоне.

– Любви-ка мне пришли-ка. – Менг исполнил идеальную перекрестную выхватку, вкатив без разбору двенадцать зарядов. – Миру конец, это мой хуй сосет ветер, слышь? – Выронив патронташ, он отбросил оружье и покрался вперед.

Менг был одет в мальчика-медвежонка – в лучшее готовое от Сесила Джи: длинный зеленовато-голубой пиджак, узчайшие брюки-дудочки, внизу сходившиеся клином к светящимся желтым носкам. Пара сокрушительно злых бордельных подкрадух облекала его волосатые ласты. На неуклюжих его пальцах посверкивала дюжина латунных колец. Жирную шею опоясывал обувной шнурок игрока с речных пароходов. Из кармана лепня бодро торчала сворка пружинных ножиков.

– Раскрась мне яйца в зелень, – тявкнул получеловек, – и считай, что их нету.

В переде своего электро-розового жилета ржавой бритвою он прорезал две дыры и пропихнул в них пару подвесных своих грудей – те болтались голые и свиноматочьи поверх курчавой волосни у него на грудине. Каждый розовый сосок сочился капельками любопытственной бело-красноватой жидкости. Ниже проделана была еще одна дыра, позволявшая свободно болтаться его гениталиям. К мужскому его достоинству было пристегнуто несколько разлагавшихся рыб. Спутанная масса пурпурных волос дыбилась у него на голове лентами, а единственный сальный локон свисал, выкидному ножу подобный, на лоб, едва не затмевая собою его тяжко накрашенные глаза.

– Отпряньте ж от пылкого меча Машино-Ебца! – Его здоровенное развязное тело тряслось и качалось. Летела сперма. Жаркая дрочка спадала с него, сливаясь в алчную почву, поливая собою его приапические фантазии.

Он исполнил БОП Эрзела Хики.

Техасские Поскоки.

Мечтать в Белом Аушвице никогда нет скуки.

Копченое Утиное Филе. Паштет из Гусиной Печени и Потроха в Собственном Жире в Хересном Уксусе и Фундучном Масле, Филе Морского Окуня, Фенхель и Шафран. Говяжьи Медальоны с Сельдереем, Черными Трюфелями и Мадейрой. Тартинки с Яблоком и Миндалем, Сливки с Черносмородиновым Пюре. Кофе и Птифуры.

Тринадцать жидов и жадная ласка сдохли, всего лишь читая меню. Один еврей захлебнулся слюною – весь облился волною желудочных соков и утонул в ней. Крючконосый из Ебоспина поймал свой желудок на том, что тот выскочил у него изо рта и помчался на разнообразных ножках к самой большущей, блядь, печи, что только и есть под луною.

Красная луна скакала по девиантной дорожке сквозь небеса.

Зверолюди Германии каждый день перекрашивали Стену Казни в красный. В тенях ее росли кармазинные маки. В белковой почве вдоль ее периметра жили густые насекомые. Ее кирпичи едва не шевелились от разумной жизни, краденых душ и мыслей-выходцев с того света.

На пятый день Мартышки в тот Год Крысы Менг пошлифовал с охлажденьем.

Доктор Мекленбург из Терезиенштадта ввел первую дозу.

Округлые бедра Менга качали хали-гали тока шум стоял – ширше целого блядского мира. Семя било фонтаном и копьями разлеталось от его жарких чресл, дротиками нанизывало собравшихся в кучу крючконосых, давало им полста ярдов дурной жизни.

– Мои господа и дамы, если вы готовы? – Доктор Менгеле подразумевал собственное одобренье. – Симпатико? – Он выжидательно треснул своим долбаным сучком по ветвям карликового хвойного. – Итак, наблюдайте внимательно… – Всмотрелся в полые лица похабного оркестрика. – …и – по его сигналу… – Кивнул в направлении кувыркающегося получеловека. – …если будете настолько любезны.

Как велели, Оркестр Терезин грянул увертюру к опере Виктора Уллманна «Der Kaiser von Atlantis».

По лицу Менга расплылась хитреца.

– Эй-проеб, да я б лучше сыграл «Императора Ланкашира». – Тем не менее, Менг свою партию знал. Он оттопыривался коварным шарманщиком органа, потряхивая ногами, весь – сплошь летучемышьи ушки и вахлацкие зубы торчком.

Несколько белых облачков выстроились в очередь и медленно проплывали над почтовым отделением Аушвица. Какой-то бедный кексик пытался получить свою посылку с едой.

– Талонов маловато, Иван, – из-за стойки рассмеялся Фриц. – Следующий, блядь.

– Коль не можешь выпить, заморозь, слопай, вскрой ребро и залей вовнутрь. – Голос Менга походил на мешок лампад. Он собрал плечи воронкою и крутнул бедрами. Хуй его ощущался как жирный брусок лярда. – Давай заглотим-ка.

На закраине Менгова поля зренья на холодной земле стояли, ожидаючи, босяки, бледные и пустые, одетые в «горячие собаки» – статисты в детской опере Ханса Красы «Brundibár». Женщины плакали от облегченья и громко стенали – у них было обманчивое представление, что им удалось спасти самые дорогие свои пожитки, своих детей.

– Все это похоже на фильм… – Менг вздел мягкие гнилые глаза свои. Ноги его покинули, он поскользнулся и пал в грязь. – …мультик, моя голова, его глаза, твой рот.

Русский капитан из ДУР-ЗЮЛЬЦА по имени Крапин потрогал Менга сапогом. Темная кожистая шкура русского начала принимать дымноватый оттенок копченой селедки. Глаза у него были желтые. Его рука ввела полную хирургическую иглу Эйфории прямо в перекатывавшуюся голову получеловека.

– Дует. – Пронзительная гнусавая оттяжечка доктора Менгеле вновь оживила оркестр. По собравшимся растеклась причудливая какофония. Стонал и ныл сумасшедший ассортимент самодельных инструментов. Средь мандолин и баритон-саксофонов размещалась грудная клетка – ее заставили звучать, как маримбу. Растянутые человечьи кожи, вымоченные и высушенные в уксусе, колотились под применяемым напряженьем отчаянных мужчин. Из полых костей изготовляли пикколо и свистульки, а далекие пацапсы издавали трели и выли в них своими бурными неблагозвучьями.

Бьется как Метется как Чистится.

Хитлеровцы прогуливались средь музыкантов, решительно помахивая Buche, особой плеткой-кошкою с мелкими металлическими пульками на конце хлыстов. Ими били, пока не бежала кровь. Buche они подгоняли ритм-секцию, брызжа по всему лагерю красною моросью, и расстреливали их на виду у остальных узников. Тела потом не убирали долго.

«Музыка, – писал Шопенхауэр, – способна выражать все, кроме сущности».

И Менг вскочил, качая наркотик, качаясь египетским ебстепом.

– Берешь и просто понимаешь! – Он закинул назад руки – мистер Пеннимен-морская-звезда. – Едва решишь, что безопасно возвращаться в воду. – Он прыснул, волосы его искрили, словно трут в кресале. – Берите этот молоток, – его мусорное тело само собою крутнулось, экскрементально, – отнесите моему Капитану. – Евреи вокруг него походили на глазурованные яблоки на палочках. Прокаженные хрипло распевали что-то вроде «De Profundis». Aufseherin Хильда Элерт пристукивала в такт милой комендантскою ногой.

Менг был образцом человечьего отбойного молотка. В топотливой лихорадке пучие его глаза Височили.

– Фокус-блядь-покус. – Он медленно протащился по грязи, хлопая так сильно, что ладони кровоточили.

Низко над флиртующей его главою пронеслась мелкая планетка, рассыпая фейскую пыль. Говорят, содержит целительные силы – серебряный прах этот разбросал свой хвост над благодарными обитателями Аушвица, кои вслед за Менгом пошли в сем невротичном танце, умирая, щепясь, планета ж меж тем макала свой полночный украдчивый скольз в медленный брык-и-ткач меж деревянными бараками лагеря.

Из черепа огня мечтательные глаза наблюдали за поверхностью планеты. Он впитывал Гоблинские Рынки, Эльфа-в-Долу с его деревушками в шотландских беретах, Кискина Барвинка-Береговичка во Глене Кота-в-Сапогах, его мощеные булыжником улочки кишели отравленным уличным движеньем, Долину Ведьм, что навеки окружала Замок Мелкого Народца, Дорогу Плевка, Путь Спеси, Метущую Метлу Надменно-Сока и Лихоманку Второй Дорожки.

Он принялся подстрекать хриплый распев «Я так тебя люблю» Чака Уайли, придирчиво и истерично (музыкальная открытка из Лагерей Смерти. Как «Стучи дальше» Мелкого Ричарда и «Давай помедленней» Лэрри Уильямза, одному там никак было нельзя без другого. Генеральный чертеж рок-н-ролла разрабатывали тут.). С ним вступил прыгучий шлеп-бас рокабилли, и получеловека пробило восторгом мира. Исполняя Четырех-Дневный Полз, шевеля туловом увертливою, щегольскою петлею, одна рука на объемистом бедре, а следом – пинок-повыше и поворот лебедкою под тяжкий басовый перекат, с изобильными flambé́ жестами рук, Менг вскричал:

– Боже спаси вас, цыплятки! – Он стиснул кулак. – Крепи ему хребет!

Из вековечного эфира в ответ треснул голос лорда Хо-Хо, гладкий, как лед:

– …Говорит Шармания… говорит Шармания… в эфире станции Кёльна, Хамбурга и Д.Ж.А., вызываем Англию. Почему Имперский Воздушный Лайнер «Аякс» запаздывает на три недели? – спрашивают нас. Можем вам сообщить… Имперский Воздушный Лайнер «Аякс» покоится на дне морском… Средь обломков Имперского Воздушного Лайнера «Аякс» туда-сюда плавают рыбки… Британцы проиграли войну в воздухе… Эфир принадлежит Шармании. Мы изрядно развлеклись… если никогда уже не поправимся… Эвакуированные женщины и дети живут в нищете и убожестве… Вместо еды их кормят ложью… Правительство лжет… Только Шармания скажет вам правду… Радио Шефа Мании – это лучшие и последнейшие новости… Шармания выигрывает войну… слушай, Британия… слушай, Британия… Мы сотрем за собою следы… Когда получим то, чего хотим, обратно украдкой мы уже не приползем… Повторяем для всех слушателей Дальнего Востока… слушай нас, Южная Африка… все слушайте Шарманию.

Рот у Менга был чмокающею дырою, помада его – жгучая «Розовая Венецианского Лидо» производства «Ланкома». Получеловек сунулся своими масляными бедрами Сахарочка Ли в запрокинутое сине-мертвое лицо вдовы Екатерины Ильиничны Нестеровой.

– Хлещуся сахарком своим по всему городу, – признался получеловек, утираясь по всей ее голове. – Надгробная житуха. – Он чмокнул, хихикая, оперев колено о голую спину окостеневшего жидовина, на устах – скисший стон:

Приподняв над женщиною бедра, он увернулся от дымящегося провала: ноги под ним били рукоятками пистолетов. Пятьдесят четыре неразличимых уклониста от гробов подняли жаркую вонь.

– Меня тут, блядь, с души воротит, – сардонически закричал Менг. – Пускай замыкающие артиллеристы хоть сральной бумаги поднесут!

Говноямы, как их называли местные, в Англии были обычным делом. В «Фабиановой хронике» (1516) повествуется, что в 1252 году один еврей из Тьюкзбёри в субботу провалился в такую, но отказался вылезать, поскольку у него был Шабат; узнав об этом, граф Глостерский решил, что в набожности его не перещеголять, и отказался вытаскивать его в воскресенье. А в понедельник его уже нашли мертвым.

Менг двигался быстро. Почва подле него наполовину уже разложилась и стала до того смертоносной, что могла поглотить человечье тело всего за несколько часов.

Аушвиц выстроили на болоте между рекою Вислою и ее притоком Солою. С каждым шагом ноги его тонули в мягкой жиже. Чтоб укрепить берега ВИЦА, сейчас твердую грязь паромом из лагеря Нойенгамме возили карибские негритосы, которых странствующие эсэсовцы избивали бычьими пенисами по ягодицам.

Бывали ночи, когда Менг сидел на парковой скамье на травянистой кочке среди грязей Биркенау, слушая, как под землею кормится огромный рот. Челюсть его перемалывала дикарскую азбуку-морса, что удаляла большие берцовые кости и позвонки из трупов, высвобождая место для новых жертв, часто – под аккомпанемент бугивужного пианино и невидимого оркестра, игравшего попурри из «Золотого петушка» Римского-Корсакова.

– Потряси ебливым перышком в хвосте, – выл тогда Менг, чпокая горстями «Экс-Лаксы». – Порастряси-ка мне этого буг-вуги.

На зеленой лужайке группу гоблинов, устроивших матч по травяному хоккею, прервал Толстошей, продевший мясницкие кольца в носы ползучих евреев и, после того, как ослепил их, прогнавший их стадом мимо толпы панжандрамов-истребителей. Он маршем гнал их вперед (евреи тянулись за золотою тыквою) курсом на Усоград, Хелмно, Дахау, Орехолес, Пиксивилль и Бухенвальд. Когда ж дошли они до границ низин, с кипящего облака донесся тупой стон, и Толстошей расправил широкие свои плечи и нырнул в мешок больших вареных луковиц у себя за спиною. Алчно сожрал он эти луковицы, словно они были яблоками.

Улучив момент, ребе Моше Подхлебник из Хелмно кинулся бежать. Рысцою он эвентуально (и фатально) достиг Хундерулья, где живые мертвецы спят лицом-к-лицу и носом-к-челюсти с немертвыми – сосущим вампиром; и при первом же полунощном ударе белолицые Ебучки восстают со своих шконок и влекут свои спорые ноги на Бал Задавак Темнограда.

Семь дней спустя ребе погребли, по его личной просьбе – в великодушных садах вокруг дома доктора Менгеле, под недвусмысленною эпитафией: «Уж Лучше Тут, Чем С Тобою, Хуесос!»

Считая, что в Евреедоме бери, чего хошь, чванливый Большенос в красной шапочке малиновки вернулся за добавкою и ненароком спихнул Менга в говнояму. Через секунду получеловек накинулся на него, как целый хор многокогтых Сомнительных МакДэббов, сокрушая из него жизненные дряни с безумным взрывным злорадством.

В целой миле от этого Экер расслышал вопящий стремительный натиск кулака Менга, полного иззубренного стекла и капустных ножей, вырезавших Аркансо из бедной пизды.

В отраженном сверканье солнечных очков Экера от Версаче отряд состоятельных туристов, гнущихся и туманных в Аушвицевом свете, казалось, собирался в самом углу его зренья. Он вгляделся в проекции поверх стальных очков. Будущее безумье игр с виртуальною реальностью уже навязывало Аушвицу тысячи призрачных «туристов».

Иногда он видел, как хорошо одетые посетители забивают собою очереди узников, что выстраивались к крематориям. Парочки смеялись и тянули коктейли через длинные соломинки, раскрашенные под вены, прекрасно сознавая, что перед тем, как войти в газовые камеры, их безопасно отпроецируют прочь, и им не придется свидетельствовать ужасной славе истинного сердца смерти. Единственное пристойное, что видел он в присутствии этих гнутых путешественников во времени, заключалось в том, что настоящие узники, похоже, к счастью, о нем совершенно не осведомлены.

Поначалу прибывали только зажиточные из Вейла и Эспена, но в последнее время он стал замечать комплексные туры «Томпсона», «Вёрджина» и «Скайтрейна США». В основные лагеря смерти импортировали всю виртуально-реальную мерзость земли. Иногда среди дня толпы зевак бывали до того подливочно-густы, что его изумляло, отчего германские инженеры истребленья не попытались впаять их непосредственно в ебаные печи.

Стаи летучих обезьян, грубые причуды, мизантропические иеремии, манерные, как лагерные манерки, наперегонки махали кожистыми крыльями на фоне черных серебряных туч, освещенных авророю, стадами протискиваясь сквозь кучевые облака, словно цари Люциферьих Небес, оберегая флотилии воздушных судов «Kraft Durch Freude», громыхавшие, как лязгающие жидокости в ночном небе над Флоссенбургом, Заксенхаузеном, Майданеком, Бернбургом и всеми прочими германскими возвышеннейшими конурбациями любви.

Синий дровяной дым косил от труб.

Под трубами же скитались колонии жидотренирующих приматов. Евреи по хуй ростом рука об руку проходили мимо обезьян. Мимо Einsatzkommandos, субподразделений Einsatzgruppen под эгидою Асмодея, крылатого демона, правившего големами Извесдома смертоносною пигмейскою кровью Никодима, шли низкозадые обезьяны, распеваючи «Дайте всем обет БЕЗБРАЧЬЯ – шворьте женщин ПО-СОБАЧЬИ», по пути собирая надушенный стул осеменных обезьянами евреек.

От Барака 14 в Лагере Ф Биркенау, прозванного «Зоопарком» и «Берлогою Джазовых Чпокалок», по пятам за «Дядей Пепи» бежали два комплекта Пятеричных близнецов. Каждый близнец угрюмо жевал мертвого младенца, свеженького, только что с колоды Йозефа, и рты их укрывала хорошенько взмыленная пена. Из их раковинообразий сочились имбирные шипучки; из жиденького монотонного дождика ревела громыхающая подборка дрок-побили «Солнца».

Менгеле дернул выключатель. Мертвые Часы ебнулись ярким неоновым светом, ставя мир в известность, что до сей минуты в Аушвице умер один миллион пятьсот тридцать две тысячи двести двенадцать с половиной смеющихся евреев.

Электронное табло на краю Миддлмарча (как его назвала бы Джордж Элиот – это нежданное место встречи далеких реальностей, где заклятья имен могут меняться, однакоже суть их остается та же) огласило итоги других лагерей. То был дополнительный бонус, привнесенный в жидовственную программу Райха установкой ВЖИК-ЧАВКА. Насколько ж больше обнадеживает, подумал Менгеле, на самом деле слышать успешную истребительную программу фюрера.

– Давай живей, мальчики. Политике Желтой Звезды нужна вся ваша воля, – прозвенел ошеломительный голос Отечества, сладкий, как летний паслен, густой, как «Тоблероне». – Мы работаем на Нашу Кровь. Mi le-hayim umi le-mavet («Кто будет жить, а кто умрет»). Те жидовины, кто не врубается в рок, скупы, как ебаная кожа на Божьей земле.

– «Мятные Шарики Дяди Джо», – перебил его громовой голос ВЖИК-ЧАВКА. – Это от них все вы светитесь.

– Такое можно и дозой опрыскать, – рассмеялся без смущенья Хитлер. – Умный поймет с полуслова нашего спонсора.

– Умирая от голода, – тон ВЖИК-ЧАВКА был ровен, уравновешен, – они прорвались в вечность.

– Поддайте пару, мальчики! – Хитлер похрустел костяшками.

На фоне крякали дикие утки.

– Я обметаю мои прекрасные руки? – спросил фюрер. По небесам проскакало что-то черное.

– Chaye shoo is oykh lebn. («Отсрочка смерти тоже жизнь».) – Голос Хитлера был нарезан кубиками, ломтиками и свиным фаршем. – Вам на стол подаются презервы из вишен, клубники со сливками и жидовинами, развитыми до представленья о Прекрасной Смерти. Сделайте Германье одолженье и вымойте за собой, блядь, кастрюльки. Это золотое сало. Горько-сладкое, как капля серной кислоты на коже заслуженно страдающего народа.

Небо взяло на себя те сердцедерные излиянья цвета, кото рые Экер обычно связывал со злокачественною неоплаз мою.

– Сегодня вечером. – По всему скрипучему голосу Хитлера потрескивала «Хатиква», сионистский гимн. – Reichsbahn доставляет кластеры Ёбок из усташевых лагерей смерти – густые, склизкие отложенья некротичной ткани (от греческого слова некрозис, «становиться мертвым»), потомков Мельхиседека, легендарного Царя Иерусалима. Так склоните ж свои раковинообразья и будьте начеку к привлекательным крикам страдающих органов.

– Мы не можем тут стоять весь день и праздно трепаться. Люди ожидают фактов. – Барабаны Эрла Палмера, Джона «Бара бандо» Френча и Ника Нокса синкопировали в далекой Долине Хмурого Синяка. ВЖИК-ЧАВК умолк, дабы слушатели ощутили отзвуки своей угрозы. – И факты у меня готовы скатиться с кончика языка; просто обожаю вкус неразбавленного стрихнина.